Гарди Томас. Вдали от обезумевшей толпы

   - Верно, - подтвердил солодовник, - природа - она своего требует; выругаешься, и словно на душе легче; стало быть, надобность такая, без этого на свете не проживешь.
   - Но Чарлотт ничего такого не допускала, - продолжал Когген, - упаси бог, чтобы при ней помянуть всуе... ах, бедная Чарлотт, кто знает, посчастливилось ли ей на том свете, попала ли ее душенька в рай! Не больно-то ей в жизни везло и там, может, не тот жребий выпал, и мается она, горемычная, в преисподней.
   - А кто из вас знал родителей мисс Эвердин, ее отца и мать? осведомился пастух, которому приходилось делать некоторые усилия, чтобы удержать разговор вокруг интересующего его объекта.
   - Я знал их мало-мало, - отозвался Джекоб Смолбери, - только они оба городские были, здесь не жили. Давно уже оба померли. Ты-то их помнишь, отец, что они были за люди?
   - Да он-то так себе, неприметный был, не ахти какой, - сказал солодовник, - а она видная собой. Он так за ней и ходил, сам не свой, покуда не поженились.
   - Да и женатый тоже, - вмешался Джан Когген, - сказывали, как начнет целовать, целует, целует без конца, оторваться не может.
   - Да, и женатый он страх как гордился женой.
   - Да, да, - подхватил Когген. - Рассказывают, будто он на нее просто наглядеться не мог, и ночью-то раза три встанет, свечу зажжет и любуется.
   - Этакая беспредельная любовь! А мне думается, такой на свете не бывает! - пробормотал Джозеф Пурграс, который, высказывая свои суждения, предпочитал выражаться обобщенно.
   - Нет, почему же, бывает, - сказал Габриэль.
   - Да, так оно у них, похоже, и было, - продолжал солодовник. - Я-то хорошо знал их обоих. Он ничего мужик был, звали его Леви Эвердин. Мужик-то - это я зря сказал, просто обмолвился, он не из крестьян был, классом повыше, модный портной, и деньжищ у него хватало. И два, не то три раза он прогорал, так о нем все и говорили - известный банкрот, - далеко о нем слава шла.
   - А я-то думал, он из простых был, - сказал Джозеф.
   - Ни-ни, нет. Банкрот. Как же, кучу он денег задолжал серебром да золотом.
   Тут солодовник задохнулся, и пока он переводил дух, мистер Когген, задумчиво следивший за свалившимся в золу угольком, покосился одним глазом на компанию, подмигнул и подхватил рассказ.
   - Так вот, представьте себе, трудно даже и поверить, этот самый человек, родитель нашей мисс Эвердин, оказался потом очень непостоянным и еще как изменял своей жене. И сам на себя досадовал, не хотел огорчать жену, а ничего с собой поделать не мог. Так-то уж ей бедняга был предан и любил ее всей душой, а вот поди же, не мог удержаться. Он как-то раз мне сам в этом признался, и уж так он себя горько корил. "Знаешь, Когген, говорит, лучше и красивей моей жены на свете нет, но вот то, что она моя законная супруга и на веки вечные ко мне прилеплена, от этого меня, грешного, на сторону и тянет, и никак я с собой совладать не могу". Но потом он как будто от этого вылечился, а знаете чем? Вот как вечером запрут они свою мастерскую и останутся вдвоем, он ей тут же велит кольцо обручальное снять и зовет ее прежним девичьим именем и сам себе представляет, будто она не жена ему, а возлюбленная. И как, значит, он себе это внушил, что он с ней не в супружестве, а в прелюбодействе живет, с тех пор у них все опять по-прежнему пошло, друг на друга глядят, не надышатся.
   - И надо же, такой нечестивый способ, - пробормотал Джозеф Пурграс. Счастье великое, что милостивое провидение его от соблазна удержало! Могло бы быть хуже. Так и пошел бы по торной дорожке, глядь и вовсе в беззаконие впал, в полное бесстыдство!
