Гай Юлий Орловский. Ричард Длинные Руки – принц короны

   – Ваше высочество, – сказал один, – его преосвященство сейчас изволит молиться в часовне.
   Я спросил настороженно:
   – По мне видно, что иду к епископу?
   Он ответил деликатно:
   – Не пойдет же принц к простому священнику вроде меня?
   Я взглянул на него внимательнее.
   – А это зависит. Если будешь что-то значить, к тебе будут ходить и короли. А где та часовня?
   – Желаете, – спросил он, – чтобы я проводил ваше высочество?
   – Да, – изволил я. – Веди.
   У двери часовни монах с толстой книгой в руках задрал очи к своду, губы что-то шепчут, но едва завидел нас, загородил дорогу. Мой монах поклонился и тотчас же попятился, а священник обратил в мою сторону бледный лик с покрасневшими от ночных бдений глазами.
   – Его преосвященство сейчас молится в часовне, – сказал он твердо и добавил с неловкостью: – Подождите чуть, ваше высочество. Епископ вот-вот закончит.
   Я сказал с одобрением:
   – Короткие молитвы лучше длинных.
   Он взглянул на меня искоса:
   – Он молился все ночь.
   – Ого, – сказал я с неловкостью, – тогда мне кажется, его преосвященство что-то скрывает.
   Священник посмотрел на меня с иронией.
   – А вам точно скрывать нечего?
   И ушел, как Пилат от Христа, не дожидаясь ответа. Я хмуро смотрел вслед. Не люблю, когда последнее слово не за мной, однако, с другой стороны, что я мог ответить?
   За дверью послышались шаги, скрипнули плохо смазанные петли. Геллерий, еще не отойдя после беседы с Богом, вышел бледный, изможденный, явно взволнованный, на меня посмотрел без всякого интереса.
   Обычно мы отделываемся формальными приветствиями, и хотя он хорош, непримирим и очень силен, но я словно бы храню верность отцу Дитриху, потому больше ни с кем из лиц духовного звания не схожусь слишком уж близко и, конечно, не откровенничаю.
   Он произнес с едва уловимым поклоном – не покорности, конечно, а элементарной вежливости:
   – Ваше высочество…
   – Ваше преосвященство?
   – Ваше высочество, – поинтересовался он, – чем обязан столь высокому визиту?.. Давайте зайдем вот в эту келью…
   Зал, в который он меня ввел, мало похож на келью, но я кивнул, соглашаясь, что да, по обстановке это почти келья.
   – Присядете? – сказал он. – Хотя у нас тут простые лавки.
   – С удовольствием, – ответил я, – даже лавки удобнее седла, которое то и дело подпрыгивает, а то и вовсе пытается сбросить узурпатора.
   Он с неподвижным лицом смотрел, как я сажусь, расставляю ноги, это чтобы ощутить себя по-хозяйски, все мы нуждаемся в чувстве уверенности, затем сам медленно опустился напротив на простую деревенскую лавку, только и всех удобств, что оструганную.
   – Слушаю вас, ваше высочество.
   Я постарался укрепиться духом, никто не должен чувствовать мой страх и мою растерянность, проговорил почти легкомысленным тоном:
   – Как прошла беседа с Господом Богом?
   – Я просто просил дать мне силы, – ответил он сумрачно. – И вразумить, как действовать в стране, что вся населена еретиками.
   Я ответил осторожно:
   – Кто надеется только на Бога, того он наказывает за легковерие. Бог думает о нас. Но он не думает за нас.
   – Я не спрашивал у Господа, – сказал он, – как мне поступить. Но когда излагаешь свои доводы не другому человеку, а Господу, сам начинаешь смотреть на них несколько иначе. И видеть то, что не увидел бы, рассказывая даже лучшему другу.
