Страница:
у него кружка, другой он бережно отталкивается от пола. Ставит кружку на
пол, достает из тумбочки банку варенья и ложку. Отливает из общей банки с
чифиром немного в мою кружку, добавляет варенья. Варенье кладет не жалея.
-- Вот, -- говорит, -- Рубен. Теперь у тебя чай с вареньем.
Парни пьют чифир, я -- сладкий чай. Хорошо. Праздник.
Есть я не любил. Если бы можно было, я бы предпочел таблетки из
фантастических рассказов: выпил такую таблетку -- и сытый весь день. Ел я
плохо, меня уговаривали, кормили с ложки -- все было бесполезно.
Мне повезло: когда я был совсем маленький, то жил в небольшом детдоме в
сельской местности. Кормили хорошо и вкусно, нянечки были добрыми, следили,
чтобы все дети покушали, заботились о нас.
Потом были другие детдома, другие нянечки, другая еда. Перловая каша,
пряники с червяками, несвежие яйца. Было все. Но я буду писать не об этом.
Я ловлю себя на мысли, что с едой связаны мои лучшие воспоминания. Все
самые лучшие моменты моего детства связаны с едой, вернее, с теми людьми,
кто ею со мной делился, дарил мне ее как знак своего расположения. Странно
мне это.
Не помню, где это было. Помню людей в белых халатах. Нас, детей, много,
и мы все очень маленькие.
В комнату внесли ананас. В то время он показался мне очень большим и
красивым. Его разрезали не сразу, дали нам полюбоваться. Похоже, взрослые и
сами не решались разрушать такую красоту. Ананасы в России редкость.
Ананас всех разочаровал. Вернее, почти всех. Дети распробовали его
резкий специфический вкус и отказались есть эти жгучие дольки. Ел один я.
Помню разговор взрослых.
-- Давай дадим ему еще.
-- Да ты что, вдруг ему плохо станет?
-- Ты его карточку видела? Его папа небось на этих ананасах вырос.
Может, у них там ананасы, как у нас картошка.
Мне давали еще и еще. Наверное, взрослым было забавно, как этот
странный ребенок может есть экзотический фрукт. Да и не могли они выкинуть
столько добра. Я съел много ананасовых долек. Плохо мне не стало.
Меня привезли в мой первый детский дом. Не было людей в белых халатах,
кроватей в несколько рядов. Зато было много детей и телевизор.
-- Он что, совсем сидеть не может? Давай его на диван посадим и обложим
подушками.
Меня посадили на диван, обложили подушками и покормили манной кашей с
ложечки. От неожиданности я съел целую тарелку каши и заснул. Каша была
очень вкусная. Детский дом мне понравился.
Больница. Ночь. Все спят. В палату забегает медсестра, включает ночник
над моей кроватью. Она в нарядном платье, туфли на высоких каблуках, волосы
завиты и свободно лежат на плечах. Низко нагибается ко мне. У нее очень
большие счастливые глаза. От нее пахнет духами и еще чем-то домашним, не
больницей.
-- Закрой глаза, открой рот.
Я подчиняюсь. Она кладет мне в рот большую шоколадную конфету. Я знаю,
как надо есть шоколадные конфеты. Надо взять шоколадную конфету в руку и
откусывать по маленькому кусочку. К тому же хочется получше рассмотреть эту
конфету.
-- Раскуси и съешь. Понял?
Я киваю.
Она выключает ночник и убегает. Я раскусываю конфету. Мой рот
наполняется чем-то сладким и жгучим. Я жую шоколад, у меня почему-то
кружится голова. Мне хорошо. Я счастлив.
Меня привозят в очередной детдом. Я ползу по коридору, навстречу идет
нянечка. В коридоре темно, и она не сразу замечает меня. Когда она подходит
совсем близко, то вдруг вскрикивает и отскакивает от меня. Потом подходит
поближе, нагибается, чтобы получше меня рассмотреть. У меня смуглая кожа, я
побрит наголо. С первого взгляда в полумраке коридора можно разглядеть
только глаза, большие глаза, висящие в воздухе в пятнадцати сантиметрах над
полом.
-- А худющий-то какой. Кожа да кости. Как из Бухенвальда.
Я действительно не очень толстый. Там, откуда меня привезли, не очень
хорошо кормили, к тому же я плохо ел.
Она уходит. Возвращается через пару минут и кладет на пол передо мной
кусок хлеба с салом. Я вижу сало первый раз в жизни, поэтому сначала съедаю
сало, затем хлеб. Мне вдруг становится тепло и уютно, и я засыпаю.
Пасха. Все нянечки празднично одеты. Ощущение праздника во всем. В том,
что нянечки так по особенному добры к нам, в настороженности воспитателей. Я
ничего не понимаю. Ведь во время праздников по телевизору показывают парады
и демонстрации. Парадов нет только на Новый год. Но на Новый год есть елка и
подарки.
После завтрака нянечка раздает нам по крашеному яйцу. Внутри яйцо такое
же белое, как и обычное. Я съедаю пасхальное яйцо. Оно очень вкусное,
гораздо вкуснее яиц, которые нам дают в детдоме. Детдомовские яйца
переваренные, жесткие, а это мягкое и очень-очень вкусное.
Как ни странно, но где бы я ни был, в детдоме ли, в больнице или в доме
престарелых, какая-нибудь добрая душа всегда давала мне на Пасху крашеное
яйцо. И это просто здорово.
В России существует обычай поминать умерших угощением. На сороковой
день после смерти родственникам следует делиться едой, причем угощать не
просто кого попало, а самых несчастных. Чем несчастнее накормленный, тем
более ты угодил умершему, тем больше твоя заслуга перед Богом. А где их было
взять, несчастных, в самой счастливой стране мира? Вот и шли к воротам
нашего детдома бедолаги с сумками, корзинками и пакетами. Несли конфеты,
печенье, булочки. Несли пирожки и блины, все, что могли. Неутомимые
воспитатели прогоняли их, чаще всего безуспешно.
Нянечки же наши, пользуясь своим служебным положением, проносили через
ворота детдома "поминальное", несмотря на строгие запреты.
Больше всего везло нянечкам, работающим с нами, неходячими. Нас кормили
отдельно, воспитатели были далеко. Одна нянечка ухитрилась пронести через
проходную кастрюлю фруктового киселя. К тому же мы были самыми несчастными.
Конфеты, скормленные нам, ценились гораздо выше.
Мы же, со своей стороны, знали, что за "поминальное" нельзя говорить
"спасибо", что, когда тебя угощают, нельзя улыбаться.
Я лежал в саду. Садом мы называли несколько яблонь, росших возле здания
детдома. Ползти до сада мне пришлось долго, я устал и лежал на спине,
отдыхая. Все ходячие были далеко, может, смотрели в клубе кино, может, их
повели куда-то -- не помню. Я лежал и ждал, что какое-нибудь яблоко упадет
недалеко от меня. Но повезло мне гораздо больше.
