С обреченным усилием поворачивается диск телефона.
- Нет дома.
Как нет? Набираю опять, опять и опять. На том конце провода полное непонимание. Река времени ширится, кружит в водоворотах смытые, вырванные с корнем деревья, разметанные обломки строений, с победным плеском выворачивает камни плотины. Плотина еще держится, пока еще не конец, но конец близок. Скоро меня не будет, совсем не будет. Отчаяние одержит верх, и тогда...
Голова идет кругом, за окном бушует ураган, как в гигантской кофемолке, молниями сверкают стальные ножи, круша все на своем пути. Сквозь плотную стену дождя я вижу, как дома рассвирепевшими великанами швыряют булыжники и кирпичи, круша башни и осыпая балконы. А вот и последняя черта: река времени, превратившись в ревущий водопад, раскалывает плотину - напор беды неиссякаем и неуправляем. Я сдаюсь, жить уже незачем...
Вода в стакан. Горка таблеток на ладонь. Выключаю свет. Выкуриваю последнюю сигарету. Все... Это конец... С кровати со звоном падает телефон... Последний шанс, последнее желание приговоренного... Набираю номер:
- Ты... ты...
Горло перехватывает спазм. Веселыми горошинками заскакали по полу таблетки. Накопившаяся боль горючим потоком слез извергается наружу. В истерике меня колотит крупная дрожь, но я слышу его голос, он словно бальзам успокаивает разодранную в клочья душу, мою истерзанную одиночеством душу. Я нужна ему. Но Бог мой, как он нужен мне...
Мы говорим час, полтора, два. Все люди уже давно спят, его ужин давно остыл, но это ерунда. Жизнь продолжается. Сбрасывается на ноль мой хронометр, а я все говорю и говорю, боюсь остановиться. Конец разговора - начало нового срока. И опять 24 часа, всего лишь двадцать четыре часа... Ночь смотрит в мое окно печальной тишиной. Мирно дремлет город, укрытый зыбким покрывалом тумана. В свете одиноких фар чарующие силуэты петербургских кварталов. Неподвижны скрипучие флюгера на башенках крыш. Еще один день миновал... Еще один день... Значит, будем жить...
Сан Саныч растекался в сонных видениях, когда, набегавшись, вернулся Энгельс Иванович. Мечтая продолжить разговор, Олисовский потряс Сан Саныча за плечо. Сан Санычу не захотелось видеть продолжение приступа шпиономании, и он притворился крепко спящим. От огорчения Олисовский полез в душ, где начал шумно плеваться, притопывая и покрякивая от удовольствия. На этом шпионские страсти в Америке закончились.
Жара, тягучая и густая, как растопленная смола, волнами струилась на Землю, растекалась по поверхности, обволакивая все своими раскаленными щупальцами. Над расплавленным асфальтом воздух вибрировал зыбким перетекающим маревом. В дрожащей невесомой субстанции плавали дома, люди и растения, цепляющиеся корнями за раскаленный песок. Вся жизнь казалась зыбкой и нереальной после месяца такой жары при полном отсутствии облачности и дождей. Беспощадное в своей стареюще-роковой сути время шаг за шагом, минута за минутой продвигалось к летнему солнцестоянию. Солнце рано просыпалось и мучительно долго огненным шаром катилось по выцветшему от зноя небосклону, испуская невыносимый, убийственный жар. Однако юркие машины весело утюжили асфальт расплывающимися шинами, и можно было видеть, как дорожные рабочие лихо ковыряют лопатами траншею у обочины. И в этот мертвый для всего живого сезон, наперекор всему разумному, забившемуся в норы и щели, рождали свои нежные, огромные бело-розовые цветы-однодневки колючие дубины кактусов.
Я надеюсь, у вас хватит воображения представить себя влезающим в машину, полдня простоявшую на солнце при 110 градусах по Фаренгейту (это, как говорят, выше сорока градусов по Цельсию). Артем открывал ее виртуозно, не прикасаясь к металлическим частям, чтобы не обжечься. Забравшись внутрь, он, прежде чем ухватиться за раскаленную баранку, надел кожаные перчатки.
- Ты знаешь, у меня неприятность случилась. Кондиционер сломался.
- Где? - в состоянии легкого ужаса, но еще не теряя надежды спросил Сан Саныч.
- В машине, - спокойно ответил Артем. - Я бы отвел ее в ремонт, но боюсь, что его могут не починить до твоего отъезда. А мне бы хотелось самому отвезти тебя в аэропорт.
Сан Саныч понял, что состояние сауны, которое уже было присуще пространству внутри машины, скоро превратится в состояние духовой печи, когда машина тронется. Опасения оказались небезосновательными, и промотавшись полдня по городу, они выкарабкивались из машины распаренные, словно цыплята из микроволновой печи. Физиономия Сан Саныча на жаре имела свойство принимать цвет вареного рака, однако он остался крайне доволен поездкой. Америка в который уже раз удивила доброжелательной приветливостью людей, продавцов в магазинах и на мексиканском базаре, официантов в кафе. Слыша русскую речь, американцы не стеснялись интересоваться происхождением гостей, причем Россия многим ничего не говорила, но все знали Советский Союз. Американцы улыбались и желали удачного дня при расставании. Все контрастировало с образом непримиримого противника, который и у нас, и у них насаждался годами. В одним здоровенном магазине-ангаре встретился продавец, изучающий русский язык. Было что-то фантастическое в том, что в этом адском пекле аризонской жары среди многочисленных полок, заваленных всяческими шнурами, розетками, выключателями, микросхемами, батарейками и другой полезной мелочью кто-то может заучивать русские слова и фразы.
Ближе к вечеру в вызывающе надвинутых на глаза сомбреро, в белых рубашках и черных джинсах с видом заправских ковбоев Артем и Сан Саныч ввалились в ресторанчик, куда их пригласил все тот же, лихой армейской выправки, американский профессор. Официант со жгучими мексиканскими глазами предложил им меню на русском языке, переведенное каким-то местным художником. Там встречались такие деликатесы, как "Медальон Камбалы", "Шницель Хозяина", "Тайник Рыболова", "Баранина из Виноградника", "приправа Дьявола" и многое другое. Сан Саныч отметил странную особенность: на обед а Америке принято подавать одно блюдо, это вместо наших привычных: салатик, супчик, горячее, десерт. Довольный официант, получив заказ, сверкнув белозубой улыбкой, удалился. Вскоре он вернулся с тремя пол-литровыми запотевшими стаканами пива.
Американский профессор произнес ставший традиционным тост:
- За дружбу между Америкой и Россией.
