Страница:
Вот кого бы я не хотела видеть – так это Игоря. Лелька и не подозревает, какое неприятное для меня воспоминание – ее муж. Он был третьекурсником, когда я поступила в университет. Я привезла ему от его мамы посылку, которую он сам брать не хотел. Ну а мне, счастливой, выдержавшей большой конкурс первокурснице, тогда можно было поручить все, что угодно. Я и тащила эту тяжеленную посылку для Игоси, как его называла мать. А потом уже без ног и без рук искала его по адресу. Он снимал комнатенку в цоколе, я просто упала в ней, когда добралась. Мне бы торжественно вручить посылку и уйти сразу, а я села, дышу, как паровоз в гору, а он тут же воровато запер дверь. Это была отвратительная молчаливая драка. Игося был несильным, но подлым. Он наступил мне коленом на руку. И мне пришлось ухватить зубами его диагоналевые штаны, я отплевывалась потом месяц. В конечном счете я его побила. Потому что, когда он уже отстал и даже словами выразил, что я ему и не нужна вовсе, вобла, стиральная доска, мешок с костями, я продолжала биться. Я пульнула в него будильником («хозяйский!» – кричал он), вылила на него воду из графина, а когда он стал кричать, чтоб я ушла, я перевернула ему стол, на котором лежали стопочкой тетради, пол-арбуза и стоял пластмассовый, доверху наполненный чернильный прибор. После этого мы больше не здоровались в университете, а вскоре мне пришлось переводиться на заочное, так что история его романа с Лелькой прошла мимо меня. Говорили, что он хороший муж, добытчик – все в дом, в дом, Лельку любит, по работе хорошо растет.
И никому никогда я не рассказывала, как натекли в арбуз фиолетовые чернила. Но ощущение гадостности у меня до сих пор. И каждый раз хочется пойти и вычистить зубы от диагоналевых ниток.
На крыльцо выходит тетя Фрида.
– Лина, – кричит она, – а ты знаешь, что Варвара Сидоровна умерла? У нее тоже был тромбофлебит.
– Тромбофлебитная Варвара, – говорит Нелка, – Варвара с тромбофлебитом.
– Риточка ходила на похороны, венок несла! – продолжает кричать тетя Фрида.
– Мне, видимо, всех хоронить, – тихо говорит Ритка. – Вы, собаки, разъехались, а я тут одна осталась. Я и венок несла от выпускников послевоенных лет.
Мы познакомились с Варварой перед самым учебным годом. До нее нашим классным руководителем была математичка Елена Прекрасная. Мы любили ее за красоту. Она одна во всем городе ходила весь год в туфлях на высоком каблуке. От нее всегда хорошо пахло, и, несмотря на то что ей приходилось возиться с мелом, она ни разу не была в мелу. Ругаться она не умела, по пустякам не приставала, но если мы делали что-то, что, на ее взгляд, было плохо, она только брезгливо морщилась.
– Ведь вы же люди, – говорила она.
По всем школьным правилам она должна была быть у нас и в десятом. Но мы узнали, что нам дают другого классного руководителя.
– Почему? – завопили мы. – Мы хотим Елену!
Мы побежали к ней. Она вышла к нам из учительской, высокая, красивая, иронически посмотрела на наши вдохновенные лица.
– А вы никогда не думали, что вы мне просто надоели? – спросила она.
– Мы? Вам? – закричали мы. – Никогда! Мы хорошие!
– Это ваше заблуждение! – засмеялась Елена. – Идите домой, завтра познакомитесь с Варварой Сидоровной.
Завтра было тридцатое. Мы стояли в холодочке возле школы. Мы ждали, когда новенькая придет к нам знакомиться. Она пришла только тогда, когда прозвенел звонок на линейку. В синем бостоновом костюме, маленькая, волосы заплетены в косички, на ногах тапочки и белые носочки с синенькой каемочкой. Особенно нас поразили тапочки. У нас их называют «лосёвки», и ходят в них на базар, потому что, как говорит моя мама, по нашим дорогам каблук больше дня не выдержит. И это нам после Елены Прекрасной!
Она преподавала историю. Объясняла толково, но иногда на нее что-то находило. Тогда она весь урок сидела за столом, за открытым учебником и рассказывала нам прямо по книге: абзац подсмотрит – расскажет, подсмотрит – расскажет. Тогда мы тоже все, как один, раскрывали книги и тихонечко гудели и шумно перелистывали страницы, а Варвара будто не видела. Сидит и бубнит. Перестанет бубнить – шевелит губами.
У Варвары была дочка, худющая шестиклассница с испанским именем Долорес. Она тоже ходила в лосёвках, точно таких, как у матери. Мужа у Варвары не было, и никого это не удивляло. Удивляло другое – о Варваре никто ничего не говорил, не судачил: «вот, мол, мужа нет», хотя о всех других говорили всегда много. Варвару боялись, и мы узнали об этом очень скоро. Маленькая, неслышная в своих тапочках, ходила она по школе, неожиданно появляясь в самых невероятных местах, даже в мужской уборной. Дело было даже не в том, что она гоняла курильщиков. Дело было в ее постоянном пренебрежении к уже взрослым людям. Она неслышно вырастала на занятиях литературного кружка, и мы со стыдом видели, как угодливо начинала улыбаться ей наша литераторша. Она вообще старалась не улыбаться, потому что у нее были очень длинные и желтые зубы, а тут она вовсю открывала рот, так что были видны даже кариозные точки и все ее мосты и пломбы. Наш директор Леонид Андреевич слушал ее, наклонив голову, и, хоть мы знали, что он чуточку глуховатый и всех так слушает, нас убивало, как он стоит со склоненной головой перед маленькой уродливой женщиной в бостоновом костюме и базарных лосёвках. Арифметика такая – мне сейчас столько, сколько тогда было Варваре. А педагогического стажа, пожалуй, больше, чем было у нее. И с высоты своего стажа, опыта, возраста я уже могу что-то объяснить. Хотя что это меняет? В словах «вот доживешь до моего возраста, поймешь» есть величайшее заблуждение. Ну пойму… Ну объясню… Но разве перебросишь через время это сегодняшнее знание себе, семнадцатилетней? Той, что спасается, как может, от занесенной Варвариной духовной розги? Той, что понимает все так, как чувствует: бьют, значит, больно. Нет в этом пользы. Лезут в душу – плакать хочется. И не может быть это хорошо и правильно.
А Варвара, как чувствует, что предстоит нам ее пересматривать, сечет больно. Отметины, отметины должны оставаться. И желательно – на всю жизнь. В ее представлении мы еще не люди – так, что-то неопределенное. Мы не должны были обижаться, мы не могли свое суждение иметь, казалось, она нарочно ставит за пятерочный ответ четверку, чтоб мы в едином вздохе молча проглатывали обиду. А что еще мы могли?
