– Нет! Нет! – решительно ответил я. – Это совсем другой чиж. Ты ошиблась, Светлана. У того чижа на хвосте не хватает перьев, которые выдрала ему хозяйкина одноглазая кошка. Тот чиж потолще, и он чирикает совсем не таким голосом.
   – Нет, тот самый! – упрямо повторила Светлана. – Я знаю. Это он за нами прилетел так далеко.
   – Гей, гей! – печальным басом пропел я. – Но мы не разбивали голубой чашки. И мы решили уйти насовсем далеко.
   Сердито чирикнул серый чиж. Ни один цветок из целого миллиона не качнулся и не кивнул головой. И нахмурившаяся Светлана строго сказала:
   – У тебя не такой голос. И люди так не поют. А только медведи.
   Молча собрались мы. Вышли из рощи. И вот, мне на счастье, засверкала под горой прохладная голубая река.
   И тогда я поднял Светлану. И когда она увидала песчаный берег, зеленые острова, то позабыла все на свете и, радостно захлопав в ладоши, закричала:
   – Купаться! Купаться! Купаться!
   …Чтобы сократить путь, мы пошли к речке напрямик через сырые луга.
   Вскоре мы оказались перед густыми зарослями болотного кустарника. Возвращаться нам не хотелось, и мы решили как-нибудь пробраться. Но чем дальше мы продвигались, тем крепче стягивалось вокруг нас болото.
   Мы кружили по болоту, поворачивали направо, налево, перебирались по хлюпким жердочкам, прыгали с кочки на кочку. Промокли, измазались, но выбраться не могли никак.
   А где-то совсем неподалеку за кустами ворочалось и мычало стадо, щелкал кнутом пастух и сердито лаяла почуявшая нас собачонка. Но мы не видели ничего, кроме ржавой болотной воды, гнилого кустарника и осоки.
   Уже тревога выступила на веснушчатом лице притихшей Светланки. Чаще и чаще она оборачивалась, заглядывая мне в лицо с молчаливым упреком: «Что ж это, папка? Ты большой, сильный, а нам совсем плохо!»
   – Стой здесь и не сходи с места! – приказал я, поставив Светлану на клочок сухой земли.
   Я завернул в чащу, но и в той стороне оказалась только переплетенная жирными болотными цветами зеленая жижа.
   Я вернулся и увидел, что Светлана вовсе не стоит, а осторожно, придерживаясь за кусты, пробирается мне навстречу.
   – Стой, где поставили! – резко сказал я.
   Светлана остановилась. Глаза ее замигали, и губы дернулись.
   – Что же ты кричишь? – дрогнувшим голосом тихо спросила она. – Я босая, а там лягушки – и мне страшно.
   И очень жалко стало мне тогда попавшую из-за меня в беду Светланку.
   – На, возьми палку, – крикнул я, – и бей их, негодных лягушек, по чему попало! Только стой на месте! Сейчас переберемся.
   Я опять свернул в чащу и рассердился. Что это? Разве сравнить это поганое болотце с бескрайними камышами широкого Приднепровья или с угрюмыми плавнями Ахтырки, где громили и душили мы когда-то белый врангельский десант!
   С кочки на кочку, от куста к кусту. Раз – и по пояс в воду. Два – и захрустела сухая осина. Вслед за осиной полетело в грязь трухлявое бревно. Тяжело плюхнулся туда же гнилой пень. Вот и опора. Вот еще одна лужа. А вот он и сухой берег.
   И, раздвинув тростник, я очутился возле испуганно подскочившей козы.
   – Эге-гей! Светлана! – закричал я. – Ты стоишь?
   – Эге-гей! – тихо донесся из чащи жалобный тоненький голос. – Я сто-о-ю!
 
