Задержавшись на минутку, президент приподнял цилиндр в знак приветствия, после чего вновь надел его, слегка прихлопнув сверху для надежности, — и первым двинулся вниз по лестнице. Генералы Шерман и Грант шагали за ним по пятам, а посол Пирс замыкал шествие. Неспешно спустившись по ступеням, они двинулись через вестибюль к распахнутым дверям.
   Тут ропот толпы усилился, возникло какое-то замешательство. И вдруг, к вящему изумлению публики — видимо, от толчка в спину, — один из офицеров почетного караула с оглушительным грохотом рухнул на пол. Как только он упал, сквозь прогал, внезапно образовавшийся в воинской шеренге, протиснулся человек в черном.
   — Sic semper tyrannis![2] — громогласно крикнул он, одновременно подняв руку с пистолетом и выстрелив в президента, находившегося в какой-то паре шагов от него.

ПОКУШЕНИЕ!

   Время будто остановило свой бег. Упавший бельгийский офицер встал на четвереньки; остальные еще стояли, вытянувшись в струнку по стойке «смирно» во исполнение полученного приказа. Линкольн, ошарашенный внезапным появлением преступника из толпы, остановился и попятился на полшага.
   И в этот миг пистолет в руке чужака поймал мишень на мушку — и полыхнул выстрелом.
   На войне привыкаешь ждать любых неожиданностей, а оба генерала из свиты президента хлебнули войны через край. Оба были закаленными ветеранами множества конфликтов, оба сумели выйти из них живыми. Оба отреагировали, даже не понимая того, повинуясь бессознательному импульсу и не медля ни мгновения.
   Генерал Грант, находившийся ближе всех к президенту, метнулся вперед, заслоняя главнокомандующего от пули своим телом. И рухнул навзничь, когда она угодила в цель. Второго выстрела не последовало.
   Генерал Шерман, схватившийся за ножны сабли левой рукой при виде пистолета, правой выхватил оружие, не прерывая плавного движения вскинул его на уровень груди и, сделав длинный скользящий шаг вперед, без колебаний вонзил блистающий клинок нападавшему в сердце. И выдернул его, как только покушавшийся повалился на пол. Наклонился над ним, держа нацеленную саблю наготове, но упавший даже не шелохнулся.
   Напоследок Шерман пинком вышиб из обмякших пальцев убитого револьвер, с лязгом заскакавший по мраморному полу.
   Кто-то пронзительно завизжал, визг взмывал снова и снова, и застывшее было время снова потекло обычным чередом. Командир почетного караула выкрикивал приказы один за другим, воины в кирасах обступили свиту президента кольцом, обернувшись вовне и держа обнаженные клинки наготове. Линкольн, потрясенный стремительным неистовством нежданного нападения, поглядел на раненого генерала, вытянувшегося на мраморном полу, потом встряхнулся, будто стараясь уразуметь случившееся, поспешно стащил сюртук, сложил его и, наклонившись, подсунул Гранту под голову. Поглядев на кровь, пропитавшую правый рукав мундира, Грант сделал усилие сесть и сморщился от боли.
   — Похоже, пуля все еще там, — проговорил он, бережно баюкая правую руку левой, чтобы утишить боль. — Смахивает на то, что кость не дала ей пройти навылет.
   — Да позовет ли кто-нибудь, наконец, врача?! — крикнул Линкольн, перекрывая возбужденный гул голосов.
   Шерман, стоявший над трупом только что убитого террориста, поглядел на бурлящую толпу, отпрянувшую от кольца офицеров в кирасах, противостоявших ей с обнаженными клинками.
   Уверившись, что террорист был отчаянным одиночкой, генерал вытер окровавленную саблю о полу сюртука покойного, вложил ее в ножны, а затем наклонился и перевернул труп на спину.
   Бледное лицо убитого, обрамленное длинными черными волосами, казалось очень знакомым.
   Он не отвел глаз от лица, даже когда один из офицеров вручил ему все еще взведенный револьвер террориста, только аккуратно спустил курок и спрятал оружие в карман.
   Кольцо защитников разомкнулось, чтобы пропустить пухлого коротышку с докторским саквояжем. Открыв саквояж, он извлек большущие ножницы и деловито принялся резать рукав кителя Гранта, а потом напитанную кровью ткань сорочки. Затем начал осторожно прощупывать рану металлическим зондом. Лицо Гранта побелело как плат, на челюстях заиграли желваки, но генерал ни разу не застонал. Осторожно забинтовав рану, чтобы остановить кровотечение, врач по-французски попросил помощи, а также чтобы нашли стол и какие-нибудь носилки для раненого. Линкольн шагнул в сторону, уступая дорогу слугам в ливреях, ринувшимся на помощь доктору, и обернулся к окликнувшему его генералу Шерману.