Наверное, их тоже здорово пугали диким неуправляемым русским медведем, раз этот тост стал классическим в русско-американских компаниях. В школе мы, как помнится, тоже верили в жестокость зажравшихся, эксплуатирующих все и вся капиталистов, цистернами выливающих молоко в канавы, но не желающих отдать его голодным. А в институте, досконально изучая материалы съездов партии, неимоверно потешались, обнаружив в начале речи генерального секретаря, что "капитализм загнивающий и разлагающийся", а в конце нее же, что "наша задача догнать и перегнать капитализм".
Дон, Артем и Сан Саныч говорили обо всем, в разной степени понимая друг друга. Артем переводил, когда видел, что суть ускользает от Драгомирова. Взгляды американского профессора оказались гораздо ближе к коммунистическим, чем у выходцев из России после отмены обязательности изучения марксизма-ленинизма. Дон до сих пор искренне считает, что ежели богатый богатеет, то только за счет обирания бедных.
- Это потому, что ему не довелось жить, вкушая плоды этого учения, - сказал Артем Сан Санычу. - Вообще Дон очень хорошо относится к русским.
Счастливо улыбаясь, официант принес заказ. То, что заказал Сан Саныч, оказалось куском отварного мяса, по размеру соответствующим дневному рациону взрослой овчарки, к нему одна крупная запеченная картофелина в мундире, пара соусов в пластиковых расфасовках, чисто символические булочки размером с куриное яйцо и литровый кофейник с кофе, хоть Сан Саныч мечтал о маленькой чашечке кофе с магическим ароматом.
Дон принялся обсуждать вопросы эмиграции, находя в них много забавного.
- Раньше все было просто, - говорил он. - Все упирали на угрозу жизни для несогласных с режимом коммунистической диктатуры. Однако диктатура как бы кончилась, а желание уехать в Америку - осталось. Славик, до того как влюбился в Австралию, просился в Америку и поразил Дона следующим аргументом: "Мне приходится вставать в четыре часа утра, чтобы заправить машину..."
- Это похоже на Славика, - сказал Артем, - для него встать в четыре утра - смерти подобно. На практике в Апатитах его в восемь часов чуть ли не пинками поднимали. Да и то иногда не могли добудиться, он тогда и на работу не ходил.
Сан Саныч в это время тихо веселился, видя, что картошку американцы едят ложечкой, аккуратно доставая рассыпчатую сердцевину из под растрескавшейся кожуры.
- Дон говорит, - переводил Артем, - что во время его круиза по России Славик катал его на свою дачу, которая и размером и площадью участка превосходит дом американского профессора. В общем, Дон не понял, чего еще Славику в России не хватает.
Сан Саныч подумал, что Славик катал на дачу только иностранцев, его же не свозил ни разу... А еще другом вроде бы считался... "Крайне жмотистый молодой человек," прокомментировал Некто. Сан Саныч вынужден был согласиться.
- А одна российская девица, - сказал Артем, - во время московского путча 1993 года бегала по университету и вопила, что она убежденная коммунистка и что ее расстреляют демократы, когда она вернется домой. Доверчивый Дон ей поверил...
- Путчи, перевороты, местные войны, как это все должно быть ужасно, - обратился Дон к Сан Санычу.
- Как раз в день путча, - ответил Сан Саныч, - я возвращался из своей первой заграничной командировки через Москву. Проехал ее поперек, от аэропорта "Шереметьево" до Ленинградского вокзала. Хоть бы какие признаки волнения обнаружил.
- А в августе 1991 года, - добавил Артем, - ты должен помнить, - обратился он к Сан Санычу, - всех детей из лагеря на неделю раньше срока с воем сирен доставили. Говорят, лагерное начальство перетрусило, узнав о возможном вводе танковых частей в город из-под Выборга. Перебаламутили детей и напугали родителей.
- А танки до города так и не дошли, - сказал Сан Саныч, да и шли ли? Хотя баррикады у телецентра тогда были, это точно.
Баррикады и вой сирен - наша новейшая история. И опять резвые кони памяти с воем сирен перенесли Сан Саныча в далекое прошлое, оживив одно из наиболее ярких воспоминаний детства...
Безвозвратная, вечно-родная,
Эти слезы, чуть слышно звенящие,
Проливал я, тебя вспоминая.
Поглядел я на звезды, горящие,
Как высокие скорбные мысли,
И лучи удлинялись колючие,
Ослепили меня и повисли
На ресницах жемчужины жгучие...
(Владимир Набоков )
Как утверждалось, Сороковка, не существующий на картах город, на американских военных схемах был помечен крестиком как один из первых объектов ядерного удара. Не реже двух раз в год сирены воздушной тревоги взвывали над улицами, домами, площадями с громкостью, рассчитанной на поднятие с постели спящего глухого. От этого истошного, истеричного, срывающегося на визг звука стаями взмывали в небо воробьи и голуби, осоловело метались перетрусившие собаки и кошки. Диктор замогильным голосом вещал из радиоприемников и эхом гремел на улицах: "Воздушная тревога, воздушная тревога, все в укрытие, все в укрытие." Сан Саныч помнил, как без шума и паники они парами выходили из садика, прощались с ласковым солнышком и спускались в черный холодный полумрак бомбоубежища. Самый яркий контраст детства: между светом и тьмой, жизнью в бомбоубежище и возможной смертью под открытым небом. Бедные повара перекладывали недоваренную кашу в бидоны и фляги и спускались следом. Ставить в известность, что тревога учебная, вышестоящие считали необязательным. Пусть население находится в постоянном напряжении, пусть почувствуют себя под вражеским колпаком. Наглухо задраивались тяжелые металлические двери, завывали моторы - убежище переходило на автономное снабжение воздухом, проходящим через множественные фильтры. Сан Саныч запомнил в школьные годы, как глотала таблетки, борясь с перепадом давления, историчка-фронтовичка и сосала корвалол географичка.
- А если бомба попадет на нашу крышу, она выдержит?
- Не выдержит...
- А если упадет рядом? Мы пойдем смотреть?
- Не пойдем... Если упадет рядом, мы не выйдем отсюда до особого распоряжения.
- Даже через три часа?
- Даже через день, неделю или месяц.
- Что же мы будем кушать?
- Не волнуйся, в городе запасов еды на два года.
- А если нас засыплет землей?
- Откопают.
- Как же они узнают, что мы здесь?
- Помолчи немного. Когда ты говоришь - сжигается кислород. Нам скоро нечем будет дышать...
Все это с трехлетнего возраста дети воспринимали как вполне естественное и нормальное. Маленький человек верит всему, поэтому и место Всевышнего в нашем сознании, благодаря чуткому руководству, было засижено добрым, лысым, картавящим дедушкой с бородкой клинышком...
