Страница:
Интересно было отношение космонавтов к своей будущей космической карьере, в частности в сравнении с лётной деятельностью.
Один из них, Григорий Нелюбов, сидя у меня в машине, по дороге в Москву как-то сказал:
— Слетать бы в космос разок, а потом назад, на свой «МиГ-девятнадцатый»…
— Почему, Гриша? — удивился я. — На «девятнадцатых» тысячи лётчиков летают, а тут ведь дело уникальное!
— Я понимаю. Потому и хочу слетать. Но в самолёте все в своих руках. Сам себе хозяин…
Тогда я ничего не возразил. Хотя, в общем, уже мог предполагать, что степень влияния космонавта на полет его корабля по мере совершенствования космической техники и усложнения выполняемых ею задач будет возрастать.
А потом продолжить разговор не удалось. Судьба моего собеседника сложилась невесело. Много лет спустя его товарищ по отряду космонавтов Г. Шонин в своей книге «Самые первые» так написал о нем: «Не слетал в космос и „флотский парень“ Григорий… Гриша легко сходился с людьми, быстро завоёвывал их симпатии. Казалось, удача не обходила его стороной. И действительно, вначале все для него складывалось наилучшим образом: его назначили вторым дублёром Гагарина. Но, очевидно, не зря бытует пословица: „Знал бы, где упасть, подстелил бы соломки“. Для нас всех и для самого Григория было большой неожиданностью, когда ему и ещё нескольким ребятам пришлось расстаться с отрядом. Режим и труда, и отдыха космонавтов был суров. Не менее суровы были наказания за малейшие отклонения от этого режима. Мы тяжело переживали их уход. И не только потому, что это были хорошие парни, наши друзья. На их примере мы увидели, что жизнь — борьба и никаких скидок или снисхождения никому не будет».
Да уж, чего-чего, а снисхождения к Нелюбову проявлено не было. Нарушение дисциплины, в котором он был, вне всякого сомнения, повинен, повлекло за собой предельно жёсткую, я бы даже сказал — жестокую меру наказания: отчисление из отряда космонавтов, хотя воинские уставы дают, как известно, в руки начальников достаточно широкий спектр мер взыскания для воздействия на провинившихся подчинённых. Мне — как тогда, так и теперь — представляется, что сохранить такого одарённого человека, как Нелюбов, в отряде первых космонавтов — стоило… А дальше его жизнь пошла, что называется, под откос. Откомандированный назад в строевую часть, он не выдержал — стал прикладываться к бутылке и вскоре погиб, попав под поезд.
Сравнение же работы космонавта с работой лётчика, правда с несколько иных позиций, сделал снова, много лет спустя, другой космонавт — Георгий Гречко. В беседе с писателем и журналистом Ярославом Головановым[1] он сказал: «А знаешь, если бы начинать жизнь сначала, я бы не пошёл в космонавты. Я бы пошёл в лётчики-испытатели. Там летают каждый день, и для оценки человека есть самый главный критерий: дело». Так что на сей счёт существуют разные точки зрения. И, наверное, имеют на то право…
На личности космонавта как бы фокусировались все гражданские чувства, вызванные первыми в истории космическими полётами (кстати, и Гагарин, и Титов, и другие космонавты не упускали случая во всеуслышание подчеркнуть это обстоятельство и заявить, что считают его несправедливым).
Правда, в дальнейшем определённая трансформация воззрений общества на космические полёты не могла не произойти в связи с тем, что полёты эти стали исчисляться десятками — исчез эффект уникальности события. А силу этого эффекта понимает каждый, понимали, кстати, и первые космонавты. Когда после торжественной встречи Гагарина на Красной площади, во время приёма в Кремле, я сказал Титову: «Ну, Гера, теперь скоро мы увидим ваш портрет на Историческом музее и послушаем ваше слово с Мавзолея», — он ответил: «Что вы, Марк Лазаревич. Такое два раза не повторяется».
Но в том, что касалось встречи его самого, космонавт-2 ошибся. Его встречали почти так же радостно и торжественно, как Гагарина. Был и проезд в открытой машине из Внукова в Москву, и огромный портрет на Историческом музее, и митинг на Красной площади, и кремлёвский приём — все было. А главное, была соответствующая общественная атмосфера, была всеобщая убеждённость, что именно так и нужно встретить второго советского космонавта. Мне кажется, что полет Титова как-то дополнительно осветил полет Гагарина — утвердил его закономерность, неслучайность, в то же время почти не затронув его уникальности!
Руководители подготовки первых космонавтов и все, кто принимал участие в этом деле, понимали, какой удар славы ожидает их воспитанников. Может быть, не в полной мере (тут действительность, как говорится, превзошла все ожидания), но понимали. Понимали и делали все от них зависящее, чтобы по мере возможности подготовить своих слушателей к этому тяжкому испытанию. Так получилось, что кроме спортивной, парашютной, теоретической и всех прочих видов подготовки космонавтов пришлось им проходить ещё и подготовку психологическую, причём направленную не столько на противодействие психическим нагрузкам в самом космическом полёте (в этом отношении стойкость ребят сомнений не вызывала), сколько после него.
Свой собственный скромный вклад в это официально никак не запланированное дело я пытался обосновать с позиций чисто профессиональных.
— Какой у вас налёт? — спрашивал я у четырех из шести моих подопечных. — Двести пятьдесят часов? Триста? Ну так не говорите пока, что вы лётчики. Лётчик начинается с шестисот, а то и с восьмисот часов. Не меньше…
Конечно, говоря так, я несколько сгущал краски. Разные бывают обстоятельства формирования лётчика, разные требуются для этого и сроки. Во время войны, особенно в её начале, случалось, что на фронт попадали молодые пилоты с налётом всего в несколько десятков часов. И ничего, вводились в строй, осваивались, доучивались в боевых вылетах… Правда, и потерь среди такой зеленой лётной молодёжи было много, но шла война, погибали и умелые, и опытные!..
Так что мои критические замечания по поводу лётной квалификации будущих космонавтов преследовали в основном воспитательные цели.
