Фашистский диверсант засек батарею и по рации, которая у него была спрятана в картошке в подвале, вызвал десант на лесную поляну. Но до того, как вызвать, он несколько раз продумывал всю операцию, вернее, почти постоянно думал о ней и представлял себе, как она пройдет, как он вывезет «катюшу» через фронт, даже как доставит ее в Германию и получит награду от Гитлера. Он мечтал и представлял себе все это по ночам, сидя в погребе под ротным КП, и все эти мечты и представления каким-то непостижимым образом транслировались Званцову и возникали в его снах. (И Званцов во сне даже говорил по-немецки и по-польски, чем и вызвал подозрения Удубченко.) Возможно, что этот фашист мечтал как-то очень активно и страстно и возбуждал вокруг себя некое неизвестное еще нам электромагнитное поле. Но скорее всего дело было не в качестве его мечтаний, а в каких-то особых способностях, которые вдруг проявились в Званцове. Ведь над этим «стариком» на КП роты ночевало много народу, а сны снились только Николаю. Да и, кроме того, раньше был еще тот случай с многоугольником.
   В Особом отделе армии Званцов рассказал и о своих первых снах, о грузовике с бидонами и шофере. И немец показал, что это относилось к его воспоминаниям о тридцать девятом годе в Польше, когда они еще летом стали тайно завозить оружие в немецкие поместья на территории польского государства и создавать там фашистскую «пятую колонну». Об одной такой истории, когда их чуть не выдал польский шофер, «старик» и вспоминал в ту ночь, когда Званцову снились парк и склеп, где прятали автоматы. (Тот маленький домик без окон был склепом.) В Особом отделе очень удивлялись способности Званцова чувствовать чужие мысли и даже хотели задержать его при штабе армии, чтобы ему снились мысли тех пленных немецких офицеров, которые были убежденными фашистами и отказывались давать нужные показания. Но Николаю уже ничего не снилось, он чувствовал себя неловко при штабе и стал проситься, чтобы его отпустили в батальон, что в конце концов и было вскоре сделано.
   А Удубченко остался служить при Особом отделе. Он сдал туда пишущую машинку «Ундервуд» и ту папку с делами. Его назначили писарем, и он сразу радостно приступил к исполнению обязанностей…
   Вот такая история приключилась с Николаем Званцовым, и он рассказал нам ее долгими вечерами в феврале сорок третьего года в Ленинграде, на Загородном проспекте, напротив Витебского вокзала. Одни сразу поверили ему, а другие выражали осторожное сомнение и говорили, что тут еще надо разобраться.
   Действительно, тут еще не все ясно. Но, с другой стороны, мы и в самом деле не до конца знаем свой организм. Вот, скажем, друг рассказывал мне, что, когда он во время войны был в партизанах в районе Львова, в лесах их часть наткнулась на одного танкиста. Этот парень бежал в сорок первом году из плена, но ему не повезло — он не сумел присоединиться ни к одной из групп и целый год прожил в лесу один, пока не встретился с нашими. Так за это время у него, например, выработалось такое обоняние, что за пять километров он мог почуять дым я даже определить, что за печь топится — на хуторе или в деревне. Опасность он чувствовал тоже на очень большом расстоянии и ночью, лежа где-нибудь во мху под деревом, просыпался, если даже в километре от него проходил человек. Кроме того, он мог еще идти через любое болото, даже такое, где никогда раньше не был. Каким-то чутьем он уверенно ступал под водой на те места, которые не проваливаются, и свободно обходил опасные окна. В партизанском отряде он стал потом разведчиком и однажды вывел людей по совсем непроходимой трясине, когда они были с трех сторон окружены немецкими карателями.