   – Да, – согласился я, – все мы что-то да весьма приукрашиваем, а когда излагаем Господу, то привираем совсем немножко. Это да, вы правы, ваше преосвященство. Может быть, сработает наглядное сравнение? Местное население увидит преимущества нашей жизни, высокий достаток, лучшую одежду, прекрасной выделки сапоги, здесь таких не делают, не говоря уже о наших доспехах, оружии, великолепных конях, упряжи… а повозки на рессорах?
   Он вздохнул, покачал головой, лицо помрачнело.
   – Не пойдет, – ответил он кратко. – Вера невосприимчива к фактам и уступает только другой вере.
   Я взглянул на него в некотором удивлении: а Геллерий еще и умен… Впрочем, он же не сельский попик, а епископ, дураки так высоко не пробиваются.
   – Жаль, – сказал я, – но, уверен, вы сумеете доказать, что и вера наша лучше.
   Он кивнул, посмотрел на меня уже очистившимся глазами, взгляд стал острым.
   – Ваше высочество, вас привели ко мне не вопросы веры?
   – Увы, – ответил я сокрушенно, – хотел бы я заниматься только высокими вопросами, как вот вы, но приходится идти по жизни, сжимая в руке не крест, а меч. У меня несколько необычный вопрос, ваше преосвященство… Чем можно убить человека, который сам по себе бессмертен?
   Его брови полезли вверх, а взгляд стал еще острее.
   – Ваше высочество?
   – В буквальном смысле, – пояснил я. – Убить человека… в смысле, убить его тело. На душу я не посягаю, это дело… гм… Господа.
   Он уловил мою заминку, но не придал ей значения, не сводил с меня пронизывающего взора.
   – Поясните свои слова, ваше высочество… Что значит бессмертен?
   – А то и значит, – ответил я сокрушенно. – Я, собственно, ничего не имею против бессмертия, это и обещал нам Господь… ну, там далеко, в Царстве Небесном, однако уже сейчас по земле бродит один великий грешник. Даже величайший.
   – Агасфер? – переспросил он и, видя недоумение на моем лице, пояснил: – Вечный Жид, некогда оскорбивший Христа и теперь дожидающийся его возращения, чтобы испросить прощения.
   Я отмахнулся.
   – Да тот пусть ходит, он не вредит, сам мучается, а это хорошо, когда другие мучаются, а не мы, они равновесие поддерживают для нас. А вот что барон Вимборн бессмертен и неуязвим, это не зело. Мерзавец упивается властью, мучает людей, наслаждается зрелищем их казней…
   Он пробормотал:
   – И такой человек обрел бессмертие? Это меняет дело… Он может нанести много вреда людям.
   – Уже наносит, – сообщил я. – И нанесет еще больше.
   Он уточнил:
   – Целым народам.
   Я вздохнул.
   – Он может сделать намного хуже.
   – Что, ваше высочество?
   – Он может подпортить мою репутацию, – пояснил я. – Якобы не могу справиться.
   Он посмотрел на меня несколько странно, но ничего не ответил, только покачал головой.
   – Молитесь, сын мой, – произнес он после долгой паузы со скорбью в голосе. – Господь услышит вашу молитву.
   – А ответит?
   Он пожал плечами.
   – Обязательно… но мы не всегда понимаем, что это и был его ответ. Неисповедимы пути Господни, так и его замыслы. Мы вообще не догадываемся, какие у него планы насчет всего человечества.
   Я ответил кисло:
   – Спасибо, ваше преосвященство. Но я предпочел бы от Господа ответ попонятнее. Думаю, если лишить жизни барона Вимборна, это и будет волей Господа, да только как?
   Геллерий задумался совсем уж надолго, лицо стало очень озабоченным, перекрестился с усердием.
   – Мало у нас своих трудностей, – пробормотал он. – Неуязвимый злодей, гм… Это Норберт о нем узнал?
   Я ответил уклончиво:
   – Не совсем. Его… опередили.
   – Интересно, – сказал он отстраненно, – кто же это? Обычно Норберт собирает все данные еще до того, как что-то случится.