Тем не менее моим слушателям, по крайней мере некоторым из них, они, видимо, запомнились. Года через три Титов подарил мне фотографию, на которой он был изображён за штурвалом в пилотской кабине самолёта Ан-24, с надписью следующего содержания: «Дорогой Марк Лазаревич! Честное слово, я только мягко держался за штурвал. И никакой я не лётчик…»
— Ох, Гера! — сказал я, получив эту фотографию. — Вот уж не думал я, что вы такой злопамятный человек.
— Почему же злопамятный? Наоборот, я с вашей оценкой полностью согласен. Не был я настоящим лётчиком, когда пришёл в отряд. Но буду.
И эта фраза не осталась только фразой. Титов стал настоящим лётчиком! Военным лётчиком первого класса, причём не только «по приказу», но и по всем действующим на сей счёт нормативам: освоил полёты на сверхзвуковых истребителях, все виды их боевого применения днём и ночью, полёты по приборам, «вслепую», включая заход на посадку при минимально допустимой видимости и высоте облачности. Более того, начал выполнять испытательные полёты и заработал звание лётчика-испытателя третьего класса — квалификация, которая тоже просто так не достаётся!
Надо сказать, что и другие космонавты, пришедшие в отряд с лётной работы, если и не продвинулись в этой области так далеко, как Титов, то, во всяком случае, использовали всякую возможность для поддержания своей лётной квалификации.
Для каждого из них была составлена индивидуальная программа, к каждому прикреплён опытный лётчик-инструктор. Это дало — и продолжает давать — свои результаты, с моей точки зрения, очень важные: благодаря таким систематическим полётам лётчики, став космонавтами, остаются лётчиками. А значит, продолжают обогащаться всем тем, что неизбежно привносит эта профессия в характер, жизненную хватку, самостоятельность суждений и решений, чувство личной ответственности, — словом, в очень многое из того, из чего слагается человеческая личность. Общеизвестно, сколь многого требует профессия лётчика от избирающего её юноши. Но мало кто задумывается над тем, как бесконечно много она ему даёт взамен!
…Особенно настойчивые, недоуменные вопросы задавались самыми разными — по возрасту, образованию, профессии — людьми после того, как в тот несчастливый мартовский день шестьдесят восьмого года Гагарин и его инструктор, лётчик-испытатель первого класса, Герой Советского Союза В.С. Серегин, погибли при выполнении учебно-тренировочного полёта.
«Зачем было давать ему летать? — говорили люди. — Зачем?! Что, других для этого не хватало? Его надо было сохранять, беречь, каждую пылинку с пего сдувать! Первый в мире космонавт — другого такого не было и не будет!..»
Гибель Гагарина люди, даже знавшие его только издалека, а тем более те, кто был с ним близко знаком, восприняли чрезвычайно эмоционально, восприняли как большое личное горе. Примириться со случившимся было бесконечно трудно.
По странному совпадению, он погиб в том же возрасте — тридцати четырех лет от роду, — в котором погибли несколько выдающихся лётчиков: Чкалов, Бахчиванджи, Станкевич, Гринчик… Но тут ничего не скажешь, совпадение и есть совпадение. Так или иначе, ни Гагарина, ни Серегина, да и никого из погибших не вернёшь!..
Но во всех случаях лётчик должен оставаться лётчиком. Причём должен не только в интересах шлифовки характера, о чем я уже говорил, но и в целях гораздо более узкопрактических: если он готовится к новым космическим полётам, каждый из которых, естественно, сложнее предыдущих по всем статьям, в том числе и по требованиям к управлению космическим кораблём, если он готовится к этому, то стоит ли отказываться от такого надёжного способа поддержания себя в должной форме, как пилотирование обычных атмосферных летательных аппаратов. В общем, точно" сказал поэт Михаил Матусовский: «Земля не может не вращаться, пилот не может не летать!»
Кстати, к такому же выводу пришли, по-видимому, и американские космонавты. Известно, например, что первый человек, нога которого ступила на поверхность Луны, командир космического корабля «Аполлон-11» Нейл Армстронг, уделял и продолжал уделять после своего космического полёта много времени не только самолётному, но и планёрному спорту.
И совсем уж невозможной представляется мне участь, на которую хотели бы обречь Гагарина иные его доброжелатели: заставить человека всю свою жизнь просидеть в президиумах разных торжественных и не очень торжественных заседаний! Посадить в целях обеспечения «сохранности» под стеклянный колпак. Участь нелёгкая, наверное, для каждого, но особенно неприемлемая для человека энергичного, творческого, инициативного, такого, каким был Гагарин. Очень чётко выразил свои ощущения по поводу подобного рода деятельности Константин Петрович Феоктистов: «Единственное, что мне мешает, — приглашения на всевозможные торжества и юбилеи… Что-то вроде свадебного генерала. Я всегда отказываюсь. Потому что действительно нет времени и потому что мне неинтересно. Очень стараюсь отказываться вежливо, но всегда чувствую: считают, что зазнался. Или надо работать, или заниматься представительством… Наверное, представительство тоже работа, но у меня другая специальность…»
Видите, даже совмещение занятий своим основным делом с «представительством» мешает космонавту. Что же тогда сказал бы он, обречённый жить одним лишь представительством! Мне могут возразить, что Феоктистов — не просто космонавт, а конструктор, учёный, один из инициаторов и первых разработчиков идеи полёта человека в космос и в этом качестве вроде бы действительно не должен испытывать особого тяготения к функциям «свадебного генерала». Что ж, наверное, подобное замечание было бы справедливо. Но ведь и у Гагарина — пусть не учёного и не конструктора — хватало нужных и интересных дел, так сказать, по прямой специальности. Свой пост первого заместителя начальника Центра подготовки космонавтов он занимал, по общему признанию, отнюдь не номинально. Работал интенсивно и усидчиво. Н.Ф. Кузнецов, занимавший в течение ряда лет пост начальника ЦПК, впоследствии писал, что Гагарин успешно справлялся и с совсем новыми для себя, неизбежными в административной практике функциями, «имел дело с очень сложными документами и работал с ними очень точно, безукоризненно».