   Хотя, пожалуй, это уже другое…
   Вообще в те времена, когда мы слушали Николая Званцова, вопрос о передаче мыслей на расстояние вовсе не поднимался в печати. И позже долгое время почему-то об этом вообще ничего не говорили, так же как, например, о кибернетике. Но в последние годы положение переменилось. Не так давно в журнале «Техника — молодежи» была целая дискуссия по этому поводу. Там же было напечатано, что, когда в Москву приезжал Норберт Винер, прогрессивный зарубежный ученый, который написал книгу «Кибернетика», в Московском университете студенты его спрашивали, может ли мозг давать электромагнитные волны такой мощности, чтобы их можно было принимать. Он ответил, что частота излучений мозга — та, которая пока известна, — настолько низкая, что для передачи и улавливания потребовалась бы антенна величиной с целый Советский Союз. Но тут же он добавил, что не исключено, что мозг способен излучать и излучает более высокочастотные ритмы.
   А всего месяц или полтора назад в «Комсомолке» была заметка, где говорилось, что образы, например, — не слова, а образы, — возможно, и могут передаваться, и рассказывалось об опыте двух американских ученых, из которых один сидел в лаборатории и представлял себе разные фигурки, а другой в это время был на подводной лодке довольно далеко и некоторые из этих фигурок принимал в мозгу.
   Конечно, было бы очень хорошо, если б Коля Званцов мог прочитать эту заметку в «Комсомолке». Ему приятно было бы узнать, что наука уже подходит к объяснению того, что с ним случилось. Но, к сожалению, он не может прочесть «Комсомолку», поскольку он погиб в самом конце войны, в 1945 году.
   Один парень, который служил вместе с ним, позже рассказал мне, что тогда, после здравбатальона, Званцов участвовал в освобождении Луга, снова был ранен и, выйдя из тылового госпиталя, попал на Четвертый Украинский. А там благодаря одной из случайностей, столь частых на войне, в один прекрасный день вместе с группой бойцов пополнения предстал перед лейтенантом Петрищевым, с которым вместе встретил 22 июня 1941 года под Брестом.
   С Петрищевым Званцов вошел в Венгрию, прошел по Румынии, освобождал Дебрецен, повернул потом на Мишкольц, перевалил Карпаты и взобрался на невысокие горы Бескиды, уже в Чехословакии. Он исправно нес солдатскую службу, грудь его украсилась многими медалями и орденами, и он возвысился уже до старшего сержанта. Но в зеленом месяце мае, когда их часть поддерживала танкистов генерала Рыбалко, в одной из схваток был ранен Петрищев. Званцов сам вынес с поля боя мрачного лейтенанта Петрищева, который, собственно говоря, был уже не лейтенантом, а капитаном, и не мрачным, а, наоборот, веселым и радостным, так как война кончалась и семья его была освобождена войсками Второго Украинского фронта и он получил даже письмо, из которого понял, что жена его осталась жива и две маленькие девочки тоже остались живы и были уже не такими маленькими, поскольку подросли за четыре года войны и смогли даже написать ему кое-что в этом письме, по только печатными буквами. Званцов вынес капитана Петрищева и сам сдал его в санбат, и капитан записал ему свой адрес в далекой России, и Званцов положил эту бумажку с адресом в нагрудный карман гимнастерки. Потом он пошел в свою часть, но за это время обстановка переменилась. Батальон оказался отрезанным от санбата, и Званцову пришлось одному пробираться в направлении на Пршибрам. Он бодро пустился в путь, лесом обходя дороги, которые были заняты отступавшими фашистскими дивизиями, шел день, выспался ночью в лесу на поляне и утром увидел вдали городок, в котором рассчитывал найти своих. Но в долине снизу двигался большой отряд из «Ваффен СС» — все в черных рубашках со свастикой на рукаве и в петлицах, с автоматами в руках и кинжалами у пояса. А когда он поглядел направо, то увидел там дым и гарь догорающей деревни, а когда посмотрел налево, по пути движения отряда, то увидел, что в другой деревне бегут женщины и дети, крестьяне выгоняют скотину из сараев, и услышал, что там стоит крик и стон.