Сухощавая старушка лезла через забор. Забор был двухметровый, но
бабушку это не остановило. Она быстро спрыгнула с него, огляделась по
сторонам и подошла ко мне. Деловито оглядев мои руки и ноги, она недоверчиво
спросила: "Сирота небось?" Я кивнул. Такого везения она не ожидала,
скрюченные ноги и руки, да к тому же и сирота. Она поставила на землю свою
корзинку, откинула полотенце, прикрывавшее содержимое, достала оттуда блин,
дала мне и скомандовала: "Ешь". Я стал быстро есть блины, она торопила меня
и все повторяла: "Тетку Варвару поминай, тетку Варвару". Но все хорошее
быстро кончается. Из-за угла уже шла воспитательница.
-- Почему посторонние на территории? Кто пустил? Что вы тут делаете?
И уже мне:
-- Что ты делаешь?
Что я делал? Я жевал третий блин. Жевал быстро, потому что в руке у
меня было еще полблина и я хотел успеть доесть все.
Шустрая бабушка уже подхватила свою корзинку и сиганула через забор. Я
быстро доел блин. Воспитательница постояла, улыбнулась чему-то и ушла.
Это были первые блины в моей жизни.
В очередной раз меня перевозят из детдома в детдом. Праздник начинается
уже на вокзале, мне дают мороженое и ситро. Мороженое большое и покрыто
шоколадом. Как только поезд трогается с места, нянечка и медсестра уходят,
как они выражаются, "гулять". "А шо, пошли погуляем". Возвращаются с двумя
грузинами. Один грузин старый, седой, другой чуть помоложе. Все пьют водку,
им весело. Мне отрезают большой кусок колбасы, дают яйца, ситро. Седой
грузин режет и режет колбасу, делает бутерброды и все говорит мне: "Ты ешь,
ешь, дети должны хорошо кушать". Еды очень много и ее никто не считает.
Темнеет, можно сколько угодно смотреть в окно, есть колбасу. Хочется ехать и
ехать, смотреть в окно. Я думаю о том, что если дать всем взрослым на земле
много водки и колбасы, они будут добрые и все дети будут счастливы.
Я -- в своем последнем и самом лучшем в мире детдоме. Передо мной
завтрак: немного картофельного пюре, половинка помидора, булочка с маслом и
чай. Я точно знаю, что сегодня не праздник, но почему тогда дали картофель?
Я пробую чай -- он сладкий. Свежий помидор -- вообще деликатес. Я съедаю все
и понимаю, что мне фантастически повезло, я попал в рай.
Мы с Катей живем в полуподвальном помещении, потому что ее родители не
хотят признавать наш брак. Это квартира моей учительницы -- одной из
добрейших на земле женщин. Она поселила нас в своей квартире, а сама пошла
жить на дачу.
По дороге из университета Катя покупает пельмени. Она варит всю пачку
сразу. Я знаю, что такое пельмени. Нам давали их в детдоме по четыре штуки
на брата.
-- По сколько будем есть? -- спрашиваю я Катю.
Она странно смотрит на меня.
-- Вы их что, считали?
Она накладывает нам пельмени. Катя съедает тарелку пельменей, я не могу
осилить больше шести штук. Я понимаю, что в этом странном, не казенном мире
пельмени не считают.
-- Воду из-под пельменей не выливай, -- деловито советую я Кате. -- Из
нее можно суп сварить.
Через несколько дней в гостях у родителей Катя ест пельмени. Ее мама
берет со стола кастрюлю с пельменным бульоном и хочет выйти из кухни.
-- Мама, воду не выливай, из нее можно суп сварить, -- машинально
говорит Катя.
На следующий день, когда Катя уходит на занятия в университет, ее мама
тихонечко подходит к нашему жилищу и кладет под двери сырую курицу. Лед
сломан.
Когда Катя уходит на работу, я остаюсь один на один с очаровательнейшей
из женщин. Мы с Катей живем в одной квартире с ее бабушкой.
Она заходит в мою комнату, садится напротив:
-- Ну че, когда сдохнешь?
-- Что вы, -- отвечаю я, -- когда надо, тогда и сдохну. Вы вот тоже уже
не молоденькая. Или вы вечно жить собираетесь?
-- И зачем ты такой нужен, без рук, без ног? Гвоздя вбить не можешь.
-- У вас химический карандаш есть?
-- Есть.
-- Вы пройдитесь по квартире и везде, где вам гвозди нужны, поставьте
точки. Поверьте, гвозди будут вбиты.
Так, в задушевных беседах, мы коротаем время. Бабушка рассказывает мне
о своей молодости, о родственниках. Из ее рассказов выходит, что вся ее
родня -- подлецы и мерзавцы.
Через некоторое время она идет на кухню, гремит посудой. Приходит.
-- Рубен. Я тут борща сварила. Жрать будешь или боишься, что отравлю?
-- Давайте борщ, а отравиться я не боюсь. И не такое ел.
Она приносит мне борщ. Борщ очень вкусный. На дне тарелки -- большой
кусок утиного мяса.
Когда Алла была беременна, мы жили совсем плохо. Алла ела хлеб с
перетопленным жиром. Я жир есть не мог, ел хлеб с подсолнечным маслом. (В
детдоме хлеб, политый подсолнечным маслом, посыпанный солью, считался
лакомством.) В тот год у меня впервые в жизни заболел желудок. Еще мы варили
гороховый суп. Суп Алла не ест, я ел его один. Мне было в сто раз легче, чем
ей, я мог есть суп и не был беременным. Когда родилась Майя, Алла решила
выкармливать ее грудью. Естественное кормление очень полезно. Но Майя плохо
ела. Молоко у Аллы было зеленоватого цвета. И какашки у Майи были с зеленью.
Все это время Алла питалась одной картошкой. Алла -- здоровый человек, ей
нужно во много раз больше еды, чем мне. То, что она может съесть за раз, я
съем за день. Мы решили, что перевести Майю на искусственное питание будет
дешевле, чем обеспечить нормальное питание Алле.
Пришел знакомый.
-- Как живешь?
-- Нормально.
-- Что ешь?
-- Гороховый суп.
-- С картошкой?
-- Конечно.
-- А мы вторую неделю едим гороховый суп без картошки.
Я ем гороховый суп всего три дня. У меня есть мешок картошки.
Майе полтора года. Она отказалась есть кашу. Я беру, спокойно доедаю.
Майя просит сначала колбаски, потом пряников. Нет ни того, ни другого, но
дело не в этом. Если ты голоден -- будешь есть все, нет -- ходи так
(детдомовское правило). Майя ходит по квартире, думает. Потом спокойно
подходит к Алле и говорит: "Мама, свари картошки". Мы едим картошку с солью
и подсолнечным маслом, и я вспоминаю, как в детдоме мы варили картошку после
отбоя при помощи самодельного кипятильника. То, к чему я пришел лет в
пятнадцать (варить картошку могли только старшеклассники), Майя имела уже с
рождения.
