Гари Ромен. Свет женщины

могли бы еще некоторое время побыть вместе.
- У меня нет никакого желания быть счастливой.
- Кто говорит о счастье, Лидия? Но вот взаимная поддержка...
- Вы прекрасно видели, что я уже... ни на что не гожусь.
- Конечно, если делать это как с седьмого этажа бросаться...
- Не будьте так строги...
- Да что вы!
Я засунул галстук в карман. Так мерзко, когда после этого начинают
завязывать галстук.
- Когда это случилось?
- Полгода назад. Но все не проходит... Я иногда думаю, не продлеваю ли
это сама... сознательно, чтобы превратить воспоминание в смысл жизни. Ведь
не будь этого... я не знала бы, зачем я вообще еще здесь. Были свидетели
той аварии. Они говорят, что муж внезапно потерял управление машиной. Но
ехал он с нормальной скоростью. Мне не в чем его упрекнуть. Он посадил
малышку на заднее сиденье, как делал всегда... Может быть, уже до того
между нами все было кончено, и я цепляюсь за это объяснение, чтобы
обвинить его...
Она уперлась лбом в колени, и я видел теперь только ее седые волосы.
Потом она подняла голову. В глазах опять стояло выражение какой-то
забитости.
- В таких случаях нужно уехать куда-нибудь далеко-далеко, - сказал я.
Наконец-то мне удалось выманить у нее легкую улыбку.
- В Каракас?
- Хотя бы.
- Это слишком далеко, слишком внезапно и, как вы сами сказали недавно,
потом все равно нужно возвращаться...
Она сходила на кухню за бутылкой виски и стаканом.
- One for the road [на посошок (англ.)], - сказала она.
- Чин-чин.
Я выпил. Она смотрела на меня с дружеским участием:
- Давно?
- Что?
- Давно вы сиротствуете без женщины? Я взглянул на часы.
- Вот уже скоро век, - сказал я и вышел.

