Галина Артемьева. Хозяйка музея

   – А они там… – Елена Михайловна качнула головой в сторону скопления тех, кто пришли к ним на смену жить на земле. – Они там как? Не опасные? Не залезут в дом?
   – Нет, об этом не беспокойтесь. Мы же пока здесь, – убежденно успокоила Афанасия.
   – Что же им помешает? Сила Вашего духа? Или волшебная сила искусства? – Горький сарказм нервно выплеснулся наружу поневоле.
   Хозяйка ничуть не обиделась. Улыбнулась даже. Качнула красивой головой.
   – Может быть, сила духа, может, их трусость, а может, совсем другие обстоятельства. Но – поверьте. Просто поверьте – и все. Так значительно легче жить. С надеждой и верой. Ну, что вы тревожитесь, право. Пока-то – не лезли! И не залезут. У вас будет совершенно спокойная ночь. Добрая.
   Она, чуть наклонив голову, заглянула в глаза собеседнице:
   – Доброй ночи! – Слова Афанасии прозвучали приказом, после которого можно было только откликнуться извечным людским заклинанием, охраняющим спящего от чудовищ, бодрствующих в темноте.
   – Спокойной ночи! – нехотя, но полностью подчиняясь интонации вымолвила Елена Михайловна.
   Она давно приметила: в разных местах сон является по-разному. Иногда накрывает мгновенно, отключая уставшего человека от хлопот вещного мира, как лампочку выключают, одним щелчком. А бывает, сну что-то не по нраву, он артачится, вот уж и подползет, кажется, совсем-совсем близко и вдруг – пор-р-рх, как птица испуганная. И приходится лежать, слушая ночные шорохи и призывая благодать забвения…
   На этот раз сон пришел неожиданно быстро и уберег от никчемных горьких дум и бесполезных страхов.

Другие дни

1. Умственные усилия

   И ведь действительно: ночной ее отдых никто не потревожил. Ничто не нарушило покой музейных обитателей.
   Проснулась она счастливой, полной ожидания, как в детстве, когда каждое утро после пробуждения жадно таращилась в обступающий мир естественная уверенность в том, что сегодня, именно сегодня, сбудется то самое, необыкновенное, ради чего и затевалась вся жизнь.
   Елена Михайловна лежала, ощущая свежесть крахмального белья и улыбаясь, глядя в окно.
   Так просыпалась она на даче много-много лет назад. Просыпалась – и сразу видела листву, перепархивающих с ветки на ветку птиц, синеву неба. И если уже не спала сестра, приключения закручивались тут же. Они, погодки с сестрой, заводили друг дружку с пол-оборота, достаточно было подмигнуть или кивнуть: начинай, мол, поехали.
   Одно время каждое утро начиналось с умственных усилий: говорить весь день, по условиям игры, разрешалось только на одну какую-то букву. Легче всего, ясное дело, на «п». На «о» – тоже ничего себе.
   День на «П» начинался так:
   – Привет!
   – Приятно повидаться повторно!
   – Пошли помоем пальцы.
   – Письки, попки…
   (Про письки и попки – это, конечно, Манечка исхитрялась. Она почему-то получилась дерзкая, за словом в карман не лезла, выдумщица, хохотунья – огонь. Лена тоже фантазировала будь здоров, но как-то у нее более основательно получалось, не столь смело, как у младшенькой.)
   Они наперегонки бежали к огромному дачному рукомойнику, в который входило два ведра студеной колодезной воды. Ни у кого больше во всей округе не было такого великана. Начиналось мытье, брызганье, визги, вопли… Но – все слова произносились только на «п». Иначе – крах: проигрыш позорный! Как там у них было?
   – Пора позавтракать!
   – Побежали, перекусим!
   – Посмотрим, посмотрим, положили повкуснее?
   – Пирожки!
   – Простокваша!
   – Пастила!
   – Попробуй, пожалуйста.
   – Подай приборы папе.
   – Папочка, прими подносик.
   Родители знали об их играх и с неизменным интересом следили за тем, как сестры изворачиваются в поисках нужного слова на заданную букву.
   Девчонки ошалело бубнили свое, причем не только диалоги, а целые рассказы – это входило в условия игры.
   Лена начинала:
   – Попрошайка Пелагея присела подле паперти: «Подайте, почтенные прихожане, полушечку. Пожар погубил поселение. Последнее пропало. Помогите, покорнейше прошу!»
   Прохожие, поверив, приносили помощь. Пелагея принимала, прибеднялась. Правда, прятала пятаки. Полушками пренебрегала, плевалась: «Пожмотились, подлецы поганые. Подождите, придет пророк, получите пенделей! Пожертвовать побольше полагается!»
   Почему-то прибыли поубавилось. Правильно: подашь поменьше – Пелагея проклянет.
   Пусть пойдет прочь подобру-поздорову. Просить полагается покорно. Принимать пожертвования – поклонившись. Подними пыльную полушку, поблагодари, поцелуй, прибереги – потом пригодится.
 