Алла приводит Майю из садика. Смеется. Встретила повариху. Та с
гордостью рассказывает, что сегодня в садике на обед была курица. "Жирная
такая, большая, всем досталось по кусочку". В садике больше ста детей.
Курица была одна, вернее, полторы. Я смеюсь тоже.
Я рад, что Майя ходит в садик. Там у нее много друзей, они все вместе
лепят из пластилина, рисуют красками. К тому же, приходя из садика, Майя ест
все, что ей дадут, и не выделывается.
По пути из садика Майя просит Аллу купить ей сухариков. Обычные
ванильные сухарики.
-- Да что ты, у нас сейчас есть деньги, хочешь, я куплю тебе пирожное
или еще что-нибудь?
-- Нет, сухарики.
Алла покупает сухарики. Майя садится за стол и весь вечер грызет свои
сухари. Оказывается, им на полдник дали по сухарику, а Майе хотелось еще.
Нам в детдоме давали по два сухарика.
Когда я жил в доме престарелых, меня поразила одна вещь. В столовой
после обеда раздавали кости. Обычные говяжьи кости из супа. Кости полагались
только ветеранам войны. С костей было тщательно срезано мясо, но при
достаточной ловкости что-то еще можно было срезать. Ветераны толпились перед
окошком раздачи, ругались, перечисляли заслуги и звания. Недавно я спросил
своего знакомого из интерната, как там кости, все еще раздают?
-- Да что ты. На костях уже давно ничего не варят. Нет костей.
Их было мало. Настоящие нянечки, именно няни, заботливые и ласковые. Я
не помню их имен, вернее, не помню всех имен всех добрых нянечек. Между
собой мы делили их на "злых" и "добрых". В том, детском, мире грань между
добром и злом казалась отчетливой и простой. Долгое время я не могу
избавиться от дурной детдомовской привычки делить всех людей на своих и
чужих, умных и глупых, добрых и злых. Что делать? Я там вырос. Там, где
грань между жизнью и смертью тонка, где подлость и мерзость были нормой.
Нормой также были искренность и доброта. Все вперемешку. Наверное,
необходимость каждый раз делать выбор между плохим и хорошим и породила во
мне эту категоричность.
Хорошие нянечки были верующими. Все. Вот написал и опять поделил людей
на категории. Никуда мне от этого не деться.
Верить было запрещено. Нам говорили, что Бога нет. Атеизм был нормой.
Сейчас это кажется неправдоподобным, но так было. Не знаю, были ли среди
учителей верующие люди. Может статься, были. Учителям было запрещено
говорить с нами об этом. За крестное знамение или пасхальное яйцо учителя
могли выгнать с работы, нянечку -- нет. Зарплата у нянечек была маленькая,
работы много. Желающих мыть полы и менять штаны детям было мало. На веру
нянечек просто закрывали глаза. И они верили. Верили, несмотря ни на что.
Они долго молились во время ночных дежурств, зажигая принесенную с собой
свечку. Они крестили нас на ночь. На Пасху они приносили нам крашеные яйца и
блины. Приносить продукты в детдом было запрещено, но что могло поделать
строгое начальство с неграмотными женщинами?
Хороших нянечек было мало. Я помню их всех. Сейчас же постараюсь
рассказать об одной из них. Это действительная история, услышанная мною от
одной из нянечек. Постараюсь пересказать то, что сохранила детская память,
насколько возможно точно...
Я здесь уже давно работаю. Когда пришла, посмотрела, а тут детки
маленькие, кто без ножек, кто без ручек. И все грязные. Его помоешь, а он по
полу поползает -- и опять грязный. Кого с ложки кормить надо, кого подмывать
каждый час. Уставала очень. В первое ночное дежурство ни на минуту не
прилегла. Еще новенького привезли, он всю ночь маму звал. Я к нему на
кровать присела, взяла его за руку, так и просидела над ним до утра. И все
плакала, плакала. А наутро пошла к батюшке благословения просить, чтобы
уволиться. Не могу, говорю, на это смотреть, всех жалко, душа разрывается. А
батюшка благословения и не дал. Говорит, что это теперь крест твой до конца
дней. Я уж его так просила, так просила. А потом поработала, притерпелась.
Но все равно тяжело. Я имена всех деток, за кем ухаживала, на бумажку
выписываю. У меня дома тетрадка есть, так я туда всех вас записываю. И за
каждого на Пасху свечку ставлю. Много свечек уже получается, дорого, но я
все равно за каждого ставлю и за каждого Отче наш читаю. Потому что за всех
невинных деток Господь велел молиться. А у тебя имя какое-то странное,
Рубен, армянин, наверное. Армяне -- христиане, это я точно знаю. Не армянин,
говоришь? То-то я сразу и подумала, что раз родители к нему не приезжают, то
басурмане какие-то. Крещеная душа дитя своего не оставит. Суки они, прости
меня Господи, дуру старую, тут и не захочешь, а согрешишь. А ты у меня
будешь в тетрадке без фамилии записан. Фамилия у тебя какая-то чудная, я и
записать не сумею. Все с фамилиями записаны, а ты без. На молитве только имя
читать положено, но все равно нехорошо, что без фамилии.
Что добавить к этому рассказу? Я вырос, прочитал кучу разных книжек и
кажусь себе очень умным. Спасибо учителям, научившим меня читать. Спасибо
советскому государству, вырастившему меня. Спасибо умным американцам,
создавшим компьютер, за возможность печатать этот текст указательным пальцем
левой руки.
Спасибо всем добрым нянечкам за то, что научили меня доброте, за то
тепло в душе, что я пронес через все испытания. Спасибо за то, что не
выразить словами, не просчитать на компьютере и не измерить. Спасибо за
любовь и христианское милосердие, за то, что я католик, за деток моих. За
все.
В палате нас было десять человек. Вернее -- девять. Вовочку мы не
считали. Вовочка не говорил. Он не мог ничего, только кушал и какал.
Просыпались мы часто от его крика. Он, как всегда, хотел есть. Съесть он мог
много, сколько дадут. Давали как всем, но ему не хватало, и он кричал.
Двенадцатилетний младенец.
Еще были я и Василек. Васильку было на вид лет двадцать. У него были
парализованы ноги. Здоров он был как бык. Вернее, как все умственно отсталые
люди. Как-то раз он ухватил за ногу дразнившую его нянечку -- она не смогла
вырваться, и на ноге у нее еще долго не заживал синяк. Нянечки дразнили его,
безобидного бугая, шлепали по спине походя или говорили что-нибудь сальное,
а он потом шумно дрочил всю ночь, давая повод для новых шуточек. Впрочем,
относились они к нему хорошо, двойную порцию накладывали всегда.
Я -- девятилетний мальчик. Представьте себе парализованного человечка.
