Гамсун Кнут. Под осенней звездой

   Я слушал ее, как во сне, и не в силах был от ветить.
   – Что же вы молчите?
   – Спал ли я на сеновале? Да.
   – Вот как? И хорошо ли вам спалось?
   – Да.
   – Так. Ну что ж. Сегодня мы едем домой.
   Она повернулась и пошла прочь, покраснев до кор ней волос…
   Прибежал Харальд и попросил меня сделать ему змей.
   – Ладно, так и быть, – сказал я, стараясь совла дать с собой. – Сделаю тебе большой-пребольшой змей, он взлетит к самым облакам. Непременно сделаю.
   Мы с Харальдом мастерили змей часа два, этот славный мальчик старался от души, а я думал совсем о другом. Мы сплели из бечевки длинный хвост, привязали его к змею да еще приклеили для прочности; фрекен Элисабет два раза подходила к нам и смотрела, как мы справляемся с делом, вид у нее был уже не такой свежий и оживленный, как раньше, но меня это не трогало, я ее будто и не замечал.
   Но вот мне велено запрягать. И хотя нужно поторапливаться, потому что дорога предстоит дальняя, все же я посылаю Харальда с просьбой повременить полчаса. Мы трудимся в поте лица, и наконец все готово. Завтра, когда клей подсохнет, Харальд запустит змей и будет провожать его взглядом, и в его душе всколыхнется такое же неведомое волнение, какое сейчас вско лыхнулось во мне.
   Лошади запряжены.
   Фру Фалькенберг выходит из дома, и все пасторское семейство провожает ее.
   Пастор и его жена узнали меня, они отвечают на мой поклон и говорят мне несколько любезных слов; но они даже не обмолвились о том, что хотели взять меня в работники. Голубоглазая пасторша стоит и лу каво поглядывает на меня искоса, будто накануне она меня и в глаза не видела.
   Фрекен Элисабет приносит корзинку с припасами и помогает своей подруге усесться поудобнее.
   – Может быть, все-таки дать тебе еще что-нибудь теплое? – спрашивает она в который уж раз.
   – Нет, спасибо, я не озябну. До свиданья, до сви данья!
   – Будьте таким же молодцом, как вчера, – говорит фрекен и кивает мне на прощание.
   Мы трогаемся.
   День стоит сырой и холодный, я сразу вижу, что фру Фалькенберг плохо укутана и ей холодно.
   Мы едем час за часом, лошади, чувствуя, что мы возвращаемся домой, сами бегут рысью, я держу вож жи, и руки мои стынут без рукавиц. Завидев домик неподалеку от дороги, хозяйка стучит в стекло и гово рит, что время обедать. Она выходит из коляски, вся посиневшая от холода.
   – Пообедаем в этом домике, – говорит она. – Как управитесь с лошадьми, приходите туда, да не забудьте прихватить корзинку.
   И она поднимается по косогору.
   «Она решила обедать у чужих людей, потому что за мерзла, – думаю я. – Ведь не меня же она в самом деле боится…» Я привязал лошадей и задал им корму; по хоже было, что пойдет снег, поэтому я накрыл их кус ком промасленного холста, похлопал по крупам и, за хватив корзинку, пошел к домику.
   Старушка, хлопотавшая над кофейником, подняла голову, пригласила нас войти и снова занялась своим делом. Фру Фалькенберг распаковала корзинку и ска зала, не глядя на меня:
   – Ну как, уделить вам кусочек и сегодня?
   – Да, спасибо большое.
   Мы едим молча. Я сижу на скамеечке у двери, по ставив тарелку подле себя; а фру Фалькенберг устро илась у стола, она не отрываясь смотрит в окно и почти ничего не ест. Время от времени она перебрасывается словом со старухой и поглядывает, не опустела ли моя тарелка. В домике тесно, от меня до окна не больше двух шагов, и мы сидим все равно что рядом.
   Кофе готов, но на моей скамеечке нет места для чашки, и я держу ее в руке. Вдруг фру Фалькенберг поворачивается ко мне и говорит, не поднимая глаз:
   – За столом есть место.