   Мы выбрались к реке. Мы счистили всю грязь и тину, которые облепили нас со всех сторон. Мы выполоскали одежду, и, пока она сохла на раскаленном песке, мы купались.
   И все рыбы с ужасом умчались прочь в свою глубокую глубину, когда мы с хохотом взбивали сверкающие пенистые водопады.
   И черный усатый рак, которого я вытащил из его подводной страны, ворочая своими круглыми глазами, в страхе забился и запрыгал: должно быть, впервые увидал такое нестерпимо яркое солнце и такую нестерпимо рыжую девчонку.
   И тогда, изловчившись, он злобно хватил Светлану за палец. С криком отбросила его Светлана в самую середину гусиного стада. Шарахнулись в стороны глупые толстые гусята.
   Но подошел сбоку старый серый гусь. Много он видал и пострашней на свете. Скосил он голову, посмотрел одним глазом, клюнул – тут ему, раку, и смерть пришла.
   …Но вот мы выкупались, обсохли, оделись и пошли дальше.
   И опять нам всякого по пути попадалось немало: и люди, и кони, и телеги, и машины, и даже серый зверь – еж, которого мы прихватили с собой. Да только он скоро наколол нам руки, и мы его столкнули в студеный ручей.
   Фыркнул еж и поплыл на другой берег. «Вот, – думает, – безобразники! Поищи-ка теперь отсюда свою нору».
   И вышли мы наконец к озеру.
   Здесь-то и кончалось самое далекое поле колхоза «Рассвет», а на том берегу уже расстилались земли «Красной зари».
   Тут мы увидели на опушке бревенчатый дом и сразу же догадались, что здесь живет дочь сторожа Валентина и ее сын Федор.
   Мы подошли к ограде с той стороны, откуда караулили усадьбу высокие, как солдаты, цветы – подсолнухи.
   На крыльце, в саду, стояла сама Валентина. Была она высокая, широкоплечая, как и ее отец, сторож. Ворот голубой кофты был распахнут. В одной руке она держала половую щетку, а в другой – мокрую тряпку.
   – Федор! – строго кричала она. – Ты куда, негодник, серую кастрюлю задевал?
   – Во-на! – раздался из-под малины важный голос, и белобрысый Федор показал на лужу, где плавала груженная щепками и травой кастрюля.
   – А куда, бесстыдник, решето спрятал?
   – Во-на! – все так же важно ответил Федор и показал на придавленное камнем решето, под которым что-то ворочалось.
   – Вот погоди, атаман!.. Придешь домой, я тебя мокрой тряпкой приглажу, – пригрозила Валентина и, увидав нас, одернула подоткнутую юбку.
   – Здравствуйте! – сказал я. – Вам отец шлет поклон.
   – Спасибо! – отозвалась Валентина. – Заходите в сад, отдохните.
   Мы прошли через калитку и улеглись под спелой яблоней.
   Толстый сын Федор был только в одной рубашке, а перепачканные глиной мокрые штаны валялись в траве.
   – Я малину ем, – серьезно сообщил нам Федор. – Два куста объел. И еще буду.
   – Ешь на здоровье, – пожелал я. – Только смотри, друг, не лопни.
   Федор остановился, потыкал себя кулаком в живот, сердито взглянул на меня и, захватив свои штаны, вперевалку пошел к дому.
 
   Долго мы лежали молча. Мне показалось, что Светлана уснула. Я повернулся к ней и увидел, что она вовсе не спит, а, затаив дыхание, смотрит на серебристую бабочку, которая тихонько ползет по рукаву ее розового платья.
   И вдруг раздался мощный рокочущий гул, воздух задрожал, и блестящий самолет, как буря, промчался над вершинами тихих яблонь.
   Вздрогнула Светлана, вспорхнула бабочка, слетел с забора желтый петух, с криком промелькнула поперек неба испуганная галка – и все стихло.
   – Это тот самый летчик пролетел, – с досадой сказала Светлана, – это тот, который приходил к нам вчера.
   – Почему же тот? – приподнимая голову, спросил я. – Может быть, это совсем другой.
   – Нет, тот самый. Я сама вчера слышала, как он сказал маме, что он улетает завтра далеко и насовсем. Я ела красный помидор, а мама ему ответила: «Ну, прощайте. Счастливый путь»…
   – Папка, – усаживаясь мне на живот, попросила Светлана, – расскажи что-нибудь про маму. Ну, например, как все было, когда меня еще не было.
   – Как было? Да все так же и было. Сначала день, потом ночь, потом опять день, и еще ночь…
   – И еще тысячу дней! – нетерпеливо перебила Светлана. – Ну, вот ты и расскажи, что в эти дни было. Сам знаешь, а притворяешься…
   – Ладно, расскажу, только ты слезь с меня на траву, а то мне рассказывать тяжело будет. Ну, слушай!..
 