Он лежит локтями на полу и раскачивается из стороны в сторону. Он что-то
делает, но вы еще не понимаете что. Он ползет. Ползал я быстро, за полчаса
мог проползти метров триста, если бы не уставал. Но через каждые
десять-пятнадцать метров приходилось отдыхать. Но я мог ползать! Ползать в
палате могли только я и Василек, -- это и отличало нас от остальных.
Их было семеро. Всех имен не помню. Да и не полагалось мне знать их
имена. Только Сашка Поддубный мог сидеть, и по утрам нянечки сажали его на
пол перед низеньким столиком. Остальные лежали на кроватях круглые сутки. Их
называли "пацаны". Уважение к ним в детдоме было абсолютное, даже пахан
детдома приходил к ним советоваться. Только у нас в комнате стоял телевизор,
и мы могли смотреть его когда захотим.
Я в эту палату попал случайно. Когда меня привезли, как раз один пацан
умер. Это была несчастливая койка номер три. До меня на ней спали трое, и
все умерли. Никто не хотел ее занимать, а я был новенький. Потом меня хотели
перевести в другую палату, но Сашка Поддубный попросил, и меня оставили. Это
отдельная история.
Как-то Сашка захотел в туалет, а Василька не было в комнате.
У меня был выбор: ползти за нянечкой или попробовать помочь ему
самостоятельно. Я взял резинку его шаровар в зубы, оттянул, пододвинул
горшок, и он пописал. Теперь, по негласному закону детдома, я мог тоже его
попросить о чем-нибудь. Набравшись наглости, я попросил его дать почитать
одну из его книг. Книг у него было много. Он постоянно что-то читал или
переводил с немецкого.
-- Возьми "Три мушкетера".
-- "Три мушкетера" я уже читал, и она детская, дай "Солярис".
-- Ты ничего в ней не поймешь.
-- Пойму.
-- Ты упрямый, это хорошо. Возьми "Солярис", потом расскажешь, что
понял.
Я прочел "Солярис" за воскресенье. Когда Саша спросил меня, что я понял
из книги, я ответил: главному герою незачем было лететь, ведь с женщиной
надо было разбираться раньше и на Земле. Саша сказал, что я еще маленький и
ничего не понимаю. Но книги с тех пор стал мне давать. В общем, мне повезло.
Пацаны относились ко мне хорошо.
К нам пришли шефы. Шефами у нас были студенты из пединститута.
Нас собрали в актовом зале, шефы попели нам песенки и ушли. Вернее,
ушли не все. По плану шефской помощи, студенты должны были проводить с нами
какие-то мероприятия, помогать делать уроки и так далее. Но большинство
смотрели на нас как на прокаженных. Это выражение "как на прокаженных" я
вычитал потом, и оно мне очень понравилось. А как еще можно передать
выпученные глаза и плохо скрываемое отвращение?
Но некоторые приходили. Как ни странно, это были студентки, звезд с
неба не хватавшие. Природная доброта и жалость, а может быть, любопытство
приводили их к нам снова и снова.
Одна такая девочка зашла и к нам.
-- Мальчики, вам чем-нибудь помочь?
-- Чифир будешь пить?
-- Что?
-- Чай крепкий.
-- Буду.
-- Тогда достань у меня из-под матраца кипятильник, банку из тумбочки,
сходи за водой и заряди все это под кроватью.
Это говорил Вовка Москва. Кличка такая у него была: "Москва". Почему --
не знаю.
Эта студентка была у нас несколько раз, пацаны угощали ее шоколадными
конфетами, травили анекдоты. С ней было хорошо и весело.
Как-то раз она задержалась у нас, и ей было пора идти. Отпускать ее
никому, конечно, не хотелось.
-- Мальчики, ну мне надо еще физику делать и математику, а списать
сразу не дадут.
-- Ты на каком курсе?
-- На втором.
-- Учебник с собой?
-- В сумке.
-- Доставай, читай задание.
А это говорил Генка с угловой койки.
Достала, села читать.
-- Но я тут ничего не понимаю.
-- Я тоже. Я только год вышку учу. Читай вслух.
-- А формулы?
-- И формулы читай.
Она читала свой учебник, мы радовались, что она еще не уходит, и не
сомневались, что Генка решит все ее задачи.
Она читала долго, а потом Генка велел ей сесть за стол и писать.
-- Но ты же не видишь, что я пишу!
-- Но ты видишь?
-- Вижу.
-- Ну и пиши.
Он продиктовал ей решения всех ее задач и замолчал.
-- А можно я с ответом сверю? Тут у меня ответы выписаны.
-- Сверяй.
-- Все сошлось! Но как ты это? Не глядя в тетрадку. Ты ведь такой
маленький!
Генка весил килограммов десять. Кроме того, что он не мог ходить, у
него что-то еще было с щитовидкой, он не рос. Обычно его накрывали до
подбородка одеялом, и из-под одеяла выглядывало личико восьмилетнего
мальчика. Впрочем, это было и к лучшему. Его иногда выносили на улицу. Мы с
Васильком могли выползать на асфальт сами, а остальные улицы не видели.
-- Мне восемнадцать. Я такой же маленький, как и ты.
-- Ой, мальчики (она называла их "мальчики", больше их так никто не
называл). А я думала, вы еще в школе учитесь.
-- Официально учимся. Второгодники. А некоторые по два года в одном
классе сидели. Это просто у нас директор детдома добрый. Не хочет нас в дом
престарелых отвозить. Там за нами ухаживать будет некому, и мы умрем.
-- А чего же вы в институт не поступите? Вы же там отличниками были бы.
-- В институт только ходячих берут.
Она быстро-быстро засобиралась и ушла. Я выполз в коридор. Шел дождь, и
я хотел подползти к выходу.
Было прохладно -- поздняя осень или ранняя весна. Входные двери не
закрывали, и я любил подползать к самому выходу, смотреть на дождь. Редкие
капли дождя попадали внутрь, падали на меня. Было хорошо и грустно.
Но в тот раз мое место у двери было занято. Тяжело опираясь на косяк,
стояла та самая студентка и жадно, взатяг, курила. И плакала. Я не помню, во
что она была одета. Помню только туфли на каблуках. Она была очень красивая.
Мне показалось, что такой красивой девушки я никогда больше не увижу. Она
курила и плакала. Потом докурила и пошла под дождь. Без плаща и зонтика.
Больше она к нам не приходила.
Приехала комиссия из Москвы. Директору влепили выговор, всех пацанов
отвезли в дом престарелых. Их воспитательница пришла в наш класс: "Теперь я
буду у вас работать до самого выпуска". Я пошел в пятый класс, начальная
группа закончилась, и теперь нам полагался "свой" классный руководитель и
"своя" воспитательница.
Через месяц после того, как пацанов отвезли в дом престарелых, она
поехала навестить "своих" подопечных. Приехала и рассказала все нам.
