Галина Мария. Заплывая за буйки

   Мне захотелось ударить его, и я с трудом заставил себя разжать стиснутые кулаки.
   Нет, сказал я себе, просто его странные способности развились совсем недавно, и он не умеет ими управлять, его надо просто научить, подтолкнуть, не может же быть, чтобы все нельзя было сделать лучше, только хуже - надо просто знать как, смогли же эти подгрести под себя Турцию!
   Он даже хотел захлопнуть дверь, но я сунул ногу в щель и сказал:
   - Нет!
   - Алик, - сказал он, - послушайте.
   - Я ведь сумасшедший. У меня и справка есть. Хотите, покажу?
   Я так смотрел на него, чтобы он понял, я могу сделать все, что угодно, абсолютно все, что угодно и мне ничего за это не будет... ну, почти ничего.
   И он почувствовал это и на самом деле испугался.
   - Ладно-ладно, - сказал он, - пошли. Только... не надо так горячиться, Алик!

* * *

   Булыжник блестел, словно политый водой, черные тени лежали на нем, и наши торопливые шаги отдавались эхом в темных подворотнях.
   Без десяти два мы стояли у двери библиотеки. На ней висел огромный амбарный замок, а еще она была опечатана - и со шнурка свисала бумажка с надписью:
   Объект находится под особым контролем Штаба Гражданской Обороны
   Он сказал:
   - Вот и все. Это вы нарочно меня сюда вытащили?
   И присел на ступеньку.
   - Меня предупреждали. Чтобы я не поддавался на провокации.
   - Предупреждали? - я нависал над ним, пытаясь осмыслить услышанное, - значит, они вас тоже завербовали?
   - Почему - тоже? - теперь удивился он, - и вообще, никто меня не вербовал. Я работаю на объекте, я же вам говорил.
   - Это связано с книгами?
   - Вовсе нет, - отмахнулся он.
   Я подумал - в этой реальности он немножко другой, и его странное качество может исчезнуть так же внезапно, как появилось. Но попробовать стоило. Мне казалось, я уже слышу шаги патруля, настоящего военного патруля, а не тех опереточных дружинников, они грохотом отдавались в подворотнях и я никак не мог сосредоточиться.
   - Что вы читали в последнее время? Вспомните!
   - Да ничего я не читал, - отмахнулся он.
   - Ну, когда-то. Давно, в школе?
   - "Дубровского", - неуверенно сказал он, - "Капитанскую дочку"...
   Из-за крыш, шипя и разбрасывая искры, вырвалась сигнальная ракета, пронеслась вертикально вверх, оставляя светящийся след в черном воздухе и погасла.
   - Да я почти ничего не помню, - он задумался, - только про то, как француз медведю в ухо выстрелил и еще про беличий тулупчик.
   - Раньше вы были не таким! Раньше вы... Вас это интересовало. Вправду интересовало!
   - Послушайте, Алик, - устало сказал он, - нас ведь сейчас заметет патруль. Они сейчас не церемонятся. Правда, может, мне из комендатуры удастся связаться с нашим замом по АХЧ, он наверняка сейчас не спит, все-таки у меня категория "Це". А у вас?
   - Не знаю.
   - Как можно не знать своей категории? Нет, - он помотал головой, - ничего не приходит... устал я очень, мы тут одну штуку до ума доводили, мне бы еще пару дней, ну, хотя бы сутки, а нас в Красноярск... Оборудование погрузили, расчеты опечатали.
   - Последний раз, - я всхлипывал, обернувшись лицом к морю. Его не было видно, но я все равно его чувствовал; бесполезное, бессмысленное сугубо внутреннее море, за которым лежит Турецкая Советская Социалистическая республика...
   Шаги грохотали по брусчатке.
   - И тогда вас никуда не переведут, и вы успеете закончить свою одну штуку. Вам же ничего не надо делать, просто вспомните, ну пожалуйста, вспомните про, ну, я не знаю, Гринева там, или Швабрина...
   Я точно помнил, что там был еще и Швабрин.