- За кого вы будете голосовать на выборах призидента? спросил Дон.
Как ни странно, этот вопрос довольно сильно интересует американцев. Более того, они ЗНАЮТ, за кого мы ДОЛЖНЫ голосовать.
- Понимаешь ли, Дон, - сказал Сан Саныч, - по мне что коммунисты, что демократы - все едино. Вот только бы фашистов не хотелось. Россия - это такой огромный корабль со сломанным рулем, который несет мутное, глубинное течение. От того, кто будет у штурвала, конечно, что-то зависит, но не сильно... Если бы в 1917 году не было Ленина, ход истории не сильно бы изменился. Место вождя занял бы Зиновьев или Троцкий. Сталин, наконец.
- Бухарин, - добавил Дон.
- Бухарин, - согласился Сан Саныч. - Это Россия... Плывет по течению, куда кривая выведет, и не особенно важно, кто у руля...
Выходя из ресторана, Дон начал рассказывать, как много лет назад при строительстве городской магистрали они, как Дон Кихоты, отстояли этот пятачок земли.
- Здесь находится историческая реликвия, - сказал Дон.
Пройдя мимо плетня из колючих стеблей молочая, они остановились у полированного камня с выгравированной надписью. В Америке любят колючие изгороди. Например, загородка из живых кактусов. Это будет покруче, чем из кустов шиповника.
- Давным-давно, когда город еще только-только зародился, на этом самом месте было совершено преступление. Трагедия любви. Это площадка оставлена здесь как памятник.
Сан Саныч с Артемом превратились в слух, надеясь услышать что-то аналогичное печальной повести о Ромео и Джульетте.
- Во времена первых поселенцев, - рассказывал Дон, - одна замужняя леди завела себе любовника-мексиканца. Однако муж этой леди нанял людей, которые подстерегли идущего на свидание мексиканца и на этом самом месте его убили.
Тщетно Сан Саныч с Артемом ждали продолжения истории - она кончилась.
- Сколько здесь живу, не устану поражаться американцам, сказал по-русски Артем. - В Европе бы потребовали, чтобы вдобавок к этому муж собственноручно убил и жену, или, наконец, она отравилась сама, и несчастных любовников стенающие граждане похоронили бы вместе. Либо чтобы в могиле оказались все трое: и обманутый муж, и любовники. А тут - наемные убийцы разобрались с мексиканцем, а муж с женой после этого жили долго и счастливо...
- Да, какой-то нелепый конец, - согласился Сан Саныч. - А памятник кому? Мексиканцу? Который был так безрассуден, что предпочитал ночевать в чужой кровати?
- Или мужу, который сберег честь жены?
- Итак, что об этом говорят века? - спросил Артем у Дона.
Дон продолжил:
- На это место родственники тех, кто служит в Югославии или в других горячих точках планеты, приносят и зажигают свечи. Существует поверье: пока горит свеча - солдат неуязвим.
Действительно, у глухой каменной стены стояло множество зажженных свечей. Сан Санычу подумалось: "Неужели так много ребят из городка, затерянного в аризонской пустыне, могут служить где-то на другом полушарии Земли." Горящие свечи внушали уважение, хоть в цепи логических умозаключений Сан Саныча и не хватало звена между убийством мексиканца и службой в Югославии. Потом в мозгах Сан Саныча прорезался Некто: "Зачем? Ты подумай. Зачем Америке это надо? Что они делают в Европе? Чего они хотят в Ираке? Зачем Америка опутала своими воинственными вооруженными до зубов щупальцами весь мир? Зреет новый диктатор? Новый жандарм Европы? Дон утверждает, что Америка чеченской войны бы не допустила, что в Америке сильно общественное мнение, что люди бы вышли с протестами на улицы. Но мы проходили политику одурачивания масс. Человеку свойственно верить. Его легко обмануть, запутать, подменить одно другим. Даже создавая смертоносное оружие, тысячи и тысячи людей в обеих странах просто честно выполняли свой долг. Они добросовестно работали на вверенных им участках во имя мира на Земле. В результате создали столько ядерных боезарядов, что Землю можно превратить в зараженную пустыню. Однако если после американских бомбовых ударов на пораженной территории еще возможна будет жизнь, то там, куда попадут российские снаряды, жить уже не придется никогда." Сан Санычу подумалось, что, наверное, в Америке уже начала проводиться эта политика одурачивания масс, иначе чем объяснить тот факт, что более половины населения выступает за нанесение бомбового удара по Ираку. Вопросы, вопросы, вопросы... и нет ответа.
Глава 5
Без трех минут - бал восковых фигур.
Без четверти - смерть.
С семи драных шкур - шерсти клок.
Как хочется жить! Не меньше, чем петь.
Свяжи мою нить в узелок...
Мы - выродки крыс. Мы - пасынки птиц.
И каждый на треть - патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несет свою плеть на трон.
(Александр Башлачев )
Россия и Америка - разные страны, разные миры, разные ценности. В Канзасском университете есть скульптура - упавший Икар. Икар, поднявшийся к Солнцу и опаливший крылья, здесь, перед американским Центром космической технологии, служит напоминанием живущим - опасайтесь залетать слишком высоко. А там, с другой стороны такого маленького и хрупкого земного шарика, в Сороковке, над городом, заплатившим тысячами жизней за создание российского атомного щита, поставлен Данко, вырвавший из груди свое сердце и поднявший его, пылающее, над головой, чтобы осветить дорогу людям. Предостережение и жертвенность. Америка: "Берегите жизнь, она наивысшая ценность!" И контрастом Россия: "Нет ничего прекрасней умереть во имя жизни других".
Вернемся, однако, в то загадочное лето в Сороковке - к скупым строчкам дневника странного человека:
"Сентябрь 1957 года.
Возмездие приходит внезапно. Возмездие приходит нежданно. Но почему у него образ прекрасной женщины? Долгое время в моей жизни я не думал, а делал. Все было однозначно. Приказано делать - значит, надо сделать любой ценой. Неоднозначность появилась после смерти Сталина. Именно тогда то, что я считал добром, назвали злом, а то, что я считал работой, назвали преступлением. Именно тогда все стало с ног на голову. Заклеймили позором Сталина, расстреляли Берию, но продолжали петь дифирамбы Ленину. Как будто не он приказал вырезать богатое казачество? Как будто не при нем эшелонами вывозил золото из России для победы мирового пролетариата? То было оправданно, а это - нет? Нас рассудит история. Она еще покажет, кто прав, кто виноват. Мы созидали, а не разворовывали.