Была у нас в классе Саша Годовась, девочка из очень глухой белорусской деревни. Наша Голубинка – не Москва и даже не Краматорск, но Саше из Белоруссии она показалась Парижем. Ее потрясло все – шахты, двухэтажные дома, электричество и школьная канализация. И еще ее потрясли наши всякие побочные знания. Что касается учебников, их она знала в пятнадцать раз лучше нас. Но она не знала, что такое саксофон, трикотаж, муззапись и террикон. Самолюбивая, старательная девочка очень хотела ликвидировать разницу между городом и деревней. И очень скоро город остался позади. К каждому уроку она припасала для учителя вопросы, сначала это были лучшие минуты на уроке – веселые и разнообразные.
– Скажите, пожалуйста, – спрашивала она, – что такое макиавеллизм?
Варвару ее вопросы выводили из себя. Постепенно мы поняли, что дотошная Саша Годовась стала задавать такие вопросы, на которые Варвара просто не могла ответить.
– Что такое принцип легитимизма и борьба за инвеституру?
– Мне надоели твои глупости! – кричала Варвара. – Учи то, что тебе задано!
Саша садилась, но на следующий день она снова приходила с вопросами, лезла с ними к нам. Мы, честное слово, не могли ей ответить.
– Врете небось, – не верила она. – Вы должны знать. Ну ладно, я спрошу у Варвары.
Мы уже перестали иронически относиться к Сашиным вопросам, мы сами с удовольствием слушали про всякие неизвестные вещи. Но Варвара совсем взбесилась: она сказала, что Саша сознательно срывает преподавание политического предмета – истории, и она этого так не оставит. И она запретила Саше ходить к ней на урок. Наша ненависть к Варваре дошла до предела. А Саша не могла понять, в чем дело. Она обожала историю. Она ухитрялась находить ее всюду, даже теоремы были интересны ей тем, что они были впервые доказаны в таком-то веке и такой-то стране. Она приникала к замочной скважине и слушала бубнящую Варвару, а потом спрашивала:
– Лина, я не расслышала или не поняла: какая политическая платформа у попа Гапона? Ведь мне кажется, Ленин говорил о нем хорошо?
И тогда я не пошла в школу. Я объявила забастовку в знак солидарности с Сашей. Дома я сказала, что у меня болит голова. Вечером пришли девчонки.
– Чего ты хочешь, ненормальная? – спросила Нелка.
– Или я – или Варвара, – гордо ответила я.
– А на меньшее ты не согласна?
– Нет!
– Линка, одумайся! – перепуганно взмолилась Ритка.
– Ты пойдешь в школу, – сказала Нелка. – Если ты не совсем идиотка.
Я не ходила в школу четыре дня. А на пятый к нам пришла Варвара.
Она аккуратненько сняла детские галошики и вошла в комнату. Я видела, как она шла по двору, я слышала, как она снимала галошики, я чувствовала, как она подходит ко мне сзади и как пахнет ее бостоновый костюм.
– Болеешь? – ласково спросила Варвара.
– Нет, – сказала я.
– Значит, прогуливаешь? – так же ласково спросила она.
– Нет, я учусь, – ответила я и показала ей на учебники.
– А почему все-таки в школу не ходишь?
– Потому что там вы! – закричала я.
Господи! Как я испугалась, когда это сказала! И, конечно, Варвара увидела, как я испугалась. Она засмеялась тихим каким-то смехом.
– Так вот: завтра – в школу, по поведению – четверка. Это минимум, что я могу тебе сделать. А дальше – посмотрим.
И она ушла, аккуратно надев галошики.
То, что я сказала Варваре, что думаю о ней, наполняло меня гордостью. Значит, я могу идти в школу и честно посмотреть в глаза девчонкам. Но что будет дальше? Четверка по поведению в десятом – это ЧП, и можно вполне не получить аттестата.
Пришли девчонки. Я им все рассказала, Ритка кинулась меня обнимать: какая я смелая. Нелка качала головой – не то, не так, бубнила она. Лелька молчала. Я спросила, чего она молчит.
– Нам всем выйдет боком твоя так называемая честность.
И тут я предложила им сделать то, что давно мне казалось необходимым: дать клятву кровью, что всегда во всем мы будем честными и будем бороться со всякими сволочами и негодяями.
– Ой! Девчонки! – запричитала Ритка. – Я, конечно, хочу, но разве я смогу? У меня характер слабый. Но я буду стараться.
Руку мы резали бритвой. Я хотела резать осторожно, но было больно, а кровь не появлялась, тогда полоснула изо всей силы, и кровь залила всю руку, и у меня закружилась голова, но мы все-таки подписали все четыре экземпляра клятвы. На другой день мы все пришли в школу с перевязанными ниже локтя руками.
Варвара на меня не обращала внимания. Вообще она как-то потеряла к нам интерес. Мы ей не верили и ждали, чем это для нас кончится. За третью четверть я получила четверку по поведению за пропуски уроков без уважительной причины.
– А за все остальное будешь наказана жизнью, – глубокомысленно сказала Варвара.
– Что ты сделала? – спросила меня математичка Елена. – Нагрубила Варваре Сидоровне?
– Вы ее не спрашивайте, – сказала Нелка, – а то она опять придет в восхищение от собственного героизма.
Но Елена не засмеялась. Она серьезно посмотрела на нас с Нелкой.
– Девочки, – сказала она, – школу обязательно надо окончить. – И тихо добавила: – Иначе как вы сможете осуществить свою клятву?
Это был гром среди ясного неба. Елена все знает! Откуда? Кто из нас оказался болтуном? Елена видит нашу растерянность. «Эх вы! – говорит. – Правдолюбцы. Вашу клятву Варвара Сидоровна читала в учительской». Через три минуты вся наша четверка сидела в пустом физкультурном зале.
– Девчонки! – сказала Нелка. – У Варвары наша клятва. Она читает ее вслух в учительской.
Ритка упала на спортивный мат и заплакала. Она плакала и била ногами по мату, и над ней подымалось облако пыли, а она все била ногами, пока Нелка не схватила ее.
– Девчонки! – сказала Ритка. – Убейте меня, девчонки.
Но теперь уже было все равно. И я даже не обижалась на Ритку. Нелка, по-моему, тоже. Лелька, как всегда, ничего не выражала. Вот что рассказала нам Ритка.
