Гаршин Всеволод Михайлович. Надежда Николаевна

   Мы взяли в кассе билеты и вступили в целую анфиладу комнат, уставленных маленькими столиками. Душный воздух, пропитанный какими-то странными испарениями, охватил меня. Табачный дым, вместе с запахом пива и дешевой помады, носился в воздухе. Толпа шумела. Иные бесцельно бродили, иные сидели за бутылками у столиков; тут были мужчины и женщины, и странно было выражение их лиц. Все притворялись веселыми и говорили о чем-то: о чем - бог весть! Мы подсели к одному из столиков. Гельфрейх спросил чаю. Я мешал его ложечкой и слушал, как рядом со мною низенькая, полная брюнетка, с цыганским типом лица, медленно и с достоинством, с сильным немецким акцентом и с каким-то оттенком гордости в голосе, отвечала своему кавалеру на его вопрос, часто ли она здесь бывает:
   - Я бываю здесь один раз в неделю. Я не могу часто бывать, потому что нужно в другое место. Вот как: третий день я была в Немецком клубе, вчера в Орфеуме, сегодня здесь, завтра в Большой театр, послезавтра в Приказчичий, потом в оперетту, потом Шато-де-флер... Да, я каждый день где-нибудь бываю: так и проходит die ganze Woche [Вся неделя (нем.)].
   И она гордо посмотрела на своего собеседника, который даже съежился, услышав столь пышную программу удовольствий. Это был белобрысый человек лет двадцати пяти, с узким лбом, с нависшею на него гривкою, с бронзового цепочкой. Он вздохнул, робко глядя на свою великолепную даму. Увы, где ему, скромному апраксинскому приказчику, преследовать ее изо дня в день по клубам и кафе-шантанам?
   Мы встали и пошли бродить по комнатам. В конце анфилады их широкая дверь вела в зал, назначенный для танцев. Желтые шелковые занавески на окнах и расписанный потолок, ряды венских стульев по стенам, в углу залы большая белая ниша в форме раковины, где сидел оркестр из пятнадцати человек. Женщины, по большей части обнявшись, парами ходили по зале; мужчины сидели по стенам и наблюдали их. Музыканты настраивали инструменты. Лицо первой скрипки показалось мне немного знакомым.
   - Вы ли это, Федор Карлович? - спросил я, трогая его за плечо.
   Федор Карлович обернулся ко мне. Боже мой, как он обрюзг, опух и поседел!
   - Да, я - Федор Карлович, и что же вам угодно?
   - А помните, в гимназии?.. Вы приходили со скрипкой на уроки танцев.
   - А! Я и теперь сижу там, на табуреточке, в углу залы. Я помню вас... Вы вальсировали очень ловко...
   - Давно вы здесь?
   - Вот третий год.
   - Вы помните, как один раз вы пришли рано и в пустой зале сыграли элегию Эрнста? Я слышал.
   Музыкант блеснул своими заплывшими глазами.
   - Вы слышали? Вы слушали? Я думал, что меня никто не слышит. Да, я иногда играл... Теперь не могу... Теперь здесь; на масленой, на пасхе - день в балаганах, вечер здесь... (Он помолчал.) У меня четыре сына и одна дочь, промолвил он тихо. - И один мальчик в этом году кончает Annen-Sclmle и поступает в университет... Я не могу играть элегии Эрнста.
   Капельмейстер взмахнул смычком несколько раз; оглушительно дернул тощий и громкий оркестр какую-то польку. Капельмейстер, помахав такта три-четыре, сам присоединил свою визгливую скрипку к общему хору. Пары завертелись, оркестр гремел.
   - Пойдем, Сеня, - сказал я. - Тоска... Поедем домой, напьемся чаю и поболтаем о хорошем.
   - О хорошем? - спросил он с улыбкою. - Ну ладно, поедем.
   Мы стали проталкиваться к выходу. Вдруг Гельфрейх остановился.
   - Смотри, - сказал он: - Бессонов...
