Гайдар Аркадий. Восемь лучших произведений в одной книге

   Написал Козолуп приказ поселянам: «Не давать Левке ни сала для людей, ни сена для коней, ни хат для ночлега».
   Засмеялся Левка, написал другой.
   Прочитали красные оба приказа. Написали третий: «Объявить Левку и Козолупа вне закона» – и все. А много им расписывать было некогда, потому что здорово гнулся у них главный фронт.
   И пошло тут что-то такое, чего и не разберешь. Уж на что дед Захарий! На трех войнах был. А и то, когда садился на завалинке возле рыжей собачонки, которой пьяный петлюровец шашкой ухо отрубил, говорил:
   – Ну и времечко!
   Приехали сегодня зеленые, человек с двадцать. Заходили двое к Головню. Гоготали и пили чашками мутный крепкий самогон.
   Димка смотрел с любопытством из калитки.
   Когда Головень ушел, Димка, давно хотевший узнать вкус самогонки, слил остатки из чашек в одну.
   – Димка, мне! – плаксиво захныкал Топ.
   – Оставлю, оставлю!
   Но едва он опрокинул чашку в рот, как, отчаянно отплевываясь, вылетел на двор. Возле сараев он застал Жигана.
   – А я, брат, штуку знаю.
   – Какую?
   – У нас за хатой зеленые яму через дорогу роют, а черт ее знает зачем. Должно, чтоб никто не ездил.
   – Как же можно не ездить? – с сомнением возразил Димка. – Тут не так что-то. И зеленые торчат и яму роют… Не иначе, как что-нибудь затевается.
   Пошли осматривать свои запасы. Их было еще немного: два куска сала, кусок вареного мяса и с десяток спичек.
 
   В тот вечер солнце огромным красноватым кругом повисло над горизонтом у надеждинских полей и заходило понемногу, не торопясь, точно любуясь широким покоем отдыхающей земли.
   Далеко, в Ольховке, приткнувшейся к опушке никольского леса, ударил несколько раз колокол. Но не тревожным набатом, а так просто, мягко-мягко. И когда густые, дрожащие звуки мимо соломенных крыш дошли до уха старого деда Захария, подивился он немного давно не слыханному спокойному звону и, перекрестившись неторопливо, крепко сел на свое место, возле покривившегося крылечка. А когда сел, тогда подумал: «Какой же это праздник завтра будет?» И так прикидывал и этак – ничего не выходит. Потому престольный в Ольховке уже прошел, а Спасу еще рано. И спросил Захарий, постучавши палкой в окошко, у выглянувшей оттуда старухи:
   – Горпина, а Горпина, или у нас завтра воскресенье будет?
   – Что ты, старый! – недовольно ответила перепачканная в муке Горпина. – Разве же после среды воскресенье бывает?
   – О то ж и я так думаю…
   И усомнился дед Захарий, не напрасно ли он крест на голову положил и не худой ли какой это звон.
   Набежал ветерок, колыхнул чуть седую бороду. И увидел дед Захарий, как высунулись чего-то любопытные бабы из окошек, выкатились ребятишки из-за ворот, а с поля донесся какой-то протяжный, странный звук, как будто заревел бык либо корова в стаде, только еще резче и дольше.
   Уо-уу-ууу…
   А потом вдруг как хрястнуло по воздуху, как забухали подле поскотины выстрелы… Захлопнулись разом окошки, исчезли с улиц ребятишки. И не мог только встать и сдвинуться напуганный старик, пока не закричала на него Горпина:
   – Ты тюпайся швидче, старый дурак! Или ты не видишь, что такое начинается?
   А в это время у Димки колотилось сердце такими же неровными, как выстрелы, ударами, и хотелось ему выбежать на улицу узнать, что там такое. Было ему страшно, потому что побледнела мать и сказала не своим, тихим, голосом:
   – Ляг… ляг на пол, Димушка. Господи, только бы из орудиев не начали!
   У Топа глаза сделались большие-большие, и он застыл на полу, приткнувши голову к ножке стола. Но лежать ему было неудобно, и он сказал плаксиво:
   – Мам, я не хочу на полу, я на печку лучше.
   – Лежи, лежи! Вот придет гайдамак… он тебе!