К ним домой пришла Варвара. Между всякими другими разговорами она посоветовала Ритке больше сидеть за книгами и меньше бывать с нами. Она сказала Ритке, что та плохо разбирается в людях, что ничего хорошего дружба с нами ей не даст, что мы с Нелкой – люди неглубокие и несерьезные, и все такое прочее. Что это не та дружба, которая помогает в жизни.
«Что вы! – сказала ей Ритка. – Они все очень хорошие!»
И Ритка стала рассказывать, какие мы честные, порядочные, умные, что мы хотим прожить жизнь, чтоб не было мучительно больно…
Ей нужно было убедить Варвару, ей очень нужно было доказать, что мы – хорошие люди. И Ритка достала из комсомольского билета клятву. «Вот, – сказала она. – Прочтите и никому не говорите. Мы подписались кровью».
– А кого вы считаете сволочами и негодяями? – спросила Варвара.
И тут только Ритка сообразила, что образцом сволочизма была для нас Варвара и в таких, как она, мы видели человеческое зло. Но не могла же перепуганная Ритка сказать об этом Варваре? Она только хлопала своими глазищами, потихоньку соображая, что теперь будет?
– Вот видишь, – сказала Варвара. – Ты сама не знаешь, что ты хочешь. А в Уставе комсомола, между прочим, четко и ясно написано, с кем должен бороться комсомолец…
– С пьянством, хулиганством, остатками религиозных предрассудков, – пробормотала Ритка.
– Значит, вам этого мало? – сурово спросила Варвара.
– Что вы! – испугалась Ритка. – Это просто дополнение для воспитания характера.
– Ну, это мы посмотрим, – сказала Варвара. – Кто это вас надоумил? Чья это идея?
И тут Ритка, мучительно переживавшая свое предательство, жалобно призналась:
– Это я, Варвара Сидоровна, всех подбила. Вы же знаете, какой у меня нерешительный характер. Вот я и предложила клятву и кровь. Девчонки смеялись…
Варвара подозрительно посмотрела на Ритку и недоверчиво покачала головой… Клятву она унесла с собой.
– Девчонки, – просит нас Ритка, – убейте меня.
– Вот что, – сказала Лелька, – раз уж разговор зашел об этом, слушайте: Варвара меня вызывала. Она спросила, где у меня клятва, я сказала, что выбросила ее куда-то, – между прочим, сообщаю для ясности: я сожгла ее сразу. Варвара спросила, почему я так несерьезно отнеслась к такой искренней клятве, я сказала, что все это глупость.
Она меня тоже спросила, кто из нас такой умный, чья это идея. Я сказала, что не знаю, что пришла, когда уже резали руки, что бритва была тупая и мы много смеялись. Варвара спросила, знаю ли я, насколько это все серьезно? Я сказала, что мне это и в голову не приходило.
А через два дня вот что произошло. На большой перемене после урока истории Нелка подошла к Варваре.
– Варвара Сидоровна, – спросила она громко, – это правда, что нашу клятву вы забрали у Ритки?
Варвара прищуривает глаза и смотрит на Нелку. Сжав папиросы в карманах, замерли у двери мальчишки, прекратилось могучее списывание.
– Какую клятву? – любопытствует Саша.
– Вот теперь, – обиженно глядя на растерявшуюся Ритку, говорит Нелка, – приходится всем все объяснять. Ритка предложила дать клятву для воспитания воли и характера. Мы вчетвером ее дали и даже подписались кровью, – проникновенно рассказывает всему классу Нелка. – И, конечно, это была тайна. А Ритка отдает клятву Варваре Сидоровне. Мы ничего не имеем против вас, – вежливо говорит Варваре Нелка, – но это нарушение нашего договора. И я считаю, что наша клятва теперь недействительна. – Нелка лезет в карман, достает клятву и на виду у всех рвет ее на мелкие кусочки. – И ты тоже, Лина, порви, – говорит она мне небрежно, – и вы, Варвара Сидоровна, тоже порвите: воспитание характера не состоялось.
– Неужели кровью подписывали? – восхищается кто-то.
– А больно было? – спрашивает Саша.
Варвара возится с журналом, ух как она злится! А тут еще столбиком выросла Ритка, жалобно заканючила:
– Отдайте клятву, я порву, а то девчонки со мной дружить не будут.
– И правильно сделают, – шипит Варвара. – Никакого у тебя характера.
– Я знаю, – печалится Ритка.
На математике она шлет нам записку: «Молодец, Нелка! Здорово ты ее!» Ритка так рада, что кончилась эта история, что она не обращает внимания, как в классе над ней смеются: «Нашла с кем делиться – с Варварой!», «Ну, Ритка, с тобой в разведку не пойдешь!», «Ты бы Варваре еще свой комсомольский билет отдала!» Ритке на все наплевать, ей важно знать, как мы к ней относимся.
А потом я три недели болела. В десятом это слишком много, приходили девчонки, рассказывали новости, объясняли математику. Варвара, оказывается, с нового учебного года будет завучем. Слава богу, нас не будет. Она получила квартиру, но никто не помогал ее перевозить, так что перебиралась она на бричке и ее переезд был похож на похоронную процессию. А Саша спросила на уроке: «Что такое эксгумация?» Ей объяснили, а она заплакала.
Я пришла в школу уже в мае, перед самыми экзаменами. Все разговоры сводились к тому, кто куда поедет учиться, и тут Варвара снова возникла. Стоило нам начать разговор об институте – она вырастала как из-под земли. Шевелит губами, слушает. Для выпускников школ те годы были еще не очень трудными – даже троечник мог рассчитывать на место в институте, если не в московском, то уж в ставропольском или ворошиловградском – точно. Варвара путала все наши планы, она считала, что она лучше знает, чего мы хотим. Ритка всю жизнь хотела быть врачом. И это выводило Варвару из себя.
– Врач из тебя не получится, – говорила она. – Ну какой ты врач? Какой? Я лично к тебе лечиться не пойду, я тебе не буду верить.
Ритка очень маленькая. Она меньше всех в классе. Она смотрит на Варвару своими громадными глазами и чуть не плачет.
– Но почему? Почему вы мне не будете верить, Варвара Сидоровна?
Варвара шевелит губами.
– Этого не объяснишь, Рита, но верить тебе не будут…
Ритка плачет в коридоре, размазывая кулаком слезы. Потом хватает всех подряд за рукав, заглядывает в глаза.
– А ты веришь, что я буду врачом? Веришь?