   - Вы слишком верите книгам, - сказал он, - словно они могут спасти человечество. Уверяю вас, это не так. Книги это слишком... эфемерно.
   - Я вовсе не хочу спасать человечество. Оно либо спасется само по себе, либо не заслуживает спасения. Я хочу спасти себя.
   - Никто не меняется, - сказал он устало, - и вы не изменитесь. Что бы не произошло, вы не изменитесь.
   - Нет! - у меня перед глазами все расплывалось от слез, и я совсем не видел его лица, - я мог бы стать свободным! Мог бы изучать море! Увидеть другие страны! А это...
   Тут я только ощутил, что в мире что-то изменилось.
   Шаги больше не отдавались эхом по брусчатке. Фонарь в моих глазах расплывался колючим ореолом, а где-то за углом звенел на повороте трамвай.
   - Не понимаю, чего вы от меня все время хотите, - сказал он сердито.
   - Ничего, Борис Борисыч, - судорожно выдохнул я, - кажется, уже ничего.
   Что он вспомнил? Что вместо беличьего тулупчика Пугачеву достался заячий? Или что-то совсем другое, такое незначительное, что никто кроме литературоведов, обычно и не замечает?
   На противоположной стороне улицы за стеклом булочной красовались плакаты "Хлеб - всему голова!" и "Планы Партии - Планы народа". Акация трясла сухими стручками, как дервиш - погремушкой. Луч прожектора береговой охраны щупал дальние тучи.
   - Вытащили меня посреди ночи... - продолжал ворчать он.
   - Уже все, - сказал я, - можно идти домой. Вам же вставать в пять утра.
   - С чего это? - удивился он.
   Ночь дышала сухим черным жаром, точно бочка со смолой. Цикады орали так, что у меня звенело в ушах. Одна сидела на нижней лестничной площадке - крохотное рогатое создание, - и судорожно трепетала крыльями.
   - А знаете, - сказал он, это даже хорошо, что вы меня вытащили. Давно уже я не гулял ночью... когда-то, давным-давно...
   - С девушкой?
   - Да, с одной девушкой. Только это было не здесь, в Мурманске. Ночи там летом светлые. Облака над морем золотятся, чайки кричат. Красиво.
   - А потом?
   - Потом нас перевели. Сначала в Севастополь, потом сюда. У нас же закрытая контора. Так я и не...
   - Закурить не найдется?
   Они выросли из подворотни так внезапно, что я на миг подумал, это опять какой-то патруль, но это была просто какая-то пьяная компания. Они стояли, перекрыв дорогу и отбрасывая тени, такие длинные, что головы их плясали где-то у наших ног.
   Я сказал:
   - Извините, нет.
   - Не сказал ей, что люблю ее, - закончил Покровский. - Не успел.
   - Ты невежливо разговариваешь, - сказал парень.
   Я опять сказал:
   - Извините. Пропустите ребята, а?
   - Плохо просишь, - они сдвинулись, и тени их слились в одно трехголовое чудовище, - гони бабки, малый.
   - У меня... - я начал рыться по карманам.
   - Не унижайтесь, Алик, - сказал Покровский.
   - И ты, четырехглазый.
   В кино герой всегда бьет хулиганов. Внезапно оказывается, что он знает самбо, или бокс и вообще мастер спорта, но это скрывает, но я только и умел, что плыть вперед, зарывшись в зеленые волны... пятьдесят метров... еще пятьдесят. Все, что я умел - это беречь дыхание.
   Я нечаянно вывернул карман, он болтался пустым мешочком у бедра. Денег у меня было всего ничего; и им это не понравилось.
   - Это не деньги, - сказал один строго, - ты издеваешься? Он над нами издевается, да? По-моему ему надо извиниться. Извиняйся, паскуда.
   - Извините.
   - Не так. Ложись на землю.
   - Алик, - сказал Покровский, - не делайте этого. Потом будете жалеть.
   Я остался стоять.
   - А ты заткнись, четырехглазый.
   - Ах ты, чмо лагерное, - сказал Покровский, - гнида!