   - Тут дело такое, - вмешался Билли Смолбери. - Сам человек про себя понимал, что не след ему так поступать, а тянет его, и ничего он супротив этого поделать не может.
   - А потом уж он совсем исправился, а под старость и вовсе в благочестие впал. Верно, Джон? Говорят, будто он еще раз, наново к вере приобщился, весь обряд над собой повторил, потом во время богослужения так громко выкрикивал "аминь", что его громче, чем причетника, слышно было. И еще пристрастился он душеспасительные стишки с надгробных плит списывать. И церковный сбор собирал, с блюдом ходил, когда "Свете тихий" пели, и всех ребят внебрачных у бедняков крестил; а дома у него на столе всегда церковная кружка стояла, как кто зайдет, он тут же с него и цапнет. А мальчишек приютских, ежели они в церкви расшалятся, бывало, так за уши оттаскает, что они еле на ногах стоят; да и много он всяких милосердных дел делал, как подобает благочестивому христианину.
   - Да уж он к тому времени ни о чем, кроме божеского, и не помышлял, сказал Билли Смолбери. - Как-то раз пастор Сэрдли встретился с ним и говорит ему: "Доброе утро, мистер Эвердин, денек-то какой сегодня хороший выдался!" А он ему в ответ: "Аминь", - потому, как увидел пастора, уж ни о чем другом, кроме божественного, и думать не может. Истинным христианином стал.
   - А дочка ихняя в ту пору совсем неказистая была, - заметил Генери Фрей. - Кто бы подумал, что она этакой красоткой станет?
   - Вот коли бы и нрав у нее такой же приятный был.
   - Да, хорошо бы, коли так. Только делами-то на ферме, оно видно, управитель будет ворочать, да и нами, грешными, тоже. Э-эх! - И Генери, уставившись в золу, усмехнулся иронически и ехидно.
   - Вот уж этот на христианина так же похож, как черт в клобуке на монаха, - многозначительно прибавил Марк Кларк.
   - Да, он такой, - сказал Генери, давая понять, что тут, собственно, зубоскалить нечего. - Мне думается, этот человек без обмана не может: что в будни, что в воскресенье - соврет без зазрения совести.
   - Вот так так! Что вы говорите? - удивился Габриэль.
   - А то и говорим, что есть! - отвечал саркастически настроенный Генери, оглядывая честную компанию с многозначительным смешком, из которого само собой явствовало, что уж в чем, в чем, а в житейских невзгодах никто так, как он, разобраться не может. - Всякие на свете люди бывают, есть похуже, есть получше, но уж этот - не приведи бог...
   Габриэль подумал, не пора ли перевести разговор на что-нибудь другое.
   - А вам, должно быть, очень много лет, друг солодовник, коли и сыновья у вас уже в летах? - обратился он к солодовнику.
   - Папаша у нас такой престарелый, что уж и не помнит, сколько ему лет, правда, папаша? - сказал Джекоб. - А уж до чего согнулся за последнее время, - продолжал он, окидывая взглядом отцовскую фигуру, сгорбленную несколько больше, чем он сам. - Вот уж, как говорится, в три погибели согнулся.
   - Согнутые-то, они дольше живут, - явно недовольный, мрачно огрызнулся солодовник.
   - А что бы вам, папаша, пастуху про себя, про вашу жизнь рассказать, должно, ему любопытно послушать - правда, пастух?
   - Еще как! - с такой поспешностью отозвался Габриэль, как будто он с давних пор только и мечтал об этом. Нет, правда, сколько же вам может быть лет, друг солодовник?
   Солодовник неторопливо откашлялся для пущей торжественности и, устремив взгляд в самую глубину зольника, заговорил с такой необыкновенной медлительностью, какая оправдывается только в тех случаях, когда слушатели, предвкушая услышать что-то исключительно важное, готовы простить рассказчику любые чудачества, лишь бы он рассказал все до конца.