   Я оглянулся и увидел Бессонова. Он сидел за мраморным столиком, на котором стояла бутылка вина, рюмки и еще что-то такое. Низко нагнувшись, с блестящими глазами, он оживленно шептал что-то сидевшей за тем же столом женщине в черном шелковом платье, лица которой нам не было видно. Я заметил только ее стройную фигуру, тонкие руки и шею и черные волосы, гладко зачесанные с затылка вверх.
   - Благодари судьбу, - сказал мне Гельфрейх. - Ты знаешь ли, кто эта особа? Радуйся, это она, твоя Шарлотта Корде.
   - Она? Здесь?
   V
   Бессонов, держа в руке рюмку с вином, поднял на меня свои оживившиеся и покрасневшие глаза, и на лице его ясно выразилось неудовольствие.
   Он встал с места и подошел к нам.
   - Вы здесь? Какими судьбами?
   - Приехали посмотреть на вас, - ответил я, улыбаясь. - И я не жалею, потому что...
   Он поймал мой взор, скользнувший по его подруге, и резко перебил меня:
   - Не надейтесь... Этот Гельфрейх уже сказал вам... Но из этого ничего не выйдет. Я не допущу. Я увезу ее...
   И быстро подойдя к ней, он громко сказал:
   - Надежда Николаевна, поедемте отсюда.
   Она повернула голову, и я увидел в первый раз ее удивленное лицо.
   Да, я увидел ее в первый раз в этом вертепе. Она сидела здесь с этим человеком, иногда спускавшимся из своей эгоистической деятельной и высокомерной жизни до разгула; она сидела за опорожненной бутылкой вина; глаза ее были немного красны, бледное лицо измято, костюм небрежен и резок. Вокруг нас теснилась толпа праздношатающихся гуляк, купцов, отчаявшихся в возможности жить не напиваясь, несчастных приказчиков, проводящих жизнь за прилавками и отводящих свою убогую душу только в таких притонах, падших женщин и девушек, только-только прикоснувшихся губами к гнусной чаше, разных модисток, магазинных девочек... Я видел, что она уже падает в ту бездну, о которой говорил мне Бессонов, если уже совсем не упала туда.
   - Поедем же, поедем, Надежда Николаевна! - торопил Бессонов.
   Она встала и, смотря на него с удивлением, спросила:
   - Зачем? Куда?
   - Я не хочу оставаться здесь...
   - И можете ехать... Это, кажется, ваш знакомый и Гельфрейх?
   - Послушай, Надя... - резко сказал Бессонов.
   Она нахмурила брови и бросила на него гневный взгляд.
   - Кто вам дал право так обращаться ко мне? Сенечка, милый мой, здравствуйте!
   Семен поймал ее руки и крепко жал их.
   - Послушай, Бессонов, - сказал он, - полно дурить.
   Поезжай домой, если хочешь, или оставайся, а Надежда Николаевна останется с нами. У нас есть к ней дело, и очень важное. Надежда Николаевна, позвольте вам представить: Лопатин, мой друг и его (он указал на нахмурившегося Бессонова) также друг, художник.
   - Как она картины любит, Андрей! - вдруг радостно сказал он мне. - В прошлом году я водил ее по выставке. И твои этюды видели. Помните?
   - Помню, - ответила она.
   - Надежда Николаевна! - еще раз сказал Бессонов.
   - Оставьте меня... Поезжайте куда вам угодно. Я остаюсь с Сеней и вот с... m-r Лопатиным. Я хочу душу отвести... от вас! - вдруг вскрикнула она, видя, что Бессонов хочет сказать еще что-то. - Вы опротивели мне. Оставьте, уезжайте...
   Он резко отвернулся и вышел, не простясь ни с кем.
   - Так лучше... без него... - сказала Надежда Николаевна и тяжело вздохнула.
   - Отчего вы вздыхаете, Надежда Николаевна? - спросил Сенечка.
   - Отчего? Оттого, что то, что позволено всем этим калекам (она движением головы показала на теснившуюся вокруг нас толпу), то не должен позволять себе он... Ну да все равно, тоска, надоело все это. Нет, не надоело, хуже. Слова не подберешь. Сенечка, давайте пить?