Мальчишки смеются. «Риточка, ведь зарежешь…» А она целый день ходит убитая, пишет мне на последней странице химии: «Может, и правда во мне есть что-то такое, а?» Большими буквами мы отвечаем ей с Нелкой: «Дура!!!» Она печально соглашается и снова передает нам книгу: «А если честно?» «Тоже дура!!!» – отвечаем мы. И она успокаивается ровно до тех пор, пока в классе не появляется Варвара. Она ведет себя так, будто нет у нее большей задачи, чем спасти медицину от Ритки. Все средства ей годятся. Тряпка на доске сухая: «А в классе, между прочим, есть будущие медики…» У Ритки тройка по физике: «А некоторые собираются сдавать в медицинский…» Весной она появляется у Ритки дома.
– Риточка, главное в жизни специальность, – уговаривает потом Ритку тетя Фрида, – а какая, это уже не так важно.
– А мне все равно, если не мед, то пусть хоть что…
Мы убеждаем Ритку, что Варвара просто свинская женщина, Ритка молчит… Она теперь не ходит с нами, стала какая-то вялая, безжизненная, только на выпускном вдруг проснулась прежняя Ритка. Это она тогда стащила с главного стола бутылку без этикетки, и мы, выпив ее, пели тонкими голосами «Все мечты сбываются, товарищ…»
– Ритка, все-таки мед, – говорили мы ей. – Все-таки мед…
Она смотрела на нас жалобно-жалобно и молчала.
– Не путайте ее, девочки, – говорила тетя Фрида. – Не путайте.
Втроем, я, Нелка и Лелька, мы договариваемся не говорить ни Варваре, ни кому другому, куда мы едем.
– Да ну вас! – вдруг со злостью говорит Лелька. – Вечно я с вами куда-нибудь влезу – то эта клятва, то теперь снова тайна. Предупреждайте лучше Сашу, а я проживу и без всех этих сложностей.
Они теперь ходят вместе – Лелька и Ритка, а мы с Нелкой все-таки предупреждаем Сашу: «Не говори Варваре, куда поедешь!» Даже на выпускном мы молчим или говорим, что думали раньше, но за последние месяцы, после истории с Риткой, мы все поменяли свои планы и решили ехать совсем в другие города.
И мы предупреждаем родителей – Варваре ни слова.
– В Москву поехала, – говорит ей моя мама, – а куда – посмотрит.
А я в это время гуляю по берегу Дона.
– В Днепропетровске Неличка, – говорит Нелкина мать, а Нелка штурмует Харьков.
Даже Лелька не сказала правду – для всех неожиданно она поехала в Сталинский пединститут. С сегодняшней точки зрения во всем этом мало логики. И уж совсем нет оснований для каких-то опасений и пересмотров. Но ведь боялись мы, и больше всего наши родители, на самом деле. Был страх. Страх живущих во времени на изломе, на трещинке, и как она расколется, наша жизнь, – кто знает? Варвара знает. Она утверждает это. Она вопит об этом. Ей одной известно, кто есть кто, кто будет кто и кто зачем… И мы бежим в ложь, как в гавань… Потому что невероятно горько сознавать, что ничего впереди нас не ждет, что все это «иллюзии», «фантазии» и еще «провинциальное худосочие ума». Она сама придумала эту жуткую фразу и брызгалась ею, как ядом. Пусть никто не рыпается и все делают свое маленькое скромное дело. Ритка торгует ситцем. Лелька указкой обводит моря и океаны. Нелка стучит арифмометром, Саша – прочь от истории, прочь! – работает в Белоруссии агрономом. А я… «Вот уж кого пошвыряет, вот уж кого покидает… Что бы с тобой ни случилось – ничему не удивлюсь». Это мне было сказано на прощание. Вместе с вручением трехтомника Белинского. Я плакала тогда прямо на черный блестящий переплет.
Таковы факты. Чьи они больше – наши или Варварины?
– Девочки, – говорит он, – вы без меня не уходите. – Я к Риве, она звонила – что-то у нее там случилось.
– Надень шляпу, а то напечет голову, – Ритка одергивает на нем рубашку, снимает с брюк нитки. – Очень тебе надо бежать, тетку ты не знаешь, что ли…
– Но зовет ведь человек, – оправдывается дядя Фима.
– Ох! – говорит Ритка. – Надоела мне Рива со своими страданиями.
– А что там у нее? – спрашивает Нелка.
– Трагедь, – говорит Ритка. – Дядя Гера на старости лет гулять стал.
– Ай да старик! – смеется Лелька. – И имеет успех?
– Какой же тут смех, девочки. – Видно, что Ритка очень расстроена. – Успех, ты спрашиваешь? Ну, это не то слово. Просто всегда есть какая-нибудь разведенная дама, с которой можно договориться. Тем более что в Риве центнер весу, и она никуда из дому не выходит.
– В конце концов, его можно прижать по партийной линии, – говорит Лелька. – Испугается.
– Да он, конечно, не из храбрецов, – отвечает Ритка. – Только не пойдет тетка на это. Ни за что не пойдет.
– Пожалеет?
– Глупости. У нее своя гордость. Она стирать толком не умеет, но я тебя уверяю, если он решит уходить, она ему так открахмалит рубашки, что тебе и не снилось, и все носки перештопает, и перхоть веничком смахнет, отпустит в полном блеске, ну а у нас уж поплачет…
– Ну, тогда мне ее и не жалко, – говорит Лелька, – раз она такая идиотка.
– Риточка, – кричит с крыльца тетя Фрида, – ты расскажи девочкам, с кем он сейчас встречается. Позор какой.
Но Ритка молчит, и я думаю, что правильней было бы сейчас уйти, не очень это здорово, если семейная драма разыгрывается на глазах посторонних людей.
– Нет, нет, – как чувствует Ритка. – Ради бога. Что нам от вас скрывать, если и так весь город знает. У милого моего дядюшки сейчас роман с Долорес. Собственно, это и доконало Варвару. А теперь после ее смерти Долька как с цепи сорвалась, все ей нипочем, на всех наплевать.
– Все становится по своим местам, – задумчиво говорит Нелка. – Все закономерно.
– Ты не торопись с выводами, – ласково говорит Ритка. – С виду в жизни всегда все просто.
– А я не говорю, что просто, – отвечает Нелка. – Я говорю – закономерно. Это не одно и то же. Всю жизнь она держала Дольку в черном теле. Вот итог…
– Пути родительской любви неисповедимы, – говорит Ритка. – Держала в черном теле, а хотела как лучше. Не будете же вы с этим спорить?