   Я слышу, как громко колотится мое сердце, и бор мочу:
   – Спасибо, мне и здесь удобно… Я уж лучше…
   Сомнений нет – она взволнована, опасается, как бы я чего-нибудь не сказал или не сделал; тотчас она сно ва отворачивается, но я вижу, как бурно вздымается ее грудь. «Не бойся, – думаю я, – скорей я откушу себе язык, чем скажу хоть слово!»
   Мне нужно поставить пустую тарелку и чашку на стол, но я боюсь ее испугать, а она сидит все так же, отвернувшись. Я тихонько звякнул чашкой, чтобы при влечь к себе ее внимание, поставил посуду на стол и поблагодарил.
   Она спрашивает меня, словно я гость:
   – Вы сыты? Может быть, еще?..
   – Нет, спасибо большое… Позвольте, я уложу все обратно в корзинку? Боюсь только, что я не сумею сде лать это как следует.
   И я гляжу на свои руки, – в тепле они распухли, стали неловкими и толстыми, так что мне никак не возможно уложить корзинку. Она догадалась, о чем я думаю, тоже взглянула на мои руки, опустила глаза в пол и сказала, пряча улыбку:
   – Разве у вас нет рукавиц?
   – Нет, они ведь мне ни к чему.
   Я вернулся на скамеечку и ждал, пока фру Фаль кенберг уложит припасы, чтобы отнести корзинку. Но она вдруг снова повернулась ко мне и спросила, все так же не поднимая глаз:
   – Откуда вы родом?
   – Из Нурланна.
   Пауза.
   Немного погодя я сам осмелился спросить:
   – Фру бывала там?
   – Да, в детстве.
   Она поглядела на часы, как бы пресекая дальней шие вопросы и напоминая мне в то же время, что надо торопиться. Я тотчас встал и пошел к лошадям.
   Уже смерклось, небо потемнело, пошел мокрый снег. Я потихоньку взял с козел свое одеяло и спрятал его под переднее сиденье коляски, потом напоил и запряг лошадей. Увидев хозяйку, я пошел ей навстречу, чтобы взять у нее корзинку.
   – Куда вы?
   – Хотел вам помочь.
   – Благодарю вас, это лишнее. Корзинка ведь почти пустая.
   Мы подошли к коляске, она села, и я стал помогать ей укутаться потеплее. Я нашарил под сиденьем одеяло и вытащил его, держа так, чтобы не видна была кайма.
   – А х, как это удачно! – сказала фру Фалькен берг. – Где же оно было?
   – Здесь.
   – У пастора мне предлагали целый ворох одеял, но ведь потом у меня так долго не было бы случая их вер нуть… Нет, спасибо, я сама… Нет, нет, спасибо… Са дитесь.
   Я захлопнул дверцу и влез на козлы.
   «Если она еще постучит в окошко, это будет озна чать, что она хочет вернуть мне одеяло, но я ни за что не остановлюсь», – подумал я.
   Час проходит за часом, темно, хоть глаз выколи, мок рый снег валит все сильней, и дорогу вконец развезло. Время от времени я спрыгиваю с козел и бегу рядом с коляской, чтобы согреться; я вымок до нитки.
   Мы уже почти дома.
   «Если окна освещены, она может узнать мое одея ло», – подумал я.
   Как на грех, в окнах горел свет, хозяйку ждали.
   Поневоле я остановил лошадей, не доезжая крыльца, и открыл дверцу.
   – Что там у вас случилось?
   – К сожалению, мне придется просить вас выйти здесь. Такая грязь… колеса вязнут…
   Наверное, ей представилось, будто я невесть что за мышляю, и она воскликнула:
   – Да езжайте вы, ради всех святых!
   Лошади дружно взяли с места, и я осадил их у ярко освещенного крыльца.
   Из дома вышла Эмма. Хозяйка отдала ей одеяла, которые свернула еще в коляске.
   – Спасибо, что довезли, – сказала она мне. – Боже мой, как вы промокли!

XXV

   Неожиданная новость свалилась на меня, как снег на голову: Фалькенберг нанялся к капитану в работники.