   Было тогда нашей Марусе семнадцать лет. Напали на их городок белые, схватили они Марусиного отца и посадили его в тюрьму. А матери у ней давно уж не было, и осталась наша Маруся совсем одна…
   – Что-то ее жалко становится, – подвигаясь поближе, вставила Светлана. – Ну, рассказывай дальше.
   – Накинула Маруся платок и выбежала на улицу. А на улице белые солдаты ведут в тюрьму и рабочих и работниц. А буржуи, конечно, белым рады, и всюду в ихних домах горят огни, играет музыка. И некуда нашей Марусе пойти, и некому рассказать ей про свое горе…
   – Что-то уже совсем жалко, – нетерпеливо перебила Светлана. – Ты, папка, до красных скорее рассказывай.
   – Вышла тогда Маруся за город. Луна светила. Шумел ветер. И раскинулась перед Марусей широкая степь…
   – С волками?
   – Нет, без волков. Волки тогда от стрельбы все по лесам попрятались. И подумала Маруся: «Убегу я через степь в город Белгород. Там стоит Красная Армия товарища Ворошилова. Он, говорят, очень храбрый. И если попросить, то, может быть, и поможет».
   А того не знала глупая Маруся, что не ждет никогда Красная Армия, чтобы ее просили. А сама она мчится на помощь туда, где напали белые. И уже близко от Маруси продвигаются по степи наши красноармейские отряды. И каждая винтовка заряжена на пять патронов, а каждый пулемет – на двести пятьдесят.
   Ехал я тогда по степи с военным дозором. Вдруг мелькнула чья-то тень и сразу – за бугор. «Ага! – думаю. – Стой: белый разведчик. Дальше не уйдешь никуда».
   Ударил я коня шпорами. Выскочил за бугор. Гляжу – что за чудо: нет белого разведчика, а стоит под луной какая-то девчонка. Лица не видно, и только волосы по ветру развеваются.
   Соскочил я с коня, а наган на всякий случай в руке держу. Подошел и спрашиваю: «Кто ты и зачем в полночь по степи бегаешь?»
   А луна вышла бо-ольшая, большущая! Увидала девчонка на моей папахе красноармейскую звезду, обняла меня и заплакала.
   Вот тут-то мы с ней, с Марусей, и познакомились. А под утро из города белых мы выбили. Тюрьмы раскрыли и рабочих выпустили.
   Вот лежу я днем в лазарете. Грудь у меня немного прострелена. И плечо болит: когда с коня падал, о камень ударился.
   Приходит ко мне мой командир эскадрона и говорит:
   «Ну, прощай, уходим мы дальше за белыми. На тебе в подарок от товарищей хорошего табаку и бумаги, лежи спокойно и скорее выздоравливай».
   Вот и день прошел. Здравствуй, вечер!
   И грудь болит, и плечо ноет. И на сердце скучно. Скучно, друг Светлана, одному быть без товарищей!
   Вдруг раскрылась дверь, и быстро, бесшумно вошла на носках Маруся! И так я тогда обрадовался, что даже вскрикнул.
   А Маруся подошла, села рядом и положила руку на мою совсем горячую голову и говорит:
   «Я тебя весь день после боя искала. Больно тебе, милый?»
   А я говорю:
   «Наплевать, что больно, Маруся. Отчего ты такая бледная?»
   «Ты спи, – ответила Маруся. – Спи крепко. Я около тебя все дни буду».
   Вот тогда-то мы с Марусей во второй раз встретились и с тех пор уж всегда жили вместе.
 