   – Пристойно! – одобряла Манечка и предлагала свой рассказец:
   – Плохой прыщавый плюгавый парень петухом прошелся подле порога, привычно плюнул, повернулся, подпрыгнул, проговорил: «Пойду пограблю придурков». Походил по парапету, пристально понаблюдал. Поодаль приостановилась парочка поцеловаться. «Прелестно», – подумал парень. Плавно приблизился, потихоньку похитил портмоне. Пошел, пошел, побежал. «Помогите!» – послышалось позади. «Поцелуйтесь, поцелуйтесь подольше, похотливые полудурки», – презрительно проговорил подлый пацан. Почин показался приличным. Первая попытка: пухлое портмоне. Поди плохо!
   Поехал пообедать. Поел плов, потом пирог. Попросил принести пахлаву, портвейн. Посидел по-царски.
   После, прогуливаясь, подумал: «Побольше подобной прибыли! Пусть постоянно!»
   Правда, получился позор: пошел прилюдный понос, поскольку покушал протухшую пакость.
   Просил: «Помогите, погибаю! Плохо!»
   Присутствующие при происшествии прогоняли парня: «Пошел прочь, поносник. Пахнешь пакостно!»
   Поделом!
 
   Была польза хоть какая-то в этой маниакально затягивающей игре? Чему это учило?
   Окружающим временами казалось, что эти настырные поиски слов на одну букву не самое здоровое детское времяпрепровождение. Зря опасались. Ведь игры учили. И – многому. Во-первых, конечно, реакцию развивали. И не только в рамках этого своеобразного развлечения. Девочки настолько наловчились быстро выкручиваться в поисках нужного слова, что школьное сочинение, выступление с докладом на любую тему стало делом пустяковым: раз – и готово, подумаешь! Это вам не слова на одну букву в дурацкий рассказ торопиться укладывать. Кроме того, игра настоятельно требовала от участниц постоянного расширения их словарного запаса. Девчонки упорно рылись в словарях, выписывали словечки, козыряли ими потом.
   Буквы дня выбирали путем обычной жеребьевки: тянули вслепую из мешочка бумажку. Конечно, мягкий и твердый знаки, а также «ы», «й» исключить пришлось изначально, по вполне понятной причине: с ними много не наиграешь. Позднее, к их собственному недоумению, пришлось исключить и первую букву алфавита – «а», такую гордую, кто бы мог подумать. Оказалось (опытным путем), что на «а» далеко не уедешь.
   Проснулись поутру:
   – А!
   – А!
   Потом пальцем на краски дня:
   – Акварель!
   За завтраком еще как-то что-то:
   – Апельсин, арбуз…
   Не развернуться. Потом узнали, почему такая незадача: все самостоятельные слова, начинающиеся на букву «а» в русском языке, заимствованные. Без заимствований не обойтись, но яркую картину из них не составишь. Хотелось же им веселья, умственных поисков, но не распевного воя: «Аааааа».
   Каждая буква вносила свое настроение.
   От дня на букву «о» рты у них круглились, лица принимали особое выражение удивленной простоты, смешанной с упрямством деревенщины.
   – Отоспалась?
   – Отрадно однако!
   – Отмоем овалы обличий!
   – Очи ототрем!
   – Отчистим оное! (Указывалось на зубы.)
   – Обольемся!
   С такими словами вступали в бодрствование.
   – Откушаем?
   – Оладушки обалденные.
   – Отца обслужи. Он, отметь, отстраненно отдыхает от отчаянной оргии.
   Родители хохотали. Оргия – это ночные посиделки с дачными соседями, анекдоты, байки. Подходящее слово нашли дочери!
   – Остановись! Обидишь отца. Отгонит от оладий, окорока, оливье.
   – Отпусти отроковице, отче!
   – Идите, идите, отроковицы! – смеялся папа. – Дайте позавтракать спокойно.
   И они принимались за истории:
   – Однажды ослепительная Ольга отъезжала от Оренбурга отдыхать. Оторваться. Оттанцеваться. Отчеты основательно осточертели. Однако общие отрицательные отзывы об Онежском озере озадачивали.
   Олег отметил ошеломляющее обаяние Ольги. Они оказались одни. Он обидно оглядывал Ольгу. Она отвернулась.
   – Отойдем?
   – Обалдел?
   – Отчего, Оленька? Отпуск, озеро, очарование… Обожаю!
   – Обидно, Олежек. Отпусти!
   – Ооо! – орал Олег. – Оооо!
   – Окаянный! Отстань! – отталкивала Ольга.
   Она отскочила от Олега, отбежала.
   Осмотр окрестностей озера окончился.
   Она отчаянно отметила: «Оскорблена!»
   – Ошибся, осознал, – отозвался ошарашенный Олег.
   Он окончательно отрезвел.
   – Отвали, – огрызнулась Ольга.
   – Одна останешься, – обещал Олег озлобленно.
   Ольга отошла. Она ощущала отвращение.
 