   Семен жалобно взглянул на меня.
   - Вот видите ли, Надежда Николаевна, и рад бы, да нельзя; вот он...
   - Что ж он? И он с нами выпьет.
   - Он не станет.
   - Ну, так вы.
   - Он не позволит.
   - Это скверно... Кто же вам может не позволить?
   - Я дал слово, что буду его слушаться.
   Надежда Николаевна внимательно посмотрела на меня.
   - Вот как! - сказала она. - Ну, вольному воля, спасенному рай. Если не хотите, не нужно. Я буду одна...
   - Надежда Николаевна, - начал я, - простите, что при первом знакомстве...
   Я почувствовал, что румянец заливает мне щеки. Она, улыбаясь, смотрела на меня.
   - Ну, что вам?
   - При первом же знакомстве я просил бы вас... не делать этого, не держать себя так... Я хотел просить вас еще об одном одолжении.
   Лицо ее подернулось грустью.
   - Не держать себя так? - сказала она. - Боюсь, что я уже не могу держать себя иначе: отвыкла. Ну, хорошо; чтобы сделать вам приятное, попробую. А одолжение?
   Я, заикаясь, путаясь в словах и конфузясь, рассказал ей, в чем дело. Она внимательно слушала, уставив свои серые глаза прямо на меня. Напряженное ли внимание, с каким она вникала в мои слова, или что-то другое придавало ее взору суровое и немного жестокое выражение.
   - Хорошо, - сказала она наконец. - Я понимаю, что вам нужно! Я и лицо себе такое сострою.
   - Можно без этого обойтись, Надежда Николаевна, лишь бы ваше лицо...
   - Хорошо, хорошо. Когда же мне быть у вас?
   - Завтра, в одиннадцать часов, если можно.
   - Так рано? Ну, так, значит, надо ехать спать ложиться. Сенечка, вы проводите меня?
   - Надежда Николаевна, - сказал я, - мы не условились еще об одной вещи: это ведь даром не делается.
   - Что ж, вы мне платить будете, что ли? - сказала она, и я почувствовал, что в ее голосе звенит что-то гордое и оскорбленное.
   - Да, платить; иначе я не хочу, - решительно сказал я.
   Она окинула меня высокомерным, даже дерзким взглядом, но почти тотчас же лицо ее приняло задумчивое выражение. Мы молчали. Мне было неловко. Слабая краска показалась на ее щеках, и глаза вспыхнули.
   - Хорошо, - сказала она, - платите. Сколько другим натурщицам, столько и мне. Сколько я получу за всю Шарлотту, Сенечка?
   - Рублей шестьдесят, я думаю, - ответил он.
   - А сколько времени вы будете ее писать?
   - Месяц.
   - Хорошо, очень хорошо! - оживленно сказала она. - Я попробую брать с вас деньги. Спасибо вам!
   Она протянула мне свою тонкую руку и крепко пожала мою.
   - Он у вас ночует? - спросила она, оборачиваясь ко мне.
   - У меня, у меня.
   - Я сейчас отпущу его. Только пусть довезет.
   Через полчаса я был дома, а через пять минут после меня вернулся Гельфрейх. Мы разделись, легли и потушили свечи. Я начинал уже засыпать.
   - Ты спишь, Лопатин? - вдруг раздался в темноте Сенечкин голос.
   - Нет, а что?
   - Вот что: я сейчас же дал бы отрубить себе левую руку, чтобы этой женщине было хорошо и чисто, - сказал он взволнованным голосом.
   - Отчего же не правую? - спросил я, засыпая.
   - Глупый! А писать-то чем я буду? - серьезно спросил Сенечка.
   VI
   Когда я проснулся на другой день, в окно уже глядело серое утро. Посмотрев на слабо освещенное бледное миловидное лицо Гельфрейха,
   спавшего на диване, вспомнив вчерашний вечер и то, что у меня будет натурщица для картины, я повернулся на другой бок и снова заснул чутким утренним сном.
   - Лопатин! - раздался голос.
   Я слышал его во сне. Он совпал с моим сновидением, и я не просыпался, но кто-то трогал меня за плечо.