   – Папка, – взволнованно спросила тогда Светлана. – Это ведь мы не по правде ушли из дома? Ведь она нас любит. Мы только походим, походим и опять придем.
   – Откуда ты знаешь, что любит? Может быть, тебя еще любит, а меня уже нет.
   – Ой, вре-ешь! – покачала головой Светлана. – Я вчера ночью проснулась, смотрю, мама отложила книгу, повернулась к тебе и долго на тебя смотрит.
   – Эко дело, что смотрит! Она и в окошко смотрит, на всех людей смотрит! Есть глаза, вот и смотрит.
   – Ой, нет! – убежденно возразила Светлана, – Когда в окошко, то смотрит совсем не так, а вот как…
   Тут Светлана вздернула тоненькие брови, склонила набок голову, поджала губы и равнодушно взглянула на проходившего мимо петуха.
   – А когда любят, смотрят не так.
   Как будто бы сияние озарило голубые Светланкины глаза, вздрогнули опустившиеся ресницы, и милый задумчивый Марусин взгляд упал мне на лицо.
   – Разбойница! – подхватывая Светлану, крикнул я. – А как ты на меня вчера смотрела, когда разлила чернила?
   – Ну, тогда ты меня за дверь выгнал, а выгнатые смотрят всегда сердито.
 
   Мы не разбивали голубой чашки. Это, может быть, сама Маруся как-нибудь разбила. Но мы ее простили. Мало ли кто на кого понапрасну плохое подумает? Однажды и Светлана на меня подумала. Да я и сам на Марусю плохое подумал тоже. И я пошел к хозяйке Валентине, чтобы спросить, нет ли нам к дому дороги поближе.
   – Сейчас муж на станцию поедет, – сказала Валентина. – Он вас довезет до самой мельницы, а там уже и недалеко.
   Возвращаясь в сад, я встретил у крыльца смущенную Светлану.
   – Папа, – таинственным шепотом сообщила она, – этот сын Федор вылез из малины и тянет из твоего мешка пряники.
   Мы пошли к яблоне, но хитрый сын Федор, увидав нас, поспешно скрылся в гуще подзаборных лопухов.
   – Федор! – позвал я. – Иди сюда, не бойся.
   Верхушки лопухов закачались, и было ясно, что Федор решительно удаляется прочь.
   – Федор! – повторил я. – Иди сюда. Я тебе все пряники отдам.
   Лопухи перестали качаться, и вскоре из чащи донеслось тяжелое сопение.
   – Я стою, – раздался наконец сердитый голос, – тут без штанов, везде крапива.
   Тогда, как великан над лесом, зашагал я через лопухи, достал сурового Федора и высыпал перед ним все остатки из мешка.
   Он неторопливо подобрал всё в подол рубашки и, не сказав даже «спасибо», направился в другой конец сада.
   – Ишь какой важный, – неодобрительно заметила Светлана, – снял штаны и ходит как барин!
   К дому подкатила запряженная парой телега. На крыльцо вышла Валентина:
   – Собирайтесь, кони хорошие – домчат быстро.
   Опять показался Федор. Был он теперь в штанах и, быстро шагая, тащил за шиворот хорошенького дымчатого котенка. Должно быть, котенок привык к таким ухваткам, потому что он не вырывался, не мяукал, а только нетерпеливо вертел пушистым хвостом.
   – На! – сказал Федор и сунул котенка Светлане.
   – Насовсем? – обрадовалась Светлана и нерешительно взглянула на меня.
   – Берите, берите, если надо, – предложила Валентина. – У нас этого добра много. Федор! А ты зачем пряники в капустные грядки спрятал? Я через окно всё видела.
   – Сейчас пойду еще дальше спрячу, – успокоил ее Федор и ушел вперевалку, как важный косолапый медвежонок.
   – Весь в деда, – улыбнулась Валентина. – Этакий здоровила. А всего только четыре года.
 
   Мы ехали широкой ровной дорогой. Наступал вечер. Шли нам навстречу с работы усталые, но веселые люди.
   Прогрохотал в гараж колхозный грузовик.
   Пропела в поле военная труба.
   Звякнул в деревне сигнальный колокол.
   Загудел за лесом тяжелый-тяжелый паровоз. Туу!.. Ту!.. Крутитесь, колеса, торопитесь, вагоны, дорога железная, длинная, далекая!
   И, крепко прижимая пушистого котенка, под стук телеги счастливая Светлана распевала такую песню:
 
Чики-чики!
Ходят мыши.
Ходят с хвостами,
Очень злые.
Лезут всюду.
Лезут на полку.
Трах-тарарах!
И летит чашка.
А кто виноват?
Ну, никто не виноват.
Только мыши
Из черных дыр.
– Здравствуйте, мыши!
Мы вернулись.
И что же такое
С собой несем?..
Оно мяукает,
Оно прыгает
И пьет из блюдечка молоко.
Теперь убирайтесь
В черные дыры,
Или оно вас разорвет
На куски,
На десять кусков,
На двадцать кусков,
На сто миллионов
Лохматых кусков.
 