   В эту минуту что-то особенно здорово грохнуло, так что зазвенели стекла окошек, и показалось Димке, что дрогнула земля. «Бомбы бросают!» – подумал он и услышал, как мимо потемневших окон с топотом и криками пронеслось несколько человек.
   Все стихло. Прошло еще с полчаса. Кто-то застучал в сенцах, изругался, наткнувшись на пустое ведро. Распахнулась дверь, и в хату вошел вооруженный Головень.
   Он был чем-то сильно разозлен, потому что, выпивши залпом ковш воды, оттолкнул сердито винтовку в угол и сказал с нескрываемой досадой:
   – Ах, чтоб ему!..
   Утром встретились ребята рано.
   – Жиган! – спросил Димка. – Ты не знаешь, отчего вчера… С кем это?
   У Жигана юркие глаза блеснули самодовольно. И он ответил важно:
   – О, брат! Было у нас вчера дело…
   – Ты не ври только! Я ведь видел, как ты сразу тоже за огороды припустился.
   – А почем ты знаешь? Может, я кругом! – обиделся Жиган.
   Димка сильно усомнился в этом, но перебивать не стал.
   – Машина вчера езжала, а ей в Ольховке починка была. Она только оттуда, а Гаврила-дьякон в колокол: бум!.. – сигнал, значит.
   – Ну?
   – Ну вот и ну… Подъехала к деревне, а по ней из ружей. Она было назад, глядь – ограда уже заперта.
   – И поймали кого?
   – Нет… Оттуда такую стрельбу подняли, что и не подступиться… А потом видят – дело плохо, и врассыпную… Тут их и постреляли. А один убег. Бомбу бросил ря-адышком, у Онуфрихиной хаты все стекла полопались. По нем из ружей кроют, за ним гонятся, а он через плетень, через огороды, да и утек.
   – А машина?
   – Машина и сейчас тут… только негодная, потому что, как убегать, один гранатой запустил. Всю искорежил… Я уж бегал… Федька Марьин допрежь меня еще поспел. Гудок стащил. Нажмешь резину, а он как завоет!
   Весь день только и было разговоров, что о вчерашнем происшествии. Зеленые ускакали еще ночью. И осталась снова без власти маленькая деревушка.
   Между тем приготовления к побегу подходили к концу.
   Оставалось теперь стащить котелок, что и решено было сделать завтра вечером при помощи длинной палки с насаженным гвоздем через маленькое окошко, выходящее в огород.
   Жиган пошел обедать. Димке не сиделось, и он отправился ожидать его к сараям.
   Завалился было сразу на солому и начал баловаться, защищаясь от яростно атакующего его Шмеля, но вскоре привстал, немного встревоженный. Ему показалось, что снопы разбросаны как-то не так, не по-обыкновенному. «Неужели из ребят кто-нибудь лазил? Вот черти!» И он подошел, чтобы проверить, не открыл ли кто место, где спрятана провизия. Пошарил рукой – нет, тут! Вытащил сало, спички, хлеб. Полез за мясом – нет!
   – Ах, черти! – выругался он. – Это не иначе, как Жиган сожрал. Если бы кто из ребят, так тот уж все сразу бы.
   Вскоре показался и Жиган. Он только что пообедал, а потому был в самом хорошем настроении и подходил, беспечно насвистывая.
   – Ты мясо ел? – спросил Димка, уставившись на него сердито.
   – Ел! – ответил тот. – Вку-усно…
   – Вкусно! – напустился на него разозленный Димка. – А тебе кто позволил? А где такой уговор был? А на дорогу что?.. Вот я тебя тресну по башке, тогда будет вкусно!..
   Жиган опешил.
   – Так это же я дома за обедом. Онуфриха раздобрилась, кусок из щей вынула, здоро-овый!
   – А отсюда кто взял?
   – И не знаю вовсе.
   – Побожись.
   – Ей-богу! Вот чтоб мне провалиться сей же секунд, ежели брал.
   Но потому ли, что Жиган не провалился «сей же секунд», или потому, что отрицал обвинение с необыкновенной горячностью, только Димка решил, что в виде исключения на этот раз он не врет.
