Страница:
придымится всем углем
эпос трюмов, снастей,
парусины прогретой,
тросов, торсов, страстей,
тьмы запретной.
Поле дымное брани,
шайки неандертальцев,
ямки, выпаренные после бани,
на подушечках пальцев.
9 апреля 2002
В перстне прельстительный
шарик горит
солнца, тела
золотого стекла.
Гребля. Парит,
в небе забыт,
кто-нибудь длительный.
Голос растлительный:
"К миру спиной?
Нет, загребной.
Дай мне земной
жизни растительной".
Лед голубеющий.
Шелк и фланель.
Милый Бози,
только не егози.
Кофе в постель.
Плещет форель,
хвост не умнеющий.
Все ли умеющий?
Все? О, я рад.
Здравствуй, разврат,
ласково млеющий!
Шарик проколотый,
гибнет Уайльд,
гной из ушей
и из прочих траншей
тела, ах, ай, льд-
истый Уайльд,
шарик наш золотый.
Кофе наш молотый.
Так ли, не так ль, -
кончен спектакль,
мученик пакль,
мальчик немолодый.
В Танатас изгнанный,
о, древний грех!
Пухловогуб,
холодеет твой труп,
тайно от всех
отойдя от утех
в смрад неизысканный.
В лодке замызганной
ждет тебя друг,
высверки ук-
лючин, и вдруг -
визг их развизганный.
12 апреля 2002
Я этим текстом выйду на угол,
потом пойду вдали по улице, -
так я отвечу на тоски укол,
но ничего не отразится на моем лице.
Со временем ведь время выветрит
меня, а текст еще уставится
на небо, и слезинки вытрет вид
сырой, и в яркости пребудет виться.
Он остановится у рыбного,
где краб карабкает аквариум
с повязкой на клешне, и на него
похожий клерк в другом окне угрюм.
А дальше нищий, или лучше - ком
тряпья спит на земле, ничем храним,
новорожденным спит покойником,
и оторопь листвы над ним.
Жизнь, все забыв, уходит заживо
на то, чтобы себя поддерживать,
и только сна закладка замшево
сухую "смерть" велит затверживать.
Прощай, мой текст, мне спать положено,
постелено, а ты давай иди
и с голубями чуть поклюй пшено,
живи, меня освободи.
1 мая 2002
Ире Муравьевой
Через ихние боязни,
от столба к столбу
верстовому праздник жизни
тянешь на горбу.
Как до тех, смотри, дойду вон,
дотяну мешки, -
станет праздник жизни явен,
зашуршат смешки
по песку, и грянет ливень.
Щедростью в раю
будет сон твой обусловлен,
баюшки-баю.
А потом, когда на площадь
вывалит толпа,
перестанут вовсе слушать,
радость торопя.
Через дохлые заветы
ослику тащить
упразднение зевоты,
цирк бродячий жить.
Заподозрит меня ражий
дурень, что таю
я неправду, мой хороший,
баюшки-баю.
Только ты не слушай дурня.
Искренен ли я,
не ему судить в позорне
душной бытия.
Не ему судить, в пекарне
выпекая чушь
благонравственности, в скверне
скуки - не ему ж!
Тянешь? Тянешь. Ну и ладно.
Пусть они свою
жить попробуют прилюдно,
баюшки-баю.
6 мая 2002
Гольдберг. Вариации
(Шахматная)
3.
Он сгоняет партишку сейчас
с мной, ребенком,
он сгоняет партишку, лучась
хитрым светом, косясь и лукавясь,
Смейся, смейся, паяц, - он поет, в его тонком
столько голосе каверз.
Он замыслил мне вилку, и он
затаится,
и немедленно выпрыгнет конь
из-за чьей-то спины со угрозой,
Шах с потерей ладьи восклицает, двоится
мир, и виден сквозь слезы.
Гольдберг, что бы тебе в поддавки
не сыграть бы,
нет, удавки готовишь, зевки
не прощаешь, о, Гольдберг коварист,
Заживет, заживет, - запевает, - до свадьбы,
он и в ариях арист.
Он артист исключительных сил,
он свободен,
а с подтяжками брюки носил,
а пощелкивал ими, большие
заложив свои пальцы за них, многоходен,
Гольдберг, Санта Лючия!
17 мая 2002
Гольдберг. Вариации
(День рождения)
4.
Но булочки на противне,
но в чудо-печке,
но с дырочками по бокам,
сегодня будет в красном, Гольдберг, рот вине,
на пироге задуешь свечки,
взбивалкою взобьешь белок белкам.
Тем временем я с мамою
из дома выйду
и - на троллейбус номер шесть,
и душу, Гольдберг, всполошит зима мою,
такая огненная с виду
и вместе черная. Я, Гольдберг, есть.
Я знаю кексы в формочках,
мой Бог, с изюмом,
раскатанного теста пласт,
проветриванье кухни знаю, в форточках
спешащие с нежнейшим шумом
подошвы, приминающие наст.
На площади Труда сойти,
потом две арки,
прихожей знаю тесноту,
туда я посвечу, а ты сюда свети,
какие гости! где подарки?
морозец! ну-ка, щечку ту и ту!
А вот и вся твоя семья,
ты посередке, обе с краю.
Все есть, все во главе с тобой.
А кто сыграет нам сегодня, Гольдберг? - я,
сегодня я как раз сыграю,
а ты куплеты Курочкина пой.
20 мая 2002
В сон дневной уклонясь
благотворный,
на диване в завешенной
комнате,
где забвения краткого угли нас
греют, и предстает жизнь иной
и бесспорной, -
там проснуться как раз
ранним летом,
внутри сна, на каникулах,
двор в окне -
его держит полукругом каркас
лип, и мальчиков видеть в бликах,
в дне нагретом.
Солнце видеть во сне,
копьеносных,
кудреглавых и вымерших
воинов,
спи все дальше и дальше, и ревностней
убаюкивай себя в виршах
перекрестных.
Лук лоснится, стрела,
перочинный
ножик всласть снимает кору,
десятый
год осады мира тобой, и светла
неудвоенной жизни пора,
беспричинной.
Сладко спи под морской
шум немолчный,
покрывалом укрытая
шелковым
жизнь, не ведающая тоски мирской.
Длись, золотистость игры тая,
сон солнечный.
Там Елена твоя,
с вышиваньем,
за высокой стеной сидит,
юная,
и в душе твоей еще невнятная,
но - звучит струна, своим грозит
выживаньем.
Или лучше, чем явь,
краткосмертный
сон? - одно дыханье сулишь
чистое.
Облака только по небу и стремглавь,
доноси эхо ахеян лишь,
голос мерный.
Вечереющий день
еще будет,
не дождешься еще своих
родичей
сердцем, падающим что ни шаг, как тень.