   — Я знаю этого человека, — указал Шерман на простертый труп террориста.
   — Я глазел на него добрых три часа с первого ряда балкона в театре Форда. Это актер, игравший в пьеске «Наш американский родственник». Его зовут Джон Уилкс Бут[3]
   — Мы собирались посмотреть эту постановку, — проронил Линкольн, внезапно ощутив безмерную усталость. — Но это еще до болезни Мэри. Вы слыхали слова, что он произнес, прежде чем выстрелить? Я ничего не понял.
   — Это латынь, господин президент. Он выкрикнул «Sic semper tyrannis». Это девиз штата Виргиния. Он означает что-то вроде «так всегда бывает с тиранами».
   — Так он сочувствовал южанам! Подумать только: проделать такой путь из Америки, пересечь океан — только чтобы попытаться убить меня… Просто не укладывается в голове, что душа человека может быть преисполнена такой ненавистью.
   — Южане весьма и весьма уязвлены в своих чувствах, как вам известно, господин президент. Как это ни прискорбно, многие никогда не простят вам то, что вы не дали им отделиться. — Подняв глаза, Шерман увидел импровизированные носилки, сделанные из снятой с петель двери, на которые бережно укладывали Гранта, привязав его забинтованную руку поперек груди. Тут же выступив вперед, Шерман взял командование «а себя и распорядился отнести раненого Гранта в их апартаменты этажом выше: делегацию сопровождал военврач, а ему Шерман доверял куда больше, чем всяческим заморским костоправам.
   Как только прислуга вышла и закрывшиеся двери заглушили гул толпы, в комнате воцарилось молчание. Грант помахал Шерману здоровой рукой с кровати, куда его осторожно уложили.
   — Великолепный выпад! Впрочем, ты всегда слыл в Пойнте[4] отличным фехтовальщиком. У тебя что, парадная сабля всегда так хорошо наточена?
   — Оружие — всегда оружие.
   — Вот уж воистину! Мне следует запомнить твой совет. Камп, позволь заметить, я в последнее время не пил, как тебе известно. Однако я никогда не пускаюсь в путь неподготовленным, так что, если ты не против, на сей раз я хотел бы сделать исключение. Надеюсь, ты согласишься, что ситуация сложилась необычная.
   — Ничего более необычного и представить себе не могу.
   — Отлично. Тогда не будешь ли любезен пошарить в гардеробе в моей комнате, где найдешь кувшинчик наилучшего кукурузного…
   — Считай, что сделано.
   Но едва Шерман встал, раздался торопливый стук в дверь. Впустив врача — убеленного сединами майора, накопившего многолетний опыт полевой хирургии, — он отправился за виски. За время его отсутствия врач с искусством, приобретенным во время операций под аккомпанемент вражеского огня, отыскал и извлек пистолетную пулю — вместе с клочьями ткани кителя и рубашки, вогнанными пулей в рану. Он только-только успел забинтовать рану сызнова, когда Шерман вернулся с кувшинчиком и двумя стопками.
   — Кость задета, но не сломана, — доложил военврач. — Рана чистая, зашивать не потребовалось, свернувшаяся кровь закроет ее сама. Осложнений не будет.
   Как только доктор вышел, Шерман наполнил оба стаканчика из кувшина.
   Осушив стопку, Грант перевел дух, и его землистые щеки начали быстро наливаться румянцем.
   Едва он успел подкрепиться второй стопкой, в комнату вошли президент с послом Пирсом; взбудораженный Пирс прямо-таки весь взмок, но Линкольн, как обычно, сохранял спокойствие.
   — Надеюсь, вы чувствуете себя так же хорошо, как выглядите, генерал Грант. Я весьма за вас опасался, — произнес он.
   — Я отнюдь не в восторге, господин президент, но у меня бывали раны куда похуже этой. Да и доктор говорит, что все быстро заживет. Сожалею, что испортил прием.
   — Зато спасли мою жизнь, — голос Линкольна чуть подрагивал от волнения,
   — за что я буду благодарен вам во веки веков.