   Стало быть, он нарушил наш уговор и бросил меня на произвол судьбы. Я совершенно сбит с толку. Что ж, ладно, утро вечера мудренее. Но уже два часа ночи, а мне никак не уснуть, я дрожу от холода и думаю. Тянутся часы, я не могу согреться, и меня начинает трепать лихорадка, я мечусь в жару… Как она меня боялась, не решилась даже пообедать на воздухе и за весь день не взглянула на меня ни разу…
   Но вот мысли мои проясняются, я понимаю, что могу разбудить Фалькенберга, могу проговориться в бреду, и, стиснув зубы, я вскакиваю с постели. Натянув одеж ду, я кое-как сползаю с лестницы и бегу прочь от усадь бы. Понемногу я согреваюсь и сворачиваю к лесу, туда, где мы работали, а по лицу моему катятся капли пота и дождя. Только бы мне отыскать пилу, и я живо избав люсь от лихорадки; это старое, испытанное средство. Пилы мне никак не найти, зато нашелся топор, который я спрятал в субботу вечером, и я принимаюсь рубить. Вокруг темень, я ничего не вижу, но работаю наощупь и валю дерево за деревом. Пот заливает мне лицо.
   Наконец, выбившись из сил, я кладу топор на преж нее место; уже светает, и я спешу вернуться домой.
   – Где тебя черти носили? – спрашивает Фалькен берг.
   Я не хочу объяснять ему, что вчера простудился, ведь он все разболтает на кухне, и бормочу, что сам не знаю.
   – Ты, верно, был у Рённауг, – говорит он.
   Я отвечаю, что он угадал, да, я был у Рённауг.
   – Ну, это не мудрено угадать, – говорит он. – А я вот больше к девчонкам ни ногой.
   – Значит, ты женишься на Эмме?
   – Да, может статься. А, право слово, досадно, что тебя не было. Ты тоже мог бы присвататься к которой– нибудь из служанок.
   И он пускается в рассуждения о том, что любая из них пошла бы за меня, но я больше не нужен капитану. Назавтра мне незачем даже идти в лес… Голос Фаль кенберга доносится словно бы издалека, я погружаюсь в глубины сна.
   К утру лихорадка отпускает меня, я еще чувствую слабость, но все равно собираюсь в лес.
   – Тебе незачем надевать рабочую блузу, – говорит Фалькенберг. – Я ведь тебе сказал.
   Что же, он прав. И все-таки я надеваю блузу, пото му что вся остальная моя одежда мокрая. Фалькенберг сконфужен, ведь он нарушил наш уговор; в свое оправ дание он говорит, будто думал, что я наймусь к пастору.
   – Стало быть, ты не пойдешь на железную доро гу? – спрашиваю я.
   – Гм. Нет, пожалуй, это не годится. Посуди сам, сил моих больше нет бродяжничать. А лучшего места, чем здесь, не сыщешь.
   Я притворяюсь равнодушным и перевожу разговор на Петтера, словно его судьба вызывает у меня горячее участие – бедняга, вот кому хуже всех придется, его теперь вышвырнут вон, останется без крова.
   – Скажешь тоже – без крова! – возражает Фаль кенберг. – Он провалялся здесь законный срок, сколько положено по болезни, и теперь вернется восвояси. Ведь у его отца собственный хутор.
   И Фалькенберг признается, что с тех пор, как мы расстались, его мучит совесть. Если б не Эмма, он плю нул бы на капитана.
   – Вот, возьми, – говорит он.
   – Что это?
   – Рекомендации. Мне они уже не нужны, а тебе пригодятся при случае. Вдруг ты надумаешь стать на стройщиком.
   Он протягивает мне бумаги и ключ для настройки.
   Но у меня не такой хороший слух, как у Фалькен берга, мне все это ни к чему, и я говорю, что мне легче точило настроить, чем пианино.
   Фалькенберг смеется, у него камень с души свалил ся, когда он увидел, что я не унываю…
   Фалькенберг ушел. А мне спешить некуда, я ложусь одетый на постель, лежу и думаю. Что ж, работа все равно кончена, так или иначе надо уходить, не век же здесь жить, в самом деле. Только вот никак я не ожи дал, что Фалькенберг останется. О господи, если б капи тан взял меня, я работал бы за двоих! А может быть, попробовать как-нибудь отговорить Фалькенберга? В конце концов, замечал же я, что капитану не очень-то приятно держать работника, который носит его фами лию. Но, видно, я все-таки ошибался.