Пусть вернутся домой, пусть живых
явь не будит.
В летней комнате тишь,
пол прохладный,
тенелиственных сот стена,
Елена
снится комнате, шелест в одной из ниш -
то покров великий ткет она
и двускладный.
Ты на нем прочитай
рифмой взятый
в окруженье текст сверху вниз:
трусливо
девять строф проспал ты, теперь начинай
бесстрашью учиться и проснись
на десятой.
29 мая 2002
Завод "Полиграфмаш", циклопий
твой страшный, полифем, твой глаз
горит, твой циферблат средь копей
горит зимы.
Я в проходной, я предъявляю пропуск
и, через турникет валясь,
вдыхаю ночь и гарь - бедро, лязг, -
валясь впотьмы.
Вот сумрачный народ тулупий
со мной бок о бок, маслянист
растоптанный поодаль вкупе
с тавотом снег,
цехов сцепления и вагонеток,
лежит сталелитейный лист,
и синим сварка взглядом - огнь, ток, -
окинет брег.
Слесарный, фрезерный, токарный,
ты заусенчат и шершав,
завод "Полиграфмаш", - угарный
состав да хворь -
посадки с допусками - словаря, - вот,
смотри, как беспробудно ржав,
сжав кулачки, сверлом буравит,
исчадье горь.
Спивайся, полифем, суспензий
с лихвой, и масел, и олиф,
резцом я выжгу глаз твой песий,
то желтый, то
гнойнозеленый, пей, резец заточен,
он победитовый, пей, скиф.
Людоубийца, ты непрочен.
Я есть Никто.
Завод "Полиграфмаш", сквозь стены
непроходимые, когда
под трубный окончанья смены
сирены вой
ты лыко не вязал спьяна, незрячий,
я выводил стихов стада,
вцепившись в слов испод горячий
и корневой.
4 июня 2002
Гольдберг. Вариации
(Пятница)
5.
По пятницам, - а жизнь ушла
на это ожиданье пятниц
(не так ли, дядька мой неитальянец?) -
от будней маленьких распятьиц, -
ты во Дворец культуры от угла
стремишь свой танец.
Какой проход! В душе какой
(на предвкушенье чудной жизни -
не так ли, родственник шумнобеспечный? -
жизнь и ушла в чужой отчизне,
в той, где бывают девушки с киркой)
пожар сердечный!
Участник нынче монтажа
по Гоголю ты Николаю.
"Вишь ты, - сказал один другому..." Слышу.
И, помню, перед тем гуляю
с тобою, за руку тебя держа.
Ты, Гольдберг, - свыше.
"Доедет, - слышу хохот твой, -
то колесо, если б случилось,
в Москву..." О, этим текстом италийским
как пятница твоя лучилась,
всходя софитами над головой,
на радость близким!
Премьера. Занавес. Цветы.
Жизнь просвистав почти в артистах,
о спи, безгрезно спи, зарыт талантец
хоть небольшой в пределах льдистых,
но столь же истинный, сколь, дядька, ты
неитальянец.
9 июня 2002
Свидетель воздуха я затемнений
различной степени, особенно
когда изрядна морось в городе камней.
И вдруг "ко мне!" услышишь, - незабвенно
косым она прыжком - с хозяином.
"Все на круги..." - неправда мудрости.
Ведь что ни миг - то в освещении ином.
И в этом жесточь совершенной грусти.
Дворы, дворы. Куда ни глянь - дворы.
Выходишь заполночь, - иди, тебя
ждут разбегающиеся раздоры
над головой лиловых облаков, рябя.
В кустах глаза бутылочьи привиделись,
склянь чеховской, разбитой, колкой.
Какой счастливой, жизнь, ты выдалась, -
столь, сколь (глянь-склянь) недолгой.
С последней точностью внесет поправки
пусть память, выплески домов распознаны
в документальной ленте Карповки,
отсняты отсветы и тени дна расползаны.
То увеличиваясь тенью в росте,
то со стены себе ложишься под ноги, -
проход непререкаем в достоверности
своей, небытие немыслимо, на ветках боги.
16 июня 2002
Льву Дановскому
По-балетному зыбки штрихи
на чахоточном небе весеннем.
Где то время, в котором стихи
сплошь казались везеньем?
Где Дзержинский? Истории ветр
сдул его с постамента. О, скорый!
Феликс, Феликс, мой арифмометр,
мой Эдмундович хворый.
Мы с тобой по проспекту идем
между волком такси и собакой
алкаша. Дело к мартовским идам.
Ида? Что-то не помню такой.
Где Дзержинский? Решетка и ржа.
Глазированные в молочном
есть сырки, златозуба кассирша.
Отражайся в витрине плащом.
Мы идем с тобой мимо реальных
соплеменников, рифма легко
нам подыгрывает с мемориальных
досок - вот: архитектор Щуко.
Мы с тобой - те, кто станет потом
нашей памятью, мы с тобой повод,
чтобы время обратнейшим ходом
шло в стихи по поверхности вод.
Вот и пруд. Так ловись же, щуко,
и дзержись на крючке, чтобы ида
с леденцами за бледной щекой
розовела в прекрасности вида.
Чтобы северный ветер серов
нас не стер, не развеял, стоящих
у моста, за которым есть остров,
нас, еще настоящих.
23 июня 2002
Лампу выключить, мгновенья
дня мелькнут под потолком.
Серый страх исчезновенья
мне доподлинно знаком.
В доме, заживо померкшем,
так измучиться душе,
чтоб завидовать умершим,
страх осилившим уже.
День, как тело, обезболить,
все забыть, вдохнуть покой,
чтоб вот так себе позволить
стих невзрачный, никакой.
1 июля 2002
* * *
День многодолгий,
длящийся нещадно,
солнечно, чадно.
Вон летит махаон,
врачеватель соцветий,
навевающих сон.
Зеленоколкий
куст-шиповник в клети
бликов, как в меди.
Пес празднобродный
у корней и скрипы
дерева липы.
Лучник выйдет на двор
и стрелою сиянье
расстреляет в упор.
Замри, свободный
узник ожиданья,
как изваянье.
Там тонет старец
с мифами тридцатых
в своих развратах.
Он растлитель (в поддых
нам - молочницу славит)
воинов молодых.
Топыря палец,
он ее буравит,
сейчас заправит.
Медленье роста,
привыканье к людям,
коими будем.
В мутной банке мальки.
Чувства, кроме томленья,
мне еще велики,
не жалят остро.
Жажда жизнетленья
ждет утоленья. -
Дыша поодоль,
чует дрожь добычи.
Я слышу кличи.
Нет отца, чтоб плечо
мне подставил, - он с битвы
не вернулся еще,
с дальней охоты ль.