   Он коротко размахнулся и ударил среднего под дых, - не так неумело, как могло бы показаться. Он дрался точными, отработанными движениями - вот он-то вполне мог сойти за того киногероя, только там, в фильмах, парень обычно идет с девушкой и лет ему под двадцать, потому что он ударник труда и мастер спорта. А Покровский был старше, намного старше.
   Я осознал, что просто стою и смотрю, как будто и вправду это было кино. Наверное, надо помочь? Я сделал шаг к тому, второму, и уже размахнулся, чтобы ударить, как вдруг Покровский стал оседать, держась за бок, а тени вокруг него метнулись в разные стороны и пропали - бесшумно, как и полагается теням, а он остался лежать, скорчившись, и булыжник рядом с ним вдруг стал лаково блестеть.
   - Так и не успел, - пожаловался он и закрыл глаза.
   У ближайшего автомата была с корнем выдрана трубка, но другой рядом с ним работал, и я набрал О-3, и сказал:
   - Тут, на углу Канатной человека ножом ударили.
   - Адрес, - сказал усталый голос в трубке.
   - Я ж говорю, на углу Канатной. Сегедская угол Канатной.
   Я сидел с ним, пока не услышал вой сирены, потом отошел и из ближайшего подъезда смотрел, как его увозили. По-моему, к тому времени он как раз перестал дышать.
   Милиция приехала раньше скорой - наверное кто-то из окна видел драку, и вызвал милицию, но сам, понятное дело вмешиваться не стал. Никто из темного дома не вмешался, никто не вышел, чтобы спасти его. Чтобы спасти нас.
   Я стоял, смотрел и думал - все кончилось. И, когда на подгибающихся ногах брел домой, вернее, к тете Вале, думал - все кончилось, все как всегда, больше ничего не изменится, и я никуда от себя не денусь, и, наверное, завтра меня вызовут туда, хорошо бы, они меня нигде не нашли, поэтому лучше я не пойду на работу, а пойду куда-нибудь в городской сад, послушаю духовой оркестр, поем мороженое из круглой алюминиевой вазочки, покатаюсь на цепной карусели или просто посижу где-нибудь на траве, потому что сегодня мне предстоит бессонная ночь, надо подготовиться, шоколад лежит под кроватью в чемодане с вещами, который я до сих пор так и не успел разобрать до конца, и я наполню презервативы высококалорийной смесью шоколада и толченых орехов, и привяжу к поясу, и на следующую ночь войду в теплую воду и поплыву, и катер в территориальных водах напрасно будет шарить своим лучом по волнам; потому что одинокого пловца не так просто заметить.
   Так думал я, поднимаясь по темной, пропахшей кошками лестнице, мимо таблички "Трусить в парадном воспрещается", мимо похабных надписей на стенах, мимо почтовых ящиков с полустертыми номерами.
   Я уже машинально вытер ноги о половичок и нашарил в кармане ключ, но остановился. Оставалось еще одно дело.
   Я обернулся к соседней двери и нажал облупленную кнопку звонка. Я жал и жал, наверное, минут пять, пока за дверью не раздались шаркающие шаги.
   - Кто там? - спросил дребезжащий голос.
   - Откройте, Илья Маркович, это ваш сосед, Алик.
   - Алик? - удивился Илья Маркович, снимая цепочку с двери, - что случилось?
   Он был в пижаме и тапочках.
   Я молча отодвинул его и прошел в коридор. Хрусталь в румынской стенке переливался острыми гранями, а на подоконнике стоял круглый аквариум с рыбками и они таращили на меня своими выпуклыми глазами и шевелили губами, будто хотели что-то сказать. Я прошел мимо, к стенке, на которой висел новенький ковер и сорвал его со стены. Нашитые петли треснули, а вот гвоздики полетели в разные стороны - под ними обнаружилась фанерная дверь с круглой ручкой. Я дернул ее на себя и, подхватив ближайший стул, с размаху ударил им в блестящую панель, подмигивающую огоньками.
   - Не включайте больше свою машину, Илья Маркович! - сказал я сквозь зубы. - Никогда больше не включайте свою машину!