   И, глазами скользнув на солому, Димка позвал Шмеля, протягивая руку к хворостине:
   – Шмель, а ну поди сюда, дрянь ты этакий! Поди сюда, собачий сын!
   Но Шмель не любил, когда с ним так разговаривали. И, бросив теребить жгут, опустив хвост, он сразу же направился в сторону.
   – Он сожрал, – с негодованием подтвердил Жиган. – Чтоб ему лопнуть было. И кусок-то какой жи-ирный!
   Перепрятали все повыше, заложили доской и привалили кирпич.
   Потом лежали долго, рисуя заманчивые картины будущей жизни.
   – В лесу ночевать возле костра… хорошо!
   – Темно ночью только, – с сожалением заметил Жиган.
   – А что темно? У нас ружья будут, мы и сами…
   – Вот, если поубивают… – начал опять Жиган и добавил серьезно: – Я, брат, не люблю, чтоб меня убивали.
   – Я тоже, – сознался Димка. – А то что в яме-то… вон как эти, – и он кивнул головой туда, где покривившийся крест чуть-чуть вырисовывался из-за густых сумерек.
   При этом напоминании Жиган съежился и почувствовал, что в вечернем воздухе вроде как бы стало прохладнее. Но, желая показаться молодцом, он ответил равнодушно:
   – Да, брат… А у нас была один раз штука…
   И оборвался, потому что Шмель, улегшийся под боком Димки, поднял голову, насторожил почему-то уши и заворчал предостерегающе и сердито.
   – Ты что? Что ты, Шмелик? – с тревогой спросил его Димка и погладил по голове.
   Шмель замолчал и снова положил голову между лап.
   – Крысу чует, – шепотом проговорил Жиган и, притворно зевнув, добавил: – Домой надо идти, Димка.
   – Сейчас. А какая у вас была штука?
   Но Жигану стало уже не до штуки, и, кроме того, то, что он собирался соврать, вылетело у него из головы.
   – Пойдем, – согласился Димка, обрадовавшийся, что Жиган не вздумал продолжать рассказ.
   Встали.
   Шмель поднялся тоже, но не пошел сразу, а остановился возле соломы и заворчал тревожно снова, как будто дразнил его кто из темноты.
   – Крыс чует! – повторил теперь Димка.
   – Крыс? – каким-то упавшим голосом ответил Жиган. – А только почему же это он раньше их не чуял? – И добавил негромко: – Холодно что-то. Давай побежим, Димка! А большевик тот, что убег, где-либо подле деревни недалеко.
   – Откуда ты знаешь?
   – Так, думаю! Посылала меня сейчас Онуфриха к Горпине, чтобы взять взаймы полчашки соли. А у нее в тот день рубаха с плетня пропала. Я пришел, слышу из сенец ругается кто-то: «И бросил, говорит, какой-то рубаху под жерди. Пес его знает, или собак резал! Мы ж с Егорихой смотрим: она порвана, и кабы немного, а то вся как есть». А дед Захарий слушал-слушал, да и говорит: «О, Горпина…» Тут Жиган многозначительно остановился, посматривая на Димку, и, только когда тот нетерпеливо занукал, начал снова:
   – А дед Захарий и говорит: «О, Горпина, ты спрячь лучше язык подальше». Тут я вошел в хату. Гляжу, а на лавке рубашка лежит, порванная и вся в крови. И как увидала меня, села на нее Горпина сей же секунд и велит: «Подай ему, старый, с полчашки», а сама не поднимается. А мне что, я и так видел. Так вот, думаю, это большевика пулей подшибло.
   Помолчали, обдумывая неожиданно подслушанную новость. У одного глаза прищурились, уставившись неподвижно и серьезно. У другого забегали и заблестели юрко.
   И сказал Димка:
   – Вот что, Жиган, молчи лучше и ты. Много и так поубивали красных у нас возле деревни, и всё поодиночке.
   Назавтра утром был назначен побег. Весь день провел Димка сам не свой. Разбил нечаянно чашку, наступил на хвост Шмелю и чуть не вышиб кринку кислого молока из рук входящей бабки, за что и получил здоровую оплеуху от Головня.
   А время шло. Час за часом прошел полдень, обед, наступил вечер.