   Мысли теснились у меня в голове. Ведь мне не в чем себя упрекнуть, я работал на совесть и, занимаясь сво им изобретением, не украл у капитана ни секунды вре мени…
   Потом я задремал, и меня разбудили шаги на лестнице. Не успел я встать, как капитан уже появился в дверях.
   – Нет, нет, лежите, пожалуйста, – сказал он ласково и хотел уйти. – Или ладно, раз уж я вас разбудил, может быть, мы с вами сочтемся?
   – Да, конечно. Если капитану угодно…
   – Откровенно говоря, мы с вашим товарищем пола гали, что вы останетесь у пастора, и потому… А сезон кончился, и в лесу невозможно работать. Впрочем, там еще остается небольшой участок. Но вот какое дело – с вашим товарищем я уже рассчитался, и не знаю те перь…
   – Само собой, я согласен на ту же плату.
   – Но мы с ним рассудили, что вам полагается при бавка.
   Фалькенберг не говорил про это ни слова, и я сразу понял, что капитан все решил сам.
   – У нас с ним был уговор получать поровну, – сказал я.
   – Но ведь он работал у вас под началом. И по спра ведливости я должен накинуть вам по пятьдесят эре за день.
   Поскольку он не оценил мое великодушие, я перестал спорить и взял деньги. При этом я обмолвился, что ожи дал получить куда меньше.
   Капитан сказал:
   – Ну и прекрасно. А вот вам рекомендация, в кото рой сказано, как добросовестно вы работали.
   И он протянул мне бумагу.
   Это был простой и добрый человек. И если он ни сло ва не сказал о водопроводе, который предполагалось проложить весной, значит, у него были на то свои при чины, и я не хотел задавать ему неприятные вопросы.
   Он спросил:
   – Итак, вы идете на железную дорогу?
   – Право, я сам еще не решил.
   – Ну что ж, спасибо за все.
   Он пошел к двери.
   И тут я, болван этакий, не удержался:
   – А не найдется ли у капитана какой работы попоз же, весной?
   – Не знаю, там видно будет. Я… Это зависит… А как вы намерены распорядиться своей пилой?
   – Если позволите, я пока оставлю ее здесь.
   – Разумеется.
   Капитан ушел, и я остался сидеть на постели. Ну вот, все кончено. Господи, господи, помилуй нас, грешных! Сейчас девять часов, она уже встала, она там, в доме, который виден отсюда через окно. Надо мне уходить.
   Я отыскал свой мешок, уложил вещи, натянул поверх блузы мокрую куртку и собрался идти. Но вместо этого я снова сел.
   Вошла Эмма и сказала:
   – Иди завтракать! – Я увидел у нее в руках свое одеяло, и меня охватил ужас. – А еще фру велела спросить, не твое ли это одеяло.
   – Это? Нет. Мое у меня в мешке,
   И Эмма унесла одеяло.
   Я ни за что на свете не мог сознаться. Пропади оно пропадом, это одеяло!.. Может, мне спуститься вниз и позавтракать? Это прекрасный случай проститься с нею и поблагодарить. Все получится как бы само собой.
   Эмма снова приносит аккуратно сложенное одеяло и кладет его на табурет.
   – Иди скорей, кофе простынет, – говорит она.
   – А зачем ты положила здесь одеяло?
   – Хозяйка велела.
   – Наверное, оно Фалькенбергово, – бормочу я.
   Эмма спрашивает:
   – Ну как, ты уходишь?
   – Да, ухожу, раз ты знать меня не хочешь.
   – Ишь ты какой! – говорит Эмма, бросив на меня быстрый взгляд.
   Я спускаюсь следом за ней на кухню; через окно я вижу, как капитан идет по дороге в лес. Я рад, что он ушел. Может быть, теперь его жена выйдет из спальни.
   Позавтракав, я встаю из-за стола. Не лучше сразу же уйти? Да, так будет лучше. Я прощаюсь со служанками и шучу с каждой по очереди.
   – Надо бы и с госпожой проститься, только вот не знаю…
   – Она у себя, я сейчас спрошу.
