Габриэль Гарсия Маркес. Проклятое время

   – Войдите!
   Это был владелец кинотеатра. Маленький, бледный, прилизанный, он всегда производил впечатление человека, смирившегося со своей судьбой. На нем был белый, без единого пятнышка полотняный костюм и двухцветные полуботинки. Падре Анхель жестом пригласил его сесть в плетеную качалку, но тот вынул из кармана носовой платок, аккуратно развернул его, обмахнул скамью и сел на нее, широко расставив ноги. И только тут падре понял: то, что он принимал за револьвер на поясе у владельца кино, на самом деле было карманным фонариком.
   – К вашим услугам, – сказал падре Анхель.
   – Падре, – придушенно проговорил тот, – простите, что вмешиваюсь в ваши дела, но сегодня вечером, должно быть, произошла ошибка.
   Падре кивнул и приготовился слушать дальше.
   – «Тарзана и зеленую богиню» можно смотреть всем, – продолжал владелец кино. – В воскресенье вы сами это признали.
   Падре хотел прервать его, но владелец кино поднял руку, показывая, что он еще не кончил.
   – Я не спорю, когда запрет оправдан, потому что действительно бывают фильмы аморальные. Но в этом фильме ничего такого нет. Мы даже думали показать его в субботу на детском сеансе.
   – Правильно: в списке, который я получаю ежемесячно, никаких замечаний морального порядка нет, – сказал падре Анхель. – Однако показывать фильм сегодня, когда в городке только что похоронен убитый человек, было бы неуважением к его памяти. А ведь это тоже аморально.
   Владелец кинотеатра уставился на него:
   – В прошлом году полицейские убили в кино человека, и когда мертвеца вытащили, сеанс возобновился!
   – А теперь будет по-иному, – сказал падре. – Алькальд стал другим.
   – Подойдут новые выборы – опять начнутся убийства, – запальчиво возразил владелец кинотеатра. – Так уж повелось в этом городке с тех пор, как он существует.
   – Увидим, – отозвался падре.
   Владелец кинотеатра укоризненно посмотрел на священника, но, когда он, потряхивая рубашку, чтобы освежить грудь, заговорил снова, голос его звучал просительно:
   – За год это третья картина, которую можно смотреть всем, – сказал он. – В воскресенье три части не удалось показать из-за дождя, и люди очень хотят узнать, какой конец.
   – Колокол уже прозвонил, – сказал падре.
   У владельца кинотеатра вырвался вздох отчаяния. Он замолчал, глядя в лицо священнику, уже не в состоянии думать ни о чем, кроме невыносимой духоты.
   – Выходит, ничего нельзя сделать?
   Падре Анхель едва заметно кивнул. Хлопнув ладонями по коленям, владелец кинотеатра встал.
   – Что ж, – сказал он, – ничего не поделаешь.
   Сложив платок и вытерев им потную шею, он обвел комнату суровым горьким взглядом.
   – Прямо как в преисподней, – сказал он.
   Священник проводил его до двери, закрыл ее на засов и сел заканчивать письмо. Он перечитал его с самого начала, дописал незаконченный абзац и задумался. Музыка, доносившаяся из громкоговорителей, внезапно оборвалась.
   – К сведению уважаемой публики, – зазвучал из динамика бесстрастный голос. – В связи с тем что администрация кинотеатра желает вместе со всеми выразить свои соболезнования, сегодняшний вечерний сеанс отменяется.
   Узнав голос владельца кинотеатра, падре Анхель улыбнулся. Становилось все жарче. Он продолжал писать, отрываясь лишь затем, чтобы вытереть пот и перечитать написанное, и исписал целых два листа. Он уже подписывался, когда хлынул дождь. Комнату наполнили испарения влажной земли. Падре Анхель надписал конверт, закрыл чернильницу и хотел сложить письмо вдвое, но остановился и перечитал последний абзац. После этого, снова открыв чернильницу, он добавил постскриптум: «Опять дождь. Такая зима и события, о которых я вам рассказывал выше, наводят на мысль, что впереди нас ожидают горькие дни».
 
   Рассвет в пятницу был тепел и сух. Судья Аркадио очень гордился тем, что с тех пор, как стал мужчиной, кончал с женщиной по три раза за ночь. Этим утром, в самый момент, оборвались шнурки москитной сетки, они с женой запутались в ней и рухнули на пол.
   – Оставь, – пробормотала она, – поправлю потом.