А к чему приводит насильственный отрыв человека от основного дела его жизни, мы видим хотя бы на примере Эдвина Олдрина — второго члена экипажа лунного корабля «Аполлон-11». В своей книге «Возвращение на Землю» он так говорит о том, что с ним произошло после полёта на Луну: «Мы стали какими-то рекламными персонажами, парнями, которые должны посещать те или иные собрания и банкеты… Мы перестали быть космонавтами в техническом смысле слова… Длительный карантин после возвращения о Луны был раем по сравнению с тем, что происходило теперь… Я предпочёл бы снова лететь к Луне, чем исполнять роль знаменитости». Особенно вывела космонавта из равновесия «рекламная поездка по миру — 23 страны за 45 дней».
И трудно не согласиться с В. Песковым и Б. Стрельниковым — авторами чрезвычайно интересного и глубокого очерка «За кулисами славы», по которому я процитировал приведённые отрывки из высказываний Олдрина, — в том, что психическая травма, глубокая депрессия, вскоре постигшая «лунного человека № 2», была вызвана «не космическими явлениями, а вполне земными и хорошо известными перегрузками. Они оказались чрезмерными даже для очень сильного человека».
При всех различиях, существующих между положением «знаменитого человека» в США и у нас, между жизненными воззрениями и движущими стимулами советских и американских космонавтов, при всех этих (и многих других) различиях полностью отмахнуться от горького опыта биографии Эдвина Олдрина — ограничиться тем, что сказать: к нашим условиям это неприменимо, — было бы чересчур просто.
Человек должен делать своё дело в жизни.
Нельзя превращать его — живого, думающего, чувствующего — в музейный экспонат. Только в экспонат.
Кстати, если все-таки проделать эту бесчеловечно жестокую операцию, то по прошествии скольких-то (не берусь назвать, скольких именно) лет воздействие такой превращённой в музейный экспонат личности на других людей пошло бы и в этом противоестественном качестве неизбежно на убыль.
Вряд ли доброжелатели Гагарина хотели такой участи для него.
Нет, при всей трагичности того, что случилось 27 марта 1968 года, вывод «не надо было давать ему летать» из происшедшего не вытекает. Отлучать лётчика Гагарина от авиации было ни с какой стороны невозможно.
А вот ещё один вопрос, который мне не раз приходилось слышать: «Ну а как все-таки сам Гагарин, повлияла на него выпавшая на его долю мировая слава? Изменился он как-то за эти семь лет — от дня полёта в космос до дня гибели — или нет?»
Ответ на этот вопрос, наверное, правильнее начинать с конца: изменился или нет.
Вообще говоря, конечно, изменился. Странно было бы, если бы не изменился. Уместно спросить любого человека: «А вы сами за последние семь лет своей жизни изменились или нет?» Ведь независимо от того, пришла ли к вам за эти годы слава (и если пришла, то какого, так сказать, масштаба), независимо от этого обязательно пришла какая-то новая работа (пусть по прежней специальности), новая ответственность, новые мысли, новые контакты с людьми, новые удовлетворения, новые неудовлетворённости… Особенно если эти семь лет охватывают такой динамичный возрастной интервал человеческой жизни, как лежащий между двадцатью семью и тридцатью четырьмя годами.
Я наблюдаю своих молодых коллег — лётчиков-испытателей, вспоминаю, какими они были, когда учились в школе лётчиков-испытателей, и вижу: конечно же они изменились. Во многом изменились! К ним пришла уверенность — сначала профессиональная, а затем и житейская. Пришёл опыт. Пришли навыки преодоления множества проблем, которые исправно подбрасывала им — в воздухе и на земле — жизнь. Пришло более глубокое понимание людей — и в добром содружестве, и в ситуациях конфликтных. Словом, пришла профессиональная и человеческая зрелость, которая конечно же отложила свой отпечаток на облике каждого из них.
А слава? Участвовала она в формировании их личностей? В какой-то мере — да, участвовала, так как большинство моих молодых коллег удостоились за проведённые испытания и всякого рода наград, и почётных званий, а главное, едва ли не самого ценного в нашем деле вида славы — прочной профессиональной репутации хорошего, надёжного, пригодного на любое задание лётчика-испытателя. Но, конечно, ничего похожего на славу первого космонавта Земли им и не снилось. А вот, смотрите-ка, изменились! Повзрослели.
Так почему же изменения в личности Гагарина мы должны рассматривать только с позиций его противоборства со славой?
Неудивительно поэтому, что на вторую часть заданного мне вопроса — изменился ли за последние семь лет своей жизни Гагарин? — я ответил положительно: да, изменился. Стал увереннее, приобрёл навыки руководящей деятельности, научился довольно тонко разбираться в управляющих людьми стимулах и вообще в человеческой психологии (о чем можно судить по некоторым его точным и проницательным на сей счёт замечаниям). Словом, быстро рос.
Во многих отношениях этому росту способствовали и свойства, которые были явно присущи его характеру до полёта в космос. Он был умен от природы, иначе, конечно, никакой опыт не научил бы его хорошо разбираться в душах людей. Обладал врождённым чувством такта, чувством собственного достоинства и в не меньшей степени чувством юмора. Все, что вызывает улыбку — как в высказываниях людей, так и в возникающих ситуациях, — ощущал отлично.
Как-то раз на космодроме, незадолго до полёта первого «Востока», Сергей Павлович Королев, не помню уж, по какому поводу, вдруг принялся — подозреваю, что не впервые, — подробно и развёрнуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только можно себе представить в космическом полёте. Гагарин в течение всего этого достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону ситуации, вдруг на полуслове прервал свою лекцию и совсем другим, разговорным тоном сказал:
— Я хотел его подбодрить, а выходит — он меня подбадривает.
На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:
— Наверное, мы оба подбадриваем друг друга.