   Я скупо улыбнулся.
   – Да, ваше преосвященство, с Норбертом редко бывает, чтобы кто-то его опередил. Так что подскажете?
   Он покачал головой.
   – Ваше высочество, мои умения лежат… в области воздействия на массы воинов. Я не силен в одиночных схватках…
   – Полноте, – возразил я, – мне приходилось видеть, как вы одним словом уничтожали нечисть, а нежить при одном вашем появлении превращается в слизь и пропадает.
   – То была слабая нечисть, – пояснил он. – Вообще-то я не боец и плохо знаю, как сражаться с главными демонами… или даже просто могучими.
   Я с досадой ударил кулаком по столу.
   – Но Вимборна нужно остановить!.. Он сеет ужас своей неуязвимостью. Аппетиты его быстро растут. Пока что он наслаждается полной свободой грабить и насиловать, но если ему вздумается захватить власть и стать королем?
   – Прольются реки крови, – пробормотал он. – Это… недопустимо. Господь такое не допустит.
   – Господь и не такое допускал, – ответил я с досадой, заметил испуг в его глазах и уточнил благочестиво: – Разумеется, чтобы то ли наказать нас, то ли не дать возлежать на лаврах. Потому мы должны сами. Ковчег Ною не Господь строил!
   Он некоторое время вздыхал и мялся, лицо стало совсем желтым, наконец сказал с неохотой:
   – В вечночерном лесу, что в королевстве Аганд, живет аскет… Говорят, он знает все. И у него есть ответы.
   – Тоже на все? – спросил я с придыханием.
   – Так говорят, – подтвердил он. – Однако есть трудность…
   – Еще бы, – сказал я с тоской. – Хотя бы что-то досталось мне без трудностей!
   – Значит, – сказал он строго, – Господь вас замечает и к чему-то готовит. Кто ему неинтересен, того не нагружает и того не испытывает… В общем, к тому аскету практически нет дороги. А если и есть, то ее не находят. А самое главное, он редко отвечает даже тем, кто проявил чудеса доблести и все-таки добрался и узрел его воочию.
   – Час от часу не легче, – сказал я упавшим голосом. – Аганд, вечнозеленый лес…
   – Вечночерный, – напомнил он. – Да, такой там лес. На северо-западе.
   – А как находят аскета?
   Он пожал плечами.
   – Кто-то амулетом, кто-то талисманом, а есть такие, что магией.
   – Магией?
   Он кивнул.
   – Аскет давно принял веру Христа, но принимает и своих собратьев, дабы показать им свет Христова учения.
   – Ладно, – сказал я угрюмо. – И хотя, скорее всего, придется бросить эту затею, но попытаться стоит.
   – Только не в ущерб своей миссии, – напомнил он. – Мы должны принести свет истинной веры в эти погрязшие во тьме еретизма земли!

Глава 7

   Королевство Аганд небольшое, очень гористое, граничит с Мордантом на юге и Сакрантом на юго-востоке. О нем ничего не знаю, хотя оптеродактелил, когда уточнял географические особенности Морданта и Сакранта.
   На моей карте это пока лишь зеленое пятно с неопределенными очертаниями, на нем из множества рек только две крупные, их с ходу не форсируешь, еще с десяток неприятных и довольно длинных горных хребтов, такие не только конница, но и не всякая пехота преодолеет, и уж во всяком случае не обозы…
   Еще, к счастью, отмечен лес.
   Карты я делал для себя и своих военачальников, потому леса старался отмечать как проходимые для конницы, так и непроходимые, и сейчас внимательно всматривался в одно место на карте, где лес затушеван особенно сильно, как дремучий, непроходимый и вообще чем-то опасный.
   Это на северо-западе карты, где наверняка земли Аганда.
   Дверь распахнулась, Зигфрид сказал с порога громыхающе:
   – Ваше высочество, к вам один из местных.