   После этого Манечкиного рассказа, гордо зачитанного перед родителями и соседями – участниками вечерних «оргий», возникло недоумение: уж очень взрослую ситуацию описала отроковица.
   – Сама-то поняла, про что сочинила? – спросил папа.
   – Он к ней лез, они поссорились, – дернула плечиком Маня. – Подумаешь.
   – Там же все на «о», пап, – вступилась Ленка, – поэтому такие слова.
   Родители немножко успокоились. Соседи же дружно постановили: писательницы растут. То есть просто уже совсем готовые сочинительницы.
   Существовала в их с сестрой активах еще много-много игр, связанных со словом и фантазиями на его тему. В одной из них – самой трудной для Лены – всегда побеждала Манька. На первый взгляд, все казалось предельно простым.
   Подбираешь такое слово, чтобы, отнимая от него по буковке, получилось осмысленное повествование. Его можно понять сразу и – домыслить, допридумывать. Тут прежде всего требовалась скорость мысли и богатство воображения.
   Например, слово «ябеда». Разложим, как диктуют правила игры, по буковкам:
 
   я – беда – еда – да – а
 
   Получается рассказ о человеке, страдающем ожирением:
   Я (сам для себя) – беда.
   (Моя главная беда) – еда.
   – Да? (Знаки препинания очень помогали в драматургической составляющей повествования.)
   Теперь представим, что слушающий понимающе кивнул:
   – А! (Понял, мол, истоки проблемы.)
 
   Маня с дикой скоростью находила подобные слова. Ленка пыжилась, злилась, но злость не давала ровным счетом ничего: результаты ее потуг яркостью не отличались.
   До сих пор помнит она свои немногочисленные сомнительные достижения:
 
   Шум: шшшш (Это значило – тише, работа идет. А работает что?)
   ум! (После чего возникает сомнение или восхищение – зависит от знака препинания в конце восклицания.)
   – Мммм! (Или с сомнением – мммм?)
 
   Или вот еще жалкая попытка.
 
   Духи (с ударением на «у», что было важно для сюжета):
 
   – Ддддд (У человека зуб на зуб от страха не попадает при мысли о привидениях, ду́хах.)
   Его спутник пытается над ним подшутить, объяснить, что его пугает его собственный слух:
   – Ухи! (Мол, уши твои тебя подводят, приятель.)
   – Хи! (Радуется такому естественному разрешению страхов пугливый человек.)
   А в это время ду́хи, решив доказать, что они есть, принимаются завывать:
   – Иииииии!
 
   А еще Манечка сочиняла замечательные стихи. Буквально обо всем, что видела. Вот лежат они на травке, загорают…
   – Смотри, – шепчет Маня и глазами показывает, как комарик вьется рядом с их головами.
   И тут же говорит стихами:

 
Непонятное насекомое —
крылатое, черное —
Начинает свой страшный путь:
По упругой блестящей травинке – ввысь,
Чтобы оттуда мне на ногу,
а может быть, на голову
сигануть.
Чтобы тысячью своих осторожных ножек
Запутаться в моих волосах,
Чтобы жалом безжалостным
                                        впиться мне в кожу…
Кажется, даже на небесах
слышат его занудную песню,
Состоящую из непрерывности звуков «вэззззззззз».
Что бы сказало облако, интересно,
Если бы этот настырный комар на него залез?
 