Все кругом посмеялись, и, я думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор ещё доброго десятка возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них средств обеспечения безопасности космонавта.
А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счёл нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих…»
Я так подчёркиваю гагаринское чувство юмора не только из симпатии к этому человеческому свойству, без которого многие жизненные горести переносились бы нами гораздо более тяжко, а многие жизненные радости вообще прошли бы мимо нас. Все это, конечно, так, но, кроме того, по-настоящему развитое чувство юмора обязательно заставляет человека обращать означенное чувство не только на то, что его окружает, но и на самого себя. А от самоиронии прямая дорога к самокритичности, к умению трезво посмотреть на себя со стороны.
Вот это-то, по моему глубокому убеждению, Гагарин и умел делать в полной мере. Я уверен в этом, хотя он ни разу не делился ни со иной, ни с кем-нибудь другим в моем присутствии соображениями о том, чего ему как личности не хватает. Но в том, что он отчётливо представлял себе, так сказать, пункты, по которым его подлинный облик ещё отличается от выдержанного по всем статьям только в превосходных степенях портрета, нарисованного коллективными усилиями целой армии журналистов и комментаторов, в этом сомневаться не приходится. Иначе невозможно объяснить то, как много прибавилось в Гагарине — особенно в последние годы его жизни — общей культуры, начитанности, интеллигентности! Вряд ли такой рост этих тонких, трудно прививаемых «по заказу» свойств может быть объяснён одной лишь только интуитивной тягой к ним, естественно возникающей при общении с людьми, стоявшими у колыбели космических полётов, у которой, как едва ли не во всякой новой отрасли знания, стояли люди подлинной культуры и высокой интеллигентности. Но, повторяю, Гагарин в этом отношении прогрессировал так быстро, что объяснить это исключительно воздействием чьего-либо примера, пусть самого убедительного, невозможно. Тут было что-то (и немалое «что-то») от осознанного воздействия на собственную личность, от того самого, что в популярной литературе для юношества называется «работой над собой».
Много лет спустя его товарищ космонавт А. Леонов, рассказывая о посещениях совместно с Гагариным различных художественных выставок, заметит: «…он понимал, что правильно оценить полотно надо уметь, надо этому тоже учиться (а то недолго абстракционизм спутать с импрессионизмом). Юрий расспрашивал на этих вернисажах обо всем, буквально обо всем, до технических тонкостей… и никогда не разрешал себе категорического суждения».
Да, наверное, правильной оценке художественных полотен действительно надо учиться. Но ещё важнее — сдержанности в суждениях! И Гагарин учился. Учился на редкость успешно. Между прочим, мне такой подлинный, живой, меняющийся, растущий Гагарин представляется гораздо более привлекательным, чем тот самый статичный портрет, по которому ему заранее выставили сплошные пятёрки с плюсом по всем предметам и всем параметрам чуть ли не с младенческих лет. Если и так сплошные пятёрки, то, спрашивается, что же делать человеку с собой дальше?.. Да и вообще не зря, наверное, в любой школе так называемый первый ученик редко бывает особенно популярен среди своих товарищей по классу.
Да уж, кем-кем, а благонравным «первым учеником» Гагарин не был! Иногда, по молодости лет, не прочь был и созорничать, разыграть — правда, всегда беззлобно — кого-нибудь из друзей, неизменно лёгок был на подъем, чтобы куда-то поехать, кого-то навестить, включиться в какую-нибудь забавную затею…
Очень характерным для Гагарина было высокоразвитое умение быстро схватить новое, освоиться с непривычной обстановкой, понять неожиданно свалившиеся новые обязанности. И без видимого напряжения справиться с ними.
Через несколько дней после полёта в космос Гагарин приехал в Центральный дом литераторов — к писателям. Это было, если не ошибаюсь, одно из первых его выступлений перед большой, ранее незнакомой аудиторией. Мне было интересно, как он справится с этой новой для себя ролью. И, надо сказать, справился он отлично. Перед переполненным большим залом ЦДЛ, в свете ярких ламп, под множеством направленных на него в упор изучающих взоров — ведь перед писателями стоял первый человек, вернувшийся из того самого чёрного безбрежного космоса, в котором всего несколькими днями ранее из всех собравшихся чувствовали себя более или менее уверенно разве что писатели-фантасты, — он держался естественно, скромно, с неожиданно проявившимся обаянием. Оказалось, что и для той работы, которая ему предстояла в течение нескольких лет после полёта в космос, этот молодой невысокий майор, вчера ещё ходивший в старших лейтенантах, пригоден в самом лучшем виде.
Умение Гагарина ориентироваться в сложной обстановке, его понимание человеческой психологии — не только индивидуальной, но и массовой — не раз успешно проходило проверку во время его поездок по белу свету. Надо сказать, что сверх меры наших космонавтов зарубежными поездками не перегружали, о «двадцати трех странах за сорок пять дней» речи не было. Но все же хоть и не «залпом», но поездить Гагарину пришлось: в восточное полушарие и в западное, в северное и южное, к друзьям и к, скажем так, просто знакомым… Правда, и в таких «просто знакомых» он умел как-то очень быстро и, казалось бы, самыми простыми средствами — естественностью поведения, спокойным юмором, полным отсутствием какого-либо намёка на суперменство — вызвать чувства если не по-настоящему дружеские, то очень к тому близкие.
Его встречали почти так же как дома, в Москве. Да и как могло быть иначе? Представлялось таким естественным, что первый в истории космонавт принадлежит не только своей стране, но всему человечеству.
Редкие исключения, вроде протеста группы студентов Венского университета, который они, если верить сообщению газеты «Курир», будто бы выразили против предстоящей лекции Гагарина в стенах их альма-матер («Аудитории университета не должны использоваться для политической пропаганды…»), такие единичные исключения лишь подтверждали общее правило. Кстати, и выступление Гагарина в Венском университете — как свидетельствовал журналист Н.Н. Денисов, рассказавший об этом эпизоде, — прошло не хуже, чем все прочие: тепло, дружественно, без каких-либо эксцессов. Да и ожидались ли они в действительности, эти эксцессы?