   Миг он смотрел на эту картину, потом кустами перебежал вперед, спустился пониже к дороге, выбрал местечко с хорошим сектором обстрела, прикинул, где он будет тут перебегать и маневрировать, снял автомат с плеча, лег, подождал, пока те, в черных рубашках, подойдут так, чтобы он мог видеть, какого цвета у них глаза, скомандовал сам себе громовым сержантским голосом и открыл огонь.
   Но эсэсовцы тоже были, конечно, не лопухи. Для них война шла уже как-никак шестой год, они тоже все знали и понимали. Ни одной секунды паники они не допустили. Когда первые упали под выстрелами Званцова, другие тотчас залегли, рассредоточились, быстро сообразили, что он тут один, и, подавляя его огнем своих автоматов, стали продвигаться вперед.
   Званцов стрелял в них и, когда его ранило первый раз, в ногу, сказал себе, что хорошо, что не в руку, например, но тут же подумал, что, пожалуй, это не имеет значения, потому что жить ему осталось уже не часы, а минуты, и пожалел чуть-чуть, что именно этой дорогой пошел отряд из «Ваффен СС» в черных рубашках, потому что и ему бы, конечно, лестно было вернуться в Ленинград и увидеть свою жену, штукатурщицу Нюту, и с ней и с сынишкой пойти весенним воскресным утром в Летний сад при всех орденах и постоять у прудика, где написано «Лебедей не кормить», и посмотреть, как солнечные блики играют на аллеях. Но он продолжал стрелять до тех пор, пока с гор не сошел партизанский чешский отряд и не ударил эсэсовцам во фланг, и они откатились и ушли, прогрызая себе путь на запад, чтобы сдаться в плен американским, а не советским войскам.
   Чехи из партизанского отряда подошли к Званцову и хотели сделать для него все хорошее. Но они уже ничего не могли для него сделать, поскольку Званцов лежал в луже крови и умирал. Они обратились к нему по-чешски, и он почти понял их, так как, двигаясь по Европе, изучил уже многие иностранные языки и, в частности, по-чешски знал слово «друг», которое на этом языке звучит, кстати, совершенно так же, как и по-русски.
   Небо для него раскололось, запели невидимые трубы, дрогнули земли и государства, и Николай Званцов отдал богу душу.
   Чехи из партизанского отряда подняли его, понесли на высокую гору и положили на маленькой красивой полянке в таком месте, где меж больших камней, поросших травой, под соснами бьет сильный ручей с холодной кристальной водой.
   И там Званцов и лежит до сих пор.
   Но каменный уже.
   Дело в том, что в той чешской деревне был один чех, по специальности скульптор. Из большой гранитной глыбы на той поляне он вырубил памятник. Я лично этого памятника не видал, но ребята с нашего завода были с делегацией в Чехословакии, и один из них ездил в ту деревню и видел. Из гранита сделана плита, а на ней упал на спину, запрокинув голову и раскинув руки, солдат. Вода из ручья бежит прямо по его груди, журчит и падает вниз.
   Званцов лежит там один. Над ним качаются верхушки сосен, он смотрит в небо. Днем его освещает солнце, а ночью — луна, и всегда дует свежий горный ветер.
   Один он лежит. Но внизу, метров на тридцать — тридцать пять ниже, есть такая поляна, побольше, где встречаются на свиданиях чешские девушки и парни, смеются, дразнят друг друга и плескаются из ручья.
   А вода та все льется и льется из его бесконечного сердца.
   Ну что вы, ребята, загрустили и задумались? Кто там ближе, налейте еще по стопке, и будем разговаривать дальше и вспоминать товарищей и то, что было.

ЗВЕРЕК

   Звук голосов донесся с террасы, и мальчик затаил дыхание, стоя на подоконнике. Угрюмое лицо выразило интерес, глаза зажглись.
   Из форточки дуло. Он стоял в одной только ночной рубашонке, холодный ветер холодной рукой забирался ему в самую грудь. Еще минуту назад он упрямо повторял себе: «Пусть я простужусь. Нарочно. Заболею, и тогда тетя Маша не будет воображать, что мне с ней хочется жить. И отвезет меня обратно, откажется». Но все эти мысли были минуту назад, а теперь он соскочил с подоконника, босыми ногами тихонечко прошлепал по деревянному полу, приложил ухо к щели между дверью и косяком. Неплохо слышно было, хотя разговор шел вполголоса.