   Они вынырнули, голые, из клубящейся москитной ткани. Судья Аркадио направился к сундуку за чистыми трусами. Когда он вернулся, жена уже оделась и прилаживала москитную сетку. Не взглянув на нее, он прошел мимо и, все еще часто дыша, принялся обуваться. Она подошла, прижалась к его плечу круглым тугим животом и слегка зажала зубами его ухо. Мягко отстранившись, он сказал:
   – Не трогай.
   Она ответила удовлетворенным смехом и, последовав за ним, ткнула у самой двери указательными пальцами в спину:
   – Н-но, ослик!
   Подскочив, судья Аркадио резко отвел ее руки. Со смехом она оставила его в покое и вдруг вскрикнула:
   – Боже!
   – Что случилось?
   – Дверь настежь! Какой стыд!
   И она с хохотом поспешила в душ.
   Судья Аркадио не дождался кофе и, ощущая во рту прохладу от мятного привкуса зубной пасты, вышел на улицу.
   Солнце плавилось как медь. Сирийцы сидели у дверей своих лавочек и наблюдали мирное течение реки. Поравнявшись с приемной доктора Хиральдо, судья провел ногтем по металлической сетке двери и крикнул:
   – Доктор, какое лучшее средство от головной боли?
   Раздался голос врача:
   – Не напиваться вечером.
   На пристани женщины бурно обсуждали новую анонимку, вывешенную ночью. Утро было ясным, без дождя, и женщинам, идущим к пятичасовой мессе, не составило труда прочитать новый пасквиль, теперь о нем знали все. Судья Аркадио не остановился, его будто кто-то, как быка за кольцо в носу, потянул к бильярдной. Там он попросил холодного пива и таблетку от головной боли. Только что пробило девять, но в заведении было уже полно народа.
   – У целого городка с утра головная боль, – изрек судья Аркадио.
   С бутылкой пошел к столику, где с растерянным видом сидели над пивными бокалами трое мужчин, и опустился на свободное место.
   – Опять? – спросил он.
   – Утром нашли еще четыре.
   – Все прочитали про Ракель Контрерас.
   Судья Аркадио разжевал таблетку и глотнул прямо из бутылки. От первого глотка он чуть было не блеванул, но потом желудок ожил, и вскоре судья почувствовал себя воскресшим.
   – Что же в анонимке?
   – Да фигня, – ответил мужчина. – Будто ездила она в этом году не зубы делать, а аборт.
   – Об этом и так все лясы точат! – хмыкнул судья Аркадио. – Стоило вывешивать листки.
   Он вышел из бильярдной, от обжигающего солнца выступили слезы на глазах, но утренняя тяжесть прошла.
   Он направился прямо в суд. Его секретарь, жилистый старик, ощипывал курицу. Он изумленно уставился на судью поверх очков:
   – Каким ветром?!
   – Надо решать вопрос с анонимками.
   Шаркая в домашних туфлях, секретарь вышел в патио и через забор передал недоощипанную курицу гостиничной кухарке.
   Со дня вступления в должность, одиннадцать месяцев назад, судья Аркадио впервые сел за судейский стол. Деревянный барьер делил убогое пространство комнаты на две части. В передней части, под картиной, изображавшей богиню правосудия с завязанными глазами и весами в руке, находилась длинная скамья. Во второй половине стояли напротив друг друга два старых письменных стола, этажерка с пыльными книгами и на маленьком столике – пишущая машинка. На стене, над креслом судьи, висело медное распятие, а на противоположной стене заключенная в рамку литография – толстый лысый улыбающийся человек с президентской лентой через плечо, и под ним надпись золотыми буквами: «Мир и Справедливость». Литография здесь была единственным новым предметом.
   Укутав лицо чуть не до самых глаз носовым платком, секретарь перьевой метелкой принялся стряхивать пыль со стола.
   – Если не зажмете нос, будете чихать, – предупредил он судью Аркадио.
   Предостережение осталось без внимания. Судья Аркадио вытянул ноги и откинулся во вращающемся кресле, пробуя пружины сиденья.
   – Не рухнет? – спросил он.
   Секретарь успокаивающе покачал головой.
   – После того как подстрелили судью Вителу, вылезли пружины, но теперь по личному приказу алькальда все починили.
   И, дыша через платок, добавил:
   – Приказал отремонтировать, после того как правительство сменилось и повсюду начали разъезжать осведомители.
   – Лейтенант настоятельно просил, чтобы суд работал, – отозвался судья.