   Эмма уходит, но тотчас возвращается. Госпожа прилегла, у нее разболелась голова. Но она велела кланяться.
   – Заходите к нам, – говорят мне на прощанье слу жанки.
   Держа мешок под мышкой, я покидаю усадьбу. Но тут я вспоминаю про топор, ведь Фалькенберг, наверно, будет его искать и не сможет найти. Я возвращаюсь, сту чу в окошко кухни и объясняю, где лежит топор.
   По дороге я несколько раз оборачиваюсь и гляжу на окна дома. Но вот усадьба скрывается из виду.

XXVI

   Целый день бродил я вокруг Эвребё, заходил на ближние хутора, справлялся насчет работы, и шел дальше, несчастный скиталец. Погода стояла сырая и холод ная, я только тем и согревался, что шагал без устали.
   К вечеру я набрел на то место в лесу, где мы работа ли. Стука топора не было слышно, Фалькенберг уже ушел домой. Я отыскал деревья, которые свалил ночью, и за смеялся, глядя на уродливые пни, которые остались пос ле меня. Наверное, Фалькенберг, увидев такое опусто шение, не мог взять в толк, кто все это натворил. Бед няга, он решил, пожалуй, что это дело лешего, оттого и поспешил убраться домой до темноты. Ха-ха-ха!
   Но мне было совсем не весело, просто в бреду я разразился лихорадочным смехом, а потом вконец осла бел; и тотчас тоска снова сжала мне сердце. Вот здесь, на этом самом месте, она стояла, когда пришла со своей подругой к нам в лес, и они болтали с нами…
   Когда стемнело, я побрел назад к усадьбе. Отчего бы мне не переночевать на чердаке, а утром, когда у нее пройдет головная боль, она выйдет… Но, завидев освещенные окна, я вдруг повернул назад. Нет, пожалуй, еще слишком рано.
   Прошло, как мне кажется, часа два, а я все иду, при саживаюсь на землю, и снова иду, и снова присаживаюсь, и вот уже снова передо мной усадьба. Никто не помешает мне подняться на чердак и лечь, пускай этот жалкий трус Фалькенберг только пикнет! Я уже знаю, как быть, надо спрятать мешок в лесу, а потом подняться на чердак, тогда в случае чего можно сделать вид, будто я позабыл какую-нибудь мелочь и поэтому вернулся.
   Я иду назад, к лесу.
   Там я прячу мешок и вдруг понимаю, что не нужен мне ни Фалькенберг, ни чердак, ни ночлег. Дурак ты, дурак, ругаю я себя, тебе же вовсе не хочется спать, а хо чется повидать одного-единственного человека, а потом уйти отсюда хоть на край света. «Милостивый госу дарь, – обращаюсь я к себе, – не вы ли искали тихой жиз ни и людей, здравых умом, дабы обрести вновь утерян ный покой?»
   Я достаю мешок, закидываю его за спину и в третий раз подхожу к усадьбе. Я обхожу флигель стороной и приближаюсь к господскому дому с юга. В окнах горит свет.
   И хотя уже темно, я скидываю мешок, чтобы не быть похожим на нищего, беру его под мышку и тихонько иду к дому. Но, подойдя совсем близко, я останавливаюсь. Я стою столбом под окнами, обнажив голову, и не двигаюсь с места. В доме никого не видно, даже тень не мельк нет. В столовой темно, господа отужинали. «Значит, час уже поздний», – думаю я.
   Вдруг свет гаснет, и дом погружается в темноту. Толь ко наверху одиноко светится огонек. «Это в ее комнате!» – думаю я. Огонек горит с полчаса и гаснет. Она легла. Спокойной ночи.
   Спокойной ночи, и прощай навек.
   Я, конечно, не вернусь сюда весной. Ни за что на свете.
   Выйдя на шоссе, я снова вскидываю мешок за спину, и снова начинаются мои скитания…
   Наутро я продолжаю путь. Ночевал я на сеновале и весь продрог, потому что мне нечем было укрыться, и к тому же пришлось уйти крадучись, на заре, в самую холодную пору.