   Возле мельницы мы спрыгнули с телеги.
   Слышно было, как за оградой Пашка Букамашкин, Санька, Берта и еще кто-то играли в чижа.
   – Ты не жульничай! – кричал Берте возмущенный Санька. – То на меня говорили, а то сами нашагивают.
   – Кто-то там опять нашагивает, – объяснила Светлана, – должно быть, сейчас снова поругаются. – И, вздохнув, она добавила: – Такая уж игра!
   С волнением приближались мы к дому. Оставалось только завернуть за угол и подняться наверх.
   Вдруг мы растерянно переглянулись и остановились.
   Ни дырявого забора, ни высокого крыльца еще не было видно, но уже показалась деревянная крыша нашего серого домика, и над ней с веселым жужжанием крутилась наша роскошная сверкающая вертушка.
   – Это мамка сама на крышу лазила! – взвизгнула Светлана и рванула меня вперед.
   Мы вышли на горку.
   Оранжевые лучи вечернего солнца озарили крыльцо. И на нем, в красном платье, без платка и в сандалиях на босу ногу, стояла и улыбалась наша Маруся.
   – Смейся, смейся! – разрешила ей подбежавшая Светлана. – Мы тебя все равно уже простили.
   Подошел и я, посмотрел Марусе в лицо.
   Глаза Маруси были карие, и смотрели они ласково. Видно было, что ждала она нас долго, наконец-то дождалась и теперь крепко рада.
   «Нет, – твердо решил я, отбрасывая носком сапога валявшиеся черепки голубой чашки. – Это всё только серые злые мыши. И мы не разбивали. И Маруся ничего не разбивала тоже».
   …А потом был вечер. И луна и звезды.
   Долго втроем сидели мы в саду, под спелой вишней, и Маруся нам рассказывала, где была, что делала и что видела.
   А уж Светланкин рассказ затянулся бы, вероятно, до полуночи, если бы Маруся не спохватилась и не погнала ее спать.
   – Ну что?! – забирая с собой сонного котенка, спросила меня хитрая Светланка. – А разве теперь у нас жизнь плохая?
   Поднялись и мы.
   Золотая луна сияла над нашим садом.
   Прогремел на север далекий поезд.
   Прогудел и скрылся в тучах полуночный летчик.
   – А жизнь, товарищи… была совсем хорошая!
1935 г.

Четвертый блиндаж

   Кольке было семь лет, Нюрке – восемь. А Ваське и вовсе шесть.
   Колька и Васька – соседи. Обе дачи, где они жили, стояли рядом. Их разделял забор, а в заборе была дыра. Через эту дыру мальчуганы лазили друг к другу в гости.
   Нюрка жила напротив. Сначала мальчишки не дружили с Нюркой. Во-первых, потому, что она девчонка, во-вторых, потому, что на Нюркином дворе стояла будка со злющей собакой, а в-третьих, потому, что им и вдвоем было весело.
   А подружились вот как. Приехал однажды к Ваське из Москвы его задушевный товарищ – Исайка Гольдин.
   Исайка был ровесником Васьки и был похож на Ваську. Только что чуть-чуть потолще, да волосы у Исайки почернее, да еще было у Исайки ружье, которое стреляло пробками, а у Васьки не было.
   Приехал Исайка с отцом в выходной день.
   И вздумали ребята в лапту играть. А в лапту, известное дело, втроем не играют – обязательно нужно четвертого.
   Пошли за Павликом Фоминым, который жил неподалеку. Но у Павлика болел живот.
   В лапту играть его не пустили, и сидел он дома совсем печальный, потому что выпил недавно касторки.
   Что тут будешь делать? Где взять четвертого? Вот Васька и говорит Кольке:
   – А что, если давай позовем Нюрку?!
   – Давай, – согласился Колька, – у нее ноги вон какие длинные, она не хуже козы бегает.
   Исайка согласился тоже.
   – Только, – говорит Исайка, – хоть у меня ноги и короткие, а я тоже хорошо бегаю, потому что Нюрка без припрыга бегает, а я с припрыгом.
   Позвали Нюрку.
   – Иди, Нюрка, с нами в лапту играть.
   Нюрка сначала очень удивилась. Но потом, видя, что ребята всерьез зовут, ответила:
   – Я-то бы пошла, да мне сначала огурцы полить надо. А то взойдет солнце, и рассада повянет.
   Увидали ребята, что дело это с поливкой долгое будет. Тут Исайка и выдумал:
   – Давайте мы тоже поливать будем. Одни воду подтаскивают, другие поливают, тогда раз-раз – и готово. А то одна она и до полдня прокопается.
   Так и сделали. Сыграли в лапту десять конов. Сбегали на речку купаться. Потом Исайка с отцом уехали в город. И с того-то самого дня подружились Васька и Колька с Нюркой.
 