Мы не спорим. Хотя мне очень хочется высказаться, просто возраст Андрея уже привел меня к какой-то точке зрения. Примитивно – такой: я отвечаю за его душу. Я костьми лягу, если увижу, что он недобр, жаден, труслив, лицемерен… А его жизнь, его дорога – это его жизнь и его дорога. Тут я не имею права виснуть, нашептывать, крутиться, как собака Розка, в ногах. Тут он пусть сам… Как хочет, как понимает. Думаете, мне все нравится в его планах? Черта с два! Но не буду я делать из его жизни придаток своей, не буду делать из нее достойное продолжение, опять же, своей, будь она трижды достойной, как бы ни тянулись мои руки, какие бы хитрые всему этому оправдания ни придумывала голова. Сам! Сам. Сам… Наше главное с сыном слово. Я хочу как лучше. Варвара хотела как лучше, делая противоположное.
Ритка пережидает наше молчание и продолжает свою, видимо, уже не раз продуманную мысль.
– Я даже считаю, что она и нам, по-своему, добра хотела. Добра в ее представлении…
– Что это за добро в чьем-то представлении? – смеется Нелка. – Добро и зло – понятия объективные.
И никому никогда я не рассказывала, как натекли в арбуз фиолетовые чернила. Но ощущение гадостности у меня до сих пор. И каждый раз хочется пойти и вычистить зубы от диагоналевых ниток.
На крыльцо выходит тетя Фрида.
– Лина, – кричит она, – а ты знаешь, что Варвара Сидоровна умерла? У нее тоже был тромбофлебит.
– Тромбофлебитная Варвара, – говорит Нелка, – Варвара с тромбофлебитом.
– Риточка ходила на похороны, венок несла! – продолжает кричать тетя Фрида.
– Мне, видимо, всех хоронить, – тихо говорит Ритка. – Вы, собаки, разъехались, а я тут одна осталась. Я и венок несла от выпускников послевоенных лет.
Мы познакомились с Варварой перед самым учебным годом. До нее нашим классным руководителем была математичка Елена Прекрасная. Мы любили ее за красоту. Она одна во всем городе ходила весь год в туфлях на высоком каблуке. От нее всегда хорошо пахло, и, несмотря на то что ей приходилось возиться с мелом, она ни разу не была в мелу. Ругаться она не умела, по пустякам не приставала, но если мы делали что-то, что, на ее взгляд, было плохо, она только брезгливо морщилась.
– Ведь вы же люди, – говорила она.
По всем школьным правилам она должна была быть у нас и в десятом. Но мы узнали, что нам дают другого классного руководителя.
– Почему? – завопили мы. – Мы хотим Елену!
Мы побежали к ней. Она вышла к нам из учительской, высокая, красивая, иронически посмотрела на наши вдохновенные лица.
– А вы никогда не думали, что вы мне просто надоели? – спросила она.
– Мы? Вам? – закричали мы. – Никогда! Мы хорошие!
– Это ваше заблуждение! – засмеялась Елена. – Идите домой, завтра познакомитесь с Варварой Сидоровной.
Завтра было тридцатое. Мы стояли в холодочке возле школы. Мы ждали, когда новенькая придет к нам знакомиться. Она пришла только тогда, когда прозвенел звонок на линейку. В синем бостоновом костюме, маленькая, волосы заплетены в косички, на ногах тапочки и белые носочки с синенькой каемочкой. Особенно нас поразили тапочки. У нас их называют «лосёвки», и ходят в них на базар, потому что, как говорит моя мама, по нашим дорогам каблук больше дня не выдержит. И это нам после Елены Прекрасной!
Она преподавала историю. Объясняла толково, но иногда на нее что-то находило. Тогда она весь урок сидела за столом, за открытым учебником и рассказывала нам прямо по книге: абзац подсмотрит – расскажет, подсмотрит – расскажет. Тогда мы тоже все, как один, раскрывали книги и тихонечко гудели и шумно перелистывали страницы, а Варвара будто не видела. Сидит и бубнит. Перестанет бубнить – шевелит губами.
У Варвары была дочка, худющая шестиклассница с испанским именем Долорес. Она тоже ходила в лосёвках, точно таких, как у матери. Мужа у Варвары не было, и никого это не удивляло. Удивляло другое – о Варваре никто ничего не говорил, не судачил: «вот, мол, мужа нет», хотя о всех других говорили всегда много. Варвару боялись, и мы узнали об этом очень скоро. Маленькая, неслышная в своих тапочках, ходила она по школе, неожиданно появляясь в самых невероятных местах, даже в мужской уборной. Дело было даже не в том, что она гоняла курильщиков. Дело было в ее постоянном пренебрежении к уже взрослым людям. Она неслышно вырастала на занятиях литературного кружка, и мы со стыдом видели, как угодливо начинала улыбаться ей наша литераторша. Она вообще старалась не улыбаться, потому что у нее были очень длинные и желтые зубы, а тут она вовсю открывала рот, так что были видны даже кариозные точки и все ее мосты и пломбы. Наш директор Леонид Андреевич слушал ее, наклонив голову, и, хоть мы знали, что он чуточку глуховатый и всех так слушает, нас убивало, как он стоит со склоненной головой перед маленькой уродливой женщиной в бостоновом костюме и базарных лосёвках. Арифметика такая – мне сейчас столько, сколько тогда было Варваре. А педагогического стажа, пожалуй, больше, чем было у нее. И с высоты своего стажа, опыта, возраста я уже могу что-то объяснить. Хотя что это меняет? В словах «вот доживешь до моего возраста, поймешь» есть величайшее заблуждение. Ну пойму… Ну объясню… Но разве перебросишь через время это сегодняшнее знание себе, семнадцатилетней? Той, что спасается, как может, от занесенной Варвариной духовной розги? Той, что понимает все так, как чувствует: бьют, значит, больно. Нет в этом пользы. Лезут в душу – плакать хочется. И не может быть это хорошо и правильно.
А Варвара, как чувствует, что предстоит нам ее пересматривать, сечет больно. Отметины, отметины должны оставаться. И желательно – на всю жизнь. В ее представлении мы еще не люди – так, что-то неопределенное. Мы не должны были обижаться, мы не могли свое суждение иметь, казалось, она нарочно ставит за пятерочный ответ четверку, чтоб мы в едином вздохе молча проглатывали обиду. А что еще мы могли?
Была у нас в классе Саша Годовась, девочка из очень глухой белорусской деревни. Наша Голубинка – не Москва и даже не Краматорск, но Саше из Белоруссии она показалась Парижем. Ее потрясло все – шахты, двухэтажные дома, электричество и школьная канализация. И еще ее потрясли наши всякие побочные знания. Что касается учебников, их она знала в пятнадцать раз лучше нас. Но она не знала, что такое саксофон, трикотаж, муззапись и террикон. Самолюбивая, старательная девочка очень хотела ликвидировать разницу между городом и деревней. И очень скоро город остался позади. К каждому уроку она припасала для учителя вопросы, сначала это были лучшие минуты на уроке – веселые и разнообразные.