   – Ты прям церемониймейстер, – заметил я, еще во плену мыслей, как достичь аскета в дальних землях. – Может быть, оденешься в его форму? А то здешний сбежал.
   Он трижды сплюнул через левое плечо, все мы еще не совсем христиане, сказал угрюмо:
   – Так пропустить или гнать в шею?
   – А вот проверим твой глаз, – сказал я, – пропусти.
   – Слушаюсь, – ответил он и, чуть помявшись, предупредил: – Но вы поосторожнее. Маги еще не установили постоянную защиту.
   – Справлюсь, – ответил я.
   Он вышел, а через минуту через порог переступил придворный, так я понял, не лорд и не герцог, а просто придворный, с виду состарившийся именно здесь во дворце. Весь он как будто часть его, такой же старый, массивный, чопорный, очень благообразный, в трех одежках, выглядывающих одна из-под другой, а сверху еще и тяжелая шуба, распахнутая на груди, где видна большая золотая звезда на массивной цепи.
   Штанов под шубой не видно, сапоги добротные, дорогие, но без шпор. Он в свою очередь, при всей своей неподвижности и непроницаемости, быстро осмотрел меня с головы до ног и теперь всматривался в лицо, стараясь быстро определить характер, склонности и привычки и, конечно же, надеясь угадать также слабые места.
   – Слушаю, – произнес я.
   Он поклонился, ответил сдержанно:
   – Я Гангер Хельфенштейн, советник короля Леопольда. Занимался по большей части хозяйством.
   Я поинтересовался:
   – Страны или дворца?
   – Одно от другого неотделимо, – сообщил он с таким видом, словно открыл передо мной одну из важнейших государственных тайн.
   – Хорошо сказано, – согласился я. – Скромно и со вкусом. С чем пришли?
   Он заговорил, как мне показалось, с некоторой натугой:
   – Я был советником короля и остаюсь им… как и его верным и преданным слугой… однако на данном этапе мне кажется более разумным ограничить войну некоторыми правилами.
   Я сказал чуть живее:
   – Разумные люди издавна стараются ограничить войны, раз уж не удается их прекратить вообще. И даже есть перечень военных преступлений, которые нельзя совершать даже при великом ожесточении. Мне ваш подход нравится, потому садитесь… вон в то кресло, очень удобное, сам там иногда воздумываю о разном.
   Он с прежней настороженностью сел, посматривает исподлобья, словно подозревает во мне самозванца. Вообще-то Ричард Завоеватель должен быть постоянно гневен, орать по любому поводу, хвататься за рукоять меча, грозить жестокими казнями…
   – Сейчас нам подадут горячего вина, – сказал я, – а пока напомню вам, что во все времена все народы, ожесточенно воюя друг с другом, продолжали торговать, ездить друг к другу в гости, размещать на землях противника крупные заказы, в том числе и военные…
   Он проговорил медленно, я видел, что сбил с толку, когда сам первым сказал то, что намеревался сказать он:
   – Да, ваше высочество… Я, будучи лояльным подданным короля Леопольда, тем не менее полагаю, что в гражданских делах необходимо сотрудничать и с оккупантами, дабы свести к минимуму ущерб населению.
   – Прекрасно, – сказал я деловито, – давайте определим, что мы можем сделать.
   Зигфрид не ошибся, этот сановник из тех, кто может успешно рулить некоторыми частями огромной государственной машины. Та тройка в составе вильдграфа, маркграфа и простого барона, что явились первыми, взялись снабжать мою огромную армию продовольствием, дабы мы не разбрелись по окрестностям, грабя простой народ и сжигая мелкие города, а этот, судя по его подробным рассказам о жизни в Сакранте и Генгаузгузе, может помочь наладить взаимоотношения с крупными лордами.
   Я слушал очень внимательно, не просто запоминая, но и делая быстрые выводы, наконец сказал с чувством:
   – Уверен, Его Величество король Леопольд будет счастлив узнать, что вы, оставаясь его верным подданным, не покинули свой государственный пост, а мужественно продолжаете верно служить своему королю, спасая город и страну от разорения и бесчинств победивших войск!