На излете жизни я влюбился. Возмездие пришло в виде очаровательной женщины. Должно быть в мире равновесие: кому от природы достался ум, кому красота. А здесь природа ошиблась. Эта женщина получила всего за троих. Таких больше не существует. Я впервые в жизни полюбил - и я отвергнут. Впервые в жизни я готов отдать женщине все. Я готов стоять на коленях, готов проползти на четвереньках проспект Берии во всю длину, я готов даже луну с небес достать, а в ответ лишь вежливое презрение. Возмездие пришло. Я задумался, я мысленно просмотрел всю свою жизнь. Всю, шаг за шагом. Я посмотрел на мою жизнь ее глазами и ужаснулся, сколько же в моей жизни было зла. Только сейчас я понял это. Порой мне кажется, что я сошел с ума. Когда человек, уже почти пройдя свой путь, вдруг оборачивается назад и смотрит назад чужими глазами, глазами других людей, он может увидеть такое, что сходит с ума, как Ленин, или у него едет крыша, как у Сталина. Меня начали мучить кошмары и бессонница. Кошмары наяву. Вечером с нелепым колокольным звоном - в городе нет церквей - ко мне является привидение. Оно заставляет меня переживать свою жизнь вновь и вновь, проходясь по самым жутким ее страницам..."
Сан Саныч представил, что как только солнце склоняется к горизонту под набатный звон взорванных в тридцатых годах церквей, из воздуха синтезируется забинтованный. Сан Саныч видит укор в бездонном мраке его умных глаз и сардоническую усмешку в черном провале рта.
"Итак, 1949 год... Наконец, преодолев все и вся, получен первый кусок плутония. Вещества, себестоимость которого оказалась в миллионы раз дороже золота. Ядерный принц продолжал развлекаться. Первые куски плутония, как и осадок в растворе, продолжали взрываться, вернее, не взрываться, а самопроизвольно разлетаться на куски. Лежит образец на столе, остывает. Вокруг люди смотрят на него. Вдруг ни с того ни с сего - хлопок и куски со свистом во все стороны. Люди в ужасе - и на колени на пол. Все, от лаборанток до академиков, ползают на четвереньках - собирают осколки. В миллионы раз дороже золота... Складывалось ощущение, что существует некая сила, разрушающая целое, не допускающая слияния взрывоопасной материи. Сила, пытающаяся предотвратить то, что уже невозможно предотвратить.
После пуска реактора прошло всего лишь несколько долгих месяцев до первого испытания на семипалатинском полигоне. Именно тогда начали рваться первые советские атомные бомбы. Именно тогда явился миру Ядерный принц..."
Перед Сан Санычем видением мелькнуло застывшее напряженное лицо Сталина. И вот, наконец-то: "ЖАХ!" - вспышка и атомный гриб над семипалатинским полигоном. Знай наших, бойся наших. И "ЖАХ!" - взрыв резонансом по всему земному шару, по странам ближним и удаленным, и замаячил призрак над Европой, Азией, Африкой, Америкой - "русские идут!" И понеслась, закружила призрачная ядерная метель. И липкий страх пополз по Земле. Мы их или они нас? И поднялась во весь рост над тенью страха холодная война, несущая раздоры и ненависть, требующая все новых и новых жертв. Однако еще более страшное ЖАХ - и судорога по коже матери-Земли, усиливающимся эхом по нутру, и спазм, и метастазы. И отторжение или рождение того, чему еще и определения нет в языке, этого фантастического монстра, плода воспаленного человеческого разума... Ядерного Принца...
"А город жил своей жизнью. Каждый день утром и вечером по его улицам под конвоем, в сопровождении натасканных лагерных овчарок, двигались колонны заключенных на строительство жилья. Строили проспект Берии. Возникла этакая зона в Зоне - столбы колючей проволоки и охранные вышки располагалась вдоль всего предполагаемого проспекта... Умышленно поддерживались слухи о том, что в городе могут находиться шпионы. Под запретом были демонстрации в дни революционных праздников. Даже если бы в город проник вражеский разведчик, он не смог бы по числу демонстрантов узнать численность работающих на объектах. Раз демонстраций нет, то и демонстрантов нет. Все гениально просто. Однако были и сюрпризы.
Среди заключенных свирепствовал туберкулез. Медики настаивали на лечении туберкулезных больных вне зоны, в более подходящих условиях. Но есть приказ - из Зоны никого не выпускать. Приказ должен выполняться неукоснительно. Не удается вылечить - дорога известна, путь на кладбище всегда открыт. Однако медики взроптали. Из госпиталя под черным флагом к Каслинскому КП вышла демонстрация..."
Сан Санычу показалось в этом нечто символическое - в ядерном городе первая демонстрация прошла под черным флагом смерти... Это потом жители города и он с родителями, веселые и счастливые, два раза в году будут шествовать по проспекту Сталина-Ленина мимо чугунноголового гения с транспарантами "Миру-мир!" и "Нет войне!" И всеобщее ликование будет вокруг. И красный флажок и воздушный шарик будут в детской руке. Все это будет позже...
"Начало пятидесятых. Жесткие условия почти полной изоляции от Большой земли. Просматривалась вся выходящая из Зоны корреспонденция, отсутствовало право выезда. Окруженные колючей проволокой и дулами автоматов, люди продолжали жить. Игрались свадьбы, рождались дети. Создавались детские сады и школы. Даже открыли первый театр. Город разрастался. В магазинах многого не хватало. Заботливые родители с Большой земли присылали детям даже подушки, изумляясь при этом: "Вот так инженера'". Умельцы сами мастерили детские кроватки из подручного материала. Потом при входе в комнату счетчик захлебывался и зашкаливал - трубы у кроватки с завода, разве что только не светятся. А в кроватке - спящий младенец. Ему недолго мучиться на этом свете.
На объекте тем временем творился чудовищный бред. Была запущена гигантская "мясорубка". Все крутилось, как в кошмарном сне. Подобных аналогов, я думаю, не знает история. Даже на урановых рудниках смертники были в лучших условиях, чем эти молодые ребята, угодившие сюда сразу после армии. Они и освоиться-то толком на работе не успевали, как попадали в клинику Института биофизики. Однако долго и там не задерживались. Дорога была исхоженной и наезженной - прямиком на стремительно растущее, распухающее кладбище. Официальная норма облучения составляла 30 бэр в год. В случае аварии допускалось 25 бэр за 15 минут. Я ежеквартально получал сводки по количеству только зарегистрированных переоблучившихся. В некоторые кварталы эта цифра превышала восемь с половиной тысяч человек. Я докладывал обо всем Берии, а тот ответил дословно так: "Если эти облучатся, пришлют других. Людей у нас хватит..."