   — Любой солдат на моем месте поступил бы точно так же, сэр. Таков наш долг.
   Внезапно ощутив безмерную усталость, Линкольн тяжело сел на скамеечку у кровати.
   — Вы передали эту весточку? — обернулся он к Пирсу.
   — Да, сэр. На вашем официальном бланке.
   С объяснением королю Леопольду о том, что тут стряслось. Курьер забрал ее. Но я вот тут думал, господин президент: не пошлете ли вы еще одно письмо с извещением, что не сможете сегодня присутствовать на приеме в Пале-дю-Руа?
   — Вздор! Может, генерал Грант и нездоров, но и он, и генерал Шерман позаботятся, чтобы я был как огурчик. Сие прискорбное происшествие должно завершиться благополучно. Мы обязаны продемонстрировать, что американцы не слабы в коленках. Нельзя допустить, чтобы это покушение сбило нас с намеченного пути, помешало осуществить нашу миссию.
   — Раз уж мы идем на прием, могу я вас просить об одолжении, сэр? — поинтересовался Шерман. — Поскольку генерал Грант присутствовать не сможет, я бы хотел просить соизволения, чтобы вместо него пошел генерал Мигер. В Ирландию ему надо возвращаться только завтра.
   — Великолепная мысль! Уверен, во дворец террористам не проскользнуть, но с нынешнего утра, признаюсь, буду чувствовать себя куда спокойнее, если рядом будете вы, офицеры в синих мундирах.
   После ухода остальных Шерман остался с Грантом, на пару с ним попивая кукурузное. Грант, предававшийся беспробудному пьянству не один год и покончивший с этой пагубной привычкой, как только вернулся к армейской службе, успел отвыкнуть от крепких напитков. Вскоре он уснул.
   Шерман вышел, и капитан пехоты, стоявший в коридоре у двери на часах, вытянулся во фрунт в знак приветствия.
   — Насчет генерала Гранта, сэр… Разрешите осведомиться, как он там?
   — Хорошо, очень даже хорошо. Простое проникающее ранение, пулю уже извлекли. Разве не было официального сообщения?
   — Конечно, было, генерал. Мистер Фокс зачитал его нам, и я отправил одного из своих подчиненных доставить один экземпляр во дворец. Но оно было совсем кратким, там говорится только, что предпринято покушение на жизнь президента и что генерал Грант при этом ранен. Покушавшийся убит до того, как успел выстрелить снова. Вот и все.
   — Полагаю, этого и довольно.
   Собравшись с духом, капитан огляделся и лишь после этого продолжал вполголоса:
   — Ходят слухи, что вы разделались с ним, генерал. Один удар в сердце…
   Шерману следовало бы рассердиться, но вместо этого он улыбнулся.
   — На сей раз слухи не врут, капитан.
   — Отличная работа, сэр, отличная работа!
   Шерман лишь отмахнулся от чистосердечной похвалы офицера, развернулся и отправился в свою комнату. После боя у него всегда пересыхало в горле, и генерал пил воду стакан за стаканом, наполняя его из графина, стоявшего на прикроватном столике. Все висело буквально на волоске. До самой смерти будет стоять у него перед глазами видение, как Бут проталкивается вперед, как поднимает револьвер… Впрочем, все уже позади. Угроза ликвидирована, все потери ограничились серьезно раненной рукой Гранта. Могло быть и не в пример хуже.
   В тот вечер за американской делегацией прислали карету, а не открытый экипаж, и приглашенные забрались внутрь сразу по ее прибытии.
   И вовсе не случайно на пути через Гран-плас мимо Отель-де-Виль ее окружал кавалерийский отряд. Остановилась карета перед Пале-дю-Руа.
   Выйдя первыми, оба генерала не отступали от президента ни на шаг, подымаясь по ступеням, покрытым красной ковровой дорожкой; Пирс шел замыкающим. Но едва они преступили порог дворца, как Пирс вырвался вперед американской делегации, вступавшей в аудиенц-залу, и что-то торопливо нашептал мажордому, собиравшемуся провозгласить их приход. Как только прозвучало имя Линкольна, воцарилось молчание; взгляды всех собравшихся в переполненном зале были прикованы к нему. Молчание сменилось всколыхнувшимися аплодисментами, после чего гул разговоров возобновился. К делегации, вступившей в просторный зал, приблизился официант с подносом, уставленным бокалами шампанского.
   Чуть ли не каждый из остальных разодетых в пух и прах гостей держал в руке бокал, и американцы последовали их примеру.