   - Вот уж не припомню, в каком я году родился, но ежели покопаться в памяти да вспомнить места, где я жил, может, оно к тому и придет. В Верхних Запрудах, вон там (он кивнул на север), я жил сызмальства до одиннадцати годов, потом семь лет в Кингсбери жил (он кивнул на восток), там я на солодовника и научился. Оттуда подался в Норкомб и там двадцать два года в солодовне работал и еще двадцать два года брюкву копал да хлеб убирал. Тебя, верно, и в помине не было, мастер Оук, а я уж этот Норкомб как свои пять знал. (Оук предупредительно улыбнулся, чтобы показать, что он охотно этому верит.) Потом четыре года солодовничал в Дерновере и четыре года брюкву копал; потом до четырнадцати раз по одиннадцати месяцев на мельничном пруду в Сен-Джуде работал (кивок на северо-северо-запад). Старик Туилс не хотел нанимать меня больше чем на одиннадцать месяцев, чтобы я, чего доброго, не свалился на попечение прихода, ежели я, не дай бог, калекой стану. Потом еще три года в Меллстоке работал и вот здесь, почитай, тридцать один год на сретенье будет. Сколько же оно всего выходит?
   - Сто семнадцать, - хихикнул другой такой же древний старичок, который до сих пор сидел незаметно в уголке и не подавал голоса, но, как видно, хорошо считал в уме.
   - Ну вот, стало быть, столько мне и лет.
   - Ну что вы, папаша! - сказал Джекоб. - Брюкву вы сажали да копали летом, а солод зимой варили в те же годы, а вы их по два раза считаете.
   - Уймись ты! Что ж я, по-твоему, леты и вовсе не жил? Ну что ты молчишь? Ты, верно, скоро уж скажешь, какие там его годы, и говорить-то не стоит.
   - Ну этого уж никто не скажет, - попытался успокоить его Габриэль.
   - Вы, солодовник, самый долголетний старик, - таким же успокаивающим и вместе с тем непререкаемым тоном заявил Джан Когген. - Все это знают, и что вам от природы этакое замечательное здоровье и могучесть даны, что вы столькие годы на свете живете, правда, добрые люди?
   Успокоившийся солодовник смягчился и даже не без некоторого великодушия снисходительно пошутил над своим долголетием, сказав, что кружка, из которой они пили, еще на три года постарше его.
   И когда все потянулись разглядывать кружку, у Габриэля Оука, из кармана его блузы, высунулся кончик флейты, и Генери Фрей воскликнул:
   - Так это, значит, вас я видел, пастух, в Кэстербридже, вы дули в этакую большую свирель?
   - Меня, - слегка покраснев, подтвердил Габриэль. - Беда со мной большая стряслась, люди добрые, туго мне пришлось, вот нужда и заставила. Не всегда я таким бедняком был.
   - Ничего, голубчик! - сказал Марк Кларк. - Не стоит расстраиваться, плюньте. Когда-нибудь и ваше время придет. А вот ежели бы вы нам поиграли, мы были бы вам премного обязаны. Только, может, вы очень устали?
   - Уж я, поди, с самого рождества ни тебе трубы, ни барабана не слышал, - посетовал Джан Когген. - А правда, сыграйте нам, мастер Оук.
   - Отчего ж не сыграть, - сказал Габриэль, вытаскивая и свинчивая флейту. - Инструмент-то у меня не бог весть какой. Но я с удовольствием, уж как сумею, так и сыграю.
   И Оук заиграл "Ярмарочного плута", и повторил три раза эту веселую мелодию, и под конец так воодушевился, что в задорных местах поводил плечами, раскачиваясь всем туловищем и отбивая такт ногой.
   - Здорово это у него получается - мастер он на флейте свистеть, заметил недавно женившийся молодой парень, личность настолько непримечательная, что его знали только как мужа Сьюзен Толл. - У меня бы нипочем так не получилось, уменья нет.
   - Толковый человек, с головой, вот уж, можно сказать, нам повезло, что такой пастух у нас будет, - сказал понизив голос Джозеф Пурграс. - Надо бога благодарить, что он никаких срамных песен не играет, а все такие веселые да приятные; потому как для бога все едино, он мог бы его не таким, какой он есть, сотворить, а мерзким, распутным человеком, нечестивцем. Ведь вот оно что! Нам за своих жен и дочерей радоваться должно, бога благодарить.