Из восьми человек выжил один Генка. Дом престарелых состоял из
пол, достает из тумбочки банку варенья и ложку. Отливает из общей банки с
чифиром немного в мою кружку, добавляет варенья. Варенье кладет не жалея.
-- Вот, -- говорит, -- Рубен. Теперь у тебя чай с вареньем.
Парни пьют чифир, я -- сладкий чай. Хорошо. Праздник.
Есть я не любил. Если бы можно было, я бы предпочел таблетки из
фантастических рассказов: выпил такую таблетку -- и сытый весь день. Ел я
плохо, меня уговаривали, кормили с ложки -- все было бесполезно.
Мне повезло: когда я был совсем маленький, то жил в небольшом детдоме в
сельской местности. Кормили хорошо и вкусно, нянечки были добрыми, следили,
чтобы все дети покушали, заботились о нас.
Потом были другие детдома, другие нянечки, другая еда. Перловая каша,
пряники с червяками, несвежие яйца. Было все. Но я буду писать не об этом.
Я ловлю себя на мысли, что с едой связаны мои лучшие воспоминания. Все
самые лучшие моменты моего детства связаны с едой, вернее, с теми людьми,
кто ею со мной делился, дарил мне ее как знак своего расположения. Странно
мне это.
Не помню, где это было. Помню людей в белых халатах. Нас, детей, много,
и мы все очень маленькие.
В комнату внесли ананас. В то время он показался мне очень большим и
красивым. Его разрезали не сразу, дали нам полюбоваться. Похоже, взрослые и
сами не решались разрушать такую красоту. Ананасы в России редкость.
Ананас всех разочаровал. Вернее, почти всех. Дети распробовали его
резкий специфический вкус и отказались есть эти жгучие дольки. Ел один я.
Помню разговор взрослых.
-- Давай дадим ему еще.
-- Да ты что, вдруг ему плохо станет?
-- Ты его карточку видела? Его папа небось на этих ананасах вырос.
Может, у них там ананасы, как у нас картошка.
Мне давали еще и еще. Наверное, взрослым было забавно, как этот
странный ребенок может есть экзотический фрукт. Да и не могли они выкинуть
столько добра. Я съел много ананасовых долек. Плохо мне не стало.
Меня привезли в мой первый детский дом. Не было людей в белых халатах,
кроватей в несколько рядов. Зато было много детей и телевизор.
-- Он что, совсем сидеть не может? Давай его на диван посадим и обложим
подушками.
Меня посадили на диван, обложили подушками и покормили манной кашей с
ложечки. От неожиданности я съел целую тарелку каши и заснул. Каша была
очень вкусная. Детский дом мне понравился.
Больница. Ночь. Все спят. В палату забегает медсестра, включает ночник
над моей кроватью. Она в нарядном платье, туфли на высоких каблуках, волосы
завиты и свободно лежат на плечах. Низко нагибается ко мне. У нее очень
большие счастливые глаза. От нее пахнет духами и еще чем-то домашним, не
больницей.
-- Закрой глаза, открой рот.
Я подчиняюсь. Она кладет мне в рот большую шоколадную конфету. Я знаю,
как надо есть шоколадные конфеты. Надо взять шоколадную конфету в руку и
откусывать по маленькому кусочку. К тому же хочется получше рассмотреть эту
конфету.
-- Раскуси и съешь. Понял?
Я киваю.
Она выключает ночник и убегает. Я раскусываю конфету. Мой рот
наполняется чем-то сладким и жгучим. Я жую шоколад, у меня почему-то
кружится голова. Мне хорошо. Я счастлив.
Меня привозят в очередной детдом. Я ползу по коридору, навстречу идет
нянечка. В коридоре темно, и она не сразу замечает меня. Когда она подходит
совсем близко, то вдруг вскрикивает и отскакивает от меня. Потом подходит
поближе, нагибается, чтобы получше меня рассмотреть. У меня смуглая кожа, я
побрит наголо. С первого взгляда в полумраке коридора можно разглядеть
только глаза, большие глаза, висящие в воздухе в пятнадцати сантиметрах над
полом.
-- А худющий-то какой. Кожа да кости. Как из Бухенвальда.
Я действительно не очень толстый. Там, откуда меня привезли, не очень
хорошо кормили, к тому же я плохо ел.
Она уходит. Возвращается через пару минут и кладет на пол передо мной
кусок хлеба с салом. Я вижу сало первый раз в жизни, поэтому сначала съедаю
сало, затем хлеб. Мне вдруг становится тепло и уютно, и я засыпаю.
Пасха. Все нянечки празднично одеты. Ощущение праздника во всем. В том,
что нянечки так по особенному добры к нам, в настороженности воспитателей. Я
ничего не понимаю. Ведь во время праздников по телевизору показывают парады
и демонстрации. Парадов нет только на Новый год. Но на Новый год есть елка и
подарки.
После завтрака нянечка раздает нам по крашеному яйцу. Внутри яйцо такое
же белое, как и обычное. Я съедаю пасхальное яйцо. Оно очень вкусное,
гораздо вкуснее яиц, которые нам дают в детдоме. Детдомовские яйца
переваренные, жесткие, а это мягкое и очень-очень вкусное.
Как ни странно, но где бы я ни был, в детдоме ли, в больнице или в доме
престарелых, какая-нибудь добрая душа всегда давала мне на Пасху крашеное
яйцо. И это просто здорово.
В России существует обычай поминать умерших угощением. На сороковой
день после смерти родственникам следует делиться едой, причем угощать не
просто кого попало, а самых несчастных. Чем несчастнее накормленный, тем
более ты угодил умершему, тем больше твоя заслуга перед Богом. А где их было
взять, несчастных, в самой счастливой стране мира? Вот и шли к воротам
нашего детдома бедолаги с сумками, корзинками и пакетами. Несли конфеты,
печенье, булочки. Несли пирожки и блины, все, что могли. Неутомимые
воспитатели прогоняли их, чаще всего безуспешно.
Нянечки же наши, пользуясь своим служебным положением, проносили через
ворота детдома "поминальное", несмотря на строгие запреты.
Больше всего везло нянечкам, работающим с нами, неходячими. Нас кормили
отдельно, воспитатели были далеко. Одна нянечка ухитрилась пронести через
проходную кастрюлю фруктового киселя. К тому же мы были самыми несчастными.
Конфеты, скормленные нам, ценились гораздо выше.
Мы же, со своей стороны, знали, что за "поминальное" нельзя говорить
"спасибо", что, когда тебя угощают, нельзя улыбаться.
Я лежал в саду. Садом мы называли несколько яблонь, росших возле здания
детдома. Ползти до сада мне пришлось долго, я устал и лежал на спине,
отдыхая. Все ходячие были далеко, может, смотрели в клубе кино, может, их
повели куда-то -- не помню. Я лежал и ждал, что какое-нибудь яблоко упадет
недалеко от меня. Но повезло мне гораздо больше.