   За окнами чуть серел рассвет, но степь под непривычным, огромным, негородским небом вся еще лежала во мраке, и не видно было, что там делается. Иногда с высоты доносилось какое-то дальнее курлыканье, порой в траве трещало, будто рвали материю. Вчера, когда они ехали на быстром «Стриже», мальчик понял, что степь — это когда ни лесов, ни гор, а пусто. Тетя Маша все старалась развлечь его дорогой. «Вот орел летит, видишь, Коля? Он черный, его зовут орел-могильник… А вот там сурок встал — смотри-смотри!.. А эти красные цветы — маки, а эти — тюльпаны. Красиво, да?..» Но он-то знал, что ни орел, ни сурок ему ни к чему — их ведь не поймаешь все равно. И тем более маки с тюльпанами…
   Где-то за домом тихонько урчал мотор «Стрижа», с террасы доносились голоса. Тети Маши и этого длинного, загорелого, который встречал их вчера в доме и которого звали Юрием Павловичем. А дядя Гриша, шофер в больших желтых сапогах, был теперь, наверное, возле машины.
   — Нет, нет, — говорила тетя Маша, — я не беспокоюсь. Я уверена, что он даже не проснется до нашего возвращения. Он ведь почти всю ночь не спал в поезде, очень устал и глаза откроет часов в одиннадцать, Но вот я думаю…
   — Что?
   — Может быть, все иначе устроить? Один из нас останется на станции… Или съездить завтра?
   — Но, Маша, послушай! Пропустим ночь полнолуния, тогда опять год дожидайся мая… Знал бы я раньше, что ты его привезешь, вызвал бы хоть Степана Петровича. Ты ведь даже не предупредила.
   — Не хотела предупреждать… Ну ладно. А ты считаешь, что сам не сумеешь отобрать хроматограммы?
   — Я же в них ничего не понимаю. Это обязательно должна сделать ты. А Гриша за это время успеет получить стержни в ВИИ… Уж так сошлось все. Если сегодня не заложим эксперимент, считай, что годовая работа станции пропала,
   — Ну почему пропала, Юра? Я же тебе сразу сказала вчера, что утром съездим.
   — Вчера сказала, а сегодня боишься оставить его одного.
   — Нет, я не боюсь. Ты меня неправильно понял. Я только за суслика Васика беспокоюсь.
   — Да… Знаешь, я так удивился, когда он в него кинул камнем. Он хотел его убить? Как ты думаешь?
   — Не знаю. Но кажется, он не любит животных. Это мы в нем должны победить — самое страшное ведь для ребенка, верно?.. И еще я чуть-чуть опасаюсь, что он случайно войдет в Страну.
   Мальчик переступил за дверью. «Не любит животных». Почему-то эта тетя Маша воображает, что ей все-все о нем известно. А его-то как раз животные привлекают. Например, оторвать у жука половину лап и посмотреть, что он будет делать. Из-за этого взрослые всегда ругаются. Но у взрослых притворство. Когда в школе он кошке в морду плеснул кипятком и учительница вызвала Серафиму, та с такими круглыми глазами стояла и все говорила: «Не могу понять, откуда у него такое». А дома, если букашку увидит или паучка, то сразу: «Колька, иди сюда! Возьми бумажку, раздави и выкини…» И все собаки у нее «гадость», а все кошки «зараза»… Впрочем, и другие взрослые тоже врут. Учительница ему нудила-нудила, что животных нельзя обижать, а сама как будто не знает, что ученые лягушек режут и смотрят, как у них лапки дергаются.
   А на террасе продолжался разговор:
   — Ну, если ты думаешь, что он войдет в трансфер и окажется в Стране, тогда мы вообще не можем ехать. — Это был голос дяди Юры. — И взять его с собой тоже нельзя. Вчетвером, да еще с оборудованием на «Стриже» не поместишься. На крышу ведь не сядешь.