   Он чуть откинулся на спинку кресла, лицо неподвижное, но я умею читать в глазах, а там вижу изумление и благодарность за понимание.
   – Ваше высочество…
   – Не нужно слов, – сказал я, останавливая его властным жестом, – уверен, вы укрепите свое положение при дворе короля Леопольда, закрепившись при моем дворе. Вот такой парадокс! Я сообщу о вас своему вице-регенту графу Альбрехту.
   – Благодарю, ваше высочество.
   – Пустое, – сказал я. – Мы оба действуем на благо Сакранта. И вам, и мне его лучше видеть богатым и процветающим. В смысле, королю Леопольду лучше получить его обратно богатым и неразоренным. У вас во дворце был кабинет?
   Он поклонился.
   – Да, именно в главном здании…
   – Прекрасно, – заявил я великодушно. – Можете занять его снова. Даже привлечь к работе своих помощников, если не слишком далеко разбежались.
   Он сказал в восторге:
   – Ваше высочество!
   – Разумеется, – добавил я, – среди них будет и наш человек, для которого должны быть открыты все бумаги и все секреты.
   Он поклонился.
   – Несомненно, ваше высочество. Я понимаю и одобряю эти необходимые предосторожности. Если бы вы их не предприняли… я не знал бы, что и думать.
   – Тогда приступайте, – сказал я бодро. – Во славу Сакранта!
   Он ответил с чувством:
   – Во славу Сакранта!
   Зигфрид распахнул перед ним дверь, а когда тот вышел, плотно притворил и спросил кисло:
   – Я ошибся?
   – Молодец, – одобрил я, – чутье у тебя отменное.
   – Тогда почему во славу их Сакранта?
   Я удивился:
   – Их? Это наш Сакрант.
 
   А через час мы с арбогастром и Бобиком уже неслись через заснеженный мир в сторону северо-запада. Когда закончился Сакрант и пошел Аганд, не могу предположить даже приблизительно, однако еще после часа бешеной скачки за добротными деревьями, красиво усыпанными снегом, въехали в лес, неопрятный, черный, с голыми стволами, огромными дуплами.
   Дорогу то и дело теперь загораживает паутина, больше похожая на рыбацкую сеть по толщине всех нитей, комья снега там угнездились огромные, некоторые смерзлись в лед и грозно звенят, когда я обозленно рублю направляющие струны.
   К счастью, клейкие комочки давно засохли, лезвие ни разу не прилипло, хотя повозиться пришлось так, что вспотел.
   Бобик бежал впереди и грозно скалил зубы, поворачивая голову то направо, то налево, а так как он делал это с частотой механизма, я понял, что пока не видит того, кто может напасть, но сам лес очень не нравится.
   Я держал меч наготове, дергаясь на каждый скрип дерева, пригибая голову при каждом взмахе крыльев, но даже не успевал увидеть, что за странные птицы в странном лесу.
   – Бобик, – сказал я негромко, – ищи человека… Запах человека!
   Он посмотрел в недоумении, в чистых, честных глазах ребенка я прочел недоумение: кто же из людей станет здесь жить, но я смотрю твердо, он вздохнул и побежал, высоко задирая голову и принюхиваясь.
   Искать пришлось не больше четверти часа, затем Бобик радостно взрыкнул, подпрыгнул и понесся между черными мертвыми деревьями, что стоят как живые и не думают падать от ветхости.
   Видимо, аскет не моется уже не первый год, через некоторое время запах услышал не только Бобик, но и я.
   На той стороне промерзшего до дня ручья высится полуразвалившаяся избушка, донельзя ветхая, с продырявленной крышей. Так бы и не увидел, снег лежит сверху толстым слоем, но дыра очень уж, а снизу ни пара, ни вообще признаков жизни.