   Он выдвинул средний ящик, достал из него связку ключей и один за другим принялся открывать остальные ящики стола. Бегло просмотрел бумаги и, убедившись, что нет ничего достойного его внимания, задвинул все ящики. Привел в порядок письменный прибор – две хрустальные чернильницы для синих и красных чернил и две ручки такого же цвета. Чернила давно высохли.
   – Алькальду вы пришлись по нраву, – сказал секретарь.
   Судья угрюмо покачивался в кресле, наблюдая, как он смахивает пыль с обивки барьера. Секретарь взглянул на судью пристально, будто старался навсегда запомнить его именно таким, именно при этом освещении, и, указывая на него пальцем, сказал:
   – Вот так же, один к одному, сидел судья Витела, когда его шлепнули.
   Судья прикоснулся к жилкам на висках. Возвращалась головная боль.
   – А я сидел там. – Секретарь вышел из-за перегородки, указывая на пишущую машинку.
   Тут он прицелился пером ручки, словно винтовкой, в судью Аркадио, подражая грабителям почтовых поездов из какого-нибудь вестерна.
   – Вошли трое наших полицейских, стали вот так, – изобразил он. – А судья Витела, только увидел их, сразу поднял руки и медленно так сказал: «Не убивайте меня» – а они бах-бах! Кресло – в одну сторону, он – в другую. Короче, прошили свинцом насквозь.
   Судья Аркадио сжал голову. Ему показалось, что мозг пульсирует под пальцами. Секретарь повесил метелку за дверью и наконец освободил лицо от платка.
   – А все почему? Ляпнул по пьянке, что он, мол, гарантирует чистоту выборов, – подвел черту секретарь.
   Он недоуменно замолчал, глядя на скукожившегося над письменным столом судью Аркадио, с головой, зажатой ладонями.
   – Очень вам хреново?
   Судья ответил утвердительно и рассказал о прошедшей ночи, затем попросил секретаря принести из бильярдной обезболивающее и две бутылки холодного пива.
   После первой бутылки в душе у судьи Аркадио исчез и намек на угрызения совести. Мысли прояснились, будто вымытое зеркало.
   Секретарь уселся за машинку.
   – Ну а теперь чем займемся? – спросил он.
   – Ничем, – ответил судья.
   – Ну тогда, с вашего разрешения, пойду помогу Марии ощипывать кур.
   Судья отказал.
   – Здесь правосудие вершат, а не кур ощипывают, – сказал он и, снисходительно оглядев подчиненного, добавил: – Кстати, вам следует являться в суд в ботинках, а не в домашних туфлях.
   К полудню жара усилилась. Пробило двенадцать, судья Аркадио осушил уже дюжину пива и погрузился в бездну воспоминаний. Мечтательно и сладострастно рассказывал он о беззаботных воскресеньях на берегу моря и ненасытных мулатках, отдающихся прямо у порога двери гостиной.
   – Вот такая жизнь была! – приговаривал он, прищелкивая пальцами прямо перед носом онемевшего секретаря, который только кивал время от времени. Воспоминания воодушевили судью Аркадио, усталость как рукой сняло.
   На башне пробило час, секретарю стало невтерпеж, он попытался прервать судью.
   – Суп стынет, – взволновался он.
   Судья не позволил ему идти.
   – В нашем забытом богом городишке не всякому повезет встретить по-настоящему интеллигентного человека вроде меня, – сказал он.
   Секретарю, изнемогшему от духоты, осталось только поблагодарить его и поменять позу в кресле. Казалось, пятница не кончится. Под раскалившейся от зноя крышей суда они беседовали еще с полчаса, а в это время городишко кипел в котле сиесты.
   Уже в полуобмороке секретарь намекнул на анонимки. Судья Аркадио недоуменно поднял плечи.
   – И ты, значит, клюнул на этот идиотизм? – спросил он, впервые обращаясь к секретарю на ты.
   У того, обессилевшего от жары и жажды, не было желания тянуть жвачку разговора; однако он не считал анонимные листки просто идиотизмом.
   – Один труп по крайней мере уже есть, – напомнил он. – Если так пойдут дела, наступят совсем поганые времена.
   И поведал историю о том, как некий городок буквально самоуничтожился от таких листков всего за неделю. Жители поубивали друг друга, а немногие из оставшихся в живых вырыли кости своих предков, чтобы перезахоронить в других местах, подальше от проклятого места.