- Нет дома.
Как нет? Набираю опять, опять и опять. На том конце провода полное непонимание. Река времени ширится, кружит в водоворотах смытые, вырванные с корнем деревья, разметанные обломки строений, с победным плеском выворачивает камни плотины. Плотина еще держится, пока еще не конец, но конец близок. Скоро меня не будет, совсем не будет. Отчаяние одержит верх, и тогда...
Голова идет кругом, за окном бушует ураган, как в гигантской кофемолке, молниями сверкают стальные ножи, круша все на своем пути. Сквозь плотную стену дождя я вижу, как дома рассвирепевшими великанами швыряют булыжники и кирпичи, круша башни и осыпая балконы. А вот и последняя черта: река времени, превратившись в ревущий водопад, раскалывает плотину - напор беды неиссякаем и неуправляем. Я сдаюсь, жить уже незачем...
Вода в стакан. Горка таблеток на ладонь. Выключаю свет. Выкуриваю последнюю сигарету. Все... Это конец... С кровати со звоном падает телефон... Последний шанс, последнее желание приговоренного... Набираю номер:
- Ты... ты...
Горло перехватывает спазм. Веселыми горошинками заскакали по полу таблетки. Накопившаяся боль горючим потоком слез извергается наружу. В истерике меня колотит крупная дрожь, но я слышу его голос, он словно бальзам успокаивает разодранную в клочья душу, мою истерзанную одиночеством душу. Я нужна ему. Но Бог мой, как он нужен мне...
Мы говорим час, полтора, два. Все люди уже давно спят, его ужин давно остыл, но это ерунда. Жизнь продолжается. Сбрасывается на ноль мой хронометр, а я все говорю и говорю, боюсь остановиться. Конец разговора - начало нового срока. И опять 24 часа, всего лишь двадцать четыре часа... Ночь смотрит в мое окно печальной тишиной. Мирно дремлет город, укрытый зыбким покрывалом тумана. В свете одиноких фар чарующие силуэты петербургских кварталов. Неподвижны скрипучие флюгера на башенках крыш. Еще один день миновал... Еще один день... Значит, будем жить...
Сан Саныч растекался в сонных видениях, когда, набегавшись, вернулся Энгельс Иванович. Мечтая продолжить разговор, Олисовский потряс Сан Саныча за плечо. Сан Санычу не захотелось видеть продолжение приступа шпиономании, и он притворился крепко спящим. От огорчения Олисовский полез в душ, где начал шумно плеваться, притопывая и покрякивая от удовольствия. На этом шпионские страсти в Америке закончились.
Жара, тягучая и густая, как растопленная смола, волнами струилась на Землю, растекалась по поверхности, обволакивая все своими раскаленными щупальцами. Над расплавленным асфальтом воздух вибрировал зыбким перетекающим маревом. В дрожащей невесомой субстанции плавали дома, люди и растения, цепляющиеся корнями за раскаленный песок. Вся жизнь казалась зыбкой и нереальной после месяца такой жары при полном отсутствии облачности и дождей. Беспощадное в своей стареюще-роковой сути время шаг за шагом, минута за минутой продвигалось к летнему солнцестоянию. Солнце рано просыпалось и мучительно долго огненным шаром катилось по выцветшему от зноя небосклону, испуская невыносимый, убийственный жар. Однако юркие машины весело утюжили асфальт расплывающимися шинами, и можно было видеть, как дорожные рабочие лихо ковыряют лопатами траншею у обочины. И в этот мертвый для всего живого сезон, наперекор всему разумному, забившемуся в норы и щели, рождали свои нежные, огромные бело-розовые цветы-однодневки колючие дубины кактусов.
Я надеюсь, у вас хватит воображения представить себя влезающим в машину, полдня простоявшую на солнце при 110 градусах по Фаренгейту (это, как говорят, выше сорока градусов по Цельсию). Артем открывал ее виртуозно, не прикасаясь к металлическим частям, чтобы не обжечься. Забравшись внутрь, он, прежде чем ухватиться за раскаленную баранку, надел кожаные перчатки.
- Ты знаешь, у меня неприятность случилась. Кондиционер сломался.
- Где? - в состоянии легкого ужаса, но еще не теряя надежды спросил Сан Саныч.
- В машине, - спокойно ответил Артем. - Я бы отвел ее в ремонт, но боюсь, что его могут не починить до твоего отъезда. А мне бы хотелось самому отвезти тебя в аэропорт.
Сан Саныч понял, что состояние сауны, которое уже было присуще пространству внутри машины, скоро превратится в состояние духовой печи, когда машина тронется. Опасения оказались небезосновательными, и промотавшись полдня по городу, они выкарабкивались из машины распаренные, словно цыплята из микроволновой печи. Физиономия Сан Саныча на жаре имела свойство принимать цвет вареного рака, однако он остался крайне доволен поездкой. Америка в который уже раз удивила доброжелательной приветливостью людей, продавцов в магазинах и на мексиканском базаре, официантов в кафе. Слыша русскую речь, американцы не стеснялись интересоваться происхождением гостей, причем Россия многим ничего не говорила, но все знали Советский Союз. Американцы улыбались и желали удачного дня при расставании. Все контрастировало с образом непримиримого противника, который и у нас, и у них насаждался годами. В одним здоровенном магазине-ангаре встретился продавец, изучающий русский язык. Было что-то фантастическое в том, что в этом адском пекле аризонской жары среди многочисленных полок, заваленных всяческими шнурами, розетками, выключателями, микросхемами, батарейками и другой полезной мелочью кто-то может заучивать русские слова и фразы.
Ближе к вечеру в вызывающе надвинутых на глаза сомбреро, в белых рубашках и черных джинсах с видом заправских ковбоев Артем и Сан Саныч ввалились в ресторанчик, куда их пригласил все тот же, лихой армейской выправки, американский профессор. Официант со жгучими мексиканскими глазами предложил им меню на русском языке, переведенное каким-то местным художником. Там встречались такие деликатесы, как "Медальон Камбалы", "Шницель Хозяина", "Тайник Рыболова", "Баранина из Виноградника", "приправа Дьявола" и многое другое. Сан Саныч отметил странную особенность: на обед а Америке принято подавать одно блюдо, это вместо наших привычных: салатик, супчик, горячее, десерт. Довольный официант, получив заказ, сверкнув белозубой улыбкой, удалился. Вскоре он вернулся с тремя пол-литровыми запотевшими стаканами пива.
Американский профессор произнес ставший традиционным тост:
- За дружбу между Америкой и Россией.