   — Ну вот, — сказала тетя Маша, — ты меня уже упрекаешь…
   — Ничуть. Просто думаю, что сделать, чтобы он к трансферу не подходил. Если б вчера днем мы с Гришей знали, мы бы начали выключать установку, и как раз к утру готово было бы. Хотя вот… Знаешь, я о чем подумал? Если там в комнате придвинуть шкаф к двери. Придвинуть изнутри, а потом выбраться через окно.
   — Что ты, Юра! Тогда он сразу поймет, что мы ему не доверяем. А с этого нельзя начинать. Ему дома никто не верил-ни отец, ни эта Серафима. Я о другом думаю. Я его, пожалуй, просто разбужу и скажу, что вот нам надо уехать часов на пять, а он должен не входить в ту комнату. И все. Как со взрослым человеком. Согласен?
   — Н-не знаю. Но если тебе кажется…
   — Почему мне одной, Юра? Такие вещи нам нужно решать вдвоем. Раз мы… раз мы скоро будем вместе, Коля тебе должен стать таким же родным, как и мне.
   — Конечно, Маша. Я понимаю. Но все так неожиданно. До вчерашнего дня я еще ничего не знал.
   — Почему?.. Помнишь, я тебе зимой говорила, когда из Москвы вернулась, что Петр все-таки женился на Серафиме и ребенку очень плохо… Одним словом, я сейчас пойду и разбужу его.
   Мальчик почувствовал, что лицо его заливает жар. Ах, вот в чем дело! Отец с Серафимой, значит, совсем от него отказались. И раньше было, что Серафима его «наказаньем» называла, а теперь уж совсем… Ну ладно. Так даже лучше. Только эти от него тоже не дождутся хорошего. Новая мама — тетя Маша, и новый папа — Юрий Павлович этот, загорелый как негр, с белыми волосами и с веснушками, которые у него даже сквозь загар видны.
   Он закусил губу, сжал зубы. Пусть! Он им покажет. раз они за своего суслика так переживают, то поймать этого Васика и… Тогда сразу в Москву отвезут.
   Он услышал шорох на террасе, мгновенно скользнул к постели, лег и накрылся одеялом. Дверь скрипнула, потом рука тети Маши опустилась ему на плечо.
   — Коля… Коль!
   Он притворился, что спит.
   — Коля, проснись.
   Мальчик открыл глаза.
   С тетей Машей вошли холодок и степные запахи. Она была в плаще и со шлемом, который надевают, когда ездят на «Стриже». Но пока еще шлем болтался, пристегнутый на пуговице. Тетя Маша наклонилась над постелью, стриженые волосы свесились надо лбом.
   — Проснись, Коля. Мне нужно тебе кое-что сказать. Проснулся?
   Мальчик поморгал.
   — Да, тетя Маша.
   — Зови меня просто Маша… Нам надо уехать на несколько часов. А ты останешься на станции один. Будешь присматривать за порядком… Завтрак на столе. Молоко и хлеб. Понял?
   — Понял, тетя Маша. — Он старался, чтоб голос у него звучал покорно-покорно.
   — Если нас будут спрашивать по телику, скажешь, что вернемся к одиннадцати. Будут приходить звери, не пускай их в дом. Олень может прийти, его зовут Старт. И антилопа кана. Знаешь, такая большая — ты, наверное, видел в кино. Тогда закрой дверь на террасу, они поймут, что нас нету, и уйдут себе. В общем, не позволяй им входить в дом.
   — Ладно, тетя Маша.
   — И еще вот что запомни — это самое важное. Не ходи в зал за красной дверью. Там идет опыт. Если войдешь, может случайно что-нибудь нарушиться. Понимаешь?
   — Да, тетя Маша.