Мать, где плачут ритмы
твоей молитвы?
10 июля 2002
Люблю появление ткани...
О.М.
1.
Сознанье брось, но резко, на охват
предмета целиком или событья,
пусть мозг увидит все, огнем объят
ночным и вспыхнув нитями наитья.
Объемен человек и зверь не плоск,
они бегут из кубиков и клеток.
Гори, воздухоплавательный мозг,
им озаряя местность напоследок.
2.
Стопа к стопе, в колодки уперев
себя, в наклоне мускульно-растущем,
бегун весь круговой трибуны рев
опережает в сбывшемся грядущем.
И лишь когда он ленточку порвет,
его догонит страх, но не успеет
на торжество свое, - небесный свод
над беглым победителем синеет.
3.
А по тому - "слова, слова, слова..."
твердившему, который медлил, зная,
что только опрометчивость права, -
пусть вспыхнет по нему тьма грозовая.
Когда бы знала молния, что гром
за нею следом вломится, не стала б
расписываться огненным пером
в крушенье, на одной из верхних палуб.
16 июля 2002
1.
Как бы ни было точно
и со всеми подряд,
но бессмысленно то, что
боги творят.
Друг дорогой, прости, я
жив, а с тобой беда.
Плакала моя Фтия,
не доскачешь туда.
Рок тебя грубо спешил
в чужелюдном краю.
Жизнью твоей я тешил
надежду свою:
думал, обнимешь сына
моего и отца.
Но, дорогой, пустынна
смерть. Без лица.
Путь мой расчислен.
Я ли его мощу?
Подвиг мести бессмыслен.
Потому отомщу.
2.
- Ксанф, ты в битве не покинь,
меня, конь,
посреди в слезах не стань,
если тень
на меня падет и стынь
на огонь
хлынет, - я не Трое дань
в смертный день.
- Я не дам тебе пропасть,
воин, кость
меня вывезет, и честь,
только пусть
ты уж знаешь: эту страсть
или злость
впрямь одернет смерти весть.
В этом грусть.
- Это, конь, не наших воль -
смерти даль,
пастушонка ли свирель,
битвы пыль, -
не твоя забота, боль,
и печаль.
Ксанф, давай не канитель,
гибель - гиль.
3.
Еще собою смерть давилась
и жены голосили все истошней,
когда богиня Легкости явилась
ему, и воздух стал ясней и тоньше.
Еще Патрокла тело умащали
амброзией и нектаром из чаши,
когда сняла с него покров печали
богиня Легкости легчайшей.
И только ветерок, сорвавшись с моря,
летел в своем невидимом плаще.
Ни чувства мести, злобы или горя
в нем не было, ни чувства вообще.
И кони, чуя нового возницу,
уж тронулись на поприще свое,
и на ходу он впрыгнул в колесницу,
и ясеневое сжал копье.
20 июля 2002
М.Городинскому
Из камышей щербатой полосой,
всегда чуть в дымке и левее центра,
в заливе зацветающем, лесой
подергивающем - плацента
от жизни к смерти и рыбак босой, -
мерещится мне (отмели тонки:
июнь, за ним июль, темнее - август;
с вечерним часом, с приступом тоски
густеет слово, посмотри, я прав: густ
его замес) Кронштадт. Конец строки.
Нарисовать - крошится карандаш -
поблекший день и души тех, чей впитан
взгляд в моренебо вылинявших пряж, -
таким необитанием испытан,
что горизонтом стал. И сдался: ваш.
Так и творится мир. Из ничего.
И вот он, посмотри, как на ладони.
Ему упорство глаз причинено,
чтоб он возник. Прозрачные в бидоне
снуют уловки. Поздно и темно.
А ночью вздрогнет малое дитя.
Так, испугавшись собственного роста,
выныривают из небытия.
И проступает утра узкий остров
за папиросной прописью дождя.
Там сборы протрубит военный рог,
паром впотьмах отчалит, бык, юпитер...
Бездарность, я отбыл наш общий срок,
и если были слезы - ветер вытер.
Вот я иду, творец кронштадтских строк.
В расположенье павших желудей
срываются десантники из кроны,
прошелестев сквозь ветви (золотей,
как ордена, кокарды и погоны
на офицерах воинских частей,
разрозненная осень!) Я иду
и с острова смотрю на город в дымке,
вернувшись к непочатому труду,
задолго до существенной поимки
меня в метафорическом саду.
25 сентября 2002
* * *
День дожизненный безделья,
солнце лишнее пылит,
слабость райская, апрелья,
золотые кегли, келья,
горло медленно болит,
спит растенье не проснется,
но, затеплясь у корней
и взветвясь, огонь займется,
я не знал, что обернется
жизнь привязанностью к ней,
что, дыханием согрета,
по углам себя тая,
как дворцовая карета,
ахнет комната от света,
незнакомната твоя,
что душа, как гость, нагрянет,
наделит собой жилье,
что под вечер жизнь устанет
жить, что вовсе перестанет,
что обыщешься ее,
что, сойдясь в едином слове,
смерть и жизнь звучат: смежи, -
и заснешь, и будет внове
на движенье смежной крови
не откликнуться в тиши.
25 октября 2002
Трепыхаться, нежиться, робеть,
трусить, замирать перед зиянием,
сдаться, бессознательно грубеть,
чтобы не сойти с ума сознанием.
Медленность мгновения цедить,
мед его, и длительность, и ленность, и -
главное: все это не ценить
более, чем прочие нетленности.
От людей - подальше, сторонись
их повадок выспренно-палаческих,
успокойся, вовсе упразднись,
и - без этих чувствований всяческих.
1 ноября 2002
Как тянутся часы ночные,
какое время неблагое,
и лица блеклые, мучные,
и все на свете - Бологое.
Как будто пали в общей битве
(и пробуют опять слететься)
за наволочку, простыни две
и вафельное полотенце.
Как будто в узком коридоре
лиц нехорошее скопленье,
и вот - униженность во взоре,
готовая на оскорбленье.
Задвинь тяжелую, не надо,
пусть в глуби зеркала, нерезко,
лежит полоска рафинада
в соседстве с ложкой полублеска,
пусть, тронутое серой линькой,
заглянет дерево со склона
в колеблющийся чай с кислинкой
благословенного лимона.
И поднеси стакан, не пряча
познания печальный опыт,
почувствовав его горячий
и приближающийся обод:
откуда знать тебе, кого-ты
на полустанке присоседишь,
и что задумали длинноты,
и вообще куда ты едешь.
