Фюман Франц. Бумажная книга Пабло

   Какой ужас! Он попал в руки к самому Великому инквизитору, преподобному отцу Арбуэсу де Эспийе, который смотрел на него со слезами на глазах, словно добрый пастырь, отыскавший свою заблудшую овцу.
   В порыве милосердия угрюмый богослужитель столь бурно прижал несчастного еврея к сердцу своему, что колючая монашеская власяница под орденской рясой в кровь растерла грудь доминиканца. И пока раввин Азер Абарбанель хрипел, выпучив глаза, в объятиях аскетичного дона Арбуэса, смутно понимая, что все этапы этого рокового вечера оказались не чем иным, как предумышленным истязанием, истязанием надеждой. Великий инквизитор, обдавая раввина горячим, зловонным дыханием долго постившегося человека, шептал ему на ухо, стараясь придать своему голосу оттенок горького упрека и смятения:
   - О, дитя мое! Стало быть, вы собирались покинуть нас... накануне вероятного избавления!"
   Книга, бумажная книга; Пабло держал ее в руках, держал закрытой. Голубеющая синева переплета, блеклая синева ночи за окном кельи, а Пабло, лежа на земле, прижимается к стене, и те оба инквизитора видят, как он лежит. Как же их звали? Кафка и Вилье де Лиль-Адан. Третий рассказ, последний, всего семь страниц. Пабло отыскал последнее слово, вот оно: "Довольно". Неужели это придало ему сил? Да и что Пабло оставалось, кроме как читать? Ведь он уже настолько изменился, что просто не мог не читать. Правда, на этот раз, читая, Пабло не питал никаких надежд.
   Рассказ назывался "Щелчок по носу". Пабло тут же узнал, что это такое: легкий удар по носу, всего лишь шлепок, щелчок по переносице или сбоку, по крыльям носа, а иногда даже просто щелчок пальцами снизу вверх по кончику носа. И награждал такими шлепками по носу охранник, а предназначались они заключенному, узнику концентрационного лагеря двадцатого столетия. Пабло, как и все в Унитерре, знал, что такое концентрационные лагеря. Ему было также известно, что в Унитерре больше не было и никогда не может быть никаких концлагерей. Это нечто вроде исправительной колонии и застенков инквизиции, сложенных вместе, пожалуй, именно гак можно представить себе это место. И там, где пытки и убийства были повседневностью, шлепок по носу становился смехотворным пустяком, из-за которого даже шум поднимать не стоило. Наподобие... Пабло задумался, подбирая сравнение, однако ничего подходящего не нашел. Тогда он сам щелкнул себя по носу. Легкая боль быстро растеклась по лицу, часть его - ото лба до носа занемела. И только-то? Пабло ударил снова, на этот раз он почти не почувствовал боли. Он нанес еще один, третий, потом четвертый удар, быстрей, сильней, - даже не заломило. Вот как быстро привыкаешь. А этого узника били ежедневно. На утренней поверке. Удар по носу, не сильный, всего лишь удар по носу, кровь если вообще потечет, то редко. И так целый год и девять месяцев, каждое утро в каждый из шестисот тридцати восьми дней. Шестьсот тридцать восемь ударов по носу, подумал Пабло и стукнул себя в пятый раз: резкая боль пронзила его. Внезапно до Пабло дошло, что ведь узника бил охранник, вот в чем, наверно, разница.
   "Так наступило 639-е утро". У заключенного не было имени - только номер 441825, вытравленный на запястье. Пабло посмотрел на свои руки, державшие книгу: его номера на запястье не было. Автора рассказа звали "Аноним". "Так наступило 639-е утро. 441825 стоял в передней шеренге. Он всегда стоял в первом ряду. По прямому приказу шарфюрера: 441825 всегда полагалось стоять в первом ряду. Снова перед ним возник шарфюрер. Он, как всегда, с радостью смотрел на узника. Заключенный, мужчина пятидесяти девяти лет, стоял, как было приказано, навытяжку, сорвав с головы полосатую шапочку, прижимая руки к полосатым штанам. "Вот он где, наш голубчик, - произнес шарфюрер. - Наверняка всю ночь томился в ожидании". 441825 полагалось ответить "так точно", глядя при этом на шарфюрера. "Так точно!" - произнес 441825 убитым голосом со смертельным страхом в глазах. "Ну что ж, доброе утро!" - проговорил шарфюрер, нанося 441825 удар по носу, на этот раз ладонью по переносице. Всего лишь шлепок. 441825 почувствовал, что лицо у него вот-вот лопнет, но ничего подобного не произошло, даже кровь не выступила".