Сухощавая старушка лезла через забор. Забор был двухметровый, но
бабушку это не остановило. Она быстро спрыгнула с него, огляделась по
сторонам и подошла ко мне. Деловито оглядев мои руки и ноги, она недоверчиво
спросила: "Сирота небось?" Я кивнул. Такого везения она не ожидала,
скрюченные ноги и руки, да к тому же и сирота. Она поставила на землю свою
корзинку, откинула полотенце, прикрывавшее содержимое, достала оттуда блин,
дала мне и скомандовала: "Ешь". Я стал быстро есть блины, она торопила меня
и все повторяла: "Тетку Варвару поминай, тетку Варвару". Но все хорошее
быстро кончается. Из-за угла уже шла воспитательница.
-- Почему посторонние на территории? Кто пустил? Что вы тут делаете?
И уже мне:
-- Что ты делаешь?
Что я делал? Я жевал третий блин. Жевал быстро, потому что в руке у
меня было еще полблина и я хотел успеть доесть все.
Шустрая бабушка уже подхватила свою корзинку и сиганула через забор. Я
быстро доел блин. Воспитательница постояла, улыбнулась чему-то и ушла.
Это были первые блины в моей жизни.
В очередной раз меня перевозят из детдома в детдом. Праздник начинается
уже на вокзале, мне дают мороженое и ситро. Мороженое большое и покрыто
шоколадом. Как только поезд трогается с места, нянечка и медсестра уходят,
как они выражаются, "гулять". "А шо, пошли погуляем". Возвращаются с двумя
грузинами. Один грузин старый, седой, другой чуть помоложе. Все пьют водку,
им весело. Мне отрезают большой кусок колбасы, дают яйца, ситро. Седой
грузин режет и режет колбасу, делает бутерброды и все говорит мне: "Ты ешь,
ешь, дети должны хорошо кушать". Еды очень много и ее никто не считает.
Темнеет, можно сколько угодно смотреть в окно, есть колбасу. Хочется ехать и
ехать, смотреть в окно. Я думаю о том, что если дать всем взрослым на земле
много водки и колбасы, они будут добрые и все дети будут счастливы.
Я -- в своем последнем и самом лучшем в мире детдоме. Передо мной
завтрак: немного картофельного пюре, половинка помидора, булочка с маслом и
чай. Я точно знаю, что сегодня не праздник, но почему тогда дали картофель?
Я пробую чай -- он сладкий. Свежий помидор -- вообще деликатес. Я съедаю все
и понимаю, что мне фантастически повезло, я попал в рай.
Мы с Катей живем в полуподвальном помещении, потому что ее родители не
хотят признавать наш брак. Это квартира моей учительницы -- одной из
добрейших на земле женщин. Она поселила нас в своей квартире, а сама пошла
жить на дачу.
По дороге из университета Катя покупает пельмени. Она варит всю пачку
сразу. Я знаю, что такое пельмени. Нам давали их в детдоме по четыре штуки
на брата.
-- По сколько будем есть? -- спрашиваю я Катю.
Она странно смотрит на меня.
-- Вы их что, считали?
Она накладывает нам пельмени. Катя съедает тарелку пельменей, я не могу
осилить больше шести штук. Я понимаю, что в этом странном, не казенном мире
пельмени не считают.
-- Воду из-под пельменей не выливай, -- деловито советую я Кате. -- Из
нее можно суп сварить.
Через несколько дней в гостях у родителей Катя ест пельмени. Ее мама
берет со стола кастрюлю с пельменным бульоном и хочет выйти из кухни.
-- Мама, воду не выливай, из нее можно суп сварить, -- машинально
говорит Катя.
На следующий день, когда Катя уходит на занятия в университет, ее мама
тихонечко подходит к нашему жилищу и кладет под двери сырую курицу. Лед
сломан.
Когда Катя уходит на работу, я остаюсь один на один с очаровательнейшей
из женщин. Мы с Катей живем в одной квартире с ее бабушкой.
Она заходит в мою комнату, садится напротив:
-- Ну че, когда сдохнешь?
-- Что вы, -- отвечаю я, -- когда надо, тогда и сдохну. Вы вот тоже уже
не молоденькая. Или вы вечно жить собираетесь?
-- И зачем ты такой нужен, без рук, без ног? Гвоздя вбить не можешь.
-- У вас химический карандаш есть?
-- Есть.
-- Вы пройдитесь по квартире и везде, где вам гвозди нужны, поставьте
точки. Поверьте, гвозди будут вбиты.
Так, в задушевных беседах, мы коротаем время. Бабушка рассказывает мне
о своей молодости, о родственниках. Из ее рассказов выходит, что вся ее
родня -- подлецы и мерзавцы.
Через некоторое время она идет на кухню, гремит посудой. Приходит.
-- Рубен. Я тут борща сварила. Жрать будешь или боишься, что отравлю?
-- Давайте борщ, а отравиться я не боюсь. И не такое ел.
Она приносит мне борщ. Борщ очень вкусный. На дне тарелки -- большой
кусок утиного мяса.
Когда Алла была беременна, мы жили совсем плохо. Алла ела хлеб с
перетопленным жиром. Я жир есть не мог, ел хлеб с подсолнечным маслом. (В
детдоме хлеб, политый подсолнечным маслом, посыпанный солью, считался
лакомством.) В тот год у меня впервые в жизни заболел желудок. Еще мы варили
гороховый суп. Суп Алла не ест, я ел его один. Мне было в сто раз легче, чем
ей, я мог есть суп и не был беременным. Когда родилась Майя, Алла решила
выкармливать ее грудью. Естественное кормление очень полезно. Но Майя плохо
ела. Молоко у Аллы было зеленоватого цвета. И какашки у Майи были с зеленью.
Все это время Алла питалась одной картошкой. Алла -- здоровый человек, ей
нужно во много раз больше еды, чем мне. То, что она может съесть за раз, я
съем за день. Мы решили, что перевести Майю на искусственное питание будет
дешевле, чем обеспечить нормальное питание Алле.
Пришел знакомый.
-- Как живешь?
-- Нормально.
-- Что ешь?
-- Гороховый суп.
-- С картошкой?
-- Конечно.
-- А мы вторую неделю едим гороховый суп без картошки.
Я ем гороховый суп всего три дня. У меня есть мешок картошки.
Майе полтора года. Она отказалась есть кашу. Я беру, спокойно доедаю.
Майя просит сначала колбаски, потом пряников. Нет ни того, ни другого, но
дело не в этом. Если ты голоден -- будешь есть все, нет -- ходи так
(детдомовское правило). Майя ходит по квартире, думает. Потом спокойно
подходит к Алле и говорит: "Мама, свари картошки". Мы едим картошку с солью
и подсолнечным маслом, и я вспоминаю, как в детдоме мы варили картошку после
отбоя при помощи самодельного кипятильника. То, к чему я пришел лет в
пятнадцать (варить картошку могли только старшеклассники), Майя имела уже с
рождения.