   - Лопатин, проснитесь, - говорил голос. Я вскочил на ноги и увидел Бессонова.
   - Это вы, Сергей Васильевич?
   - Я... Не ждали так рано? - тихо сказал он. - Говорите тише: я не хотел бы разбудить горбуна.
   - Что вам нужно?
   - Оденьтесь, умойтесь; я скажу. Пойдемте в другую комнату. Пусть он спит.
   Я забрал под мышку платье и сапоги и вышел одеваться в мастерскую. Бессонов был очень бледен.
   - Вы, кажется, не спали эту ночь? - спросил я.
   - Нет, спал. Встал очень рано и работал. Скажите, чтобы нам дали чаю, и поговорим. Кстати, покажите вашу картину.
   - Не стоит теперь, Сергей Васильевич. Вот погодите, скоро кончу ее в исправленном и настоящем виде. Может быть, вам неприятно, что я поступил против вашего желания, но вы не поверите, как я рад, что кончу, что это так случилось. Лучше Надежды Николаевны я и ожидать для себя ничего не мог.
   - Я не допущу того, чтобы вы писали с нее, - глухо сказал он.
   - Сергей Васильевич, вы, кажется, пришли ссориться со мной?
   - Я не допущу ее бывать у вас каждый день, проводить с вами целые часы... Я не позволю ей.
   - Есть ли у вас такая власть? Как вы можете не позволить ей? Как вы можете не позволить мне? - спрашивал я, чувствуя, что начинаю раздражаться.
   - Власть... Власть... Нескольких слов будет довольно. Я напомню ей, что такое она. Я скажу ей, что такое вы. Я скажу ей о вашей сестре, Софье Михайловне...
   - Я не позволю вам заикаться о моей сестре. Если есть у вас право на эту женщину, - пусть правда то, что вы мне говорили о ней, пусть она пала, пусть десятки люден имеют на нее такие же права, как вы, - у вас есть право на нее, но у вас нет прав на мою сестру. Я запрещаю вам говорить ей что-нибудь о сестре! Слышите?
   Я чувствовал, что голос мой зазвенел угрозой. Он начинал выводить меня из себя.
   - Так вот как! Вы показываете когти! Я не знал, что они у вас есть. Хорошо, вы правы: на Софью Михайловну я не имею никаких прав. Я не осмелюсь поминать имя ее всуе. Но эта... эта...
   Он в волнении несколько раз прошелся из угла в угол комнаты. Я видел, что он взволнован серьезно. Я не понимал, что с ним делается. В прошлый наш разговор он и словами и тоном своим выразил такое нескрываемое презрение к этой женщине, а теперь... Неужели?..
   - Сергей Васильевич, - сказал я, - вы любите ее! Он остановился, взглянул на меня странным взглядом и отрывисто промолвил:
   - Нет.
   - Что же вас точит? Из-за чего вы подняли всю эту бурю? Не могу же я поверить, что вы печетесь о спасении моей души из когтей этого воображаемого дьявола.
   - Это мое дело, - сказал он. - Но помните, что каким бы то ни было путем, а я помешаю вам... Я не позволю! Слышите? - задорно крикнул он.
   Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову. В том углу, где я стоял в это время спиною к стене, был навален разный хлам: холсты, кисти, сломанный мольберт.
   Тут же стояла палка с острым железным наконечником, к которой во время летних работ привинчивается большой зонт. Случайно я взял в руки это копье, и когда Бессонов сказал мне свое "не позволю", я со всего размаха вонзил острие в пол. Четырехгранное железо ушло в доски на вершок.
   Я не сказал ни слова, но Бессонов взглянул на меня изумленными и даже, как мне показалось, испуганными глазами.
   - Прощайте, - сказал он. - Я ухожу. Вы чересчур раздражены.
   Я уже успел успокоиться.
   - Постойте, - сказал я. - Останьтесь.
   - Нет, мне нужно. До свидания!
   Он ушел. Я с усилием вытащил копье из пола и помню, что коснулся пальцем слегка нагревшегося блестящего железа. Мне в первый раз пришло в голову, что это - страшное оружие, которым легко положить человека на месте.