Один из них, Григорий Нелюбов, сидя у меня в машине, по дороге в Москву как-то сказал:
— Слетать бы в космос разок, а потом назад, на свой «МиГ-девятнадцатый»…
— Почему, Гриша? — удивился я. — На «девятнадцатых» тысячи лётчиков летают, а тут ведь дело уникальное!
— Я понимаю. Потому и хочу слетать. Но в самолёте все в своих руках. Сам себе хозяин…
Тогда я ничего не возразил. Хотя, в общем, уже мог предполагать, что степень влияния космонавта на полет его корабля по мере совершенствования космической техники и усложнения выполняемых ею задач будет возрастать.
А потом продолжить разговор не удалось. Судьба моего собеседника сложилась невесело. Много лет спустя его товарищ по отряду космонавтов Г. Шонин в своей книге «Самые первые» так написал о нем: «Не слетал в космос и „флотский парень“ Григорий… Гриша легко сходился с людьми, быстро завоёвывал их симпатии. Казалось, удача не обходила его стороной. И действительно, вначале все для него складывалось наилучшим образом: его назначили вторым дублёром Гагарина. Но, очевидно, не зря бытует пословица: „Знал бы, где упасть, подстелил бы соломки“. Для нас всех и для самого Григория было большой неожиданностью, когда ему и ещё нескольким ребятам пришлось расстаться с отрядом. Режим и труда, и отдыха космонавтов был суров. Не менее суровы были наказания за малейшие отклонения от этого режима. Мы тяжело переживали их уход. И не только потому, что это были хорошие парни, наши друзья. На их примере мы увидели, что жизнь — борьба и никаких скидок или снисхождения никому не будет».
Да уж, чего-чего, а снисхождения к Нелюбову проявлено не было. Нарушение дисциплины, в котором он был, вне всякого сомнения, повинен, повлекло за собой предельно жёсткую, я бы даже сказал — жестокую меру наказания: отчисление из отряда космонавтов, хотя воинские уставы дают, как известно, в руки начальников достаточно широкий спектр мер взыскания для воздействия на провинившихся подчинённых. Мне — как тогда, так и теперь — представляется, что сохранить такого одарённого человека, как Нелюбов, в отряде первых космонавтов — стоило… А дальше его жизнь пошла, что называется, под откос. Откомандированный назад в строевую часть, он не выдержал — стал прикладываться к бутылке и вскоре погиб, попав под поезд.
Сравнение же работы космонавта с работой лётчика, правда с несколько иных позиций, сделал снова, много лет спустя, другой космонавт — Георгий Гречко. В беседе с писателем и журналистом Ярославом Головановым[1] он сказал: «А знаешь, если бы начинать жизнь сначала, я бы не пошёл в космонавты. Я бы пошёл в лётчики-испытатели. Там летают каждый день, и для оценки человека есть самый главный критерий: дело». Так что на сей счёт существуют разные точки зрения. И, наверное, имеют на то право…
На личности космонавта как бы фокусировались все гражданские чувства, вызванные первыми в истории космическими полётами (кстати, и Гагарин, и Титов, и другие космонавты не упускали случая во всеуслышание подчеркнуть это обстоятельство и заявить, что считают его несправедливым).
Правда, в дальнейшем определённая трансформация воззрений общества на космические полёты не могла не произойти в связи с тем, что полёты эти стали исчисляться десятками — исчез эффект уникальности события. А силу этого эффекта понимает каждый, понимали, кстати, и первые космонавты. Когда после торжественной встречи Гагарина на Красной площади, во время приёма в Кремле, я сказал Титову: «Ну, Гера, теперь скоро мы увидим ваш портрет на Историческом музее и послушаем ваше слово с Мавзолея», — он ответил: «Что вы, Марк Лазаревич. Такое два раза не повторяется».
Но в том, что касалось встречи его самого, космонавт-2 ошибся. Его встречали почти так же радостно и торжественно, как Гагарина. Был и проезд в открытой машине из Внукова в Москву, и огромный портрет на Историческом музее, и митинг на Красной площади, и кремлёвский приём — все было. А главное, была соответствующая общественная атмосфера, была всеобщая убеждённость, что именно так и нужно встретить второго советского космонавта. Мне кажется, что полет Титова как-то дополнительно осветил полет Гагарина — утвердил его закономерность, неслучайность, в то же время почти не затронув его уникальности!
Руководители подготовки первых космонавтов и все, кто принимал участие в этом деле, понимали, какой удар славы ожидает их воспитанников. Может быть, не в полной мере (тут действительность, как говорится, превзошла все ожидания), но понимали. Понимали и делали все от них зависящее, чтобы по мере возможности подготовить своих слушателей к этому тяжкому испытанию. Так получилось, что кроме спортивной, парашютной, теоретической и всех прочих видов подготовки космонавтов пришлось им проходить ещё и подготовку психологическую, причём направленную не столько на противодействие психическим нагрузкам в самом космическом полёте (в этом отношении стойкость ребят сомнений не вызывала), сколько после него.
Свой собственный скромный вклад в это официально никак не запланированное дело я пытался обосновать с позиций чисто профессиональных.
— Какой у вас налёт? — спрашивал я у четырех из шести моих подопечных. — Двести пятьдесят часов? Триста? Ну так не говорите пока, что вы лётчики. Лётчик начинается с шестисот, а то и с восьмисот часов. Не меньше…
Конечно, говоря так, я несколько сгущал краски. Разные бывают обстоятельства формирования лётчика, разные требуются для этого и сроки. Во время войны, особенно в её начале, случалось, что на фронт попадали молодые пилоты с налётом всего в несколько десятков часов. И ничего, вводились в строй, осваивались, доучивались в боевых вылетах… Правда, и потерь среди такой зеленой лётной молодёжи было много, но шла война, погибали и умелые, и опытные!..
Так что мои критические замечания по поводу лётной квалификации будущих космонавтов преследовали в основном воспитательные цели.