3 ноября 2002
Листья мети, человек,
листья мети, безъязыкий,
где-то ты мальчик и, ловок,
скачешь верхом за рекой,
на деревянном коне
скачешь, и вырастешь странно,
будешь мести в заоконье
золото дальней страны,
ты и в костюме жених
на фотографиях, ты и
с ветром за листья в сраженьях
дни коротаешь свои,
этих людей еще как
звали? - папаша с мамашей,
щелкал костлявый на счетах,
словно выщелкивал вшей,
грузная мыла полы,
юбка ее колыхалась,
листья мети, невеселый,
осени чистую грязь,
после под лестницей сядь,
двор наклонившийся залит
светом, и вычти все десять,
или одиннадцать лет.
20 ноября 2002, Бронкс
В сереньком тихом пальто
дождик, как мышкин, идет.
Что это значит? А то.
Мимо стоит идиот.
Булочку с маком жует,
пищевареньем живет.
Ноль-вероятность прийти
в мир человеком-собой.
Стой, идиот, на пути
глубокомыслия. Стой.
Наискосок перейду
я перекресток и весь
в мнимую область вон ту
выйду не-мной и не-здесь.
25 ноября 2002
Сюда, сюда, пожалуйте-с, прошу-с,
составьте честь, а зонтичек, а мокро-с,
что затоптались? борет грозный образ?
ну, наконец-то-с, эх, святая Русь
всех примет, незадирчиво раздобрясь.
Здесь Болдесовы, любят трепеща-с
средь нестерпимой ненависти-с, ручку,
прыг-прыг, ловчее, вишь ты, сбились в кучку,
невемо, что приспичило сейчас, -
вчера весь вечер трогали получку.
Не знаю-с, право, с чем сопоставим
стиль Бандышей, да вы бочком, мостками,
я извиняюсь вам, погрязли в сраме,
валяются всю ночь по мостовым
и хрюкают. Дощупывайтесь сами.
Зато у генеральши пол натерт-с
и все блестит-с, Утробину-паскуде
шампанское несут и фрукт на блюде,
а то еще закажут в "Норде" торт-с, -
военно-эстетические люди!
Пожалуйте-с, сюда, здесь топкий пруд,
а мы перепорхнем-с, не в месте вырыт,
народец - гнусь, тот в шляпе, этот выбрит, -
а все одно: ладошками сплеснут,
да хохотнут, да что-нибудь притибрят.
Но веруют - я без обиняков -
изряднейше: Ярыгин, этот в церковь
бежит, чтобы прожить не исковеркав
души, с ним Варначев и Буйняков, -
и все метр пятьдесят, из недомерков.
Народ наш богоносец, новый сброд
людей, как говорится, впрочем есть и
мошенники, которые без чести,
с препонами, но в целом-то народ,
могу по пунктам-с, тих, как при аресте.
А вместе с тем - и крайний по страстям,
Туныгины относятся к тем типам,
что плачут врыд, хохочут - так с захлипом,
чуть что - за нож, держитесь, где вы там?
по праздникам страдают недосыпом.
Для благоденствий совести - кружки,
где люди образованные; к власти-с,
когда возьмут с поличным, льня и ластясь
живут, а так - с презреньем, и стишки
пописывают вольные, несчастье-с.
Игонины, Гопеевы, подчас
всех не припомню-с, кладезь, исполины,
хоть вполпьяна и стужею палимы,
и сплошь позор, и плесень, но игра-с
природы гениальная. Пришли мы.
Не вечно же плутать, хоть чудо - Русь,
среди распутиц этих и распятьиц,
ну, что ли, до приятнейшего, братец,
для вас уже просторная, смотрю-с,
готова клетка с видом на закатец.
27 ноября 2002
Сентиментальное прощание *
...назад, в "Спартак", в чьей плюшевой утробе
приятнее, чем вечером в Европе.
И.Бродский
Прощай, "Спартак", с батальным полотном
на входе, белоснежный хруст пломбира,
прощай навеки, в кассу полином
ветвящийся, - о, слякотно и сыро,
великолепно, молодо, легко, -
прощай, сеанс последний, столько боли
в прощании и так ты далеко,
что дальше только книга Джованьоли
с обложкою затертой, щит и меч,
о, полуголый воин мускулистый,
ты победил, украсив эту речь
собой и ленинградский воздух мглистый,
ты плыл пиратской шхуной между школ,
по третьему звонку на белом фоне,
мой Бог, Кавалерович Анджей шел,
и Федерико шел Антониони,
билетика уже не раздобыть,
но всею синевой его с "контролем"
оторванным клянусь тебя любить,
всем выпитым в буфете алкоголем
клянусь тебя лелеять, дождик вкось
летит туда, где мостик капитанский
сиял под мачтой, о, не удалось -
прости, "Спартак", - проститься по-спартански.
15 декабря 2002
* В декабре 2002 года в Санкт-Петербурге сгорел кинотеатр "Спартак".
Людей явленье в чистом воздухе
я вижу, стоя в "Овощном",
в открытом ящиковом роздыхе
моркови розовые гвоздики,
петрушки связанные хвостики
лопочут о труде ручном.
И мексиканцев труд приземистый
шуршит в рядах туда-сюда,
яркозеленый лай заливистый
салата, мелкий штрих прерывистый
укропа, рядом полукриво стой
и выбирай плоды труда.
И любознательные крутятся
людей зеркальные зрачки,
а в них то шарики, то прутьица,
то кабачок цилиндром сбудется,
и в сетках лаковые грудятся
и репчатые кулаки.
Людей явленье среди осени!
Их притяжение к плодам
могло б изящней быть, но особи
живут не думая о способе
изящества, и роет россыпи
с остервенением мадам.
То огурец откинет, брезгуя,
то смерит взглядом помидор.
Изображенье жизни резкое
и грубоватое, но веская
кисть винограда помнит детское:
ладони сборщика узор.
Чтоб с легкостью уйти, старения
или страдания страда
задуманы, и тень творения
столь внятна: зло и озверение...
Но испытанье счастьем зрения?
Безнравственная красота.
17 декабря 2002
В.Черешне
Жаль будет расставаться с белым,
боюсь, до боли,
с лицом аллеи опустелым,
со снегом, шепчущим: "постелим,
постелим, что ли".
Летит к земле немой образчик
любви, с испода
небес, всей нежностью пылящих,
летит, как прах с подошв ходящих
по небосводу.
Родительница и родитель
мои там ходят,
и Бог, как друг в стихах увидел,
дарует тихую обитель.
С ума не сводит.
К ним никогда придти не поздно,
не рано, нервно
не выйдут в коридор и грозно
не глянут. Высвечено, звездно,
неимоверно.
Жаль только расставаться с белым,
пусть там белее,
с неумолимой рифмой: с телом,
с древесной гарью, с прокоптелым
лицом аллеи.
И мудрость тоже знает жалость
и смотрит мимо
соблазна жить, на эту малость,
на жизнь, которой не осталось
непостижимо.