   Гельфрейх ушел в академию, я не без волнения ожидал свою натурщицу. Я поставил совсем новый холст и приготовил все нужное.
   Я не могу сказать, чтобы я думал тогда только о своей картине. Я вспоминал вчерашний вечер с его странной, еще не виданной мною обстановкой, неожиданную и счастливую для меня встречу, эту странную женщину, падшую женщину, которая сразу привлекла все мои симпатии, странное поведение Бессонова... Что ему нужно от меня? Не любит ли он ее в самом деле? Зачем тогда это презрительное отношение к ней? Разве не мог бы он спасти ее?
   Я думал обо всем этом, а рука с углем ходила по холсту; я делал наброски позы, в которой хотел представить Надежду Николаевну, и стирал их один за другим.
   Ровно в одиннадцать часов зазвенел колокольчик. Через минуту она в первый раз показалась на пороге моей комнаты. О, как я помню ее бледное лицо, когда она, волнуясь и стыдясь (да, стыд сменил ее вчерашнее выражение), молча стояла в дверях! Она точно не смела войти в эту комнату, где нашла потом свое счастье, единственную свою светлую полосу жизни и... гибель. Не ту гибель, о которой говорил Бессонов... Я не могу писать об этом. Я подожду и успокоюсь.
   VII
   Соня не знает, что я пишу эти горькие страницы. По-прежнему каждый день она сидит у моей постели или кресла. Часто заходит ко мне и мой друг, мой бедный горбатый. Он очень похудел и осунулся и большею частью молчит. Соня говорит, что он упорно работает... Дай бог ему счастья и успеха!
   Она пришла, как обещала, ровно в одиннадцать часов. Она вошла робко, застенчиво ответив на мое приветствие, и молча села на кресло, стоявшее в углу мастерской.
   - Вы очень точны, Надежда Николаевна, - сказал я, накладывая краски на палитру.
   Она взглянула на меня и ничего не ответила.
   - Я не знаю, как благодарить вас за ваше согласие... - продолжал я, чувствуя, что краснею от смущения. Я хотел сказать ей что-то совсем другое. - Я так долго не мог найти натурщицы, что совсем было бросил картину.
   - Разве у вас при академии их нет? - спросила она.
   - Есть, но они мне не годились. Посмотрите вот это лицо.
   Я достал из лежавшей на столе кучи всякого хлама карточку Анны Ивановны и подал ей. Она взглянула и слабо улыбнулась.
   - Да, это вам не годится, - сказала она. - Это не Шарлотта Корде.
   - Вы знаете историю Шарлотты Корде? - спросил я. Она взглянула на меня с странным выражением удивления, смешанного с каким-то горьким чувством.
   - Почему же мне не знать? - спросила она. - Я кое-чему училась. Я забыла теперь многое, ведя эту жизнь, и все-таки кое-что помню. А таких вещей забыть нельзя...
   - Где вы учились, Надежда Николаевна?
   - Зачем вам знать это? Если можно, будем начинать. Тон ее вдруг изменился: она проговорила эти слова отрывисто и мрачно, как говорила вчера Бессонову.
   Я замолчал. Достав из шкафа давно уже сшитое мною синее платье, чепчик и все принадлежности костюма Шарлотты, я попросил ее выйти в другую комнату и переодеться. Я едва успел приготовить все, что мне было нужно для работы, как она уже вернулась.
   Передо мной стояла моя картина.
   - Ах, боже мой! Боже мой! - заговорил я с восторгом. - Как это хорошо, как это хорошо! Скажите, Надежда
   Николаевна, не виделись ли мы прежде? Иначе это невозможно объяснить. Я представлял себе свою картину именно такой, как вы теперь. Я думаю, что я вас видел где-нибудь. Ваше лицо, может быть, бессознательно запечатлелось в моей памяти... Скажите, где я видел вас?
   - Где вы могли видеть меня? - переспросила она. - Не знаю. Я не встречалась с вами до вчерашнего дня. Начинайте, пожалуйста. Поставьте меня, как нужно, и пишите.