Тем не менее моим слушателям, по крайней мере некоторым из них, они, видимо, запомнились. Года через три Титов подарил мне фотографию, на которой он был изображён за штурвалом в пилотской кабине самолёта Ан-24, с надписью следующего содержания: «Дорогой Марк Лазаревич! Честное слово, я только мягко держался за штурвал. И никакой я не лётчик…»
— Ох, Гера! — сказал я, получив эту фотографию. — Вот уж не думал я, что вы такой злопамятный человек.
— Почему же злопамятный? Наоборот, я с вашей оценкой полностью согласен. Не был я настоящим лётчиком, когда пришёл в отряд. Но буду.
И эта фраза не осталась только фразой. Титов стал настоящим лётчиком! Военным лётчиком первого класса, причём не только «по приказу», но и по всем действующим на сей счёт нормативам: освоил полёты на сверхзвуковых истребителях, все виды их боевого применения днём и ночью, полёты по приборам, «вслепую», включая заход на посадку при минимально допустимой видимости и высоте облачности. Более того, начал выполнять испытательные полёты и заработал звание лётчика-испытателя третьего класса — квалификация, которая тоже просто так не достаётся!
Надо сказать, что и другие космонавты, пришедшие в отряд с лётной работы, если и не продвинулись в этой области так далеко, как Титов, то, во всяком случае, использовали всякую возможность для поддержания своей лётной квалификации.
Для каждого из них была составлена индивидуальная программа, к каждому прикреплён опытный лётчик-инструктор. Это дало — и продолжает давать — свои результаты, с моей точки зрения, очень важные: благодаря таким систематическим полётам лётчики, став космонавтами, остаются лётчиками. А значит, продолжают обогащаться всем тем, что неизбежно привносит эта профессия в характер, жизненную хватку, самостоятельность суждений и решений, чувство личной ответственности, — словом, в очень многое из того, из чего слагается человеческая личность. Общеизвестно, сколь многого требует профессия лётчика от избирающего её юноши. Но мало кто задумывается над тем, как бесконечно много она ему даёт взамен!
…Особенно настойчивые, недоуменные вопросы задавались самыми разными — по возрасту, образованию, профессии — людьми после того, как в тот несчастливый мартовский день шестьдесят восьмого года Гагарин и его инструктор, лётчик-испытатель первого класса, Герой Советского Союза В.С. Серегин, погибли при выполнении учебно-тренировочного полёта.
«Зачем было давать ему летать? — говорили люди. — Зачем?! Что, других для этого не хватало? Его надо было сохранять, беречь, каждую пылинку с пего сдувать! Первый в мире космонавт — другого такого не было и не будет!..»
Гибель Гагарина люди, даже знавшие его только издалека, а тем более те, кто был с ним близко знаком, восприняли чрезвычайно эмоционально, восприняли как большое личное горе. Примириться со случившимся было бесконечно трудно.
По странному совпадению, он погиб в том же возрасте — тридцати четырех лет от роду, — в котором погибли несколько выдающихся лётчиков: Чкалов, Бахчиванджи, Станкевич, Гринчик… Но тут ничего не скажешь, совпадение и есть совпадение. Так или иначе, ни Гагарина, ни Серегина, да и никого из погибших не вернёшь!..
Но во всех случаях лётчик должен оставаться лётчиком. Причём должен не только в интересах шлифовки характера, о чем я уже говорил, но и в целях гораздо более узкопрактических: если он готовится к новым космическим полётам, каждый из которых, естественно, сложнее предыдущих по всем статьям, в том числе и по требованиям к управлению космическим кораблём, если он готовится к этому, то стоит ли отказываться от такого надёжного способа поддержания себя в должной форме, как пилотирование обычных атмосферных летательных аппаратов. В общем, точно" сказал поэт Михаил Матусовский: «Земля не может не вращаться, пилот не может не летать!»
Кстати, к такому же выводу пришли, по-видимому, и американские космонавты. Известно, например, что первый человек, нога которого ступила на поверхность Луны, командир космического корабля «Аполлон-11» Нейл Армстронг, уделял и продолжал уделять после своего космического полёта много времени не только самолётному, но и планёрному спорту.
И совсем уж невозможной представляется мне участь, на которую хотели бы обречь Гагарина иные его доброжелатели: заставить человека всю свою жизнь просидеть в президиумах разных торжественных и не очень торжественных заседаний! Посадить в целях обеспечения «сохранности» под стеклянный колпак. Участь нелёгкая, наверное, для каждого, но особенно неприемлемая для человека энергичного, творческого, инициативного, такого, каким был Гагарин. Очень чётко выразил свои ощущения по поводу подобного рода деятельности Константин Петрович Феоктистов: «Единственное, что мне мешает, — приглашения на всевозможные торжества и юбилеи… Что-то вроде свадебного генерала. Я всегда отказываюсь. Потому что действительно нет времени и потому что мне неинтересно. Очень стараюсь отказываться вежливо, но всегда чувствую: считают, что зазнался. Или надо работать, или заниматься представительством… Наверное, представительство тоже работа, но у меня другая специальность…»
Видите, даже совмещение занятий своим основным делом с «представительством» мешает космонавту. Что же тогда сказал бы он, обречённый жить одним лишь представительством! Мне могут возразить, что Феоктистов — не просто космонавт, а конструктор, учёный, один из инициаторов и первых разработчиков идеи полёта человека в космос и в этом качестве вроде бы действительно не должен испытывать особого тяготения к функциям «свадебного генерала». Что ж, наверное, подобное замечание было бы справедливо. Но ведь и у Гагарина — пусть не учёного и не конструктора — хватало нужных и интересных дел, так сказать, по прямой специальности. Свой пост первого заместителя начальника Центра подготовки космонавтов он занимал, по общему признанию, отнюдь не номинально. Работал интенсивно и усидчиво. Н.Ф. Кузнецов, занимавший в течение ряда лет пост начальника ЦПК, впоследствии писал, что Гагарин успешно справлялся и с совсем новыми для себя, неизбежными в административной практике функциями, «имел дело с очень сложными документами и работал с ними очень точно, безукоризненно».