Глава III

Вход для артистов находился в переулке, который заканчивался тупиком,
заставленным мусорными бачками, перед заржавленной металлической шторой
ателье фотогравюры. Из проекционной доносились автоматные очереди и
скрежет тормозов. Откуда ни возьмись, появился, громко мяукая, рыжий кот и
стал тереться о мою ногу, подняв хвост трубой. Я почесал его за ушком. Он
еще немного повертелся возле меня, а потом куда-то сгинул. Я открыл дверь.
Швейцар читал газету о скачках.
- Будьте любезны, мне нужен сеньор Гальба. Он меня ждет.
Тот, совершенно невозмутимо, продолжал выискивать возможных фаворитов.
Я ждал, спокойно и учтиво, а он, так же спокойно, не замечал меня.
Неоновый свет ложился ему на лицо фиолетовыми пятнами. Закуток у него был
метра два на полтора. Рядом с газетой стояла пустая бутылка из-под вина.
Какие-то вещи, изношенные и засаленные, тоже ждали своего часа. Прогорклое
одиночество потерянных вещей...
- Вы уже пробовали подать объявление? - спросил я.
Он, похоже, был удовлетворен тем, что его поняли.
- До конца по коридору, после кулис, вторая дверь направо. Вы
ветеринар?
- Да, но сейчас я спешу. Я еще зайду к вам, попозже.
Навстречу мне попадались какие-то девицы с голой грудью,
карлики-каскадеры. Проходя за сценой, я краем глаза заметил раджу в
тюрбане: сплетая пальцы, он изображал на экране профиль Киссинджера
[Г.А.Киссинджер - госсекретарь США в 1973-1977 гг.]. Я задержался на
минутку, посмотреть: он показывал теперь брата Граучо [Граучо Маркс - один
из актеров квартета "Маркс Бразерс", прославившегося в американском
комедийном кино 30-х гг.] с его неизменной сигарой. Театр теней - моя
слабость. Я взглянул на часы: ровно одиннадцать. По крайней мере половина
пути уже пройдена. Молодой человек с очень длинными волосами и белесой
бородкой сидел на стуле, окруженный пуделями. На коленях он держал
шимпанзе, обезьяна облизывала палочку от мороженого. Все пудели были
белыми, кроме одного - розового. Я остановился.
- Никогда еще не видел розового пуделя.
- Чего люди не придумают. Это краска. Сами можете попробовать.
- А где сеньор Гальба? Он указал пальцем нужную дверь. Сеньор Гальба,
совершенно разбитый, утопал в кресле и осторожно вытирал потный лоб
платком. Он был во фраке, и в сочетании с манишкой нос его (может быть,
потому, что у страха не только глаза велики) становился прежде всего
органом предчувствия, предвосхищения, разведывания, а не просто обоняния.
Нос сеньора Гальбы был сейчас, что называется, в карауле.
Пудель лежал у ног маэстро, и лысая морда резко выступала из густой
поросли серых кудряшек; глаза у него были впалые, с темными кругами. На
гримерном столике, ярко освещаемом шестью электрическими лампочками,
помещенными над зеркалом, стояло шампанское в ведерке, бутылка коньяка и
еще одна, с минеральной водой. Тут же были пузырьки с лекарствами и
пепельница, полная окурков. Сеньор Гальба улыбнулся мне, но глаза его
смотрели все с той же тревогой: человек, который ждет. Мягким движением
руки он любезно указал мне на табурет. Я сел.
- Как в Каракасе? - осведомился он.
- Обещаю, что позабочусь о вашем любимце, - начал я.
Он был пьян, но ему, очевидно, было не привыкать. Он вдруг посмотрел на
меня свысока:
- С чего бы? Вам, стало быть, сказали, что это произойдет сегодня?
- Я только хотел ободрить вас.
- Позвольте, сударь, выразить вам мое удивление. Вы входите ко мне с
таким уверенным видом и заявляете: "Я позабочусь о вашем любимце", как
если бы знали - из достоверного источника! - что сегодня я выйду на сцену
в последний раз. Там, в коридоре, вы... кого-то встретили?
- Да вроде никого.
- Ну конечно. Я так привык к этим порядкам в мюзик-холле, что все время
боюсь опоздать: третий звонок, вовремя выйти на сцену, потом уйти,
продолжительность номера, режиссер в кулисах, беспощадно уставившийся на
свои часы...
- Послушайте, Гальба, я только сказал, что позабочусь о вашей собаке.
Теперь вы можете умереть спокойно. Все будет в порядке.
- Вы что, издеваетесь надо мной? Знаете вы кого-нибудь, кто умер бы
спокойно?
- Но ведь это может случиться и во сне, не так ли?
- Соло [конечно (исп.)], - ответил он. - Только этого мне и не хватало.
Теперь я вообще глаз не сомкну. Кстати, Матто Гроссо отличный сторожевой
пес. Я уверен, что он поднимет лай.
- Ваш номер... не знаю, как вы справитесь в таком состоянии.
- Ничего не остается. Жизнь, смерть... - Властным жестом он смел эти
мешавшие ему пустяки. - Я просто говорю все, что должно быть сказано по
этому поводу... Вы в этом убедитесь. Хорошо еще, что меня не понимают;
иначе давно бы уже освистали и выгнали со сцены. Публика сочла бы себя
оскорбленной. Она не терпит, когда с таким пренебрежением относятся к
столь серьезным вещам. Что вы хотите, мы, великие артисты, все до единого
обречены нести в себе свое послание, как закупоренная бутылка в открытом
море. К тому же и моря-то больше нет, остались одни бутылки. У меня есть
ассистент, Свенссон, Свен Свенссон - запомните это имя - молодой швед, он
пишет диссертацию по философии в Упсальском университете о моей жизни и
творчестве. Я вам весьма признателен, что вы отложили свою поездку, решив
навестить меня. Вот что значит настоящий друг.
- Я стараюсь убить время, вот и все, - возразил я. - Вы позволите, мне
нужно позвонить.
Он со спокойной учтивостью указал на телефонный аппарат и поднес ко рту
бутылку с коньяком. Пудель не сводил с него глаз и дрожал. Я подошел к
телефону и набрал номер. Никто не отвечал. Я нажал на рычаг, прерывая
связь: больше я уже ничем не мог быть полезен. В зеркале, под
электрическими лампами, я видел отражение человека с телефонной трубкой в
руке, который два раза подряд набирает один и тот же номер, повторяя
цифры, как шепчут имя возлюбленной.
Сеньор Гальба поднялся, не без некоторого усилия. Недостаток
устойчивости он удачно восполнял умением держаться.
- Работа полиции в аэропортах налажена отлично, - заметил он. - Но если
вам нужен, скажем, паспорт, я знаю кое-кого...
- Как вы догадались, сеньор? Он коснулся кончила своего носа:
- Глубокое знание порядка вещей в этом мире, сударь. Мы умеем
распознать человека, загнанного в угол, мы - мой нос, моя собака и я сам.
Он вышел, пудель тяжело поплелся за ним. Несколько минут я стоял,
размышляя о таком заведении, куда бы вас принимали, чтобы исследовать все
ваши накопившиеся неприятности, ваше сознание, угрызения совести,
воспоминания, страхи, а потом, нажав на какие-то кнопки, все стирали,
оставляя, так сказать, чистый лист. У меня не было ни малейшего шанса
выкарабкаться из этого самому по очень простой причине: я слишком любил в
прошлом, чтобы в настоящем сохранить способность жить, довольствуясь самим
собой. Это было абсолютно, органически невозможно: все, что делало меня
мужчиной, принадлежало одной женщине. Я знал, что говорили о нас иногда,
говорили почти с осуждением: "Они живут исключительно один для другого".
Меня огорчала язвительность подобных замечаний, отсутствие в них и намека
на великодушие, холодное безразличие к единению человеческих душ.
Счастливая любовь одета в наши цвета: у нее, несомненно, миллионы
приверженцев во всем мире. Наше братство обогащается каждой новой вспышкой
радости. Смех ребенка или нежность влюбленных - всех согревают своим
теплом, всем дают место под солнцем. А безнадежная любовь, которая лишает
веры в саму любовь, - довольно странное противоречие. Я отыскал в кармане
листок со счетом и набрал номер. В трубке раздался ее голос.
- Я только хотел вам сказать... я должен вам объяснить...
- У вас что, больше никого нет в Париже?
- Приходите. Не будете же вы до последнего вздоха слушать эту индейскую
флейту... У них, в Андах, это естественно, на высоте в пять тысяч метров
не дышат, там только дух испускать... Там - да, но не на улице
Сен-Луи-зан-Лиль... Я уверен, что, когда встречаются два незнакомых
человека, как, например, мы с вами, все представляется возможным... Я ведь
тоже достаточно пожил на свете, чтобы стараться любой ценой избежать этих
белых пятен, где можно написать неизвестно что... Не беспокойтесь, я не