   Лена записывала все, что приходило им тогда в головы. Копились тома сочинений. Так до сих пор на даче и хранятся исписанные толстые тетрадки за 44 копейки. Сколько их там? Надо бы взяться, перечитать.
 
   Хорошие воспоминания. И недаром все окружающие предрекали сестрам карьеры сочинительниц.
   Так и получилось. Отчасти. Маня сочиняет до сих пор. Вплоть до коллизий собственной жизни.

2. Манечка

   Все у них шло ровно и гладко. Даже без предрекаемых со всех сторон ужасов подросткового периода обошлись. Спокойная семейная жизнь не способствовала диким бунтам, безобразным истерикам. У всех постоянно находились дела поважнее и поинтереснее. Лена с упорным прилежанием занималась своим всепоглощающим искусствоведением. Мария поступила в иняз. Перед самым ее восемнадцатилетием произошло незначительное событие, почему-то радикально изменившее дальнейшее течение всей их семейной жизни.
   Однажды Маня ехала домой на метро после трудного студенческого дня и многочасового сидения в библиотеке. Рядом громоздился жирный дядька в милицейской форме, таращился. Потом заговорил. Откуда, мол, едет, где ей выходить. Маня вежливо отвечала. Тучный приставучий дядька тоже ехал «с института», как он изволил выразиться. К Мане это не имело ровным счетом никакого отношения. Она даже не поворачивала головы в его сторону, отвечая на вопросы случайного малоприятного человека.
   Приближалась ее станция. Она поднялась выходить. Жиртрест тоже встал. Пояснил про удивительное совпадение. Дошел с ней до ее дома. Попросил телефон. Маня извинилась и отказалась называть номер. Родители строгие, не приветствуют. Так она объяснила.
   – Ага. ПЫнятно, – кивнул мент. И пошел себе своей дорогой.
   И что в этом ничтожном эпизоде могло хоть как-то насторожить и растревожить? Да ничего. Он и забылся меньше, чем через полминуты.
   Спустя несколько дней мама достала из почтового ящика записку-повестку на невнятном бланке, требующую, чтобы М.М. Заславская явилась в опорный пункт милиции для беседы с участковым. Указывались дата и время явки. Манька посмеялась. Она не собиралась никуда идти. Тем более в это самое время у нее намечалось свидание с интересовавшим ее человеком. И отменить встречу не получилось бы. Парень жил в новом доме, где еще не было телефона. А о мобильниках в те древние времена даже у фантастов ничего не значилось.
   Однако родители встревожились не на шутку. Они реально интенсивно завибрировали. Упрашивали Маньку пойти в опорный пункт, как это предписано повесткой. Зачем им это надо было? Что за страх сидел в печенках этих умных, начитанных, блестяще образованных и талантливых людей? Хотя… Что они впитали в себя с молоком матерей, они, родившиеся в конце тридцатых годов? И хоть причисляли они себя к племени бунтарей-шестидесятников, но на уровне крепости поджилок… бунтарство отступало. Короче – поджилки тряслись.
   Маня, видя, как родители бледны и взволнованны, естественно, согласилась явиться к этому чертову участковому. Родители взялись героически сопровождать. Именно это и было «лишним телодвижением». Не будь их рядом, все наверняка сложилось бы по-иному.
   Но что говорить! Сделано – не вернешь.
   Пошли они втроем в свой опорный милицейский пункт. Постучались к участковому.
   – Войдите! – рявкнуло из-за двери.
   За столом восседал «шкаф» из метро. Тот самый, что неотступно перся за Маней, провожал до самого дома. Он, конечно, не ожидал, что Заславская М.М. заявится к нему с отцом-матерью. Наверняка думал красиво пошутить. Поразить воображение много о себе воображающей недотроги собственным солидным кабинетом, своей статью за начальственным столом. Хотел, может, похвастаться недюжинной силой и значимостью: вот, мол, не ждала, а я нашел! Но у этих московских… У них никакого чувства юмора не было. Они шутковать не умели и не ценили чужие способы веселья. И что было делать? Не мог же он родителям сказать:
   – Я, извиняюсь, с дочкой вашей познакомиться поближе хотел.
   Поэтому надел он строгое лицо, собрал губы жопной гузкой и задал ряд вопросов на предмет того, знают ли отец с матерью о связях их дочери. Мол, дело серьезное расследуется, попала в зону повышенного внимания. Давайте раскрывать контакты.