Наверное, их тоже здорово пугали диким неуправляемым русским медведем, раз этот тост стал классическим в русско-американских компаниях. В школе мы, как помнится, тоже верили в жестокость зажравшихся, эксплуатирующих все и вся капиталистов, цистернами выливающих молоко в канавы, но не желающих отдать его голодным. А в институте, досконально изучая материалы съездов партии, неимоверно потешались, обнаружив в начале речи генерального секретаря, что "капитализм загнивающий и разлагающийся", а в конце нее же, что "наша задача догнать и перегнать капитализм".
Дон, Артем и Сан Саныч говорили обо всем, в разной степени понимая друг друга. Артем переводил, когда видел, что суть ускользает от Драгомирова. Взгляды американского профессора оказались гораздо ближе к коммунистическим, чем у выходцев из России после отмены обязательности изучения марксизма-ленинизма. Дон до сих пор искренне считает, что ежели богатый богатеет, то только за счет обирания бедных.
- Это потому, что ему не довелось жить, вкушая плоды этого учения, - сказал Артем Сан Санычу. - Вообще Дон очень хорошо относится к русским.
Счастливо улыбаясь, официант принес заказ. То, что заказал Сан Саныч, оказалось куском отварного мяса, по размеру соответствующим дневному рациону взрослой овчарки, к нему одна крупная запеченная картофелина в мундире, пара соусов в пластиковых расфасовках, чисто символические булочки размером с куриное яйцо и литровый кофейник с кофе, хоть Сан Саныч мечтал о маленькой чашечке кофе с магическим ароматом.
Дон принялся обсуждать вопросы эмиграции, находя в них много забавного.
- Раньше все было просто, - говорил он. - Все упирали на угрозу жизни для несогласных с режимом коммунистической диктатуры. Однако диктатура как бы кончилась, а желание уехать в Америку - осталось. Славик, до того как влюбился в Австралию, просился в Америку и поразил Дона следующим аргументом: "Мне приходится вставать в четыре часа утра, чтобы заправить машину..."
- Это похоже на Славика, - сказал Артем, - для него встать в четыре утра - смерти подобно. На практике в Апатитах его в восемь часов чуть ли не пинками поднимали. Да и то иногда не могли добудиться, он тогда и на работу не ходил.
Сан Саныч в это время тихо веселился, видя, что картошку американцы едят ложечкой, аккуратно доставая рассыпчатую сердцевину из под растрескавшейся кожуры.
- Дон говорит, - переводил Артем, - что во время его круиза по России Славик катал его на свою дачу, которая и размером и площадью участка превосходит дом американского профессора. В общем, Дон не понял, чего еще Славику в России не хватает.
Сан Саныч подумал, что Славик катал на дачу только иностранцев, его же не свозил ни разу... А еще другом вроде бы считался... "Крайне жмотистый молодой человек," прокомментировал Некто. Сан Саныч вынужден был согласиться.
- А одна российская девица, - сказал Артем, - во время московского путча 1993 года бегала по университету и вопила, что она убежденная коммунистка и что ее расстреляют демократы, когда она вернется домой. Доверчивый Дон ей поверил...
- Путчи, перевороты, местные войны, как это все должно быть ужасно, - обратился Дон к Сан Санычу.
- Как раз в день путча, - ответил Сан Саныч, - я возвращался из своей первой заграничной командировки через Москву. Проехал ее поперек, от аэропорта "Шереметьево" до Ленинградского вокзала. Хоть бы какие признаки волнения обнаружил.
- А в августе 1991 года, - добавил Артем, - ты должен помнить, - обратился он к Сан Санычу, - всех детей из лагеря на неделю раньше срока с воем сирен доставили. Говорят, лагерное начальство перетрусило, узнав о возможном вводе танковых частей в город из-под Выборга. Перебаламутили детей и напугали родителей.
- А танки до города так и не дошли, - сказал Сан Саныч, да и шли ли? Хотя баррикады у телецентра тогда были, это точно.
Баррикады и вой сирен - наша новейшая история. И опять резвые кони памяти с воем сирен перенесли Сан Саныча в далекое прошлое, оживив одно из наиболее ярких воспоминаний детства...
Безвозвратная, вечно-родная,
Эти слезы, чуть слышно звенящие,
Проливал я, тебя вспоминая.
Поглядел я на звезды, горящие,
Как высокие скорбные мысли,
И лучи удлинялись колючие,
Ослепили меня и повисли
На ресницах жемчужины жгучие...
(Владимир Набоков )
Как утверждалось, Сороковка, не существующий на картах город, на американских военных схемах был помечен крестиком как один из первых объектов ядерного удара. Не реже двух раз в год сирены воздушной тревоги взвывали над улицами, домами, площадями с громкостью, рассчитанной на поднятие с постели спящего глухого. От этого истошного, истеричного, срывающегося на визг звука стаями взмывали в небо воробьи и голуби, осоловело метались перетрусившие собаки и кошки. Диктор замогильным голосом вещал из радиоприемников и эхом гремел на улицах: "Воздушная тревога, воздушная тревога, все в укрытие, все в укрытие." Сан Саныч помнил, как без шума и паники они парами выходили из садика, прощались с ласковым солнышком и спускались в черный холодный полумрак бомбоубежища. Самый яркий контраст детства: между светом и тьмой, жизнью в бомбоубежище и возможной смертью под открытым небом. Бедные повара перекладывали недоваренную кашу в бидоны и фляги и спускались следом. Ставить в известность, что тревога учебная, вышестоящие считали необязательным. Пусть население находится в постоянном напряжении, пусть почувствуют себя под вражеским колпаком. Наглухо задраивались тяжелые металлические двери, завывали моторы - убежище переходило на автономное снабжение воздухом, проходящим через множественные фильтры. Сан Саныч запомнил в школьные годы, как глотала таблетки, борясь с перепадом давления, историчка-фронтовичка и сосала корвалол географичка.
- А если бомба попадет на нашу крышу, она выдержит?
- Не выдержит...
- А если упадет рядом? Мы пойдем смотреть?
- Не пойдем... Если упадет рядом, мы не выйдем отсюда до особого распоряжения.
- Даже через три часа?
- Даже через день, неделю или месяц.
- Что же мы будем кушать?
- Не волнуйся, в городе запасов еды на два года.
- А если нас засыплет землей?
- Откопают.
- Как же они узнают, что мы здесь?
- Помолчи немного. Когда ты говоришь - сжигается кислород. Нам скоро нечем будет дышать...
Все это с трехлетнего возраста дети воспринимали как вполне естественное и нормальное. Маленький человек верит всему, поэтому и место Всевышнего в нашем сознании, благодаря чуткому руководству, было засижено добрым, лысым, картавящим дедушкой с бородкой клинышком...