А к чему приводит насильственный отрыв человека от основного дела его жизни, мы видим хотя бы на примере Эдвина Олдрина — второго члена экипажа лунного корабля «Аполлон-11». В своей книге «Возвращение на Землю» он так говорит о том, что с ним произошло после полёта на Луну: «Мы стали какими-то рекламными персонажами, парнями, которые должны посещать те или иные собрания и банкеты… Мы перестали быть космонавтами в техническом смысле слова… Длительный карантин после возвращения о Луны был раем по сравнению с тем, что происходило теперь… Я предпочёл бы снова лететь к Луне, чем исполнять роль знаменитости». Особенно вывела космонавта из равновесия «рекламная поездка по миру — 23 страны за 45 дней».
И трудно не согласиться с В. Песковым и Б. Стрельниковым — авторами чрезвычайно интересного и глубокого очерка «За кулисами славы», по которому я процитировал приведённые отрывки из высказываний Олдрина, — в том, что психическая травма, глубокая депрессия, вскоре постигшая «лунного человека № 2», была вызвана «не космическими явлениями, а вполне земными и хорошо известными перегрузками. Они оказались чрезмерными даже для очень сильного человека».
При всех различиях, существующих между положением «знаменитого человека» в США и у нас, между жизненными воззрениями и движущими стимулами советских и американских космонавтов, при всех этих (и многих других) различиях полностью отмахнуться от горького опыта биографии Эдвина Олдрина — ограничиться тем, что сказать: к нашим условиям это неприменимо, — было бы чересчур просто.
Человек должен делать своё дело в жизни.
Нельзя превращать его — живого, думающего, чувствующего — в музейный экспонат. Только в экспонат.
Кстати, если все-таки проделать эту бесчеловечно жестокую операцию, то по прошествии скольких-то (не берусь назвать, скольких именно) лет воздействие такой превращённой в музейный экспонат личности на других людей пошло бы и в этом противоестественном качестве неизбежно на убыль.
Вряд ли доброжелатели Гагарина хотели такой участи для него.
Нет, при всей трагичности того, что случилось 27 марта 1968 года, вывод «не надо было давать ему летать» из происшедшего не вытекает. Отлучать лётчика Гагарина от авиации было ни с какой стороны невозможно.
А вот ещё один вопрос, который мне не раз приходилось слышать: «Ну а как все-таки сам Гагарин, повлияла на него выпавшая на его долю мировая слава? Изменился он как-то за эти семь лет — от дня полёта в космос до дня гибели — или нет?»
Ответ на этот вопрос, наверное, правильнее начинать с конца: изменился или нет.
Вообще говоря, конечно, изменился. Странно было бы, если бы не изменился. Уместно спросить любого человека: «А вы сами за последние семь лет своей жизни изменились или нет?» Ведь независимо от того, пришла ли к вам за эти годы слава (и если пришла, то какого, так сказать, масштаба), независимо от этого обязательно пришла какая-то новая работа (пусть по прежней специальности), новая ответственность, новые мысли, новые контакты с людьми, новые удовлетворения, новые неудовлетворённости… Особенно если эти семь лет охватывают такой динамичный возрастной интервал человеческой жизни, как лежащий между двадцатью семью и тридцатью четырьмя годами.
Я наблюдаю своих молодых коллег — лётчиков-испытателей, вспоминаю, какими они были, когда учились в школе лётчиков-испытателей, и вижу: конечно же они изменились. Во многом изменились! К ним пришла уверенность — сначала профессиональная, а затем и житейская. Пришёл опыт. Пришли навыки преодоления множества проблем, которые исправно подбрасывала им — в воздухе и на земле — жизнь. Пришло более глубокое понимание людей — и в добром содружестве, и в ситуациях конфликтных. Словом, пришла профессиональная и человеческая зрелость, которая конечно же отложила свой отпечаток на облике каждого из них.
А слава? Участвовала она в формировании их личностей? В какой-то мере — да, участвовала, так как большинство моих молодых коллег удостоились за проведённые испытания и всякого рода наград, и почётных званий, а главное, едва ли не самого ценного в нашем деле вида славы — прочной профессиональной репутации хорошего, надёжного, пригодного на любое задание лётчика-испытателя. Но, конечно, ничего похожего на славу первого космонавта Земли им и не снилось. А вот, смотрите-ка, изменились! Повзрослели.
Так почему же изменения в личности Гагарина мы должны рассматривать только с позиций его противоборства со славой?
Неудивительно поэтому, что на вторую часть заданного мне вопроса — изменился ли за последние семь лет своей жизни Гагарин? — я ответил положительно: да, изменился. Стал увереннее, приобрёл навыки руководящей деятельности, научился довольно тонко разбираться в управляющих людьми стимулах и вообще в человеческой психологии (о чем можно судить по некоторым его точным и проницательным на сей счёт замечаниям). Словом, быстро рос.
Во многих отношениях этому росту способствовали и свойства, которые были явно присущи его характеру до полёта в космос. Он был умен от природы, иначе, конечно, никакой опыт не научил бы его хорошо разбираться в душах людей. Обладал врождённым чувством такта, чувством собственного достоинства и в не меньшей степени чувством юмора. Все, что вызывает улыбку — как в высказываниях людей, так и в возникающих ситуациях, — ощущал отлично.
Как-то раз на космодроме, незадолго до полёта первого «Востока», Сергей Павлович Королев, не помню уж, по какому поводу, вдруг принялся — подозреваю, что не впервые, — подробно и развёрнуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только можно себе представить в космическом полёте. Гагарин в течение всего этого достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону ситуации, вдруг на полуслове прервал свою лекцию и совсем другим, разговорным тоном сказал:
— Я хотел его подбодрить, а выходит — он меня подбадривает.
На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:
— Наверное, мы оба подбадриваем друг друга.
Все кругом посмеялись, и, я думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор ещё доброго десятка возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них средств обеспечения безопасности космонавта.