   — Слабовато будет, — проворчал генерал Мигер, осушив свой бокал и высматривая официанта, чтобы взять другой.
   Линкольн лишь улыбнулся, чуть пригубив свой бокал и озираясь по сторонам.
   — А ну-ка, видите того крупного мужчину в окружении офицеров? По-моему, мы уже встречались, — он движением головы указал в направлении импозантного краснолицего человека, облаченного в пышный розовый[5] мундир, проталкивающегося сквозь толпу в их сторону. За ним по пятам следовали еще трое офицеров. — Сдается мне, это русский адмирал, вот только имя его я запамятовал.
   — Вы президент, мы уже одиножды встретившись в вашем Вашингтон-городе,
   — выпалил адмирал, остановившись перед Линкольном и сграбастав его ладонь своей грандиозной лапищей. — Я адмирал Павел Нахимов, вы помните. Ваши люди, они топят массу британских кораблей, потом они убивают британских солдат… очень хорошо! Эти вот мои офицеры.
   Трое сопровождавших его офицеров поклонились, как один, щелкнув каблуками. Линкольн с улыбкой не без труда сумел высвободить ладонь из тисков адмиральской руки.
   — Однако та война завершилась, адмирал. Как и русские, американцы сейчас дружат со всем миром.
   Едва президент заговорил, один из русских офицеров шагнул вперед, протянув руку Шерману, и тот волей-неволей вынужден был пожать ее.
   — Генерал Шерман, вас надлежит поздравить с блестящей победоносной кампанией, — проговорил тот на безупречном английском.
   — Спасибо… однако, боюсь, я пропустил мимо ушей вашу фамилию.
   — Капитан Александр Игоревич Корженевский[6], — представился офицер, отпуская руку Шермана и снова кланяясь. Одновременно с этим он пригнул голову и произнес вполголоса, так, что только генерал Шерман мог его расслышать:
   — Мне надо переговорить с вами наедине.
   Выпрямившись, он улыбнулся, и его белые зубы сверкнули.
   Шерман даже не догадывался, о чем речь, но отчаянно хотел знать. Быстро обдумав ситуацию, он разгладил усы ладонью, негромко сказав, пока рот его был прикрыт:
   — Я занимаю номер восемнадцать в отеле «Гран-Меркюр». Завтра в восемь утра дверь не будет заперта.
   Больше говорить было не о чем, и русский офицер двинулся прочь. Шерман, вернувшийся к своей группе, в этот вечер капитана уже не встречал.
   Потягивая шампанское, генерал Шерман раздумывал об этом курьезном происшествии. Что заставило его столь быстро откликнуться на диковинную просьбу? Пожалуй, великолепный английский офицера. Но ради чего все затевается? Не следует ли вооружиться, прежде чем отпирать дверь? Да нет, глупости; после сегодняшнего инцидента у него одни покушения на уме. Ясно же, что русский офицер хочет что-то поведать, передать какое-то сообщение, которое невозможно отправить обычным путем, оставив окружающих в неведении касательно его содержания. Что ж, если так, русский обратился как раз по адресу.
   Прием с официальными знакомствами, поклонами и реверансами затянулся до утра. Пока американцев не представили королю Леопольду, об уходе им нечего было и мечтать. К счастью, аудиенция оказалась весьма краткой.
   — Господин президент Линкольн, чрезвычайно рад наконец познакомиться с вами.
   — Как и я, Ваше Величество.
   — А как ваше здоровье, не жалуетесь? — глаза короля чуть заметно блеснули.
   — Лучше и быть не может. Должно быть, дело в целительном воздухе вашей чудесной страны. Я чувствую себя здесь, как дома в собственной гостиной.
   В ответ король лишь неопределенно кивнул.
   Тут его внимание привлекло что-то другое, и он отвернулся.
   Как только их отпустили, президент созвал своих сопровождающих. Было уже далеко за полночь, все устали, как и бельгийский кавалерист, командовавший отрядом, сопроводившим карету обратно к отелю. Правда, по сравнению с американцами он держался молодцом. Подстегиваемые командами кавалеристы бдительно охраняли карету при проезде по улицам. Было пустынно, и цокот копыт по мостовой громким эхом отдавался в стенах домов; как ни странно, было в этом звуке что-то утешительное. Расставшись в отеле с остальными, генерал Шерман сразу же направился к двери Густава Фокса и решительно постучал.