Алла приводит Майю из садика. Смеется. Встретила повариху. Та с
гордостью рассказывает, что сегодня в садике на обед была курица. "Жирная
такая, большая, всем досталось по кусочку". В садике больше ста детей.
Курица была одна, вернее, полторы. Я смеюсь тоже.
Я рад, что Майя ходит в садик. Там у нее много друзей, они все вместе
лепят из пластилина, рисуют красками. К тому же, приходя из садика, Майя ест
все, что ей дадут, и не выделывается.
По пути из садика Майя просит Аллу купить ей сухариков. Обычные
ванильные сухарики.
-- Да что ты, у нас сейчас есть деньги, хочешь, я куплю тебе пирожное
или еще что-нибудь?
-- Нет, сухарики.
Алла покупает сухарики. Майя садится за стол и весь вечер грызет свои
сухари. Оказывается, им на полдник дали по сухарику, а Майе хотелось еще.
Нам в детдоме давали по два сухарика.
Когда я жил в доме престарелых, меня поразила одна вещь. В столовой
после обеда раздавали кости. Обычные говяжьи кости из супа. Кости полагались
только ветеранам войны. С костей было тщательно срезано мясо, но при
достаточной ловкости что-то еще можно было срезать. Ветераны толпились перед
окошком раздачи, ругались, перечисляли заслуги и звания. Недавно я спросил
своего знакомого из интерната, как там кости, все еще раздают?
-- Да что ты. На костях уже давно ничего не варят. Нет костей.
Их было мало. Настоящие нянечки, именно няни, заботливые и ласковые. Я
не помню их имен, вернее, не помню всех имен всех добрых нянечек. Между
собой мы делили их на "злых" и "добрых". В том, детском, мире грань между
добром и злом казалась отчетливой и простой. Долгое время я не могу
избавиться от дурной детдомовской привычки делить всех людей на своих и
чужих, умных и глупых, добрых и злых. Что делать? Я там вырос. Там, где
грань между жизнью и смертью тонка, где подлость и мерзость были нормой.
Нормой также были искренность и доброта. Все вперемешку. Наверное,
необходимость каждый раз делать выбор между плохим и хорошим и породила во
мне эту категоричность.
Хорошие нянечки были верующими. Все. Вот написал и опять поделил людей
на категории. Никуда мне от этого не деться.
Верить было запрещено. Нам говорили, что Бога нет. Атеизм был нормой.
Сейчас это кажется неправдоподобным, но так было. Не знаю, были ли среди
учителей верующие люди. Может статься, были. Учителям было запрещено
говорить с нами об этом. За крестное знамение или пасхальное яйцо учителя
могли выгнать с работы, нянечку -- нет. Зарплата у нянечек была маленькая,
работы много. Желающих мыть полы и менять штаны детям было мало. На веру
нянечек просто закрывали глаза. И они верили. Верили, несмотря ни на что.
Они долго молились во время ночных дежурств, зажигая принесенную с собой
свечку. Они крестили нас на ночь. На Пасху они приносили нам крашеные яйца и
блины. Приносить продукты в детдом было запрещено, но что могло поделать
строгое начальство с неграмотными женщинами?
Хороших нянечек было мало. Я помню их всех. Сейчас же постараюсь
рассказать об одной из них. Это действительная история, услышанная мною от
одной из нянечек. Постараюсь пересказать то, что сохранила детская память,
насколько возможно точно...
Я здесь уже давно работаю. Когда пришла, посмотрела, а тут детки
маленькие, кто без ножек, кто без ручек. И все грязные. Его помоешь, а он по
полу поползает -- и опять грязный. Кого с ложки кормить надо, кого подмывать
каждый час. Уставала очень. В первое ночное дежурство ни на минуту не
прилегла. Еще новенького привезли, он всю ночь маму звал. Я к нему на
кровать присела, взяла его за руку, так и просидела над ним до утра. И все
плакала, плакала. А наутро пошла к батюшке благословения просить, чтобы
уволиться. Не могу, говорю, на это смотреть, всех жалко, душа разрывается. А
батюшка благословения и не дал. Говорит, что это теперь крест твой до конца
дней. Я уж его так просила, так просила. А потом поработала, притерпелась.
Но все равно тяжело. Я имена всех деток, за кем ухаживала, на бумажку
выписываю. У меня дома тетрадка есть, так я туда всех вас записываю. И за
каждого на Пасху свечку ставлю. Много свечек уже получается, дорого, но я
все равно за каждого ставлю и за каждого Отче наш читаю. Потому что за всех
невинных деток Господь велел молиться. А у тебя имя какое-то странное,
Рубен, армянин, наверное. Армяне -- христиане, это я точно знаю. Не армянин,
говоришь? То-то я сразу и подумала, что раз родители к нему не приезжают, то
басурмане какие-то. Крещеная душа дитя своего не оставит. Суки они, прости
меня Господи, дуру старую, тут и не захочешь, а согрешишь. А ты у меня
будешь в тетрадке без фамилии записан. Фамилия у тебя какая-то чудная, я и
записать не сумею. Все с фамилиями записаны, а ты без. На молитве только имя
читать положено, но все равно нехорошо, что без фамилии.
Что добавить к этому рассказу? Я вырос, прочитал кучу разных книжек и
кажусь себе очень умным. Спасибо учителям, научившим меня читать. Спасибо
советскому государству, вырастившему меня. Спасибо умным американцам,
создавшим компьютер, за возможность печатать этот текст указательным пальцем
левой руки.
Спасибо всем добрым нянечкам за то, что научили меня доброте, за то
тепло в душе, что я пронес через все испытания. Спасибо за то, что не
выразить словами, не просчитать на компьютере и не измерить. Спасибо за
любовь и христианское милосердие, за то, что я католик, за деток моих. За
все.
В палате нас было десять человек. Вернее -- девять. Вовочку мы не
считали. Вовочка не говорил. Он не мог ничего, только кушал и какал.
Просыпались мы часто от его крика. Он, как всегда, хотел есть. Съесть он мог
много, сколько дадут. Давали как всем, но ему не хватало, и он кричал.
Двенадцатилетний младенец.
Еще были я и Василек. Васильку было на вид лет двадцать. У него были
парализованы ноги. Здоров он был как бык. Вернее, как все умственно отсталые
люди. Как-то раз он ухватил за ногу дразнившую его нянечку -- она не смогла
вырваться, и на ноге у нее еще долго не заживал синяк. Нянечки дразнили его,
безобидного бугая, шлепали по спине походя или говорили что-нибудь сальное,
а он потом шумно дрочил всю ночь, давая повод для новых шуточек. Впрочем,
относились они к нему хорошо, двойную порцию накладывали всегда.
Я -- девятилетний мальчик. Представьте себе парализованного человечка.