   Мы перешли ручей, лед звучно трещит, в одном месте даже брызнула вода, но обычно везде под толстым слоем льда такая же промерзшая земля, будто в этой части леса зима круглый год.
   Когда вскарабкались на невысокий склон, избушка вблизи показалась еще отвратительней и, конечно, абсолютно нежилой.
   Бобик подбежал, понюхал покосившуюся дверь. Я видел, как его хвост в нерешительности качнулся из стороны в сторону, указывая, что внутри есть нечто живое.
   Чувствуя недоброе, я соскочил с седла, ноги ушли в снег по самую развилку, озлился и пошел к Бобику. Судя по нетронутому снегу, здесь давно уже никто не ходил. Нет даже звериных следов…
   Я толкнул дверь, не подалась, но я сообразительный, с третьей попытки догадался потянуть на себя, как вообще-то и положено ставить любую дверь с точки зрения пожарной безопасности да и простого инстинкта спасения.
   Изнутри пахнуло таким холодом, что показалось снаружи почти лето. Я стиснул челюсти и, раз уж приехал в такую даль, все же заставил себя шагнуть вовнутрь, а Бобик протиснулся, отодвинув меня, вперед и остановился.
   Комната показалась просторнее, чем вся избушка выглядит снаружи, но все равно те же черные прокопченные бревна, земляной пол, посреди выложенный камнями очаг с давно погасшими обугленными поленьями…
   А в углу из-под кучи старых полуистлевших шкур торчат человеческие ноги: голые и покрытые коркой засохшей грязи, с потрескавшимися ступнями, подошвы толстые и начинающие ороговевать, будто обе вот-вот станут копытами.
   Бобик посмотрел на него в нерешительности, на меня. Я осторожно пнул носком сапога в пятку, изрезанную трещинами будущих ущелий.
   – Эй, хозяин?.. Если живой, то вот тебе радость – гости!..
   Ноги подтянулись под шкуры, как рожки улитки, затем там зашевелилось, раздался мощный вздох, и шкуры сдвинулись, когда хозяин сел, упираясь руками в пол.
   Изможденный до полускелетного состояния, ребра торчат вызывающе, живот прилип к спине, а по лицу видно, как будет выглядеть его череп.
   Он вперил в меня злой взгляд, совершенно не обращая внимания на Адского Пса, что продолжал рассматривать его с вялым интересом.
   – Что за гости?
   Голос его прозвучал достаточно мощно, даже трубно, словно он, выходя изредка из хижины, закатывал проповеди всему лесу, стараясь охватить поголовье зверей на мили вокруг.
   Я смерил его все еще недоверчивым взглядом.
   – Гм… один великий мудрец сказал, что в человеке все должно быть прекрасно: и душа, и тело, и мысли, и одежда, и геморрой…
   Он переспросил с сомнением:
   – Мудрец?
   Я подумал, уточнил:
   – Скорее, великий гуманист. А гуманисты, сам знаешь, немножко прибабахнутые, почему нам всем и нравятся. Мы сразу себя чувствуем выше.
   – А сам ты кто?
   – Странник, – ответил я смиренно, – что ищет способ, как остановить бессмертного, что теперь, не опасаясь угодить в ад за грехи и преступления, чинит насилия мирному населению.
   Он продолжал сверлить меня злым взглядом.
   – А немирному?
   – Тем тоже, – согласился я, – но тем как бы можно, у них в руках мечи и топоры, а безмечейных и бестопорных мы все должны защищать, полагая их мирными, пусть даже скандалисты и преступники.
   Он буркнул:
   – Ну да, а то кого же будете грабить?..
   – Разделение труда, – объяснил я. – Если человек должен пахать и в то же время защищаться, то плох будет в том и другом. Цивилизация началась с дифференциации.
   Он посмотрел исподлобья.
   – Ишь, грамотный. И рыцарь?
   – Даже читаю умею, – ответил я с достоинством. – Правда, только печатными.
   Он спросил:
   – Это… как?