   Расстегивая рубашку, судья выслушал его рассказ с ехидной усмешкой и подумал, что секретарь увлекается чернухой.
   – Эти россказни прямо из заурядного детектива, – сказал он.
   Секретарь несогласно мотнул головой. Тогда судья Аркадио поведал о студенческой организации, в которой он состоял в университете, члены которой разгадывали криминальные загадки. Каждый из них по очереди читал какой-нибудь детектив до места, близкого к развязке, и потом, собравшись вместе в субботу, они пытались угадать концовку.
   – Я ни разу не промахнулся, – закончил судья Аркадио. – Помогало мне знание классиков: ведь это они открыли логику жизни, а она – код любой тайны.
   И судья предложил секретарю следующую криминальную задачку: вечером в гостинице снимает номер постоялец, а на следующее утро горничная приносит ему кофе и видит на постели его разложившийся труп. Вскрытие показывает, что прибывший прошлым вечером восемь дней как мертв. Секретарь привстал, щелкнув суставами.
   – Хотите сказать, что человек прибыл в гостиницу, будучи уже восемь дней мертвым? – подытожил он.
   – Эта история была написана двенадцать лет назад, – сказал судья Аркадио, не обращая внимания на секретаря, – но код к разгадке дал Гераклит еще за пять веков до новой эры.
   И только было он хотел открыть тайну, но в этот момент секретарь уже не смог сдержать раздражение.
   – Сколько себя помню, никому еще не удавалось докопаться до тайны анонимных листков, – заявил он с вызовом.
   Судья Аркадио взглянул на него исподлобья.
   – Спорим, что я докопаюсь? – сказал он.
   – По рукам.
 
   В доме напротив страдала от духоты в своей спальне Ребекка Асис: уткнув голову в подушку, она пыталась заснуть хотя бы на время невыносимой сиесты. К ее вискам были приклеены охлаждающие ароматные листья.
   – Роберто, – обратилась она к мужу, – открой окно, иначе мы умрем от духоты.
   Роберто Асис распахнул окно именно в тот миг, когда судья Аркадио выходил из суда.
   – Попытайся уснуть, – просительно обратился Роберто Асис к роскошной женщине, которая лежала, раскинув руки, почти голая в легкой нейлоновой рубашке, под розовым кружевным балдахином. – Клянусь, ни о чем больше не напомню.
   Она вздохнула.
   Ночью Роберто Асис мучился бессонницей. Он мерил шагами спальню, прикуривая одну сигарету от другой, и чуть было не схватил за руку на рассвете автора гнусных листков. Он услышал, как около дома зашелестели бумагой, явно клея ее на стену, но сообразил слишком поздно. Когда он раскрыл окно, на площади уже никого не было.
   С того момента до двух часов дня, когда он обещал Ребекке, что больше не вспомнит о сплетне из листка, она пускала в ход все известные ей способы убеждения и под конец предложила мужу отчаянный шаг: в его присутствии исповедаться перед падре Анхелем, дабы доказать свою невиновность. Это унизительное действо себя оправдало: несмотря на затмевавший рассудок слепой гнев, Роберто Асис не посмел сделать последний шаг и вынужден был сдаться.
   – Гораздо лучше высказать все в глаза, чем держать нож за пазухой, – не открывая глаз, сказала она. – Было бы ужасно, если бы ты держал обиду в себе.
   Роберто вышел из спальни и плотно закрыл за собою дверь. В просторном полумраке он уловил нудный звук электровентилятора из спальни своей матери.
   Чернокожая кухарка наблюдала осоловевшим взглядом, как он наливал в стакан лимонад из бутылки, стоявшей в холодильнике. Она спросила из своего обдуваемого сквозняком убежища, не хочет ли он обедать. Он приподнял крышку кастрюли: в кипящей воде лапами вверх плавала черепаха. Впервые его не ужаснула мысль, что черепаху бросают в кипяток живой, а сердце ее продолжает биться даже в тарелке, когда суп подают на стол.
   – Обедать не хочу, – сказал он, закрывая кастрюлю. И, уже выходя, добавил: – Сеньора тоже не будет есть – у нее головная боль.
   Дом Роберто соединялся с домом матери выложенной зелеными плитками галереей, из которой обозревались общее патио и огороженный проволокой курятник. В той половине галереи, которая была ближе к дому матери, в глиняных ящиках сияли пышные цветы, а к карнизу были подвешены птичьи клетки.