   - Да, да, вот именно, надо бога благодарить! - решительно умозаключил Марк Кларк, нимало не смущаясь тем, что из всего сказанного Джозефом до него дошло от силы два-три слова.
   - Да, - продолжал Джозеф, чувствуя себя чуть ли не пророком, - ибо времена пришли такие, что зло процветает и обмануться можно в любом человеке, будь он приличный с виду, в белой крахмальной рубашке, начисто выбрит или какой-нибудь бродяга в лохмотьях, промышляющий у заставы.
   - А я теперь ваше лицо припоминаю, пастух, - промолвил Генери Фрей, приглядываясь затуманенным взором к Габриэлю, который начал играть что-то новое. - Только вы в свою флейту задули, я тут же и признал, - значит, вы и есть тот самый человек, который в Кэстербридже играл, вот и губы у вас так же были выпячены, и глаза, как у удавленника, вытаращены, точь-в-точь как сейчас.
   - А ведь и впрямь обидно, что человек, когда на флейте играет, выглядит этаким пугалом, - заметил мистер Марк Кларк, также окидывая критическим оком лицо Габриэля, который в это время, весь напружившись, со страшной гримасой, подергивая головой и плечами, наяривал хоровую песенку из "Тетушки Дэрдин".
   Тут были Молли и Бэт, и Долли, и Кэт,
   И замарашка Нэлл!
   - Уж вы не обижайтесь на парня, что он, такой грубиян, про вашу наружность судит, - тихонько сказал Габриэлю Джозеф Пурграс.
   - Да нет, что вы, - улыбнулся Оук.
   - Потому как от природы, - умильно-подкупающим тоном продолжал Джозеф, - вы, пастух, очень красивый мужчина.
   - Да, да, верно, - подхватила компания.
   - Очень вами благодарен, - со скромной учтивостью благовоспитанного молодого человека сказал Оук и тут же решил про себя, что ни за что никогда не будет играть при Батшебе, проявляя в этом решении такую осмотрительность, какую могла бы проявить разве что сама породившая ее богиня мудрости Минерва.
   - А вот когда мы с женой венчались в норкомбской церкви, - внезапно вступая в разговор, сказал старик солодовник, явно недовольный тем, что речь идет не о нем, - так о нас такая молва шла, что красивее нас парочки в округе нет, так все и говорили.
   - И здорово же ты с тех пор изменился, дед солодовник, - раздался чей-то голос, проникнутый такой искренней убежденностью, с какой человек высказывается о чем-то само собой разумеющемся, очевидном. Голос принадлежал старику, сидевшему сзади, который то и дело старался ввернуть какое-нибудь ядовитое словцо и, присоединяясь иногда к общему смеху, пытался хихиканьем скрыть свое раздражение и зависть.
   - Да нет, вовсе нет, - возразил Габриэль.
   - Вы уж больше не играйте, пастух, - взмолился муж Сьюзен Толл, молодой, недавно женившийся парень, который до этого только один раз и открыл рот. - Мне надо идти, а когда музыка играет, меня точно проволока держит. А если я уйду да подумаю дорогой, что здесь музыка играет, а меня нет, я совсем расстроюсь.
   - А чего ты так торопишься, Лейбен? - спросил Когген. - Ты, бывало, всегда чуть ли не последним уходил.
   - Ну сами понимаете, братцы, я недавно женился, ну так оно вроде как моя обязанность... сами понимаете. - Малый от смущения замялся.
   - Новый хозяин - новый порядок, как оно в пословице говорится, так, что ли? - подмигнул Когген.
   - Ха-ха! Да так оно и выходит, - смеясь, подхватил муж Сьюзен Толл, всем своим видом давая понять, что он все такой же, как был, и нисколько на шутки не сердится.
   За ним вскоре ушел и Генери Фрей. А затем Габриэль с Джаном Коггеном, который предложил ему у себя жилье. Но не прошло и нескольких минут остальные тоже поднялись и уже собирались расходиться, - как вдруг в солодовню ворвался запыхавшийся Генери Фрей.