   — Зови меня просто Маша. Ведь мы с тобой двоюродные брат и сестра… Помни, опыт очень серьезный. Это для экспедиции, которая полетит на Уран… Одним словом, ты все понял, да? Если сказал — не войдешь, значит, так и будет. Мы тебе доверяем, как взрослому. — Она глянула на часы. — Нам пора. Ты еще поспи, а потом позавтракаешь. Ну, до свиданья.
   Мальчик почувствовал, что она хочет его поцеловать, и весь сжался. Он-то знал, что это притворство. Серафима, когда первые разы его видела, тоже все лезла целоваться. И эта: «Коля, Коленька», а когда он в суслика камнем кинул, видно было, как помрачнела. И в поезде еще раньше, когда не хотел спать, — другие пассажиры тоже уговаривали, будто их дело, она два раза вздыхала. Но если так, не надо и прикидываться, что любишь. Хоть он отцу не нужен и Серафима его не любит, все равно пусть обратно везут.
   Но тетя Маша не поцеловала. Только постояла както неловко над ним и вышла.
   За домом взревел мотор «Стрижа», потом шум сделался тише, ровнее и стал удаляться.
   Уехали.
   Мальчик вскочил с кровати, проворно скинул рубашку, надел трусики. Подошел к двери, отворил, прислушался. Все молчало кругом, только ветер шелестел. Край неба стал светлее, но над головой мальчика еще бледно горели звезды. Степь лежала во все стороны, как море. Дом с двумя высокими тополями у крыльца ц третьим подальше казался островком в этой бесконечности.
   Птица порхнула из травы. Треск ее крыльев напомнил звук, который издает мотор «Стрижа», когда его только начинают заводить. Мальчик подумал, что на «Стриже» сейчас хорошо. Дядя Гриша над рекой ведет, потому что так скорость больше. Но и над степью приятно — качает здорово и интересно смотреть, как от воздушной струи трава сзади ложится на две стороны, будто на пробор причесана.
   Осторожно, как с берега в незнакомую воду, он ступил с крылечка. Предутренние сумерки обволакивали, чудилось, со всех сторон затаилось что-то и ждет.
   Мальчик сделал несколько шагов вправо — невысокая стенка темнела тут. Он с вечера запомнил, что это штабелем сложены куски яркой красной пластмассовой изгороди. Тетя Маша мельком сказала, что из них забор составляется, когда нужно от животных отгородиться, чтоб не мешали.
   Что-то большое, неопределенное, серое вдруг возникло неподалеку. Приблизилось, сверху его увенчивали две ветки. Пятно вздохнуло, фыркнуло. И сразу обрисовались широкая грудь, задранная кверху голова, тонкие стройные ноги.
   Олень!.
   У мальчика сильно билось сердце. Как он испугался! И обозлился. Ведь бояться должен не он, не человек.
   Они смотрели друг на друга. Олень вытянул шею. Морда его была недалеко, рога напоминали теперь уже не ветви, а две большие коряги, гладкие, черные, сучковатые, которые в старом пруду можно вытащить из воды.
   Мальчик взмахнул рукой. Олень дернулся, отступил.
   Ага, боишься! Он шагнул с крыльца, нагнулся, пошарил. Камешек, круглый, величиной с грецкий орех, лежал, как нарочно приготовленный. Мальчик схватил его, кинул. Камень тупо, не звучно стукнулся о бок оленя. Будто в диванную подушку.
   — Эй, пошел, тебе говорят!
   Олень подбросил переднюю часть тела в сторону и вверх, потом плавно отъехал сразу далеко. И исчез, растворился обиженно в полумраке. Только на миг послышался топот оттуда, со степи.
   Мальчик прошелся взад-вперед. А ну, кто там еще есть, выходи!
   Но степь молчала. Стало вдруг зябко, он передернул плечами. Все-таки чуждо ему здесь. Еще раз подумалось, что хорошо бы заболеть. Но по-настоящему, чтоб в больницу отвезли. Потому что там полная воля. Не желаешь есть или спать, колоти руками и ногами по полу, реви во все горло, никто тебе подзатыльника не даст, никто в темную комнату не запрет. Нянечка и сестры только забегают, засуетятся. Толстая врач придет, станет расспрашивать, что, почему.