   Я попросил ее стать на место, поправил складки платья, слегка коснулся ее рук, придав им то беспомощное положение, какое всегда представлял себе, и отошел к мольберту.
   Она стояла передо мною... Она стоит передо мною и теперь, вот тут, на этом холсте... Она, как живая, смотрит на меня. У нее то же печальное и задумчивое выражение, та же черта смерти на бледном лице, какие были в то утро.
   Я стер все начерченное углем на холсте и быстро набросал Надежду Николаевну. Потом я стал писать. Никогда - ни прежде, ни после - мне не удавалось работать так быстро и успешно. Время летело незаметно, и только через час я, взглянув на лицо своей модели, увидел, что она сейчас упадет от усталости.
   - Простите, простите меня... - сказал я, сводя ее с возвышении, на котором она стояла, и усаживая в кресло. - Я совсем измучил вас.
   - Ничего, - ответила она, бледная, но улыбающаяся. - Уж если зарабатывать себе хлеб, то нужно пострадать немножко. Я рада, что вы так увлеклись. Можно посмотреть? - сказала она, кивнув головой на картину, лица которой она не видела.
   - Конечно, конечно!
   - Ах, какая мазня! - вскрикнула она. - Я никогда еще не видела начала работы художника. И как это интересно!.. К знаете, уже в этой мазне я вижу то, что должно быть... Вы задумали хорошую картину, Андрей Николаевич... Я постараюсь сделать все, чтобы она вышла... насколько от меня это зависит.
   - Что же вы можете сделать?
   - Я говорила вчера... Я сделаю вам выражение. Вам будет легче работать,..
   Она быстро стала на свое место, подняла голову, уронила белые руки, и на ее лице отразилось все, о чем мечтал я для своей картины. Тут были решимость и тоска, гордость и страх, любовь и ненависть...
   - Так? - спросила она. - Если так, то я буду стоять сколько угодно.
   - Лучше мне ничего не нужно, Надежда Николаевна; но ведь вам будет трудно сохранять подолгу такое выражение. Благодарю вас. Посмотрим. До этого еще далеко... Позвольте просить вас позавтракать со мною...
   Она долго отказывалась, но потом согласилась.
   Моя поилица и кормилица Агафья Алексеевна принесла завтрак; мы в первый раз сели за стол вместе. Сколько раз это случалось потом!.. Надежда Николаевна ела мало и молча; она, видимо, стеснялась. Я налил в ее стакан вина, которое она выпила почти сразу. Румянец заиграл на ее бледных щеках.
   - Скажите, - вдруг спросила она, - вы давно знаете Бессонова?
   Я не ожидал этого вопроса. Вспомнив все, что произошло между мною и Бессоновым из-за нее, я смутился.
   - Отчего вы краснеете? Впрочем, все равно; только ответьте мне на вопрос.
   - Давно. С детства.
   - Он хороший человек?
   - Да, по-моему, он хороший человек. Он честен, много работает. Он очень талантливый человек. Он хорошо относится к матери.
   - У него есть мать? Где она?
   - В ***. Там у нее есть маленький домик. Он высылает ей деньги и сам иногда туда ездит. Я никогда не видал матери, более влюбленной в сына.
   - Зачем же он не возьмет ее сюда?
   - Кажется... она сама не хочет... Впрочем, не знаю... Дом у нее там, она привыкла.
   - Это неправда, - задумчиво сказала Надежда Николаевна. - Он не берет матери сюда потому, что думает, что она помешает ему. Я не знаю, я только думаю так... Она стеснит его. Это провинциалка, вдова какого-нибудь мелкого чиновника. Она будет шокировать его.
   Она произнесла слово "шокировать" едко и с расстановкой.
   - Я не люблю этого человека, Андрей Николаевич, - сказала она.
   - За что? Он все-таки хороший человек.
   - Я не люблю его... И боюсь его... Ну, будет; пойдем работать.
   Она стала на место. Короткий осенний день приходил к концу.