   Зловеще помавая перстом, он вперил многоречивый взор куда-то в пространство и случайно наткнулся на физиономию Джозефа Пурграса.
   - Ох, что случилось, что случилось, Генери? - отшатываясь, простонал Джозеф.
   - Что там еще такое, Генери? - спросили в один голос Джекоб и Марк Кларк.
   - Управитель-то, Пенниуэйс, что я говорил, говорил ведь...
   - А что, на месте поймали, хапнул что?
   - Ну да, хапнул. Говорят, мисс Эвердин после того, как вернулась домой, малость погодя опять вышла, как всегда, на ночь поглядеть, все ли в порядке, и видит: он по лестнице из амбара крадется с полным мешком ячменя. Она в него, как кошка, вцепилась, - она ведь такая, бедовая, - ну это, конечно, промеж нас?
   - Ясное дело, промеж нас, Генери.
   - Как она на него накинулась, он, значит, и сознался, что пять мешков из амбара вынес. Это после того, как она ему обещала, что в суд на него не подаст. Ну, она тут же его взашей и выгнала. А теперь спрашивается, кто же у нас управителем будет?
   Это был такой важный вопрос, что Генери вынужден был приложиться к большой кружке, что он и сделал, да так основательно, что не отрывался до тех пор, пока у нее не обозначилось дно. Не успел он поставить ее на стол, как вбежал муж Сьюзен Толл, тоже едва переводя дух.
   - Слышали вы, что у нас в приходе-то говорят?
   - Это насчет управителя Пенниуэйса?
   - Да нет, кроме того!
   - Кроме? Нет, ничего не слыхали, - ответили все хором и так впились глазами в Лейбена, словно стараясь выхватить слова у него изо рта.
   - Ну и ночь выдалась, ужас-то какой! - бормотал Джозеф Пурграс, судорожно всплескивая руками. - Недаром у меня в левом ухе такой звон стоял, ну ровно как набат, и потом я еще сороку видел, сама по себе одна скакала.
   - Фанни Робин нигде найти не могут, младшую служанку мисс Эвердин. Они там, в доме-то, уже часа два тому назад - запереться на ночь хотели, глядь, а ее нет. Ну они и не знают, что делать, как спать-то ложиться, как же она тогда в дом попадет. Так-то они, может, и не тревожились бы, да она последнее время сама не своя ходила, и Мэрией боится, как бы она, бедняжка, над собой чего не учинила.
   - А что, как она сгорела! - вырвалось из запекшихся уст Джозефа Пурграса.
   - Нет, верно, утопилась! - сказал Толл.
   - А может, отцовской бритвой того... - живо представив себе все подробности, высказался Билл Смолбери.
   - Так вот, мисс Эвердин и желает поговорить с кем-нибудь из нас, пока мы еще не разошлись. Тут эта история с управителем, а теперь еще и с этой девчонкой, хозяйка прямо сама не своя.
   Все потянулись гурьбой вверх по тропинке к фермерскому дому, кроме старика солодовника, которого никакие события - ни грозы, ни гром, ни пожар - ничто не могло вытащить из его норы. Звуки шагов уже замерли вдали, а он все так же сидел на своем месте, уставившись, как всегда, в печь красными, воспаленными глазами.
   Из окна спальной высоко над стоящими внизу высунулись голова и плечи Батшебы, окутанные чем-то белым и словно реющие в воздухе.
   - Есть тут среди вас кто-нибудь из моих людей? - с беспокойством спросила она.
   - Да, мэм, несколько человек своих, - отвечал муж Сьюзен Толл.
   - Завтра утром пусть кто-нибудь из вас, два-три человека, пойдет по окрестным деревням и поспрошает, не видел ли кто девушки, похожей на Фанни Робин. Сделайте это так, чтобы не заводить толков. Пока еще нет причин бить тревогу. По всей вероятности, она ушла из дома, когда все мы были на пожаре.