   И на следующий, шестьсот сороковой день - то же самое. 441825 стоял, как всегда, в передней шеренге, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки вдоль полосатых штанов. Перед ним опять появился шарфюрер, радостно глядя на 441825. 441825 затрясло. "Вот он где, наш голубчик, - произнес, сияя, шарфюрер. - Наверняка всю ночь томился в ожидании". "Так точно!" прохрипел 441825, закрывая глаза. Наступила мертвая тишина, удара не последовало, 441825 простоял так целую вечность, и целую вечность царила мертвая тишина. Когда 441825 открыл глаза, то увидел перед собой шарфюрера. "Ну что ж, доброе утро!" - сказал шарфюрер и ударил 441825 по носу. В этот раз удар был нанесен справа, несколько сильнее, чем обычно, но и на сей раз кровь не пошла. 441825 тихонько завыл. "Ну, ну!" проронил шарфюрер. 441825 смолк. Голова казалась ему сплошной опухолью. Шарфюрер хохотнул и двинулся дальше".
   Я сойду с ума, заныло все в Пабло. "Каждый день на утренней поверке 441825 получал свой удар по носу. Ничего более страшного с ним не случалось. На работах его берегли - по прямому приказу коменданта лагеря. Он состоял в команде, которой было поручено скрести картошку. Мог наедаться почти досыта. Его не раскладывали на кобыле ["кобыла" устройство для пыток], не сталкивали в каменоломни, не подвешивали за вывернутые руки на суку. Его не окунали в нужник. В лагере его все знали и все завидовали ему. Всех интересовало, чем он платит за подобные привилегии. У 441825 были личные нары, но дольше трех часов ему не спалось: во сне его били по носу, и он с криком просыпался. Сотоварищам очень хотелось отлупить его, но комендант лагеря запретил строжайшим образом, и староста блока следил в оба".
   И вот подошел шестьсот пятидесятый день. "Так настал 650-й день. На утренней поверке 441825 стоял в первом ряду и, заслышав шаги шарфюрера, заскулил по-собачьи. Как было приказано, он стоял, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки по швам полосатых штанов, но перестать скулить он не мог. Из рядов заключенных стали доноситься едва различимые смешки. Наконец шарфюрер подошел к 441825, а тот все никак не мог перестать скулить. Шарфюрер укоризненно посмотрел на него. Сейчас он забьет меня насмерть! - пронеслось у 441825 в голове, мелькнуло как мысль об избавлении. Не проронив ни слова, шарфюрер пошел дальше. 441825 продолжал скулить. Услышав удаляющиеся шаги шарфюрера, он сперва подумал, что сошел с ума, потом - что надоел шарфюреру, а затем решил, что наконец научился делать то, что от него требуют. В лагере ничего не объясняли, избивали до тех пор, пока не поймешь, чего от тебя хотят. Один из них должен был ежедневно после обеденной баланды стоять на голове и кукарекать. Это дошло до него после долгих безмолвных побоев. Ну вот, теперь я понял, теперь конец! - думал 441825. Это был самый счастливый день в его жизни, однако ночью он не сомкнул глаз. Он думал, что теперь ему надо быть собакой и скулить, скулить по-собачьи, каждое утро скулить на утренней поверке, изо дня в день, до скончания своих дней, тогда его перестанут бить по носу. Он был счастлив, но спать все же не мог. На следующее утро, на 651-й день лагерной жизни, он, как всегда, стоял в первом ряду, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки вдоль полосатых штанов. Приближался шарфюрер. Сейчас я должен заскулить, как собака, подумал 441825 и стал скулить. Стал собакой. Увидев его, шарфюрер просиял. "Вот он где, наш голубчик, - произнес шарфюрер. - Наверняка всю ночь томился в ожидании". "Так точно!" - задыхаясь, выпалил узник, перестав скулить. Он жадно хватал ртом воздух, а во взгляде сквозило безумие. "Ну что ж, доброе утро!" - сказал шарфюрер и ударил 441825 в нос, на этот раз опять по переносице, и опять ни капли крови не появилось".