24 января 2003
эпос трюмов, снастей,
парусины прогретой,
тросов, торсов, страстей,
тьмы запретной.
Поле дымное брани,
шайки неандертальцев,
ямки, выпаренные после бани,
на подушечках пальцев.
9 апреля 2002
В перстне прельстительный
шарик горит
солнца, тела
золотого стекла.
Гребля. Парит,
в небе забыт,
кто-нибудь длительный.
Голос растлительный:
"К миру спиной?
Нет, загребной.
Дай мне земной
жизни растительной".
Лед голубеющий.
Шелк и фланель.
Милый Бози,
только не егози.
Кофе в постель.
Плещет форель,
хвост не умнеющий.
Все ли умеющий?
Все? О, я рад.
Здравствуй, разврат,
ласково млеющий!
Шарик проколотый,
гибнет Уайльд,
гной из ушей
и из прочих траншей
тела, ах, ай, льд-
истый Уайльд,
шарик наш золотый.
Кофе наш молотый.
Так ли, не так ль, -
кончен спектакль,
мученик пакль,
мальчик немолодый.
В Танатас изгнанный,
о, древний грех!
Пухловогуб,
холодеет твой труп,
тайно от всех
отойдя от утех
в смрад неизысканный.
В лодке замызганной
ждет тебя друг,
высверки ук-
лючин, и вдруг -
визг их развизганный.
12 апреля 2002
Я этим текстом выйду на угол,
потом пойду вдали по улице, -
так я отвечу на тоски укол,
но ничего не отразится на моем лице.
Со временем ведь время выветрит
меня, а текст еще уставится
на небо, и слезинки вытрет вид
сырой, и в яркости пребудет виться.
Он остановится у рыбного,
где краб карабкает аквариум
с повязкой на клешне, и на него
похожий клерк в другом окне угрюм.
А дальше нищий, или лучше - ком
тряпья спит на земле, ничем храним,
новорожденным спит покойником,
и оторопь листвы над ним.
Жизнь, все забыв, уходит заживо
на то, чтобы себя поддерживать,
и только сна закладка замшево
сухую "смерть" велит затверживать.
Прощай, мой текст, мне спать положено,
постелено, а ты давай иди
и с голубями чуть поклюй пшено,
живи, меня освободи.
1 мая 2002
Ире Муравьевой
Через ихние боязни,
от столба к столбу
верстовому праздник жизни
тянешь на горбу.
Как до тех, смотри, дойду вон,
дотяну мешки, -
станет праздник жизни явен,
зашуршат смешки
по песку, и грянет ливень.
Щедростью в раю
будет сон твой обусловлен,
баюшки-баю.
А потом, когда на площадь
вывалит толпа,
перестанут вовсе слушать,
радость торопя.
Через дохлые заветы
ослику тащить
упразднение зевоты,
цирк бродячий жить.
Заподозрит меня ражий
дурень, что таю
я неправду, мой хороший,
баюшки-баю.
Только ты не слушай дурня.
Искренен ли я,
не ему судить в позорне
душной бытия.
Не ему судить, в пекарне
выпекая чушь
благонравственности, в скверне
скуки - не ему ж!
Тянешь? Тянешь. Ну и ладно.
Пусть они свою
жить попробуют прилюдно,
баюшки-баю.
6 мая 2002
Гольдберг. Вариации
(Шахматная)
3.
Он сгоняет партишку сейчас
с мной, ребенком,
он сгоняет партишку, лучась
хитрым светом, косясь и лукавясь,
Смейся, смейся, паяц, - он поет, в его тонком
столько голосе каверз.
Он замыслил мне вилку, и он
затаится,
и немедленно выпрыгнет конь
из-за чьей-то спины со угрозой,
Шах с потерей ладьи восклицает, двоится
мир, и виден сквозь слезы.
Гольдберг, что бы тебе в поддавки
не сыграть бы,
нет, удавки готовишь, зевки
не прощаешь, о, Гольдберг коварист,
Заживет, заживет, - запевает, - до свадьбы,
он и в ариях арист.
Он артист исключительных сил,
он свободен,
а с подтяжками брюки носил,
а пощелкивал ими, большие
заложив свои пальцы за них, многоходен,
Гольдберг, Санта Лючия!
17 мая 2002
Гольдберг. Вариации
(День рождения)
4.
Но булочки на противне,
но в чудо-печке,
но с дырочками по бокам,
сегодня будет в красном, Гольдберг, рот вине,
на пироге задуешь свечки,
взбивалкою взобьешь белок белкам.
Тем временем я с мамою
из дома выйду
и - на троллейбус номер шесть,
и душу, Гольдберг, всполошит зима мою,
такая огненная с виду
и вместе черная. Я, Гольдберг, есть.
Я знаю кексы в формочках,
мой Бог, с изюмом,
раскатанного теста пласт,
проветриванье кухни знаю, в форточках
спешащие с нежнейшим шумом
подошвы, приминающие наст.
На площади Труда сойти,
потом две арки,
прихожей знаю тесноту,
туда я посвечу, а ты сюда свети,
какие гости! где подарки?
морозец! ну-ка, щечку ту и ту!
А вот и вся твоя семья,
ты посередке, обе с краю.
Все есть, все во главе с тобой.
А кто сыграет нам сегодня, Гольдберг? - я,
сегодня я как раз сыграю,
а ты куплеты Курочкина пой.
20 мая 2002
В сон дневной уклонясь
благотворный,
на диване в завешенной
комнате,
где забвения краткого угли нас
греют, и предстает жизнь иной
и бесспорной, -
там проснуться как раз
ранним летом,
внутри сна, на каникулах,
двор в окне -
его держит полукругом каркас
лип, и мальчиков видеть в бликах,
в дне нагретом.
Солнце видеть во сне,
копьеносных,
кудреглавых и вымерших
воинов,
спи все дальше и дальше, и ревностней
убаюкивай себя в виршах
перекрестных.
Лук лоснится, стрела,
перочинный
ножик всласть снимает кору,
десятый
год осады мира тобой, и светла
неудвоенной жизни пора,
беспричинной.
Сладко спи под морской
шум немолчный,
покрывалом укрытая
шелковым
жизнь, не ведающая тоски мирской.
Длись, золотистость игры тая,
сон солнечный.
Там Елена твоя,
с вышиваньем,
за высокой стеной сидит,
юная,
и в душе твоей еще невнятная,
но - звучит струна, своим грозит
выживаньем.
Или лучше, чем явь,
краткосмертный
сон? - одно дыханье сулишь
чистое.
Облака только по небу и стремглавь,
доноси эхо ахеян лишь,
голос мерный.
Вечереющий день
еще будет,
не дождешься еще своих
родичей
сердцем, падающим что ни шаг, как тень.