   Он услышал жалобный оклик семилетней дочери, прикорнувшей в шезлонге. На ее щеке отпечатался рисунок холщовой простыни…
   – Скоро три, – тихо сказал он. И добавил меланхолично: – Пора просыпаться.
   – Я видела во сне стеклянного кота, – сказала девочка.
   Его вдруг охватил озноб, с которым он никак не мог справиться.
   – Какого?
   – Он был весь из стекла, – ответила дочь, стараясь нарисовать в воздухе кота. – Как стеклянная птица, но только кот.
   Был день, и ярко светило солнце, но ему примстилось, будто он заблудился в незнакомом городе. «Не думать, не вспоминать ни о чем», – приказал он себе…
   В проеме двери он увидел мать и почувствовал, что пришло спасение.
   – Ты выглядишь гораздо лучше, – сказал он ей.
   – Лучше для чего? Для свалки, – ответила она с горькой усмешкой, собирая в узел пышные волосы цвета стали.
   В галерее она принялась менять воду в клетках. Роберто Асис повалился в шезлонг, где прежде дремала его дочь. Он отвел руки за голову и наблюдал померкшим взглядом, как костлявая женщина в черном вполголоса разговаривает с птицами. Птицы, весело барахтаясь в свежей воде, осыпали брызгами ее лицо. Когда она все завершила и повернулась к нему, Роберто почувствовал, что снова проваливается в сомнения.
   – Ты в горах работал в эти дни?..
   – Не поехал, были дела.
   – Теперь останешься до понедельника?..
   Он согласно прикрыл глаза. Босая чернокожая служанка провела через гостиную девочку – они направлялись в школу.
   Вдова Асис проводила их взглядом и, снова повернувшись к сыну, сделала ему знак, чтобы он проследовал за ней в спальню, где гудел вентилятор. В крайней усталости она рухнула в расшатанную, плетенную из лиан качалку. На белых известковых стенах были развешаны фотографии в медных резных рамках, фотографии давно повзрослевших детей. Роберто Асис вытянулся на царственно пышной кровати, где встретили кончину некоторые из тех детей с фотографий, а в декабре прошлого года – их отец.
   – Что произошло? – озабоченно спросила вдова.
   – Ты доверяешь всем слухам?
   – В моем возрасте всему поверишь, – парировала мать. И вяло спросила: – Так о чем же говорят?
   – Что Ребекка Исабель не моя дочь.
   – У нее Асисов нос, – сказала она.
   И потом, задумавшись, рассеянно спросила:
   – Кто говорит это?
   Роберто Асис нервно грыз ногти.
   – Наклеили очередной листок.
   Теперь вдова сообразила, откуда темные круги под глазами сына: отнюдь не от бессонницы.
   – Анонимки не живые люди, – наставительно сказала она.
   – Но пишется там только то, о чем говорят все, – возразил Роберто, – даже если сам человек об этом не догадывается.
   Однако вдова знала все слухи, касающиеся ее семьи. В их доме всегда полно людей: служанки, приемные дочери, приживалки всех возрастов, от слухов было невозможно спрятаться даже в спальне. Неугомонные Асисы, основатели городка, еще в те времена, когда были всего лишь свинопасами, как магнит притягивали к себе сплетни.
   – Далеко не все, что говорят люди – правда, – сказала она, – хотя, конечно, многие верят.
   – Все знают, что Росарио Монтеро спала с Пастором, – сказал он. – Свою последнюю песню он посвятил ей.
   – Сплетни такие ходили, но точно не знал никто, – возразила вдова. – А теперь стало известно, что песня была посвящена Марго Рамирес. Они собирались пожениться, об этом знали только жених с невестой да его мать. Лучше бы эта тайна – единственная, которую в нашем городишке удалось сохранить, вышла наружу…
   Роберто Асис посмотрел на мать трагическим взглядом, натужно улыбаясь.
   – Утром мне казалось, что я умираю.
   Но вдова отозвалась нехотя, без эмоций.
   – Все Асисы ревнивы. Это проклятие нашего дома.
   Они замолчали. Время близилось к четырем, жара спадала. Роберто выключил вентилятор, весь дом уже проснулся и наполнился женскими голосами и птичьим щебетом, напоминавшим звуки флейты.
   – Подай мне пузырек с ночного столика, – попросила мать.
   Она достала из него две круглые сероватые таблетки, похожие на искусственные жемчужины, и вернула флакон сыну.
   – Прими и ты, – сказала она, – они помогут тебе уснуть.
   Он запил две таблетки водой из материнского стакана и снова опустил голову на подушку.