   - Прошу прощенья, мэм, - сказал Джекоб Смолбери, - а может, у нее дружок завелся, не ухаживал ли за ней кто-нибудь из молодых парней нашего прихода?
   - Не знаю, - отвечала Батшеба.
   - Да не слыхать было ничего такого, - раздалось несколько голосов.
   - Нет, не похоже, - помолчав, сказала Батшеба. - Будь у нее кавалер, он бы, наверно, показался здесь, в доме, если это порядочный парень. Но вот что мне кажется странным, - и это-то меня и беспокоит, - Мэрией видела, как она выходила из дому раздетая, в обычном своем будничном платье и даже без чепца.
   - А вы думаете, мэм, уж вы простите мою простоту, - продолжал Джекоб, что молодая женщина вряд ли пойдет на свиданье с милым, не приодевшись как следует? - И, видимо порывшись в своей памяти и вспомнив кое-что из своего личного опыта, добавил: - Оно, конечно, верно, не пойдет.
   - А мне кажется, у нее был с собой какой-то узелок, только я не очень-то приглядывалась, - послышался голос из соседнего окна, по-видимому, голос Мэрией. - Но у нее в нашем приходе нет кавалера. Ее милый в Кэстербридже живет, мне помнится, он из солдат.
   - А ты знаешь, как его зовут? - спросила Батшеба.
   - Нет, не знаю; она от нас скрывалась.
   - Может, если бы мне съездить в Кэстербридж, в казармы, я и мог бы что разузнать, - предложил Уильям Смолбери.
   - Отлично, если она до завтра не вернется, поезжайте туда и постарайтесь отыскать этого человека и поговорить с ним. Я чувствую себя за нее в ответе, потому что у нее нет ни родных, ни друзей. Надеюсь, что она не попала в беду из-за какого-нибудь вертопраха... А тут еще эта грязная история с управителем... ну, об этом я сейчас не буду говорить... - У Батшебы было столько причин для беспокойства, что, по-видимому, ей не хотелось сейчас разбираться ни в одной из них. - Сделайте так, как я вам сказала, - распорядилась она, закрывая окно.
   - Сделаем, сделаем. Будьте покойны, хозяйка, - отозвались они, уходя.
   Этой ночью в доме Коггена Габриэль Оук, плотно сомкнув веки, предавался игре воображения, и оно так и бурлило, унося его, словно быстро бегущее течение реки под плотным покровом льда. Ночь всегда была для него теперь заветным временем, потому что ночью он особенно живо представлял себе Батшебу, и сейчас, в эти медленно текущие часы, в темноте, он с нежностью вглядывался в ее образ. Редко когда муки бессонницы искупаются радостями воображения, но, наверно, в эту ночь так оно было с Габриэлем, потому что счастье видеть ее стерло на первых порах в его сознании великую разницу между "видеть" и "обладать".
   И он уже обдумывал, как он привезет сюда из Норкомба свое скромное имущество и книги "Лучший спутник молодого человека", "Верный путеводитель коновала", "Ветеринар", "Потерянный Рай", "Путь паломника", "Робинзон Крузо", "Словарь" Эша и "Арифметику" Уокингема, - словом, всю свою библиотеку. И хоть это был ограниченный круг чтения, он читал так вдумчиво и внимательно, что извлекал из этих книг больше пользы, чем иные баловни судьбы из заставленных до потолка книжных полок.
   ГЛАВА IX
   УСАДЬБА. ПОСЕТИТЕЛЬ. ПОЛУПРИЗНАНИЕ
   Жилище новообретенной хозяйки Оука, Батшебы Эвердин, представляло собой при свете дня старое обомшелое здание в стиле раннего Ренессанса, а по его пропорциям можно было сразу сказать, что это был некогда жилой господский дом с прилегающим к нему небольшим поместьем, которое, как это часто бывает, давно перестало существовать как самостоятельное владение, растворившись в обширных земельных угодьях отсутствующего владельца, объединивших несколько таких скромных усадеб.