   Мане все стало совершенно понятно с первой же секунды. Она собиралась развернуться и уйти. Имелся у нее в запасе небольшой зазор времени, можно было успеть на свидание, пусть с небольшим опозданием, но так даже лучше. Приличным девушкам полагается заставлять себя ждать. Все ее подруги именно так и делали.
   Родителям, знавшим всю Манькину незамысловатую подноготную, следовало немедленно прекратить всяческие провокационные разговоры и гордо удалиться, ведя за руки свою замечательную дочку, которая по определению ни во что дурное вляпаться не могла и никакими связями семью не опорочила.
   Но родители явно испытали глубокий шок и были лишены воли к сопротивлению. Это Маня заметила сразу и почувствовала жгучий стыд за них и собственное вселенское одиночество.
   Они что-то бормотали о Манькиных друзьях еще из школьных времен. О том, что знают их как людей порядочных и из хороших семей. А вот институтских еще не всех видели, еще не знакомы. И тут отвечать не могут.
   – Имена! – потребовал вполне вошедший в роль следователя мент.
   И тут Маня с изумлением поняла, что сейчас они таки начнут называть имена! Тех самых, кого с пеленок знали… Этому…
   – Заткнитесь! – крикнула она неслыханное и невозможное прежде слово в сторону родителей.
   – А ты, гад, ты ко мне приставал в метро! Он за мной шел! И сейчас, не будь вас рядом, полез бы! Кабинет запер бы – и все! Я на тебя заявление напишу твоему вышестоящему начальнику. С этой вот твоей «повесткой»! Пусть мне твой начальник скажет, какое такое дело ты расследуешь, центнер сала!
   Ментяра покраснел, как свекла. Родители изумленно вытаращились.
   Манька больше не любила никого на свете. Особенно их, талдычивших всю жизнь о благородстве и служении прекрасному. А дочку свою предали в момент.
   «Мы не знаем, мы не знаем!»
   Она развернулась и вышла. Родители, не выразив даже своего возмущения участковому, выскочили вслед за ней.
   – Ты прости нас. Мы же не знали, – начал было растерянный папа.
   – Что сделано, то сделано. Все ясно, – отрезала Маня.
   На свидание она не поехала.
   На мента заявление написала, как и обещала. Родители прекрасно видели ее состояние и отговаривать боялись.
   Времена шли – сейчас и не поверишь. Начальник милиции принял девчонку, выслушал, успокоил. Назвал участкового придурком. И даже прощения попросил. И это не было стебом или игрой в кошки-мышки. Участкового убрали. По крайней мере с их участка.
   А Маня приняла свое решение. Такой у нее характер. Делает выводы и решает. Раз – и готово. Она объявила своим, что оставаться в этой стране не собирается. Просто не собирается, и все тут.
   – Да куда же ты отправишься, Манечка? – вопрошали родители. – У тебя и прав таких нет – выезда из страны требовать. Родина твоя тут. И только тут. И историческая родина тоже тут, в Москве. Какие основания будут для выезда?
   – Найду основания, – огрызнулась Маня. – Замуж выйду.
   – Да за кого же?
   – Это абсолютно неважно теперь. За любого иностранца.
   – Думаешь, там лучше?
   – Думаю, тут хуже! Я про «там» ничего не знаю, кроме того, что мне «тут» на уши навешали. Вот поеду – разберусь. И буду решать. Сама за себя.
   «Кто ищет, тот всегда найдет». Так в песне поется. И это полная правда. Нашла Манечка себе жениха. Очень быстро. Потому как не таилась и о своем насущном желании объявляла сразу. Проходила у них в институте конференция в защиту мира. Приехали гости с Запада. Тогда они казались персонажами из сказок. Или героями зарубежного кино. Лучших студентов их курса приставили к иноземцам переводчиками. Негласное задание дали каждому: глаз не сводить, сообщать обо всех контактах и передвижениях. Маню от этого задания чуть не стошнило. Однако именно благодаря этой возложенной на нее миссии она утвердилась в своем желании оставить родные пенаты.
   Ей достался датчанин тридцати восьми лет. Высокий, нарядно одетый. Красивый, наверное, был в молодости. Так думала Маня. Она не понимала, чего он приперся на эту конференцию. Что, ему мира у себя в Копенгагене не хватает?