   Вдова молча вздохнула, задумалась и подытожила, имея в виду, конечно, не весь городок, лишь некоторые семьи своего круга:
   – Ужас нашего городка в том, что мужчины отправляются в горы, а женщины предоставлены самим себе.
   Роберто Асис засыпал. Вдова смотрела на заросший щетиной подбородок, на удлиненный нос с хрящеватыми крыльями и вспомнила покойного мужа. Адальберто Асис тоже был подвержен приступам отчаяния. Он был исполин, горец, который лишь один раз в жизни надел на пятнадцать минут целлулоидный воротничок, чтобы позировать для дагерротипа, пережившего его и стоявшего теперь на ночном столике. О нем говорили, что в этой же самой спальне он застал со своей женой мужчину, убил его и зарыл труп у себя в патио. На самом деле было совсем другое: Адальберто Асис застрелил из ружья обезьянку-самца, которая сидела на балке под потолком спальни и задумчиво теребила свой уд, взирая, как переодевается его жена. Сорока годами позже он скончался, так и не сумев опровергнуть сложенный о нем миф.
 
   По крутым ступеням казармы поднялся падре Анхель. На втором этаже, в глубине коридора, увешанного винтовками и патронташами, лежал на походной раскладушке полицейский и читал. Он настолько увлекся чтением, что заметил падре только после того, как тот с ним поздоровался. Полицейский свернул журнал в трубку, приподнялся и сел.
   – Что читаете? – поинтересовался падре Анхель.
   Полицейский показал ему заглавие:
   – «Терри и пираты».
   Падре внимательно осмотрел три бетонированные камеры без окон с толстыми стальными решетками вместо дверей. В средней камере спал в одних трусах, раскинув ноги в гамаке, второй полицейский; две другие камеры пустовали. Падре Анхель поинтересовался, где Сесар Монтеро.
   – Там, – полицейский кивнул в сторону закрытой двери, – в кабинете начальника.
   – Я могу с ним побеседовать?
   – Он изолирован, – сказал полицейский.
   Падре Анхель не спорил, а спросил только об условиях содержания заключенного.
   Полицейский ответил, что Сесару Монтеро отвели лучшую комнату казармы, с хорошим освещением и водопроводом, но уже сутки, как он отказывается от пищи. Алькальд заказал для него еду в гостинице.
   – Боится, что в ней отрава, – объяснил полицейский.
   – Вам бы следовало договориться, чтобы ему приносили еду из дому, – посоветовал падре.
   – Изолированный не хочет беспокоить свою жену.
   Словно обращаясь к самому себе, падре промолвил:
   – Надо об этом поговорить с алькальдом, – и направился в глубину коридора, где помещался кабинет с бронированными по приказу алькальда стенами и дверью.
   – Его нет, – сказал полицейский. – Уже два дня сидит дома, у него зубы болят.
   Священник отправился навестить больного. Алькальд лежал, вытянувшись, в гамаке; рядом стоял стул, на котором были кувшин с соленой водой, пакетик анальгетиков и пояс с патронташами и револьвером. Флюс не опадал.
   Падре Анхель подтащил стул поближе к гамаку.
   – Ясно, что его надо вырвать, – сказал он.
   Лейтенант смачно сплюнул соленую воду в ночной горшок.
   – Сказать-то легко, – простонал он, все еще держа голову над горшком.
   Падре Анхель понял его и негромко предложил:
   – Хотите, поговорю от вашего имени со стоматологом?
   А потом вдохнул побольше воздуха и добавил:
   – Он человек разумный, поймет.
   – Как же! – огрызнулся алькальд. – Разумный, как осел, ему хоть кол на голове теши, останется при своем мнении.
   Священник наблюдал, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран, подставил флюс под струю прохладной воды и с выражением блаженства на лице продержал его так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку анальгетика и, набрав в ладони воды из-под крана, запил ее.
   – Серьезно, – снова предложил падре, – я могу с ним поговорить.
   Алькальд раздраженно передернул плечами:
   – Делайте что хотите, падре.
   Он улегся на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто и зло задышал. Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель сидел рядом и тихо взирал на лейтенанта.
   – Что привело вас в сию обитель? – спросил наконец алькальд.
   – Сесар Монтеро, – без обиняков сказал падре. – Ему необходимо исповедаться.
   – Он под арестом, – сказал алькальд. – Но завтра, после первого же допроса, можете его исповедать. В понедельник нужно его отправлять.