Он лежит локтями на полу и раскачивается из стороны в сторону. Он что-то
делает, но вы еще не понимаете что. Он ползет. Ползал я быстро, за полчаса
мог проползти метров триста, если бы не уставал. Но через каждые
десять-пятнадцать метров приходилось отдыхать. Но я мог ползать! Ползать в
палате могли только я и Василек, -- это и отличало нас от остальных.
Их было семеро. Всех имен не помню. Да и не полагалось мне знать их
имена. Только Сашка Поддубный мог сидеть, и по утрам нянечки сажали его на
пол перед низеньким столиком. Остальные лежали на кроватях круглые сутки. Их
называли "пацаны". Уважение к ним в детдоме было абсолютное, даже пахан
детдома приходил к ним советоваться. Только у нас в комнате стоял телевизор,
и мы могли смотреть его когда захотим.
Я в эту палату попал случайно. Когда меня привезли, как раз один пацан
умер. Это была несчастливая койка номер три. До меня на ней спали трое, и
все умерли. Никто не хотел ее занимать, а я был новенький. Потом меня хотели
перевести в другую палату, но Сашка Поддубный попросил, и меня оставили. Это
отдельная история.
Как-то Сашка захотел в туалет, а Василька не было в комнате.
У меня был выбор: ползти за нянечкой или попробовать помочь ему
самостоятельно. Я взял резинку его шаровар в зубы, оттянул, пододвинул
горшок, и он пописал. Теперь, по негласному закону детдома, я мог тоже его
попросить о чем-нибудь. Набравшись наглости, я попросил его дать почитать
одну из его книг. Книг у него было много. Он постоянно что-то читал или
переводил с немецкого.
-- Возьми "Три мушкетера".
-- "Три мушкетера" я уже читал, и она детская, дай "Солярис".
-- Ты ничего в ней не поймешь.
-- Пойму.
-- Ты упрямый, это хорошо. Возьми "Солярис", потом расскажешь, что
понял.
Я прочел "Солярис" за воскресенье. Когда Саша спросил меня, что я понял
из книги, я ответил: главному герою незачем было лететь, ведь с женщиной
надо было разбираться раньше и на Земле. Саша сказал, что я еще маленький и
ничего не понимаю. Но книги с тех пор стал мне давать. В общем, мне повезло.
Пацаны относились ко мне хорошо.
К нам пришли шефы. Шефами у нас были студенты из пединститута.
Нас собрали в актовом зале, шефы попели нам песенки и ушли. Вернее,
ушли не все. По плану шефской помощи, студенты должны были проводить с нами
какие-то мероприятия, помогать делать уроки и так далее. Но большинство
смотрели на нас как на прокаженных. Это выражение "как на прокаженных" я
вычитал потом, и оно мне очень понравилось. А как еще можно передать
выпученные глаза и плохо скрываемое отвращение?
Но некоторые приходили. Как ни странно, это были студентки, звезд с
неба не хватавшие. Природная доброта и жалость, а может быть, любопытство
приводили их к нам снова и снова.
Одна такая девочка зашла и к нам.
-- Мальчики, вам чем-нибудь помочь?
-- Чифир будешь пить?
-- Что?
-- Чай крепкий.
-- Буду.
-- Тогда достань у меня из-под матраца кипятильник, банку из тумбочки,
сходи за водой и заряди все это под кроватью.
Это говорил Вовка Москва. Кличка такая у него была: "Москва". Почему --
не знаю.
Эта студентка была у нас несколько раз, пацаны угощали ее шоколадными
конфетами, травили анекдоты. С ней было хорошо и весело.
Как-то раз она задержалась у нас, и ей было пора идти. Отпускать ее
никому, конечно, не хотелось.
-- Мальчики, ну мне надо еще физику делать и математику, а списать
сразу не дадут.
-- Ты на каком курсе?
-- На втором.
-- Учебник с собой?
-- В сумке.
-- Доставай, читай задание.
А это говорил Генка с угловой койки.
Достала, села читать.
-- Но я тут ничего не понимаю.
-- Я тоже. Я только год вышку учу. Читай вслух.
-- А формулы?
-- И формулы читай.
Она читала свой учебник, мы радовались, что она еще не уходит, и не
сомневались, что Генка решит все ее задачи.
Она читала долго, а потом Генка велел ей сесть за стол и писать.
-- Но ты же не видишь, что я пишу!
-- Но ты видишь?
-- Вижу.
-- Ну и пиши.
Он продиктовал ей решения всех ее задач и замолчал.
-- А можно я с ответом сверю? Тут у меня ответы выписаны.
-- Сверяй.
-- Все сошлось! Но как ты это? Не глядя в тетрадку. Ты ведь такой
маленький!
Генка весил килограммов десять. Кроме того, что он не мог ходить, у
него что-то еще было с щитовидкой, он не рос. Обычно его накрывали до
подбородка одеялом, и из-под одеяла выглядывало личико восьмилетнего
мальчика. Впрочем, это было и к лучшему. Его иногда выносили на улицу. Мы с
Васильком могли выползать на асфальт сами, а остальные улицы не видели.
-- Мне восемнадцать. Я такой же маленький, как и ты.
-- Ой, мальчики (она называла их "мальчики", больше их так никто не
называл). А я думала, вы еще в школе учитесь.
-- Официально учимся. Второгодники. А некоторые по два года в одном
классе сидели. Это просто у нас директор детдома добрый. Не хочет нас в дом
престарелых отвозить. Там за нами ухаживать будет некому, и мы умрем.
-- А чего же вы в институт не поступите? Вы же там отличниками были бы.
-- В институт только ходячих берут.
Она быстро-быстро засобиралась и ушла. Я выполз в коридор. Шел дождь, и
я хотел подползти к выходу.
Было прохладно -- поздняя осень или ранняя весна. Входные двери не
закрывали, и я любил подползать к самому выходу, смотреть на дождь. Редкие
капли дождя попадали внутрь, падали на меня. Было хорошо и грустно.
Но в тот раз мое место у двери было занято. Тяжело опираясь на косяк,
стояла та самая студентка и жадно, взатяг, курила. И плакала. Я не помню, во
что она была одета. Помню только туфли на каблуках. Она была очень красивая.
Мне показалось, что такой красивой девушки я никогда больше не увижу. Она
курила и плакала. Потом докурила и пошла под дождь. Без плаща и зонтика.
Больше она к нам не приходила.
Приехала комиссия из Москвы. Директору влепили выговор, всех пацанов
отвезли в дом престарелых. Их воспитательница пришла в наш класс: "Теперь я
буду у вас работать до самого выпуска". Я пошел в пятый класс, начальная
группа закончилась, и теперь нам полагался "свой" классный руководитель и
"своя" воспитательница.
Через месяц после того, как пацанов отвезли в дом престарелых, она
поехала навестить "своих" подопечных. Приехала и рассказала все нам.
Из восьми человек выжил один Генка. Дом престарелых состоял из