   Больше не стану читать! - кричало в Пабло. Внезапно до него дошел смысл первого рассказа, и, конечно же, он стал читать дальше, о шестьсот пятьдесят втором дне: "Настал 652-й день. 441825 снова всю ночь не сомкнул глаз. Он терзал свою бедную голову вопросом, чего же от него хотят, скулить ему или нет. Ответа он не знал, а спросить у кого-нибудь не осмеливался. Он знал, что сотоварищи ненавидят его за привилегии, за то, что его ни разу не пороли, ни разу не загоняли в каменоломни. На утренней поверке 441825 снова стоял в первой шеренге, сорвав с головы полосатую шапку и прижав руки к полосатым штанам. Шарфюрер подходил все ближе. 441825 оцепенел от страха, его заколотило так, что ни стоять навытяжку, ни скулить он не мог. Шарфюрер сиял. "Вот он где, наш голубчик, - произнес шарфюрер, - наверняка всю ночь томился в ожидании". У 441825 вырвался лишь хрип. Каких только воплей не приходилось слышать узникам, когда человека истязали. В лагерной повседневности было все: вой, визг, крики отчаяния; они слыхали удары плетей и как раскачиваются тела на сучьях деревьев, но от этого рева просто кровь стыла в жилах. "Ну что ж, доброе утро!" проронил шарфюрер и ударил 441825 по носу. И на этот раз он бил сверху вниз, и на этот раз не выступило ни капли крови. Задрожав, 441825 рухнул наземь, на губах выступила пена. Другого стоявшие рядом заключенные подхватили бы, а этому дали упасть, ведь он был любимчиком, его ненавидели. Шарфюрер оставил его лежать, не стал, как обычно, топтать ногами, отбивать почки. 441825 снова скреб картошку. Вечером в бараке 441825 отважился спросить у старосты, чего от него требуют. Он готов выполнить все, а не то сойдет с ума! Староста барака дал ему по носу щелкнул по кончику носа - и отправил спать. 441825 проскулил всю ночь напролет, накрывшись с головой попоной. Он был одним из немногих обладателей попон. Другая попона была в этом бараке только у старосты. Еще семь дней 441825 простоял на утренней поверке, сорвав с головы полосатую шапку, прижав руки к полосатым штанам. Еще семь раз шарфюрер приговаривал: "Вот он где, наш голубчик!", еще семь раз шарфюрер спрашивал, не томился ли 441825 всю ночь в ожидании. Уже на третий день заключенные привыкли к жуткому вою 441825. Ведь привыкаешь так быстро. Еще семь раз шарфюрер произносил: "Ну что ж, доброе утро!" - и семь раз бил 441825 по носу, каждый раз сверху, по переносице. И ни разу за эти семь дней не выступило ни единой капли крови. На шестьсот шестидесятый день своей лагерной жизни 441825 сошел с ума. Он больше не мог скоблить картошку - скребок падал из рук. Он свернулся клубком, прикрывая руками нос, и на этот раз его стали бить ногами, бить по почкам. Однако ногами выбить его помешательство не удалось. Доложили шарфюреру. Он прибыл вместе с дежурным по лагерю, посмотрел на 441825, который лежал на земле, прикрыв руками нос, и проронил: "Вот оно что, дежурный!", дежурный тоже изрек: "Вот оно что!" и ушел. Шарфюрер отдал приказ. Примчался 375288 и забил 441825 насмерть. Он ударил всего один раз, но и этого было довольно".
   Ниже было написано: КОНЕЦ. Пабло прочитал "конец", начиная исподволь, словно после удара под ложечку, пронзившего тупой болью тело и душу, понимать. "Наш удар насущный", - проговорил он, и в памяти внезапно всплыла фраза из окончания первого рассказа, которую он проглотил, не вникая, и которая понадобилась ему теперь, чтобы понять. Он пролистал книгу обратно, и, будто только того и ждали, слова эти бросились в глаза: "...это был обездоленный, униженный люд".
   Пабло захлопнул книгу. За окном отсека занималось фиолетовое сияние. Унитерра возвещала о себе вселенной.
   "Удар наш насущный дай нам днесь", - промолвил Пабло. Не ведая, что произносит, он сказал это именно так.
   И потянулся к бутылке.