- За кого вы будете голосовать на выборах призидента? спросил Дон.
Как ни странно, этот вопрос довольно сильно интересует американцев. Более того, они ЗНАЮТ, за кого мы ДОЛЖНЫ голосовать.
- Понимаешь ли, Дон, - сказал Сан Саныч, - по мне что коммунисты, что демократы - все едино. Вот только бы фашистов не хотелось. Россия - это такой огромный корабль со сломанным рулем, который несет мутное, глубинное течение. От того, кто будет у штурвала, конечно, что-то зависит, но не сильно... Если бы в 1917 году не было Ленина, ход истории не сильно бы изменился. Место вождя занял бы Зиновьев или Троцкий. Сталин, наконец.
- Бухарин, - добавил Дон.
- Бухарин, - согласился Сан Саныч. - Это Россия... Плывет по течению, куда кривая выведет, и не особенно важно, кто у руля...
Выходя из ресторана, Дон начал рассказывать, как много лет назад при строительстве городской магистрали они, как Дон Кихоты, отстояли этот пятачок земли.
- Здесь находится историческая реликвия, - сказал Дон.
Пройдя мимо плетня из колючих стеблей молочая, они остановились у полированного камня с выгравированной надписью. В Америке любят колючие изгороди. Например, загородка из живых кактусов. Это будет покруче, чем из кустов шиповника.
- Давным-давно, когда город еще только-только зародился, на этом самом месте было совершено преступление. Трагедия любви. Это площадка оставлена здесь как памятник.
Сан Саныч с Артемом превратились в слух, надеясь услышать что-то аналогичное печальной повести о Ромео и Джульетте.
- Во времена первых поселенцев, - рассказывал Дон, - одна замужняя леди завела себе любовника-мексиканца. Однако муж этой леди нанял людей, которые подстерегли идущего на свидание мексиканца и на этом самом месте его убили.
Тщетно Сан Саныч с Артемом ждали продолжения истории - она кончилась.
- Сколько здесь живу, не устану поражаться американцам, сказал по-русски Артем. - В Европе бы потребовали, чтобы вдобавок к этому муж собственноручно убил и жену, или, наконец, она отравилась сама, и несчастных любовников стенающие граждане похоронили бы вместе. Либо чтобы в могиле оказались все трое: и обманутый муж, и любовники. А тут - наемные убийцы разобрались с мексиканцем, а муж с женой после этого жили долго и счастливо...
- Да, какой-то нелепый конец, - согласился Сан Саныч. - А памятник кому? Мексиканцу? Который был так безрассуден, что предпочитал ночевать в чужой кровати?
- Или мужу, который сберег честь жены?
- Итак, что об этом говорят века? - спросил Артем у Дона.
Дон продолжил:
- На это место родственники тех, кто служит в Югославии или в других горячих точках планеты, приносят и зажигают свечи. Существует поверье: пока горит свеча - солдат неуязвим.
Действительно, у глухой каменной стены стояло множество зажженных свечей. Сан Санычу подумалось: "Неужели так много ребят из городка, затерянного в аризонской пустыне, могут служить где-то на другом полушарии Земли." Горящие свечи внушали уважение, хоть в цепи логических умозаключений Сан Саныча и не хватало звена между убийством мексиканца и службой в Югославии. Потом в мозгах Сан Саныча прорезался Некто: "Зачем? Ты подумай. Зачем Америке это надо? Что они делают в Европе? Чего они хотят в Ираке? Зачем Америка опутала своими воинственными вооруженными до зубов щупальцами весь мир? Зреет новый диктатор? Новый жандарм Европы? Дон утверждает, что Америка чеченской войны бы не допустила, что в Америке сильно общественное мнение, что люди бы вышли с протестами на улицы. Но мы проходили политику одурачивания масс. Человеку свойственно верить. Его легко обмануть, запутать, подменить одно другим. Даже создавая смертоносное оружие, тысячи и тысячи людей в обеих странах просто честно выполняли свой долг. Они добросовестно работали на вверенных им участках во имя мира на Земле. В результате создали столько ядерных боезарядов, что Землю можно превратить в зараженную пустыню. Однако если после американских бомбовых ударов на пораженной территории еще возможна будет жизнь, то там, куда попадут российские снаряды, жить уже не придется никогда." Сан Санычу подумалось, что, наверное, в Америке уже начала проводиться эта политика одурачивания масс, иначе чем объяснить тот факт, что более половины населения выступает за нанесение бомбового удара по Ираку. Вопросы, вопросы, вопросы... и нет ответа.
Глава 5
Без трех минут - бал восковых фигур.
Без четверти - смерть.
С семи драных шкур - шерсти клок.
Как хочется жить! Не меньше, чем петь.
Свяжи мою нить в узелок...
Мы - выродки крыс. Мы - пасынки птиц.
И каждый на треть - патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несет свою плеть на трон.
(Александр Башлачев )
Россия и Америка - разные страны, разные миры, разные ценности. В Канзасском университете есть скульптура - упавший Икар. Икар, поднявшийся к Солнцу и опаливший крылья, здесь, перед американским Центром космической технологии, служит напоминанием живущим - опасайтесь залетать слишком высоко. А там, с другой стороны такого маленького и хрупкого земного шарика, в Сороковке, над городом, заплатившим тысячами жизней за создание российского атомного щита, поставлен Данко, вырвавший из груди свое сердце и поднявший его, пылающее, над головой, чтобы осветить дорогу людям. Предостережение и жертвенность. Америка: "Берегите жизнь, она наивысшая ценность!" И контрастом Россия: "Нет ничего прекрасней умереть во имя жизни других".
Вернемся, однако, в то загадочное лето в Сороковке - к скупым строчкам дневника странного человека:
"Сентябрь 1957 года.
Возмездие приходит внезапно. Возмездие приходит нежданно. Но почему у него образ прекрасной женщины? Долгое время в моей жизни я не думал, а делал. Все было однозначно. Приказано делать - значит, надо сделать любой ценой. Неоднозначность появилась после смерти Сталина. Именно тогда то, что я считал добром, назвали злом, а то, что я считал работой, назвали преступлением. Именно тогда все стало с ног на голову. Заклеймили позором Сталина, расстреляли Берию, но продолжали петь дифирамбы Ленину. Как будто не он приказал вырезать богатое казачество? Как будто не при нем эшелонами вывозил золото из России для победы мирового пролетариата? То было оправданно, а это - нет? Нас рассудит история. Она еще покажет, кто прав, кто виноват. Мы созидали, а не разворовывали.