   — Долг зовет, Гус! Просыпайтесь-ка!
   Дверь тотчас же открылась. Гус еще даже не раздевался, разве что снял сюртук; свет ламп ярко освещал заваленный бумагами стол.
   — Сон — удел злодеев, — сказал он. — Входите же и поведайте, что привело вас в столь поздний час.
   — Международная тайна — и, судя по всему, как раз из вашей епархии.
   В молчании выслушав описание мимолетной встречи, Гус энергично, с энтузиазмом кивнул.
   — Вы дали этому офицеру прекрасный ответ, генерал. Все, что имеет отношение к русским, представляет для нас жизненный интерес сейчас — да и в любое другое время, если уж на то пошло. Они недолюбливают Британию с самой Крымской войны. Британцы вторглись на их территорию, и русские бились не жалея крови, чтобы отстоять свою землю. Однако врага они видят не только в Британии, а чуть ли не в каждой прочей европейской стране. Ради самозащиты они раскинули великолепную шпионскую сеть и, должен отметить, выжимают ее почти досуха. Теперь уж я могу сообщить вам, что несколько лет назад они похитили чертежи совершенно секретного британского нарезного 100-фунтового орудия. Они на самом деле даже подрядили американского оружейника Пэррота сделать им копию орудия. А теперь еще и выясняется, что говорящий по-английски офицер из свиты русского адмирала хочет переговорить с вами наедине. Восхитительно!
   — А мне-то теперь что делать?
   — Отпереть дверь в восемь утра — и поглядеть, к чему это приведет. С вашего позволения я приму участие в этом вашем приключении.
   — Об ином я и не помышлял — тем более что это ваши игры, а не мои.
   — Я приду в семь, так что остались считанные часы. Пойдите пока поспите.
   — Да и вы тоже. А когда придете, заодно уж прихватите кофейник побольше. День нынче выдался долгий, а завтрашний, сдается мне, будет и того длинней.
* * *
   Разбудил Шермана стук в дверь. Проснулся он тотчас же; долгие годы боевых действий научили его готовности бодрствовать в любое время дня и ночи. Натянув брюки, он открыл дверь. Отступив в сторону, Гус дал знак коридорному пройти первым — и тот вкатил в комнату сервировочный столик, нагруженный кофе, горячими рогаликами, маслом и вазочками с вареньем.
   — Будем ждать с удобствами, — прокомментировал это Гус.
   — Вот уж действительно, — с улыбкой кивнул Шерман, и только тогда заметил, что на столике три чашки. Когда коридорный с поклоном удалился, постояльцы отеля первым делом убедились, что дверь не заперта, после чего уселись у окна, прихлебывая кофе и наблюдая за неспешным пробуждением Брюсселя.
   В пару минут девятого дверь в коридор открылась и тут же захлопнулась. Вошедший — высокий мужчина в черном костюме — прежде всего запер за собой дверь и лишь потом огляделся.
   Кивнул генералу Шерману, после чего обернулся к Гусу.
   — Я граф Александр Игоревич Корженевский. А вы кем будете?..
   — Густав Фокс, заместитель министра военно-морского флота.
   — Замечательно! Вы тот самый человека, с кем мне хотелось связаться, — заметив, что Гус вдруг нахмурился, граф со взмахом руки поспешил развеять его опасения. — Уверяю вас, о вашем существовании ведомо лишь мне одному, а уж я не выдам эти сведения ни одной живой душе. Я сотрудничаю с русской флотской разведкой уже не первый год, и у нас есть один общий друг — капитан Шульц.
   Тут Гус с улыбкой подал графу руку.
   — И в самом деле друг, — и обернулся к озадаченному Шерману. — Как раз капитан Шульц доставил нам чертежи британского орудия, заряжавшегося с казенной части, о котором я вам говорил. — Тут ему в голову пришла какая-то мысль, и он снова поглядел на Корженевского. — Кстати, а вы сам не имеете ли к этому событию какого-либо касательства?
   — Касательства? Мой дорогой мистер Фокс, рискуя показаться нескромным, должен признаться, что как раз я-то в первую голову и ухитрился организовать похищение чертежей. Следует вам знать, в юности я посещал Королевский военно-морской колледж в Гринвиче. Окончив сие заслуживающее всяческих похвал заведение, за годы учебы в нем я завел множество друзей. Вынужден признаться, я весьма широко известен в британских флотских кругах. Настолько, что старые однокашники по-прежнему кличут меня граф Игги. Меня считают недалеким, но очень богатым, этаким неиссякаемым источником шампанского.