Пусть вернутся домой, пусть живых
явь не будит.
В летней комнате тишь,
пол прохладный,
тенелиственных сот стена,
Елена
снится комнате, шелест в одной из ниш -
то покров великий ткет она
и двускладный.
Ты на нем прочитай
рифмой взятый
в окруженье текст сверху вниз:
трусливо
девять строф проспал ты, теперь начинай
бесстрашью учиться и проснись
на десятой.
29 мая 2002
Завод "Полиграфмаш", циклопий
твой страшный, полифем, твой глаз
горит, твой циферблат средь копей
горит зимы.
Я в проходной, я предъявляю пропуск
и, через турникет валясь,
вдыхаю ночь и гарь - бедро, лязг, -
валясь впотьмы.
Вот сумрачный народ тулупий
со мной бок о бок, маслянист
растоптанный поодаль вкупе
с тавотом снег,
цехов сцепления и вагонеток,
лежит сталелитейный лист,
и синим сварка взглядом - огнь, ток, -
окинет брег.
Слесарный, фрезерный, токарный,
ты заусенчат и шершав,
завод "Полиграфмаш", - угарный
состав да хворь -
посадки с допусками - словаря, - вот,
смотри, как беспробудно ржав,
сжав кулачки, сверлом буравит,
исчадье горь.
Спивайся, полифем, суспензий
с лихвой, и масел, и олиф,
резцом я выжгу глаз твой песий,
то желтый, то
гнойнозеленый, пей, резец заточен,
он победитовый, пей, скиф.
Людоубийца, ты непрочен.
Я есть Никто.
Завод "Полиграфмаш", сквозь стены
непроходимые, когда
под трубный окончанья смены
сирены вой
ты лыко не вязал спьяна, незрячий,
я выводил стихов стада,
вцепившись в слов испод горячий
и корневой.
4 июня 2002
Гольдберг. Вариации
(Пятница)
5.
По пятницам, - а жизнь ушла
на это ожиданье пятниц
(не так ли, дядька мой неитальянец?) -
от будней маленьких распятьиц, -
ты во Дворец культуры от угла
стремишь свой танец.
Какой проход! В душе какой
(на предвкушенье чудной жизни -
не так ли, родственник шумнобеспечный? -
жизнь и ушла в чужой отчизне,
в той, где бывают девушки с киркой)
пожар сердечный!
Участник нынче монтажа
по Гоголю ты Николаю.
"Вишь ты, - сказал один другому..." Слышу.
И, помню, перед тем гуляю
с тобою, за руку тебя держа.
Ты, Гольдберг, - свыше.
"Доедет, - слышу хохот твой, -
то колесо, если б случилось,
в Москву..." О, этим текстом италийским
как пятница твоя лучилась,
всходя софитами над головой,
на радость близким!
Премьера. Занавес. Цветы.
Жизнь просвистав почти в артистах,
о спи, безгрезно спи, зарыт талантец
хоть небольшой в пределах льдистых,
но столь же истинный, сколь, дядька, ты
неитальянец.
9 июня 2002
Свидетель воздуха я затемнений
различной степени, особенно
когда изрядна морось в городе камней.
И вдруг "ко мне!" услышишь, - незабвенно
косым она прыжком - с хозяином.
"Все на круги..." - неправда мудрости.
Ведь что ни миг - то в освещении ином.
И в этом жесточь совершенной грусти.
Дворы, дворы. Куда ни глянь - дворы.
Выходишь заполночь, - иди, тебя
ждут разбегающиеся раздоры
над головой лиловых облаков, рябя.
В кустах глаза бутылочьи привиделись,
склянь чеховской, разбитой, колкой.
Какой счастливой, жизнь, ты выдалась, -
столь, сколь (глянь-склянь) недолгой.
С последней точностью внесет поправки
пусть память, выплески домов распознаны
в документальной ленте Карповки,
отсняты отсветы и тени дна расползаны.
То увеличиваясь тенью в росте,
то со стены себе ложишься под ноги, -
проход непререкаем в достоверности
своей, небытие немыслимо, на ветках боги.
16 июня 2002
Льву Дановскому
По-балетному зыбки штрихи
на чахоточном небе весеннем.
Где то время, в котором стихи
сплошь казались везеньем?
Где Дзержинский? Истории ветр
сдул его с постамента. О, скорый!
Феликс, Феликс, мой арифмометр,
мой Эдмундович хворый.
Мы с тобой по проспекту идем
между волком такси и собакой
алкаша. Дело к мартовским идам.
Ида? Что-то не помню такой.
Где Дзержинский? Решетка и ржа.
Глазированные в молочном
есть сырки, златозуба кассирша.
Отражайся в витрине плащом.
Мы идем с тобой мимо реальных
соплеменников, рифма легко
нам подыгрывает с мемориальных
досок - вот: архитектор Щуко.
Мы с тобой - те, кто станет потом
нашей памятью, мы с тобой повод,
чтобы время обратнейшим ходом
шло в стихи по поверхности вод.
Вот и пруд. Так ловись же, щуко,
и дзержись на крючке, чтобы ида
с леденцами за бледной щекой
розовела в прекрасности вида.
Чтобы северный ветер серов
нас не стер, не развеял, стоящих
у моста, за которым есть остров,
нас, еще настоящих.
23 июня 2002
Лампу выключить, мгновенья
дня мелькнут под потолком.
Серый страх исчезновенья
мне доподлинно знаком.
В доме, заживо померкшем,
так измучиться душе,
чтоб завидовать умершим,
страх осилившим уже.
День, как тело, обезболить,
все забыть, вдохнуть покой,
чтоб вот так себе позволить
стих невзрачный, никакой.
1 июля 2002
* * *
День многодолгий,
длящийся нещадно,
солнечно, чадно.
Вон летит махаон,
врачеватель соцветий,
навевающих сон.
Зеленоколкий
куст-шиповник в клети
бликов, как в меди.
Пес празднобродный
у корней и скрипы
дерева липы.
Лучник выйдет на двор
и стрелою сиянье
расстреляет в упор.
Замри, свободный
узник ожиданья,
как изваянье.
Там тонет старец
с мифами тридцатых
в своих развратах.
Он растлитель (в поддых
нам - молочницу славит)
воинов молодых.
Топыря палец,
он ее буравит,
сейчас заправит.
Медленье роста,
привыканье к людям,
коими будем.
В мутной банке мальки.
Чувства, кроме томленья,
мне еще велики,
не жалят остро.
Жажда жизнетленья
ждет утоленья. -
Дыша поодоль,
чует дрожь добычи.
Я слышу кличи.
Нет отца, чтоб плечо
мне подставил, - он с битвы
не вернулся еще,
с дальней охоты ль.