– Скажите, пожалуйста, – спрашивала она, – что такое макиавеллизм?
Варвару ее вопросы выводили из себя. Постепенно мы поняли, что дотошная Саша Годовась стала задавать такие вопросы, на которые Варвара просто не могла ответить.
– Что такое принцип легитимизма и борьба за инвеституру?
– Мне надоели твои глупости! – кричала Варвара. – Учи то, что тебе задано!
Саша садилась, но на следующий день она снова приходила с вопросами, лезла с ними к нам. Мы, честное слово, не могли ей ответить.
– Врете небось, – не верила она. – Вы должны знать. Ну ладно, я спрошу у Варвары.
Мы уже перестали иронически относиться к Сашиным вопросам, мы сами с удовольствием слушали про всякие неизвестные вещи. Но Варвара совсем взбесилась: она сказала, что Саша сознательно срывает преподавание политического предмета – истории, и она этого так не оставит. И она запретила Саше ходить к ней на урок. Наша ненависть к Варваре дошла до предела. А Саша не могла понять, в чем дело. Она обожала историю. Она ухитрялась находить ее всюду, даже теоремы были интересны ей тем, что они были впервые доказаны в таком-то веке и такой-то стране. Она приникала к замочной скважине и слушала бубнящую Варвару, а потом спрашивала:
– Лина, я не расслышала или не поняла: какая политическая платформа у попа Гапона? Ведь мне кажется, Ленин говорил о нем хорошо?
И тогда я не пошла в школу. Я объявила забастовку в знак солидарности с Сашей. Дома я сказала, что у меня болит голова. Вечером пришли девчонки.
– Чего ты хочешь, ненормальная? – спросила Нелка.
– Или я – или Варвара, – гордо ответила я.
– А на меньшее ты не согласна?
– Нет!
– Линка, одумайся! – перепуганно взмолилась Ритка.
– Ты пойдешь в школу, – сказала Нелка. – Если ты не совсем идиотка.
Я не ходила в школу четыре дня. А на пятый к нам пришла Варвара.
Она аккуратненько сняла детские галошики и вошла в комнату. Я видела, как она шла по двору, я слышала, как она снимала галошики, я чувствовала, как она подходит ко мне сзади и как пахнет ее бостоновый костюм.
– Болеешь? – ласково спросила Варвара.
– Нет, – сказала я.
– Значит, прогуливаешь? – так же ласково спросила она.
– Нет, я учусь, – ответила я и показала ей на учебники.
– А почему все-таки в школу не ходишь?
– Потому что там вы! – закричала я.
Господи! Как я испугалась, когда это сказала! И, конечно, Варвара увидела, как я испугалась. Она засмеялась тихим каким-то смехом.
– Так вот: завтра – в школу, по поведению – четверка. Это минимум, что я могу тебе сделать. А дальше – посмотрим.
И она ушла, аккуратно надев галошики.
То, что я сказала Варваре, что думаю о ней, наполняло меня гордостью. Значит, я могу идти в школу и честно посмотреть в глаза девчонкам. Но что будет дальше? Четверка по поведению в десятом – это ЧП, и можно вполне не получить аттестата.
Пришли девчонки. Я им все рассказала, Ритка кинулась меня обнимать: какая я смелая. Нелка качала головой – не то, не так, бубнила она. Лелька молчала. Я спросила, чего она молчит.
– Нам всем выйдет боком твоя так называемая честность.
И тут я предложила им сделать то, что давно мне казалось необходимым: дать клятву кровью, что всегда во всем мы будем честными и будем бороться со всякими сволочами и негодяями.
– Ой! Девчонки! – запричитала Ритка. – Я, конечно, хочу, но разве я смогу? У меня характер слабый. Но я буду стараться.
Руку мы резали бритвой. Я хотела резать осторожно, но было больно, а кровь не появлялась, тогда полоснула изо всей силы, и кровь залила всю руку, и у меня закружилась голова, но мы все-таки подписали все четыре экземпляра клятвы. На другой день мы все пришли в школу с перевязанными ниже локтя руками.
Варвара на меня не обращала внимания. Вообще она как-то потеряла к нам интерес. Мы ей не верили и ждали, чем это для нас кончится. За третью четверть я получила четверку по поведению за пропуски уроков без уважительной причины.
– А за все остальное будешь наказана жизнью, – глубокомысленно сказала Варвара.
– Что ты сделала? – спросила меня математичка Елена. – Нагрубила Варваре Сидоровне?
– Вы ее не спрашивайте, – сказала Нелка, – а то она опять придет в восхищение от собственного героизма.
Но Елена не засмеялась. Она серьезно посмотрела на нас с Нелкой.
– Девочки, – сказала она, – школу обязательно надо окончить. – И тихо добавила: – Иначе как вы сможете осуществить свою клятву?
Это был гром среди ясного неба. Елена все знает! Откуда? Кто из нас оказался болтуном? Елена видит нашу растерянность. «Эх вы! – говорит. – Правдолюбцы. Вашу клятву Варвара Сидоровна читала в учительской». Через три минуты вся наша четверка сидела в пустом физкультурном зале.
– Девчонки! – сказала Нелка. – У Варвары наша клятва. Она читает ее вслух в учительской.
Ритка упала на спортивный мат и заплакала. Она плакала и била ногами по мату, и над ней подымалось облако пыли, а она все била ногами, пока Нелка не схватила ее.
– Девчонки! – сказала Ритка. – Убейте меня, девчонки.
Но теперь уже было все равно. И я даже не обижалась на Ритку. Нелка, по-моему, тоже. Лелька, как всегда, ничего не выражала. Вот что рассказала нам Ритка.
К ним домой пришла Варвара. Между всякими другими разговорами она посоветовала Ритке больше сидеть за книгами и меньше бывать с нами. Она сказала Ритке, что та плохо разбирается в людях, что ничего хорошего дружба с нами ей не даст, что мы с Нелкой – люди неглубокие и несерьезные, и все такое прочее. Что это не та дружба, которая помогает в жизни.
«Что вы! – сказала ей Ритка. – Они все очень хорошие!»
И Ритка стала рассказывать, какие мы честные, порядочные, умные, что мы хотим прожить жизнь, чтоб не было мучительно больно…
Ей нужно было убедить Варвару, ей очень нужно было доказать, что мы – хорошие люди. И Ритка достала из комсомольского билета клятву. «Вот, – сказала она. – Прочтите и никому не говорите. Мы подписались кровью».
– А кого вы считаете сволочами и негодяями? – спросила Варвара.
И тут только Ритка сообразила, что образцом сволочизма была для нас Варвара и в таких, как она, мы видели человеческое зло. Но не могла же перепуганная Ритка сказать об этом Варваре? Она только хлопала своими глазищами, потихоньку соображая, что теперь будет?