   Жили они от Москвы недалеко, в поселке, у самого края. Дальше начиналось поле, поросшее мелким кустарником. А еще дальше, на горе, виднелась мельница, церковь и несколько домиков с красными крышами – то ли станция, то ли деревенька, – издалека не разберешь.
   Как-то Васька спросил у отца, как называется эта деревенька.
   – Это не настоящая, – ответил отец, – это все нарочно сделано.
   – Как же не настоящая? – удивился Васька. – Как же не настоящая, когда и мельница, и церковь, и дома?.. Все видно.
   – А так и не настоящая, – рассмеялся отец. – Отсюда кажется, что и мельница и дома… А подойдешь поближе, там ничего нет.
   Удивился тогда Васька, но не поверил. И решил, что отец посмеялся или просто сказал так, чтобы от него отстали.
 
   Полез к Кольке через заборную дыру. Глядит, а Колька с Нюркой сидят на заборе и что-то интересное в поле высматривают. Обиделся Васька и закричал им снизу:
   – Вы что же это, сами интересное высматриваете, а меня не позвали?
   А Колька отвечает:
   – Мы только сейчас сами залезли. Я давно уже хотел сбегать за тобой. Залезай скорей на забор. Посмотри, какие красноармейцы с пушками приехали!
   Залез Васька, смотрит: совсем рядом в кустах кони стоят, повозки на двух колесах и пушки.
   – Ну и ну! – сказал Васька. – Это что же такое дальше будет…
   – А вот посмотрим, – ответила Нюрка. – Мы уже давно здесь сидим и всё дожидаемся.
   – Ладно, – напомнил им Васька, – другой раз и я тоже раньше вашего сяду и вам ничего не скажу.
   Но все-таки на этот раз они не поссорились, потому что в кустах начиналось что-то очень занятное.
   Лошадей у каждой пушки было по шесть штук – по три пары на пушку. Лошади отцепились от пушек как-то сразу, будто бы вагоны от паровоза. Красноармейцы возле пушек забегали и что-то такое крутили, ворочали, потом отбежали назад. Остался рядом с пушкой только один. И тот, который остался, держал в руке длинный шнур, привязанный к пушке.
   – Ты, Колька, не знаешь, зачем это он за шнурок держится? – спросил Васька, усаживаясь поудобнее.
   – Не знаю, – сознался Колька, – только если держится, то уж, значит, так нужно.
   – Обязательно так нужно, – подтвердила Нюрка.
   – А то если бы он не держался, тогда как же? – продолжал Колька.
   – Ну, конечно, – согласился Васька, – если бы не держался, тогда как же?..
   Но тут красноармейский командир, который стоял позади с телефонной трубкой, что-то громко закричал. Другой командир, который стоял поближе к пушке, тоже что-то крикнул, махнул рукой, и тогда красноармеец дернул за шнурок.
   Сначала сверкнул огромный огонь. Потом так ударило, как будто бы гром грохнул над самой печной трубой.
   Ребята слетели с забора на траву.
   – Ну и бабахнуло! – сказал Васька, поднимаясь.
   – Здорово бабахнуло, – согласилась побледневшая Нюрка.
   – Это вот когда дернут, тогда и бабахнет, – объяснил Колька. – А вы говорите, зачем шнурок да зачем! Я теперь сразу угадал – зачем. А вот скажи, Васька, почему ты с забора соскочил и меня с Нюркой спихнул?
   – Я не соскочил, – обиделся Васька. – Это Нюрка первая соскочила, тряхнула забор, я свалился.
   – Я не первая, – отказалась Нюрка. – Если бы я первая, то как же бы я Кольке на спину упала?! Это он сам первый.
   – Вот еще! – рассердился Колька. – Это ты просто побоялась в крапиву падать и нарочно выбрала так, чтобы мне на спину. А я вот не побоялся и всю руку изжег. – И, обернувшись к Ваське, он добавил: – Они все, девчонки, крапивы боятся. Куда уж им!
 