   Спрятались в огороде, за бузиной у плетня, и стали выжидать.
   Засели они рановато, и долго еще через двор проходили то один, то другой. Наконец пришел Головень, позвала Топа мать. И прокричала с крыльца:
   – Димка! Диму-ушка! Где ты, паршивец, делся?
   «Ужинать!» – решил он, но откликнуться, конечно, и не подумал. Мать постояла-постояла и ушла.
   Подождали. Крадучись вышли. Возле стенки чулана остановились. Окошко было высоко. Димка согнулся, упершись руками в колени. Жиган забрался к нему на спину и осторожно просунулся в окошко.
   – Скорей, ты! У меня спина не каменная.
   – Темно очень, – шепотом ответил Жиган. С трудом зацепив котелок, он потащил его к себе и спрыгнул. – Есть!
   – Жиган, – спросил Димка, – а колбасу где ты взял?
   – Там висела ря-адышком. Бежим скорей!
   Проворно юркнули в сторону, но за плетнем вспомнили, что забыли палку с крюком у стенки. Димка – назад. Схватил и вдруг увидел, что в дыру плетня просунул голову и любопытно смотрит на него Топ.
   Димка, с палкой и с колбасой, так растерялся, что опомнился только тогда, когда Топ спросил его:
   – Ты зачем койбасу стащил?
   – Это не стащил, Топ. Это надо, – поспешно ответил Димка. – Воробушков кормить. Ты любишь, Топ, воробушков? Чирик-чирик!.. Ты не говори только. Не скажешь? Я тебе гвоздь завтра дам хоро-оший!
   – Воробушков? – серьезно спросил Топ.
   – Да-да! Вот ей-богу!.. У них нет… Бе-едные!
   – И гвоздь дашь?
   – И гвоздь дам… Ты не скажешь, Топ? А то не дам гвоздя и с Шмелькой играть не дам.
   И, получив обещание молчать (но про себя усомнившись в этом сильно), Димка помчался к нетерпеливо ожидавшему Жигану.
   Сумерки наступали торопливо, и, когда ребята добежали до сараев, чтобы спрятать котелок и злополучную колбасу, было уже темно.
   – Прячь скорей!
   – Давай! – И Жиган полез в щель, под крышу. – Димка, тут темно, – тревожно ответил он. – Я не найду ничего…
   – А, дурной, врешь ты, что не найдешь! Испугался уж!
   Полез сам. В потемках нащупал руку Жигана и почувствовал, что она дрожит.
   – Ты чего? – спросил он, ощущая, что страх начинает передаваться и ему.
   – Там… – И Жиган крепче ухватился за Димку.
   И Димка ясно услыхал доносящийся из темной глубины сарая тяжелый, сдавленный стон.
   В следующую же секунду, с криком скатившись вниз, не различая ни дороги, ни ям, ни тропинок, оба в ужасе неслись прочь.

3

   В эту ночь долго не мог заснуть Димка. Оправившись от испуга и чувствуя себя в безопасности за крепкой задвижкой двери, он сосредоточенно раздумывал над странными событиями последних дней. Понемногу в голове у него начали складываться кое-какие предположения… «Кто съел мясо?.. Почему ворчал Шмель?.. Чей это был стон?.. А что, если?..»
   Он долго ворочался и никак не мог отделаться от одной навязчиво повторявшейся мысли.
   Утром он был уже у сараев. Отвалил солому и забрался в дыру. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь многочисленные щели, прорезали полутьму пустого сарая. Передние подпорки там, где должны были быть ворота, обвалились, и крыша осела, наглухо завалив вход. «Где-то тут», – подумал Димка и пополз. Завернул за груду рассыпавшихся необожженных кирпичей и остановился, испугавшись. В углу, на соломе, вниз лицом лежал человек. Заслышав шорох, он чуть поднял голову и протянул руку к валявшемуся нагану. Но потому ли, что изменили ему силы, или еще почему-либо, только, всмотревшись воспаленными, мутными глазами, разжал он пальцы от рукоятки револьвера и, приподнявшись, проговорил хрипло, с трудом ворочая языком:
   – Пить!