– Вот видишь, – сказала Варвара. – Ты сама не знаешь, что ты хочешь. А в Уставе комсомола, между прочим, четко и ясно написано, с кем должен бороться комсомолец…
– С пьянством, хулиганством, остатками религиозных предрассудков, – пробормотала Ритка.
– Значит, вам этого мало? – сурово спросила Варвара.
– Что вы! – испугалась Ритка. – Это просто дополнение для воспитания характера.
– Ну, это мы посмотрим, – сказала Варвара. – Кто это вас надоумил? Чья это идея?
И тут Ритка, мучительно переживавшая свое предательство, жалобно призналась:
– Это я, Варвара Сидоровна, всех подбила. Вы же знаете, какой у меня нерешительный характер. Вот я и предложила клятву и кровь. Девчонки смеялись…
Варвара подозрительно посмотрела на Ритку и недоверчиво покачала головой… Клятву она унесла с собой.
– Девчонки, – просит нас Ритка, – убейте меня.
– Вот что, – сказала Лелька, – раз уж разговор зашел об этом, слушайте: Варвара меня вызывала. Она спросила, где у меня клятва, я сказала, что выбросила ее куда-то, – между прочим, сообщаю для ясности: я сожгла ее сразу. Варвара спросила, почему я так несерьезно отнеслась к такой искренней клятве, я сказала, что все это глупость.
Она меня тоже спросила, кто из нас такой умный, чья это идея. Я сказала, что не знаю, что пришла, когда уже резали руки, что бритва была тупая и мы много смеялись. Варвара спросила, знаю ли я, насколько это все серьезно? Я сказала, что мне это и в голову не приходило.
А через два дня вот что произошло. На большой перемене после урока истории Нелка подошла к Варваре.
– Варвара Сидоровна, – спросила она громко, – это правда, что нашу клятву вы забрали у Ритки?
Варвара прищуривает глаза и смотрит на Нелку. Сжав папиросы в карманах, замерли у двери мальчишки, прекратилось могучее списывание.
– Какую клятву? – любопытствует Саша.
– Вот теперь, – обиженно глядя на растерявшуюся Ритку, говорит Нелка, – приходится всем все объяснять. Ритка предложила дать клятву для воспитания воли и характера. Мы вчетвером ее дали и даже подписались кровью, – проникновенно рассказывает всему классу Нелка. – И, конечно, это была тайна. А Ритка отдает клятву Варваре Сидоровне. Мы ничего не имеем против вас, – вежливо говорит Варваре Нелка, – но это нарушение нашего договора. И я считаю, что наша клятва теперь недействительна. – Нелка лезет в карман, достает клятву и на виду у всех рвет ее на мелкие кусочки. – И ты тоже, Лина, порви, – говорит она мне небрежно, – и вы, Варвара Сидоровна, тоже порвите: воспитание характера не состоялось.
– Неужели кровью подписывали? – восхищается кто-то.
– А больно было? – спрашивает Саша.
Варвара возится с журналом, ух как она злится! А тут еще столбиком выросла Ритка, жалобно заканючила:
– Отдайте клятву, я порву, а то девчонки со мной дружить не будут.
– И правильно сделают, – шипит Варвара. – Никакого у тебя характера.
– Я знаю, – печалится Ритка.
На математике она шлет нам записку: «Молодец, Нелка! Здорово ты ее!» Ритка так рада, что кончилась эта история, что она не обращает внимания, как в классе над ней смеются: «Нашла с кем делиться – с Варварой!», «Ну, Ритка, с тобой в разведку не пойдешь!», «Ты бы Варваре еще свой комсомольский билет отдала!» Ритке на все наплевать, ей важно знать, как мы к ней относимся.
А потом я три недели болела. В десятом это слишком много, приходили девчонки, рассказывали новости, объясняли математику. Варвара, оказывается, с нового учебного года будет завучем. Слава богу, нас не будет. Она получила квартиру, но никто не помогал ее перевозить, так что перебиралась она на бричке и ее переезд был похож на похоронную процессию. А Саша спросила на уроке: «Что такое эксгумация?» Ей объяснили, а она заплакала.
Я пришла в школу уже в мае, перед самыми экзаменами. Все разговоры сводились к тому, кто куда поедет учиться, и тут Варвара снова возникла. Стоило нам начать разговор об институте – она вырастала как из-под земли. Шевелит губами, слушает. Для выпускников школ те годы были еще не очень трудными – даже троечник мог рассчитывать на место в институте, если не в московском, то уж в ставропольском или ворошиловградском – точно. Варвара путала все наши планы, она считала, что она лучше знает, чего мы хотим. Ритка всю жизнь хотела быть врачом. И это выводило Варвару из себя.
– Врач из тебя не получится, – говорила она. – Ну какой ты врач? Какой? Я лично к тебе лечиться не пойду, я тебе не буду верить.
Ритка очень маленькая. Она меньше всех в классе. Она смотрит на Варвару своими громадными глазами и чуть не плачет.
– Но почему? Почему вы мне не будете верить, Варвара Сидоровна?
Варвара шевелит губами.
– Этого не объяснишь, Рита, но верить тебе не будут…
Ритка плачет в коридоре, размазывая кулаком слезы. Потом хватает всех подряд за рукав, заглядывает в глаза.
– А ты веришь, что я буду врачом? Веришь?
Мальчишки смеются. «Риточка, ведь зарежешь…» А она целый день ходит убитая, пишет мне на последней странице химии: «Может, и правда во мне есть что-то такое, а?» Большими буквами мы отвечаем ей с Нелкой: «Дура!!!» Она печально соглашается и снова передает нам книгу: «А если честно?» «Тоже дура!!!» – отвечаем мы. И она успокаивается ровно до тех пор, пока в классе не появляется Варвара. Она ведет себя так, будто нет у нее большей задачи, чем спасти медицину от Ритки. Все средства ей годятся. Тряпка на доске сухая: «А в классе, между прочим, есть будущие медики…» У Ритки тройка по физике: «А некоторые собираются сдавать в медицинский…» Весной она появляется у Ритки дома.
– Риточка, главное в жизни специальность, – уговаривает потом Ритку тетя Фрида, – а какая, это уже не так важно.
– А мне все равно, если не мед, то пусть хоть что…
Мы убеждаем Ритку, что Варвара просто свинская женщина, Ритка молчит… Она теперь не ходит с нами, стала какая-то вялая, безжизненная, только на выпускном вдруг проснулась прежняя Ритка. Это она тогда стащила с главного стола бутылку без этикетки, и мы, выпив ее, пели тонкими голосами «Все мечты сбываются, товарищ…»
– Ритка, все-таки мед, – говорили мы ей. – Все-таки мед…
Она смотрела на нас жалобно-жалобно и молчала.