Мать, где плачут ритмы
твоей молитвы?
10 июля 2002
Люблю появление ткани...
О.М.
1.
Сознанье брось, но резко, на охват
предмета целиком или событья,
пусть мозг увидит все, огнем объят
ночным и вспыхнув нитями наитья.
Объемен человек и зверь не плоск,
они бегут из кубиков и клеток.
Гори, воздухоплавательный мозг,
им озаряя местность напоследок.
2.
Стопа к стопе, в колодки уперев
себя, в наклоне мускульно-растущем,
бегун весь круговой трибуны рев
опережает в сбывшемся грядущем.
И лишь когда он ленточку порвет,
его догонит страх, но не успеет
на торжество свое, - небесный свод
над беглым победителем синеет.
3.
А по тому - "слова, слова, слова..."
твердившему, который медлил, зная,
что только опрометчивость права, -
пусть вспыхнет по нему тьма грозовая.
Когда бы знала молния, что гром
за нею следом вломится, не стала б
расписываться огненным пером
в крушенье, на одной из верхних палуб.
16 июля 2002
1.
Как бы ни было точно
и со всеми подряд,
но бессмысленно то, что
боги творят.
Друг дорогой, прости, я
жив, а с тобой беда.
Плакала моя Фтия,
не доскачешь туда.
Рок тебя грубо спешил
в чужелюдном краю.
Жизнью твоей я тешил
надежду свою:
думал, обнимешь сына
моего и отца.
Но, дорогой, пустынна
смерть. Без лица.
Путь мой расчислен.
Я ли его мощу?
Подвиг мести бессмыслен.
Потому отомщу.
2.
- Ксанф, ты в битве не покинь,
меня, конь,
посреди в слезах не стань,
если тень
на меня падет и стынь
на огонь
хлынет, - я не Трое дань
в смертный день.
- Я не дам тебе пропасть,
воин, кость
меня вывезет, и честь,
только пусть
ты уж знаешь: эту страсть
или злость
впрямь одернет смерти весть.
В этом грусть.
- Это, конь, не наших воль -
смерти даль,
пастушонка ли свирель,
битвы пыль, -
не твоя забота, боль,
и печаль.
Ксанф, давай не канитель,
гибель - гиль.
3.
Еще собою смерть давилась
и жены голосили все истошней,
когда богиня Легкости явилась
ему, и воздух стал ясней и тоньше.
Еще Патрокла тело умащали
амброзией и нектаром из чаши,
когда сняла с него покров печали
богиня Легкости легчайшей.
И только ветерок, сорвавшись с моря,
летел в своем невидимом плаще.
Ни чувства мести, злобы или горя
в нем не было, ни чувства вообще.
И кони, чуя нового возницу,
уж тронулись на поприще свое,
и на ходу он впрыгнул в колесницу,
и ясеневое сжал копье.
20 июля 2002
М.Городинскому
Из камышей щербатой полосой,
всегда чуть в дымке и левее центра,
в заливе зацветающем, лесой
подергивающем - плацента
от жизни к смерти и рыбак босой, -
мерещится мне (отмели тонки:
июнь, за ним июль, темнее - август;
с вечерним часом, с приступом тоски
густеет слово, посмотри, я прав: густ
его замес) Кронштадт. Конец строки.
Нарисовать - крошится карандаш -
поблекший день и души тех, чей впитан
взгляд в моренебо вылинявших пряж, -
таким необитанием испытан,
что горизонтом стал. И сдался: ваш.
Так и творится мир. Из ничего.
И вот он, посмотри, как на ладони.
Ему упорство глаз причинено,
чтоб он возник. Прозрачные в бидоне
снуют уловки. Поздно и темно.
А ночью вздрогнет малое дитя.
Так, испугавшись собственного роста,
выныривают из небытия.
И проступает утра узкий остров
за папиросной прописью дождя.
Там сборы протрубит военный рог,
паром впотьмах отчалит, бык, юпитер...
Бездарность, я отбыл наш общий срок,
и если были слезы - ветер вытер.
Вот я иду, творец кронштадтских строк.
В расположенье павших желудей
срываются десантники из кроны,
прошелестев сквозь ветви (золотей,
как ордена, кокарды и погоны
на офицерах воинских частей,
разрозненная осень!) Я иду
и с острова смотрю на город в дымке,
вернувшись к непочатому труду,
задолго до существенной поимки
меня в метафорическом саду.
25 сентября 2002
* * *
День дожизненный безделья,
солнце лишнее пылит,
слабость райская, апрелья,
золотые кегли, келья,
горло медленно болит,
спит растенье не проснется,
но, затеплясь у корней
и взветвясь, огонь займется,
я не знал, что обернется
жизнь привязанностью к ней,
что, дыханием согрета,
по углам себя тая,
как дворцовая карета,
ахнет комната от света,
незнакомната твоя,
что душа, как гость, нагрянет,
наделит собой жилье,
что под вечер жизнь устанет
жить, что вовсе перестанет,
что обыщешься ее,
что, сойдясь в едином слове,
смерть и жизнь звучат: смежи, -
и заснешь, и будет внове
на движенье смежной крови
не откликнуться в тиши.
25 октября 2002
Трепыхаться, нежиться, робеть,
трусить, замирать перед зиянием,
сдаться, бессознательно грубеть,
чтобы не сойти с ума сознанием.
Медленность мгновения цедить,
мед его, и длительность, и ленность, и -
главное: все это не ценить
более, чем прочие нетленности.
От людей - подальше, сторонись
их повадок выспренно-палаческих,
успокойся, вовсе упразднись,
и - без этих чувствований всяческих.
1 ноября 2002
Как тянутся часы ночные,
какое время неблагое,
и лица блеклые, мучные,
и все на свете - Бологое.
Как будто пали в общей битве
(и пробуют опять слететься)
за наволочку, простыни две
и вафельное полотенце.
Как будто в узком коридоре
лиц нехорошее скопленье,
и вот - униженность во взоре,
готовая на оскорбленье.
Задвинь тяжелую, не надо,
пусть в глуби зеркала, нерезко,
лежит полоска рафинада
в соседстве с ложкой полублеска,
пусть, тронутое серой линькой,
заглянет дерево со склона
в колеблющийся чай с кислинкой
благословенного лимона.
И поднеси стакан, не пряча
познания печальный опыт,
почувствовав его горячий
и приближающийся обод:
откуда знать тебе, кого-ты
на полустанке присоседишь,
и что задумали длинноты,
и вообще куда ты едешь.