   Массивные каменные пилястры с канелюрами украшали его фасад, трубы над щипцовыми крышами выступали круглыми или коническими башенками, а украшенные веночками арки, заканчивающиеся шпилями, и прочие архитектурные детали еще сохраняли следы своего готического происхождения. Мягкий коричневый мох, словно выцветший бархат, стелился по черепичным крышам, а из-под кровель низких строений, прилегавших к дому, торчали пучки очитка. Усыпанная песком дорожка, ведущая от крыльца к дороге, на которую выходил дом, тоже вся заросла мохом, только здесь он был другой разновидности серебристо-зеленый, а полоска светло-коричневого песка, шага в полтора шириной, виднелась только посредине. И это, и какая-то сонная тишина, царившая здесь, тогда как другая сторона дома, в полную противоположность фасаду, кипела оживлением, невольно наводило на мысль, что жизненный центр дома, с тех пор как дом обратился в жилище фермера, переместился с одной стороны на другую, повернувшись вокруг своей оси. Коммерция и промышленность сплошь и рядом подвергают таким перемещениям, калечат и безжалостно парализуют не только отдельные здания, но и целые ансамбли - улицы и даже города, которые в своем первоначальном виде были задуманы строителем именно так, а не иначе, для того чтобы радовать взор.
   Оживленные голоса раздавались в это утро в верхних комнатах, куда вела лестница из мореного дуба с перилами на массивных столбах, выточенных и отделанных в чопорной манере минувшего века; сами перила были добротные, прочные, словно перила моста, а ступени лестницы все время изворачивались винтом, словно человек, который силится заглянуть себе через плечо. Поднявшись наверх, вы сразу обнаруживали крайнюю неровность пола, он то вздыбливался горбом, то проваливался глубокой ложбиной, а сейчас, когда с него только что сняли ковры, на досках видны были бесчисленные узоры червоточины. Всякий раз как открывалась или закрывалась какая-нибудь дверь, все окна отзывались звоном стекол; от быстрой ходьбы или двиганья мебели весь дом начинало трясти, и каждый ваш шаг сопровождался скрипом, который следовал за вами повсюду, как призрак, преследующий по пятам.
   В комнате, откуда раздавались голоса, Батшеба и ее служанка и товарка Лидди Смолбери сидели на полу и отбирали бумаги, книги и пузырьки из кучи всякого хлама, сваленного тут же - выпотрошенного из кладовых и чуланов покойного хозяина, Лидди, правнучка солодовника, была почти ровесницей Батшебы, а ее лицо как нельзя лучше подошло бы для какой-нибудь рекламы с изображением веселой английской деревенской девушки. Красота, которой, может быть, в смысле строгости линий недоставало ее чертам, щедро возмещалась богатством красок; сейчас, в этот зимний день, нежнейший румянец на мягкой округлости щек вызывал в памяти картины Терборха и Герарда Доу, и, как на портретах этих великих колористов, это лицо обладало своей привлекательностью, хотя оно отнюдь не отличалось идеальной красотой.
   Лидди была очень переимчива по натуре, но далеко не такая бойкая, как Батшеба, иногда она даже обнаруживала некоторую степенность, может быть, в какой-то мере и свойственную ей, но более чем наполовину усвоенную для приличия, из чувства долга.
   В полуоткрытую дверь слышно было, как скребут пол, и время от времени в поле зрения появлялась поденщица Мэриен Мони с круглой, как диск, физиономией, сморщенной не столько от возраста, сколько от усердного недоуменного разглядывания разных отдаленных предметов. Стоило только вспомнить о ней, и невольно хотелось улыбнуться, а когда вы пытались ее изобразить, вы представляли себе румяное печеное яблоко.
   - Перестаньте-ка на минуту скрести, - сказала Батшеба через дверь. Мне что-то послышалось.
   Мэриен застыла со щеткой в руках.
   Теперь уже совершенно ясно слышен был конский топот, приближающийся к дому со стороны фасада; топот замедлился, по стуку подков слышно было, как кто-то въехал в ворота и - это уже было совсем ни на что не похоже - прямо по замшелой дорожке подъехал к самому крыльцу. В дверь постучали кончиком хлыста или палкой.