– Не путайте ее, девочки, – говорила тетя Фрида. – Не путайте.
Втроем, я, Нелка и Лелька, мы договариваемся не говорить ни Варваре, ни кому другому, куда мы едем.
– Да ну вас! – вдруг со злостью говорит Лелька. – Вечно я с вами куда-нибудь влезу – то эта клятва, то теперь снова тайна. Предупреждайте лучше Сашу, а я проживу и без всех этих сложностей.
Они теперь ходят вместе – Лелька и Ритка, а мы с Нелкой все-таки предупреждаем Сашу: «Не говори Варваре, куда поедешь!» Даже на выпускном мы молчим или говорим, что думали раньше, но за последние месяцы, после истории с Риткой, мы все поменяли свои планы и решили ехать совсем в другие города.
И мы предупреждаем родителей – Варваре ни слова.
– В Москву поехала, – говорит ей моя мама, – а куда – посмотрит.
А я в это время гуляю по берегу Дона.
– В Днепропетровске Неличка, – говорит Нелкина мать, а Нелка штурмует Харьков.
Даже Лелька не сказала правду – для всех неожиданно она поехала в Сталинский пединститут. С сегодняшней точки зрения во всем этом мало логики. И уж совсем нет оснований для каких-то опасений и пересмотров. Но ведь боялись мы, и больше всего наши родители, на самом деле. Был страх. Страх живущих во времени на изломе, на трещинке, и как она расколется, наша жизнь, – кто знает? Варвара знает. Она утверждает это. Она вопит об этом. Ей одной известно, кто есть кто, кто будет кто и кто зачем… И мы бежим в ложь, как в гавань… Потому что невероятно горько сознавать, что ничего впереди нас не ждет, что все это «иллюзии», «фантазии» и еще «провинциальное худосочие ума». Она сама придумала эту жуткую фразу и брызгалась ею, как ядом. Пусть никто не рыпается и все делают свое маленькое скромное дело. Ритка торгует ситцем. Лелька указкой обводит моря и океаны. Нелка стучит арифмометром, Саша – прочь от истории, прочь! – работает в Белоруссии агрономом. А я… «Вот уж кого пошвыряет, вот уж кого покидает… Что бы с тобой ни случилось – ничему не удивлюсь». Это мне было сказано на прощание. Вместе с вручением трехтомника Белинского. Я плакала тогда прямо на черный блестящий переплет.
Таковы факты. Чьи они больше – наши или Варварины?
* * *
В беседку входит дядя Фима. Он снял бумазейную рубашку и надел полосатую трикотажную и от этого стал совсем худеньким и маленьким.– Девочки, – говорит он, – вы без меня не уходите. – Я к Риве, она звонила – что-то у нее там случилось.
– Надень шляпу, а то напечет голову, – Ритка одергивает на нем рубашку, снимает с брюк нитки. – Очень тебе надо бежать, тетку ты не знаешь, что ли…
– Но зовет ведь человек, – оправдывается дядя Фима.
– Ох! – говорит Ритка. – Надоела мне Рива со своими страданиями.
– А что там у нее? – спрашивает Нелка.
– Трагедь, – говорит Ритка. – Дядя Гера на старости лет гулять стал.
– Ай да старик! – смеется Лелька. – И имеет успех?
– Какой же тут смех, девочки. – Видно, что Ритка очень расстроена. – Успех, ты спрашиваешь? Ну, это не то слово. Просто всегда есть какая-нибудь разведенная дама, с которой можно договориться. Тем более что в Риве центнер весу, и она никуда из дому не выходит.
– В конце концов, его можно прижать по партийной линии, – говорит Лелька. – Испугается.
– Да он, конечно, не из храбрецов, – отвечает Ритка. – Только не пойдет тетка на это. Ни за что не пойдет.
– Пожалеет?
– Глупости. У нее своя гордость. Она стирать толком не умеет, но я тебя уверяю, если он решит уходить, она ему так открахмалит рубашки, что тебе и не снилось, и все носки перештопает, и перхоть веничком смахнет, отпустит в полном блеске, ну а у нас уж поплачет…
– Ну, тогда мне ее и не жалко, – говорит Лелька, – раз она такая идиотка.
– Риточка, – кричит с крыльца тетя Фрида, – ты расскажи девочкам, с кем он сейчас встречается. Позор какой.
Но Ритка молчит, и я думаю, что правильней было бы сейчас уйти, не очень это здорово, если семейная драма разыгрывается на глазах посторонних людей.
– Нет, нет, – как чувствует Ритка. – Ради бога. Что нам от вас скрывать, если и так весь город знает. У милого моего дядюшки сейчас роман с Долорес. Собственно, это и доконало Варвару. А теперь после ее смерти Долька как с цепи сорвалась, все ей нипочем, на всех наплевать.
– Все становится по своим местам, – задумчиво говорит Нелка. – Все закономерно.
– Ты не торопись с выводами, – ласково говорит Ритка. – С виду в жизни всегда все просто.
– А я не говорю, что просто, – отвечает Нелка. – Я говорю – закономерно. Это не одно и то же. Всю жизнь она держала Дольку в черном теле. Вот итог…
– Пути родительской любви неисповедимы, – говорит Ритка. – Держала в черном теле, а хотела как лучше. Не будете же вы с этим спорить?
Мы не спорим. Хотя мне очень хочется высказаться, просто возраст Андрея уже привел меня к какой-то точке зрения. Примитивно – такой: я отвечаю за его душу. Я костьми лягу, если увижу, что он недобр, жаден, труслив, лицемерен… А его жизнь, его дорога – это его жизнь и его дорога. Тут я не имею права виснуть, нашептывать, крутиться, как собака Розка, в ногах. Тут он пусть сам… Как хочет, как понимает. Думаете, мне все нравится в его планах? Черта с два! Но не буду я делать из его жизни придаток своей, не буду делать из нее достойное продолжение, опять же, своей, будь она трижды достойной, как бы ни тянулись мои руки, какие бы хитрые всему этому оправдания ни придумывала голова. Сам! Сам. Сам… Наше главное с сыном слово. Я хочу как лучше. Варвара хотела как лучше, делая противоположное.
Ритка пережидает наше молчание и продолжает свою, видимо, уже не раз продуманную мысль.
– Я даже считаю, что она и нам, по-своему, добра хотела. Добра в ее представлении…
– Что это за добро в чьем-то представлении? – смеется Нелка. – Добро и зло – понятия объективные.