   Я ощутил, что допустил промах, ответил небрежно:
   – Да теперь книги не переписывают, а… печатают. Так быстрее и точнее. Скажи, святой отшельник, ты можешь чем-то помочь? Все указывают только на тебя.
   Он снова оглядел меня с головы до ног, чем-то ему не нравлюсь, хотя особым провидцем быть не обязательно: когда двое мужчин альфа-самцового типа встречаются, они обязательно молча сравнивают рост друг друга и ширину плеч, это у нас даже не от питеков, а от амеб и хламидомонад.
   – Ты взялся за это от безделья, – в голосе отшельника прозвучало отвращение, – но если все-таки выполнишь… это тебе зачтется.
   – Да? – спросил я живо. – Это я люблю, а то чистое благотворительство как бы не совсем в моей натуре. Хоть маленький пряник, но надо бы получить…
   Он буркнул с неприязнью:
   – Говори быстро, у меня мало времени. Что он сделал? И как получил бессмертие?
   – Да-да, – сказал я торопливо, – вы тут так торопитесь, так торопитесь… В общем, дело в том, что…
   Я рассказал подробно, особенно напирая на то, что тот гад с каждым днем все больше творит бесчинств, убивает, грабит и насилует, и умалчивая, чью просьбу выполняю.

Глава 8

   Отшельник задумался, а я смотрел на его голый торс и вспоминал, что йоги в мороз накидывают на голое тело мокрые простыни и высушивают их своим телом, чего-то там добиваясь, а этот просто не чувствует мороза, взвинтив свой теплообмен до такой степени, что вон вокруг его тела едва заметно струится нагретый воздух, а дыра в крыше – это затем, чтобы перегретость уходила наружу.
   После долгой паузы он встрепенулся, сказал с раздражением:
   – Я не вижу никакого оружия, которым его можно убить. Я не вижу ловушки, в которую можно завлечь, чтобы он там умер.
   Я спросил упавшим голосом:
   – Совсем-совсем?
   Он отрезал:
   – Абсолютно!.. И хотя способ есть, но его условия исключают друг друга.
   Я спросил быстро:
   – А с этого места можно подробнее?
   Он подвигал худыми голыми плечами, такого же цвета от грязи, как земля под ногами.
   – Твой противник, – сказал с неохотой, – предусмотрел все. Он защитился всеми возможными заклятиями и наговорами от любого оружия, вплоть до мечей архангелов!.. Более того, он как-то исхитрился получить полную и абсолютную защиту от любого оружия Тьмы!.. Отныне никто не может ему повредить, ни простой человек, ни святой подвижник, ни самый великий грешник… Я жил долго, но такого еще не встречал. Надеюсь, впереди еще и другие неожиданности.
   Я спросил машинально:
   – А сколько вам?
   Он небрежно отмахнулся.
   – Четыре тысячи лет, это неважно. Мне еще много нужно прожить, чтобы понять сокровенное и объять необъятное.
   Я пробормотал ошарашенно:
   – А с виду вам не дашь больше трех тысяч девятисот… Холод сохраняет молодость, теперь верю. Четыре тысячи… обалдеть! Ну да, теперь понятно, почему вы торопитесь, впереди осталось всего-то несколько сот тысяч лет… ну, пусть несколько жалких миллионов, все равно мало. То-то ваша речь показалась мне… грамотной. Значит, этот монстр пойдет дальше? Ощутив вкус насилия, которое никто остановить не может, он сперва начнет подчинять себе деревни, затем села, потом города, королевства… И настанет царство Тьмы и Ужаса?
   Он сказал с раздражением:
   – Я сам впервые за последние пятьсот лет сталкиваюсь с вопросом, на который не могу ответить.
   – Совсем?
   – Совсем, – отрезал он. – Потому что нет на свете человека, который мог бы взять в руки святое оружие и в то же время быть Тьмой.
   Я спросил робко:
   – А это… как?