   Он поднялся на террасу, вошел в кухню. Молоко в толстой большой кружке было вкусное. Но не коровье. От каны, может быть. Сладкое и густое-густое.
   Он сжевал кусок хлеба, огляделся. Теперь исследовать дом и найти этого Васика. «Мы тебе доверяем, как взрослому». Еще чего?! Взрослым как раз нельзя верить. Отец сколько раз обещал одно, другое. И никогда. «Папа. ну садись, порисуем…» — «С чего это вдруг?..» — «Ты же обещал…» — «Да некогда. Не морочь голову». А как он в прошлом году ждал, когда отец в командировке был на этой Огненной Земле. Приехал — и сразу же в комнату к Серафиме. Не заметил даже, кто в прихожей стоит, во все глаза на него смотрит. У Серафимы говорят-говорят, он вошел, а отец даже ни разу не глянул в его сторону. Даже про отметки не спросил за вторую четверть первого класса. Поэтому с той маленькой стеклянной штукой так и вышло, которую отец Серафиме привез и которая разбилась. Он вертелся-вертелся возле них, взял ее со стола, а она выронилась. Тут-то они на него обратили внимание. Отец красный стал, а у Серафимы лицо каменное сделалось. У нее только два лица и бывает для него. Одно каменное, с поджатыми губами: она, мол, про него и так все знает, а сейчас только лишний раз убедилась, что он ужасный. И второе сладенькое. Это когда отца нету, а ей что-нибудь надо. «Коля, посидишь дома, а я к Верочке схожу. Если меня мужской голос будет спрашивать, дай Верин номер. Если женский, спроси кто и скажи, что я в ателье пошла… Ладно, договорились?» И смотрит, улыбается, будто они друзья-друзья неразлучные.
   Но это так раньше было. Теперь-то его никто ни о чем не просит, потому что он всегда все делает наоборот и назло. Такое у него правило, наоборот и назло.
   Коридор был неожиданно длинный. Зеленая дверь, синяя… А справа в окнах все еще раннее-раннее темное утро. Он толкнул красную дверь.
   Целый зал это был, а не комната. На миг мальчику представилось, что помещение перегораживает решетка. Однако, подойдя ближе, он понял, что это выпуклая стеклянная стена, в которую зачем-то вделаны прутья. Довольно громко что-то гудело, скорее всего установка, о которой на террасе говорили. Но гул был заметен только, когда о нем думаешь. Забудешь — и нету. В центре потолка висел экран вроде телевизионного, но круглый. Он слабо светился, ничего кругом не освещая.
   Может быть, здесь и есть вход в Страну? Маленькая тень мелькнула внизу у ноги — там, за стеклом. Ага, суслик.
   Мальчик присел. Тень доверчиво приблизилась. Было видно, как поблескивают глазки, как шевелится носик, принюхиваясь.
   — Брысь! Вот я тебе!
   Он стукнул кулаком в прозрачную стенку. Тень испуганно метнулась и замерла. Мальчику нравилось, когда его боятся.
   — А ну, иди сюда!
   Зверек еще раз метнулся и сел столбиком.
   — Не слушаешься! Ну погоди!
   Мальчик пошел вдоль стеклянной стенки, ведя по ней рукой. Стенка прервалась, перед ним был вход под купол. Дверца, которая подалась при нажиме, а потом мягко закрылась сзади.
   Он увидел на полу в центре провал. Сразу подумал, что суслик может туда юркнуть. Шагнул вперед под светящийся экран и…
   Все переменилось кругом. Усилилось вдруг гуденье, дошло до свиста и оборвалось. Стеклянный купол раздвинулся, светящийся экран укатился вверх на страшную высоту. Его самого встряхнуло — как ударили по затылку. Великан ростом с пятиэтажный дом, злой, недружественный великан — почему-то он понимал это — приближался, вихляясь, неуклюже, будто готовый обрушиться, и занес ногу — подошва была как днище пятитонки….