   Я работал до сумерек, давая иногда вздохнуть Надежде Николаевне, и только когда краски начали смешиваться в своих цветах и стоявшая передо мною на возвышении модель уже подернулась сумраком, я положил кисти... Надежда Николаевна переоделась и ушла.
   VIII
   В тот же день вечером я перевез Семена Ивановича к себе. Он жил на Садовой, в огромном, снизу доверху набитом жильцами доме, занимавшем почти целый квартал между тремя улицами. Наиболее аристократическая часть дома, выходившая на Садовую, была занята меблированными комнатами отставного капитана Грум-Скже-бицкого, отдававшего свои довольно грязные и довольно большие комнаты начинающим художникам, небедным студентам и музыкантам. Таков был преимущественный состав жильцов сурового капитана, строго наблюдавшего за благочинием своего, как он выражался, "отеля".
   Я поднялся по витой чугунной лестнице и вошел в коридор. Из-за первой двери слышались беглые пассажи скрипки, немного дальше завывала виолончель, а где-то в конце коридора гремел рояль. Я постучал в дверь Гельфрейха.
   - Войдите! - закричал он тоненьким голосом.
   Он сидел на полу и в огромный ящик укладывал свои пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал возле. В ящик Семен Иванович клал вещи, не придерживаясь какой-нибудь системы: на дно была положена подушка, на нее - развинченная и завернутая в бумагу лампа, затем кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и всякая мелочь. Рядом с ящиком сидел большой рыжий кот и смотрел в глаза хозяину. Этот кот, по словам Гельфрейха, состоял у него на постоянной службе.
   - Я уже готов, Андрей, - сказал Гельфрейх. - Я очень рад, что ты меня к себе берешь. Ну, скажи, был сегодня сеанс? Пришла она?
   - Пришла, пришла, Сеня... - ответил я, торжествуя в душе. - Помнишь, ночью ты сказал одну фразу... что ты отдал бы свою левую руку?
   - Ну? - спросил он, сев на ящик и улыбаясь.
   - Я немного понимаю тебя, Сеня...
   - Вот видишь! Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее! Я не могу. Я глупый, горбатый черт. Ты сам очень хорошо знаешь, что я не протащу через всю жизнь, долгую жизнь, и тяжести одного себя без посторонней помощи, без твоей, например, а уж другого кого-нибудь поддерживать... куда мне! Мне самому нужно, чтобы меня спасали от пьянства, брали к себе, заставляли работать, держали у себя мои деньги, писали корзинки, диваны и всякую обстановку для моих котов. Ах, Андрей, что бы я без тебя делал?
   И во внезапном порыве нежности Сенечка вдруг соскочил со своего ящика, подбежал ко мне, обхватил меня руками и прижал голову к моей груди. Его мягкие шелковистые волосы касались моих губ. Затем так же быстро он оставил меня, побежал в угол комнаты (я имею сильное подозрение, что дорогой он стер слезинку) и уселся в кресло, стоявшее в углу, в тени.
   - Ну, видишь, куда же мне! Ноты... ты - другое дело. Вытащи ее, Андрей!
   Я молчал.
   - Был еще один человек, который бы мог, - продолжал Семен Иванович, но он не захотел.
   - Бессонов? - спросил я.
   - Да, Бессонов.
   - Он давно с нею знаком, Сенечка?
   - Давно; раньше меня. У этого человека в голове всё ящики и отделеньица; выдвинет один, достанет билетик, прочтет, что там написано, да так и действует. Представился ему вот этот случай. Видит, падшая девушка. Ну, он сейчас себе в голову (а там у него все по алфавиту), достал, прочел: они не возвращаются никогда.
   Семен Иванович не стал говорить дальше. Он облокотился подбородком на руку и задумчиво смотрел мне прямо в лицо.
   - Ты расскажи мне, как они познакомились. Что за странные отношения между ними?
   - После, Андрей; теперь не стану. Да, может быть, она и сама тебе расскажет. Напрасно я сказал: "может быть", наверное расскажет. Ты у меня ведь вот какой... - улыбнувшись, сказал Семен. - Поедем, нужно расплатиться с капитаном.
   - Деньги у тебя есть?
   - Есть, есть. Выручают коты.