А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счёл нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих…»
Я так подчёркиваю гагаринское чувство юмора не только из симпатии к этому человеческому свойству, без которого многие жизненные горести переносились бы нами гораздо более тяжко, а многие жизненные радости вообще прошли бы мимо нас. Все это, конечно, так, но, кроме того, по-настоящему развитое чувство юмора обязательно заставляет человека обращать означенное чувство не только на то, что его окружает, но и на самого себя. А от самоиронии прямая дорога к самокритичности, к умению трезво посмотреть на себя со стороны.
Вот это-то, по моему глубокому убеждению, Гагарин и умел делать в полной мере. Я уверен в этом, хотя он ни разу не делился ни со иной, ни с кем-нибудь другим в моем присутствии соображениями о том, чего ему как личности не хватает. Но в том, что он отчётливо представлял себе, так сказать, пункты, по которым его подлинный облик ещё отличается от выдержанного по всем статьям только в превосходных степенях портрета, нарисованного коллективными усилиями целой армии журналистов и комментаторов, в этом сомневаться не приходится. Иначе невозможно объяснить то, как много прибавилось в Гагарине — особенно в последние годы его жизни — общей культуры, начитанности, интеллигентности! Вряд ли такой рост этих тонких, трудно прививаемых «по заказу» свойств может быть объяснён одной лишь только интуитивной тягой к ним, естественно возникающей при общении с людьми, стоявшими у колыбели космических полётов, у которой, как едва ли не во всякой новой отрасли знания, стояли люди подлинной культуры и высокой интеллигентности. Но, повторяю, Гагарин в этом отношении прогрессировал так быстро, что объяснить это исключительно воздействием чьего-либо примера, пусть самого убедительного, невозможно. Тут было что-то (и немалое «что-то») от осознанного воздействия на собственную личность, от того самого, что в популярной литературе для юношества называется «работой над собой».
Много лет спустя его товарищ космонавт А. Леонов, рассказывая о посещениях совместно с Гагариным различных художественных выставок, заметит: «…он понимал, что правильно оценить полотно надо уметь, надо этому тоже учиться (а то недолго абстракционизм спутать с импрессионизмом). Юрий расспрашивал на этих вернисажах обо всем, буквально обо всем, до технических тонкостей… и никогда не разрешал себе категорического суждения».
Да, наверное, правильной оценке художественных полотен действительно надо учиться. Но ещё важнее — сдержанности в суждениях! И Гагарин учился. Учился на редкость успешно. Между прочим, мне такой подлинный, живой, меняющийся, растущий Гагарин представляется гораздо более привлекательным, чем тот самый статичный портрет, по которому ему заранее выставили сплошные пятёрки с плюсом по всем предметам и всем параметрам чуть ли не с младенческих лет. Если и так сплошные пятёрки, то, спрашивается, что же делать человеку с собой дальше?.. Да и вообще не зря, наверное, в любой школе так называемый первый ученик редко бывает особенно популярен среди своих товарищей по классу.
Да уж, кем-кем, а благонравным «первым учеником» Гагарин не был! Иногда, по молодости лет, не прочь был и созорничать, разыграть — правда, всегда беззлобно — кого-нибудь из друзей, неизменно лёгок был на подъем, чтобы куда-то поехать, кого-то навестить, включиться в какую-нибудь забавную затею…
Очень характерным для Гагарина было высокоразвитое умение быстро схватить новое, освоиться с непривычной обстановкой, понять неожиданно свалившиеся новые обязанности. И без видимого напряжения справиться с ними.
Через несколько дней после полёта в космос Гагарин приехал в Центральный дом литераторов — к писателям. Это было, если не ошибаюсь, одно из первых его выступлений перед большой, ранее незнакомой аудиторией. Мне было интересно, как он справится с этой новой для себя ролью. И, надо сказать, справился он отлично. Перед переполненным большим залом ЦДЛ, в свете ярких ламп, под множеством направленных на него в упор изучающих взоров — ведь перед писателями стоял первый человек, вернувшийся из того самого чёрного безбрежного космоса, в котором всего несколькими днями ранее из всех собравшихся чувствовали себя более или менее уверенно разве что писатели-фантасты, — он держался естественно, скромно, с неожиданно проявившимся обаянием. Оказалось, что и для той работы, которая ему предстояла в течение нескольких лет после полёта в космос, этот молодой невысокий майор, вчера ещё ходивший в старших лейтенантах, пригоден в самом лучшем виде.
Умение Гагарина ориентироваться в сложной обстановке, его понимание человеческой психологии — не только индивидуальной, но и массовой — не раз успешно проходило проверку во время его поездок по белу свету. Надо сказать, что сверх меры наших космонавтов зарубежными поездками не перегружали, о «двадцати трех странах за сорок пять дней» речи не было. Но все же хоть и не «залпом», но поездить Гагарину пришлось: в восточное полушарие и в западное, в северное и южное, к друзьям и к, скажем так, просто знакомым… Правда, и в таких «просто знакомых» он умел как-то очень быстро и, казалось бы, самыми простыми средствами — естественностью поведения, спокойным юмором, полным отсутствием какого-либо намёка на суперменство — вызвать чувства если не по-настоящему дружеские, то очень к тому близкие.
Его встречали почти так же как дома, в Москве. Да и как могло быть иначе? Представлялось таким естественным, что первый в истории космонавт принадлежит не только своей стране, но всему человечеству.
Редкие исключения, вроде протеста группы студентов Венского университета, который они, если верить сообщению газеты «Курир», будто бы выразили против предстоящей лекции Гагарина в стенах их альма-матер («Аудитории университета не должны использоваться для политической пропаганды…»), такие единичные исключения лишь подтверждали общее правило. Кстати, и выступление Гагарина в Венском университете — как свидетельствовал журналист Н.Н. Денисов, рассказавший об этом эпизоде, — прошло не хуже, чем все прочие: тепло, дружественно, без каких-либо эксцессов. Да и ожидались ли они в действительности, эти эксцессы?