3 ноября 2002
Листья мети, человек,
листья мети, безъязыкий,
где-то ты мальчик и, ловок,
скачешь верхом за рекой,
на деревянном коне
скачешь, и вырастешь странно,
будешь мести в заоконье
золото дальней страны,
ты и в костюме жених
на фотографиях, ты и
с ветром за листья в сраженьях
дни коротаешь свои,
этих людей еще как
звали? - папаша с мамашей,
щелкал костлявый на счетах,
словно выщелкивал вшей,
грузная мыла полы,
юбка ее колыхалась,
листья мети, невеселый,
осени чистую грязь,
после под лестницей сядь,
двор наклонившийся залит
светом, и вычти все десять,
или одиннадцать лет.
20 ноября 2002, Бронкс
В сереньком тихом пальто
дождик, как мышкин, идет.
Что это значит? А то.
Мимо стоит идиот.
Булочку с маком жует,
пищевареньем живет.
Ноль-вероятность прийти
в мир человеком-собой.
Стой, идиот, на пути
глубокомыслия. Стой.
Наискосок перейду
я перекресток и весь
в мнимую область вон ту
выйду не-мной и не-здесь.
25 ноября 2002
Сюда, сюда, пожалуйте-с, прошу-с,
составьте честь, а зонтичек, а мокро-с,
что затоптались? борет грозный образ?
ну, наконец-то-с, эх, святая Русь
всех примет, незадирчиво раздобрясь.
Здесь Болдесовы, любят трепеща-с
средь нестерпимой ненависти-с, ручку,
прыг-прыг, ловчее, вишь ты, сбились в кучку,
невемо, что приспичило сейчас, -
вчера весь вечер трогали получку.
Не знаю-с, право, с чем сопоставим
стиль Бандышей, да вы бочком, мостками,
я извиняюсь вам, погрязли в сраме,
валяются всю ночь по мостовым
и хрюкают. Дощупывайтесь сами.
Зато у генеральши пол натерт-с
и все блестит-с, Утробину-паскуде
шампанское несут и фрукт на блюде,
а то еще закажут в "Норде" торт-с, -
военно-эстетические люди!
Пожалуйте-с, сюда, здесь топкий пруд,
а мы перепорхнем-с, не в месте вырыт,
народец - гнусь, тот в шляпе, этот выбрит, -
а все одно: ладошками сплеснут,
да хохотнут, да что-нибудь притибрят.
Но веруют - я без обиняков -
изряднейше: Ярыгин, этот в церковь
бежит, чтобы прожить не исковеркав
души, с ним Варначев и Буйняков, -
и все метр пятьдесят, из недомерков.
Народ наш богоносец, новый сброд
людей, как говорится, впрочем есть и
мошенники, которые без чести,
с препонами, но в целом-то народ,
могу по пунктам-с, тих, как при аресте.
А вместе с тем - и крайний по страстям,
Туныгины относятся к тем типам,
что плачут врыд, хохочут - так с захлипом,
чуть что - за нож, держитесь, где вы там?
по праздникам страдают недосыпом.
Для благоденствий совести - кружки,
где люди образованные; к власти-с,
когда возьмут с поличным, льня и ластясь
живут, а так - с презреньем, и стишки
пописывают вольные, несчастье-с.
Игонины, Гопеевы, подчас
всех не припомню-с, кладезь, исполины,
хоть вполпьяна и стужею палимы,
и сплошь позор, и плесень, но игра-с
природы гениальная. Пришли мы.
Не вечно же плутать, хоть чудо - Русь,
среди распутиц этих и распятьиц,
ну, что ли, до приятнейшего, братец,
для вас уже просторная, смотрю-с,
готова клетка с видом на закатец.
27 ноября 2002
Сентиментальное прощание *
...назад, в "Спартак", в чьей плюшевой утробе
приятнее, чем вечером в Европе.
И.Бродский
Прощай, "Спартак", с батальным полотном
на входе, белоснежный хруст пломбира,
прощай навеки, в кассу полином
ветвящийся, - о, слякотно и сыро,
великолепно, молодо, легко, -
прощай, сеанс последний, столько боли
в прощании и так ты далеко,
что дальше только книга Джованьоли
с обложкою затертой, щит и меч,
о, полуголый воин мускулистый,
ты победил, украсив эту речь
собой и ленинградский воздух мглистый,
ты плыл пиратской шхуной между школ,
по третьему звонку на белом фоне,
мой Бог, Кавалерович Анджей шел,
и Федерико шел Антониони,
билетика уже не раздобыть,
но всею синевой его с "контролем"
оторванным клянусь тебя любить,
всем выпитым в буфете алкоголем
клянусь тебя лелеять, дождик вкось
летит туда, где мостик капитанский
сиял под мачтой, о, не удалось -
прости, "Спартак", - проститься по-спартански.
15 декабря 2002
* В декабре 2002 года в Санкт-Петербурге сгорел кинотеатр "Спартак".
Людей явленье в чистом воздухе
я вижу, стоя в "Овощном",
в открытом ящиковом роздыхе
моркови розовые гвоздики,
петрушки связанные хвостики
лопочут о труде ручном.
И мексиканцев труд приземистый
шуршит в рядах туда-сюда,
яркозеленый лай заливистый
салата, мелкий штрих прерывистый
укропа, рядом полукриво стой
и выбирай плоды труда.
И любознательные крутятся
людей зеркальные зрачки,
а в них то шарики, то прутьица,
то кабачок цилиндром сбудется,
и в сетках лаковые грудятся
и репчатые кулаки.
Людей явленье среди осени!
Их притяжение к плодам
могло б изящней быть, но особи
живут не думая о способе
изящества, и роет россыпи
с остервенением мадам.
То огурец откинет, брезгуя,
то смерит взглядом помидор.
Изображенье жизни резкое
и грубоватое, но веская
кисть винограда помнит детское:
ладони сборщика узор.
Чтоб с легкостью уйти, старения
или страдания страда
задуманы, и тень творения
столь внятна: зло и озверение...
Но испытанье счастьем зрения?
Безнравственная красота.
17 декабря 2002
В.Черешне
Жаль будет расставаться с белым,
боюсь, до боли,
с лицом аллеи опустелым,
со снегом, шепчущим: "постелим,
постелим, что ли".
Летит к земле немой образчик
любви, с испода
небес, всей нежностью пылящих,
летит, как прах с подошв ходящих
по небосводу.
Родительница и родитель
мои там ходят,
и Бог, как друг в стихах увидел,
дарует тихую обитель.
С ума не сводит.
К ним никогда придти не поздно,
не рано, нервно
не выйдут в коридор и грозно
не глянут. Высвечено, звездно,
неимоверно.
Жаль только расставаться с белым,
пусть там белее,
с неумолимой рифмой: с телом,
с древесной гарью, с прокоптелым
лицом аллеи.
И мудрость тоже знает жалость
и смотрит мимо
соблазна жить, на эту малость,
на жизнь, которой не осталось
непостижимо.
24 января 2003