   Я прошел уже немало. Хвойные леса сменяются берез няком; и когда попадается можжевельник с красивыми прямыми ветвями, я вырезаю себе палку, сажусь на опуш ке и остругиваю ее. Кое-где на ветвях еще дрожит золо той листок; а березы до сих пор красуются в сережках, унизанные, как жемчужинками, каплями дождя. Иногда на такую березу садится птичья стайка, они склевывают сережки, а потом чистят липкие клювики о камни или шероховатую кору. Они не хотят уступать друг дружке, носятся взапуски, гонят одна другую прочь, хотя сере жек кругом видимо-невидимо. И та, которую гонят, поко ряется и улетает. Маленькая пташка теснит большую, и большая уступает; даже крупный дрозд и не думает противиться воробью, а обращается в бегство. «Навер ное, это потому, что натиск воробья так стремителен», – думаю я.
   Мало-помалу озноб и тоскливое настроение, охватив шие меня с утра, проходят, я с удовольствием разгляды ваю все, что попадается на пути, и обо всем раздумы ваю понемногу. Особенно радуют меня птицы. Впрочем, и деньги, которые лежат у меня в кармане, тоже вызыва ют приятные чувства.
   Прошлым утром Фалькенберг сказал мне про хутор, который принадлежит отцу Петтера, и я решил пойти туда. Хутор, правда, невелик и едва ли там найдется ра бота, но у меня есть деньги, и меня интересует совсем другое. Ведь Петтер скоро должен вернуться домой, и я смогу кое-что у него выспросить.
   Я подгадал так, чтобы прийти на хутор к вечеру. Я пе редал родителям поклон от сына, сказал, что ему уже лучше и он скоро вернется. А потом попросился пе реночевать.

XXVII

   Я прожил на хуторе несколько дней; Петтер вернул ся, но не рассказал мне ничего интересного.
   – Все ли благополучно в Эвребё?
   – Да, слава богу.
   – Ты со всеми простился, когда уходил? С капита ном, с его супругой?
   – Да.
   – Все ли здоровы?
   – Все. Кому там болеть?
   – Да хоть и Фалькенбергу, – говорю. – Он жало вался, что вывихнул руку. Но, стало быть, все уже прошло…
   Дом был богатый, но неуютный. Хозяин, депутат стор тинга, завел привычку читать по вечерам вслух газеты. Ох уж эти газеты, из-за них страдало все семейство, а дочки, те просто умирали со скуки. Когда вернулся Пет тер, они все вместе принялись подсчитывать, сполна ли он получил деньги с капитана и отлежал ли весь поло женный срок – «предусмотренный законом срок», как выразился депутат. А накануне я по нечаянности раз бил стекло, которое гроша ломаного не стоит, и все потом долго перешептывались и косо смотрели на ме ня; я сходил в лавку, купил новое стекло, вставил его на место прежнего и тщательно укрепил замазкой. Де путат сказал:
   – Стоило ли беспокоиться из-за какого-то стекла.
   Но я ходил не только за стеклом, я купил несколько бутылок вина, чтобы лавочник не подумал, будто я при шел только за стеклом, и еще купил швейную машинку, которую решил подарить перед уходом хозяйским доч кам. День был субботний, вечером не грех выпить и как следует выспаться в воскресенье. А в понедельник с утра я собирался уйти.
   Но все вышло совсем не так, как я думал. Обе хозяй ские дочки залезли на чердак и обшарили мой мешок; швейная машина и бутылки возбудили у них жгучее лю бопытство, они не могли умолчать и донимали меня на меками. «Имейте терпение, – подумал я, – придется вам обождать до поры до времени».
   Вечером я вместе со всеми сидел за столом и прини мал участие в общем разговоре. Мы только что поужина ли, хозяин нацепил очки и взялся за газету. Вдруг под окном послышался кашель.
   – Кажется, кто-то пришел, – сказал я.
   Девушки переглянулись и вышли. Немного погодя они отворили дверь и ввели в дом двух молодых парней.
   – Садитесь, пожалуйста, – пригласила их хозяйка. Я сразу заподозрил, что эти парни – женихи хозяйских дочек и их позвали выпить за мой счет. Вот так де вицы из молодых, да ранние, одной всего восемнадцать, а другой – девятнадцать. Ладно же, раз такое дело, не будет им ни капли вина…
   Мы разговаривали о погоде, о том, что теперь уж не приходится ждать теплых дней, только вот снег, к сожалению, может помешать осенней пахоте. Разговор шел вяло, и одна из девиц спросила, почему я такой скучный.