На излете жизни я влюбился. Возмездие пришло в виде очаровательной женщины. Должно быть в мире равновесие: кому от природы достался ум, кому красота. А здесь природа ошиблась. Эта женщина получила всего за троих. Таких больше не существует. Я впервые в жизни полюбил - и я отвергнут. Впервые в жизни я готов отдать женщине все. Я готов стоять на коленях, готов проползти на четвереньках проспект Берии во всю длину, я готов даже луну с небес достать, а в ответ лишь вежливое презрение. Возмездие пришло. Я задумался, я мысленно просмотрел всю свою жизнь. Всю, шаг за шагом. Я посмотрел на мою жизнь ее глазами и ужаснулся, сколько же в моей жизни было зла. Только сейчас я понял это. Порой мне кажется, что я сошел с ума. Когда человек, уже почти пройдя свой путь, вдруг оборачивается назад и смотрит назад чужими глазами, глазами других людей, он может увидеть такое, что сходит с ума, как Ленин, или у него едет крыша, как у Сталина. Меня начали мучить кошмары и бессонница. Кошмары наяву. Вечером с нелепым колокольным звоном - в городе нет церквей - ко мне является привидение. Оно заставляет меня переживать свою жизнь вновь и вновь, проходясь по самым жутким ее страницам..."
Сан Саныч представил, что как только солнце склоняется к горизонту под набатный звон взорванных в тридцатых годах церквей, из воздуха синтезируется забинтованный. Сан Саныч видит укор в бездонном мраке его умных глаз и сардоническую усмешку в черном провале рта.
"Итак, 1949 год... Наконец, преодолев все и вся, получен первый кусок плутония. Вещества, себестоимость которого оказалась в миллионы раз дороже золота. Ядерный принц продолжал развлекаться. Первые куски плутония, как и осадок в растворе, продолжали взрываться, вернее, не взрываться, а самопроизвольно разлетаться на куски. Лежит образец на столе, остывает. Вокруг люди смотрят на него. Вдруг ни с того ни с сего - хлопок и куски со свистом во все стороны. Люди в ужасе - и на колени на пол. Все, от лаборанток до академиков, ползают на четвереньках - собирают осколки. В миллионы раз дороже золота... Складывалось ощущение, что существует некая сила, разрушающая целое, не допускающая слияния взрывоопасной материи. Сила, пытающаяся предотвратить то, что уже невозможно предотвратить.
После пуска реактора прошло всего лишь несколько долгих месяцев до первого испытания на семипалатинском полигоне. Именно тогда начали рваться первые советские атомные бомбы. Именно тогда явился миру Ядерный принц..."
Перед Сан Санычем видением мелькнуло застывшее напряженное лицо Сталина. И вот, наконец-то: "ЖАХ!" - вспышка и атомный гриб над семипалатинским полигоном. Знай наших, бойся наших. И "ЖАХ!" - взрыв резонансом по всему земному шару, по странам ближним и удаленным, и замаячил призрак над Европой, Азией, Африкой, Америкой - "русские идут!" И понеслась, закружила призрачная ядерная метель. И липкий страх пополз по Земле. Мы их или они нас? И поднялась во весь рост над тенью страха холодная война, несущая раздоры и ненависть, требующая все новых и новых жертв. Однако еще более страшное ЖАХ - и судорога по коже матери-Земли, усиливающимся эхом по нутру, и спазм, и метастазы. И отторжение или рождение того, чему еще и определения нет в языке, этого фантастического монстра, плода воспаленного человеческого разума... Ядерного Принца...
"А город жил своей жизнью. Каждый день утром и вечером по его улицам под конвоем, в сопровождении натасканных лагерных овчарок, двигались колонны заключенных на строительство жилья. Строили проспект Берии. Возникла этакая зона в Зоне - столбы колючей проволоки и охранные вышки располагалась вдоль всего предполагаемого проспекта... Умышленно поддерживались слухи о том, что в городе могут находиться шпионы. Под запретом были демонстрации в дни революционных праздников. Даже если бы в город проник вражеский разведчик, он не смог бы по числу демонстрантов узнать численность работающих на объектах. Раз демонстраций нет, то и демонстрантов нет. Все гениально просто. Однако были и сюрпризы.
Среди заключенных свирепствовал туберкулез. Медики настаивали на лечении туберкулезных больных вне зоны, в более подходящих условиях. Но есть приказ - из Зоны никого не выпускать. Приказ должен выполняться неукоснительно. Не удается вылечить - дорога известна, путь на кладбище всегда открыт. Однако медики взроптали. Из госпиталя под черным флагом к Каслинскому КП вышла демонстрация..."
Сан Санычу показалось в этом нечто символическое - в ядерном городе первая демонстрация прошла под черным флагом смерти... Это потом жители города и он с родителями, веселые и счастливые, два раза в году будут шествовать по проспекту Сталина-Ленина мимо чугунноголового гения с транспарантами "Миру-мир!" и "Нет войне!" И всеобщее ликование будет вокруг. И красный флажок и воздушный шарик будут в детской руке. Все это будет позже...
"Начало пятидесятых. Жесткие условия почти полной изоляции от Большой земли. Просматривалась вся выходящая из Зоны корреспонденция, отсутствовало право выезда. Окруженные колючей проволокой и дулами автоматов, люди продолжали жить. Игрались свадьбы, рождались дети. Создавались детские сады и школы. Даже открыли первый театр. Город разрастался. В магазинах многого не хватало. Заботливые родители с Большой земли присылали детям даже подушки, изумляясь при этом: "Вот так инженера'". Умельцы сами мастерили детские кроватки из подручного материала. Потом при входе в комнату счетчик захлебывался и зашкаливал - трубы у кроватки с завода, разве что только не светятся. А в кроватке - спящий младенец. Ему недолго мучиться на этом свете.
На объекте тем временем творился чудовищный бред. Была запущена гигантская "мясорубка". Все крутилось, как в кошмарном сне. Подобных аналогов, я думаю, не знает история. Даже на урановых рудниках смертники были в лучших условиях, чем эти молодые ребята, угодившие сюда сразу после армии. Они и освоиться-то толком на работе не успевали, как попадали в клинику Института биофизики. Однако долго и там не задерживались. Дорога была исхоженной и наезженной - прямиком на стремительно растущее, распухающее кладбище. Официальная норма облучения составляла 30 бэр в год. В случае аварии допускалось 25 бэр за 15 минут. Я ежеквартально получал сводки по количеству только зарегистрированных переоблучившихся. В некоторые кварталы эта цифра превышала восемь с половиной тысяч человек. Я докладывал обо всем Берии, а тот ответил дословно так: "Если эти облучатся, пришлют других. Людей у нас хватит..."