   С тех пор красноармейцы с пушками приезжали часто. Только в среду да в понедельник стрельбы не бывало. А то каждый день.
   Как только приедут артиллеристы, так бегут ребята прямо к кустам. Сядут на бугорочке, совсем близко, и смотрят: с бугорка все видно и все слышно. Слышно, как телефонист послушает в трубку и потом говорит командиру:
   – Прицел 6–5, трубка 7–2.
   Тогда командир кричит:
   – Второе орудие!.. Прицел 6–5, трубка 7–2.
   И бегут сразу красноармейцы ко второму орудию. Покрутят какое-то колесо, и орудие немного вверх приподнимается. Покрутят другое, и ствол орудия немного в сторону отойдет. Тут, когда нацелятся артиллеристы, командир махнет рукою – дернет красноармеец-наводчик за шнурок. Вот тебе и трах-бабах!
   Куда летит снаряд – этого ребятам не видно. Но когда долетит и разорвется, то тогда уже видно, потому что над этим местом поднимется целое облако пыли и черного дыма.
   И все снаряды рвались то около церкви, то около мельницы, то около домиков, которые виднелись далеко на горке.
   – А страшно в той деревеньке жить! – сказала как-то Нюрка. – Я бы ни за что не осталась там жить. А ты, Васька?
   – И я бы не остался, – ответил Васька. – А отчего это отец говорил, что там никакой деревеньки нет, и все это только отсюда кажется?
   – Деревенька есть, – решил Колька, – да только из нее перед стрельбой все уходят.
   – А лошадей куда?
   – А лошадей тоже уводят.
   – И коров тоже? – спросил Васька.
   – И коров тоже, и разных там свиней, и баранов.
   – И куриц тоже уводят? – полюбопытствовала Нюрка. – И уток тоже, и всех?
   – Должно быть, уж и всех, – ответил Колька и замолчал, потому что самому ему чудным показалось такое дело.
   Как раз тут стрельба окончилась, подвезли красноармейцам котел на колесах – кухню. Стал наливать им повар в котелки что-то – суп или борщ, а красноармейцы садились тут же на траву и ели. Тогда Васька сказал:
   – Побежим домой. Я что-то тоже поесть захотел.
   Но Колька остановил:
   – Погоди-ка немного, сюда командир едет.
   Подъехал верхом командир. И возле самого бугорка остановился: закурить захотел. Вынул папиросы, вынул спички, стал зажигать. Да тут то ли его коня слепень укусил, то ли просто он забаловался, а только дернулся конь и зафырчал.
   Ухватился командир за повод.
   – Стой, – говорит, – шальной! Чего крутишься?
   А спички-то и выронил.
   – Ребята, – попросил командир, – подайте-ка мне спички.
   Васька всех ближе стоял. Схватил он коробку, да поскользнулся и упал. А Кольке обидно стало, что Васька подавать хочет. Подскочил он к Ваське и вырвал у него коробку. Васька как заорет да Кольку кулаком по голове. Тут и началась у них драка. А Нюрка тем временем тихонько, боком, боком… подобрала спички да и подала их командиру. Вот тебе и тихоня!