   Вечерами она писала рапортички о поведении своего подопечного: глубоко заинтересован этапами построения социализма в СССР, положительно и с большим уважением отзывается об успехах планового хозяйства, выражает горячее желание ознакомиться с достижениями советского народа в области культуры и образования.
   Благодаря ее умению кратко и емко формулировать основные интересы удивительного иностранца, крайне благожелательно, по ее отзывам, настроенного и горячо интересующегося идеями Маркса – Энгельса – Ленина, ему (вместе с его переводчицей, разумеется) были выделены билеты в Большой театр на оперу «Травиата» и балет «Жизель».
   Балет Манькиного иностранца заворожил. Он влюбленными глазами смотрел на предателя-принца, погубившего своим недостойным поведением чистую крестьянскую девушку, и аплодировал при каждом прыжке горе-героя. Маня, естественно, сочувствовала Жизели, злорадствуя, когда аристократ начал проявлять признаки тоски и раскаяния. В антракте растроганный Свен купил в буфете шампанское и бутерброды с икрой и копченой колбасой. Маня с ним хорошо сдружилась, и они вполне непринужденно болтали. Ее благодарный подопечный предложил даже, что когда Манька прилетит в его родной город, повести ее на представление Датского королевского балета. И потом они сравнят впечатления.
   Маня, опьяненная шампанским и духом нереальных возможностей, исходящих от человека из недоступных миров, спросила, понимает ли он вообще-то, куда попал и в какой такой Копенгаген ее приглашает, если в несчастную братскую Болгарию поехать считается великим жизненным прорывом и удачей.
   Он понимал плохо. Она объяснила.
   После балета гуляли по слабо освещенным улицам родного Манькиного города. Свен все равно, несмотря на растоптанные розовые очки, восхищался. Она тоже.
   Красная площадь. Набережная.
   – О чем ты мечтаешь? – спросил Свен, глядя сверху вниз (с высоты своего роста) на удивительную и непонятную девушку Марию, выросшую в странной стране.
   – Я пообещала сама себе, что выйду замуж за любого иностранца и уеду отсюда. Навсегда, – прямо ответила Манька.
   – Неужели тебе и правда так плохо дома? – не поверил датчанин.
   – Ты сейчас здесь как в театре. А в театре все хорошо и интересно. Когда живешь по-настоящему, тут очень вонюче.
   Иностранец засмеялся.
   – Везде своя вонь, – резонно заметил он.
   Манька была слишком молода, чтоб понять. Она была уверена, что где-то есть место именно для нее. Главное – вырваться отсюда.
   Глупо, кстати, делали во времена социализма, что не выпускали людей «на посмотреть», как там живется, в землях обетованных, о которых только по мифам и шмоткам избранных побывавших и можно было узнать. Ну, съездили бы люди. Прибарахлились. Огляделись. Большинство вернулось бы обязательно. К себе же. Любое ограничение вызывает острое желание немедленно высвободиться из пут. У некоторых это походит на приступы клаустрофобии – боязни замкнутых пространств, когда уже не думаешь, как будет снаружи – главное, не оставаться внутри.
   – И что ты станешь делать, когда уедешь отсюда? – заинтересовался Свен.
   – Я буду делать то, ради чего пришла в этот мир, – запальчиво сказала Маня.
   – А ради чего ты пришла? – допытывался человек издалека, делая ударение на слово «ты».
   Манька тогда была уверена, что знает, зачем она живет.
   – Я весь мир объеду. Все посмотрю. Это для начала. А потом мне мир сам подскажет. Я много могу.
   – Ты много хочешь. А вот можешь ли… Где же ты возьмешь деньги, чтобы объехать весь мир? Это требует средств, – со снисходительной улыбкой разглядывал ее иностранный гость.
   – Я буду работать. Устроюсь кем угодно на корабль. Поплыву по океану. Посмотрю на китов, акул. На Африку. Буду вести дневник. Потом напишу про свои путешествия. Как будто я первооткрыватель. Потом устроюсь стюардессой и тоже стану бывать повсюду. Я знаю уже три языка. Русский, английский и французский. Это для начала. Выучу еще несколько – это мне легко. Неужели я работу не найду?
   – Найдешь, – кивнул Свен, – вижу. Ты сможешь. Ты молодец. У нас, знаешь ли, если спросишь такую девочку, как ты, или парня твоего возраста, что они хотят, они очень часто отвечают: не знаю. Ничего им не надо. Им скучно жить, можешь себе такое представить? У них есть все возможности, о которых ты мечтаешь, но им скучно.