   – Потому, что мне надо уходить, – отвечаю я. – В понедельник утром я буду уже в двух милях от сюда.
   – Тогда не выпить ли нам на прощанье?
   Кто-то фыркнул, и я понял, что это по моему адресу, – мол, я жадничаю и мне жалко вина. Но я просто-напросто знать не хотел этих девчонок, они меня нисколько не интересовали, в этом и было все дело.
   – Выпить на прощанье? – сказал я. – У меня есть, правда, три бутылки вина, но я купил их на дорогу,
   – Зачем же тебе тащить вино с собой целых две ми ли? – спросила одна под громкий смех. – Разве мало лавок по дороге?
   – Фрекен забыла, что завтра воскресенье и все лав ки будут закрыты, – возразил я.
   Смех умолк, но после того, как я высказался напря мик, они были на меня в обиде. Тогда я спросил у хо зяйки, сколько с меня причитается.
   – Но к чему такая спешка? Утром успеется.
   – Нет, мне надо торопиться. Я прожил у вас два дня, скажите, сколько с меня.
   Она довольно долго раздумывала, а потом пошла посоветоваться с мужем.
   Дело принимало долгий оборот, поэтому я поднялся н а чердак, уложил свой мешок и снес его вниз, к двери. Я совсем разобиделся и решил уйти нынче же вечером. Мне казалось, что так будет лучше всего.
   Когда я вернулся к столу, Петтер сказал:
   – Уж не собираешься ли ты уйти на ночь глядя?
   – Да. Собираюсь.
   – Но это же глупо, стоит ли обращать внимание на бабью болтовню!
   – Господи, да не удерживай этого старикашку! – сказала ему сестра.
   Наконец явился хозяин с хозяйкой.
   – Ну, сколько же с меня?
   – Гм… Да уж ладно, сколько дадите.
   Мне было не по себе среди этих отвратительных людей, я вытащил из кармана бумажку, какая попалась под руку, и сунул ее хозяйке.
   – Хватит с вас?
   – Гм… Конечно, это не худо, но все же… А впрочем, пускай будет по-вашему.
   – Сколько я вам дал?
   – Пять крон.
   – Что ж, это, пожалуй, маловато. И я снова полез за деньгами.
   – Нет, мама, он уплатил десять, – вмешался Петтер. – Это слишком много, надо дать ему сдачи.
   Старуха разжала руку, взглянула на деньги и сказа ла с удивлением:
   – A х, право, я и не заметила, что это десятка! Я ведь даже не посмотрела. Раз так, большое спасибо.
   Депутат смутился и стал рассказывать парням о том, что прочитал в сегодняшней газете: с одним человеком произошел несчастный случай, молотилка оторвала ему руку. Девицы притворялись, будто не замечают меня, но сидели надутые, и глаза у них горели, как у разъяренных кошек. Мне нечего было здесь делать.
   – Прощайте! – сказал я.
   Хозяйка проводила меня до двери и сказала ласково:
   – Сделай милость, одолжи нам бутылку вина. Пра во, такая досада, у нас, как на грех, гости.
   – Прощайте, – повторил я таким тоном, что она не посмела настаивать.
   За спиной у меня был мешок, в руках – швейная ма шина; ноша была тяжелая, а дорогу развезло; но, несмотря на это, я шагал с легким сердцем. Конечно, вышла не приятная история, и я готов был признать, что поступил нехорошо. Нехорошо? Пустое! Ведь я же, можно сказать, учинил дознание и выяснил, что эти дрянные девчонки хотели за мой счет угостить своих женихов. Положим, это так. Но ведь я только потому и обиделся, что они уязви ли мою мужскую гордость: ведь пригласи они не этих парней, а каких-нибудь девушек, разве вино не потекло бы рекой? Еще как! И к тому же она назвала меня старикашкой. Но разве это не правда? Видно, я и впрямь уже стар, если обиделся, что мне предпочли ка кого-то мужика…