   — Что ж, граф Игги, — встрял Шерман. — Сейчас могу угостить вас только кофе. Пожалуйста, присаживайтесь и отведайте. После чего, наверное, просветите нас по поводу причины сей встречи sub rosa[7].
   — Буду просто в восторге, генерал, просто в восторге!
   Выбрав стул, стоявший дальше всех от окна, граф с благодарностью кивнул, когда Фокс передал ему чашку кофе. Отхлебнул пару глотков и только тогда заговорил:
   — Моя величайшая прихоть в последнее время — мое суденышко «Аврора». Полагаю, уместнее назвать его яхтой, нежели кораблем. На паровом ходу, поскольку я всегда был слабоват по части всяческих шкотов, гротов, стакселей и прочих премудростей, которыми столь кичится большинство моряков. Суденышко — просто прелесть, как раз то, что нужно для повесы. Да и странствовать на нем туда-сюда и обратно очень удобно. Люди восторгаются его обводами, но редко интересуются, с какой это стати оно здесь стоит.
   — Все это весьма занимательно, граф, — кивнул Шерман, — но…
   — Но с какой стати я вам это излагаю, недоумеваете вы? У меня есть на то причины, но сперва я прожужжу вам уши кое-какими сведениями из фамильной истории. А история сия гласит, что Корженевские были славным, но обнищавшим польским шляхетским родом, пока мой дедушка не надумал поступить на службу во флот Петра Великого в 1709 году. Он весьма доблестно служил в шведском флоте, но с огромной радостью перешел на сторону противника, когда русские побили шведов. Он все еще служил, когда Петр принялся наращивать русский флот, и, как я вычитал в нашей фамильной истории, мой предок сделал весьма выдающуюся карьеру. Мой прадед, будучи весьма недурным языкознатцем, выучил английский и даже окончил британский Королевский военно-морской колледж в Гринвиче.
   Будучи вдобавок ярым англофилом, он женился на представительнице английского аристократического рода невысокого пошиба, каковой, по причине своей бедности, счел его предостойнейшим женихом. С тех самых пор наш род в Санкт-Петербурге всегда отличался склонностью ко всему английскому. С младых ногтей я равно говорил на обоих языках и, как надлежит первенцу каждого поколения, посещал Гринвичский военно-морской колледж. Вот так и получилось, что вы видите перед собой англичанина во всем, кроме имени. — Тут улыбка его угасла, лицо омрачилось, и, подавшись вперед, он едва слышно продолжал:
   — Но теперь я уж не тот. Когда Британия напала на мою страну, мне показалось, что меня предали, причинили непоправимое зло. С виду я все так же забавляю и развлекаю своих английских друзей, потому что роль повесы отвечает моим интересам как нельзя лучше. Но в глубине души, понимаете, я их ненавижу лютой ненавистью — и пойду на все, чтобы их уничтожить.
   Когда они напали на вашу страну, а вы их разгромили, мое сердце пело от счастья. Позвольте же мне теперь называть вас своими друзьями, ибо нас связывает общее дело. И, пожалуйста, верьте мне, когда я говорю, что пойду буквально на все, чтобы дело это увенчалось успехом.
   Гус в глубокой задумчивости поднялся, отставив пустую чашку на стол, и наконец обернулся с теплой улыбкой.
   — Весьма щедрое предложение, сэр. Как бы вы отнеслись к небольшому морскому круизу?
   — А что, я не против, — улыбка Гуса в точности отразилась на лице графа. — Я подумывал прогуляться вверх по Темзе до Гринвича; кое-кто из моих однокашников по-прежнему там квартирует. Позвольте пригласить вас составить мне компанию. Сейчас «Аврора» остановилась для заправки и ремонта в Гамбурге, и я намерен подняться на борт через неделю. Оттуда я пойду на ней в Остенде. Пожалуйста, поразмыслите об этом и, если надумаете, оставьте мне письмо у портье сегодня же, поскольку я отбываю завтра на рассвете. Довольно будет простого «да» или «нет». Надеюсь, вы скажете «да». Напоследок, простите, терпеть не могу фамильярности, но должен вам сказать, что в России почти нет рыжих. — Он встал, поставил чашку и снова повернулся к Гусу. — Простите за беспокойство, но не будете ли вы любезны выглянуть в коридор? Нельзя, чтобы нас видели вместе.