   Димка сделал шаг вперед. Блеснула звездочка с белым венком, и Димка едва не крикнул от удивления, узнав в раненом когда-то вырвавшего его у Головня незнакомца.
   Пропали все страхи, все сомнения, осталось только чувство жалости к человеку, когда-то так горячо заступившемуся за него.
   Схватив котелок, Димка помчался за водой на речку. Возвращаясь бегом, он едва не столкнулся с Марьиным Федькой, помогавшим матери тащить мокрое белье. Димка поспешно шмыгнул в кусты и видел оттуда, как Федька замедлил шаг, любопытствуя, поворачивал голову в его сторону. И если бы мать, заметившая, как сразу потяжелела корзина, не крикнула сердито: «Да неси ж, дьяволенок, чего ты завихлялся?», то Федька, конечно, не утерпел бы проверить, кто это спрятался столь поспешно в кустах.
   Вернувшись, Димка увидел, что незнакомец лежит, закрыв глаза, и шевелит слегка губами, точно разговаривая с кем во сне. Димка тронул его за плечо, и, когда тот, открыв глаза, увидел перед собой стоящего мальчугана, что-то вроде слабой улыбки обозначилось на его пересохших губах. Напившись, уже ясней и внятней незнакомец спросил:
   – Красные далеко?
   – Далеко. И не слыхать вовсе.
   – А в городе?
   – Петлюровцы, кажись…
   Поник головой раненый и спросил у Димки:
   – Мальчик, ты никому не скажешь?
   И было в этой фразе столько тревоги, что вспыхнул Димка и принялся уверять, что не скажет.
   – Жигану разве!
   – Это с которым вы бежать собирались?
   – Да, – смутившись, ответил Димка. – Вот и он, кажется.
   Засвистел соловей раскатистыми трелями. Это Жиган разыскивал и дивился, куда это пропал его товарищ.
   Высунувшись из дыры, но не желая кричать, Димка запустил в него легонько камешком.
   – Ты чего? – спросил Жиган.
   – Тише! Лезь сюда… Надо.
   – Так ты позвал бы, а то на-ко… камнем! Ты б еще кирпичом запустил.
   Спустились оба в дыру. Увидев перед собой незнакомца и темный револьвер на соломе, Жиган остановился, оробев.
   Незнакомец открыл глаза и спросил просто:
   – Ну что, мальчуганы?
   – Это вот Жиган! – И Димка тихонько подтолкнул его вперед.
   Незнакомец ничего не ответил и только чуть наклонил голову.
   Из своих запасов Димка притащил ломоть хлеба и вчерашнюю колбасу.
   Раненый был голоден, но сначала ел мало и больше всего тянул воду.
   Жиган и Димка сидели почти все время молча.
   Пуля зеленых прохватила человеку ногу; кроме того, три дня у него не было ни глотка воды во рту, и измучился он сильно.
   Закусив, он почувствовал себя лучше, глаза его заблестели.
   – Мальчуганы! – сказал он уже совсем ясно. И по голосу только теперь Димка еще раз узнал в нем незнакомца, крикнувшего Головню: «Не сметь!» – Вы славные ребятишки… Я часто слушал, как вы разговаривали… Но если вы проболтаетесь, то меня убьют…
   – Не должны бы! – неуверенно вставил Жиган.
   – Как, дурак, не должны бы? – разозлился Димка. – Ты говори: нет, да и все… Да вы его не слушайте, – чуть ли не со слезами обратился он к незнакомцу. – Ей-богу, не скажем! Вот провалиться мне, все обещаю… Вздую…
   Но Жиган сообразил и сам, что сболтнул он что-то несуразное, и ответил извиняющимся тоном:
   – Да я, Дим, и сам… что не должны значит… ни в коем случае.
   И Димка увидел, как незнакомец улыбнулся еще раз.
 
   …За обедом Топ сидел-сидел да и выпалил:
   – Давай, Димка, гвоздь, а то я мамке скажу, что ты койбасу воробушкам таскал.
   Димка едва не подавился куском картошки и громко зашумел табуреткой. К счастью, Головня не было, мать доставала похлебку из печки, а бабка была туговата на ухо. И Димка проговорил шепотом, подталкивая Топа ногой:
   – Дай пообедаю, у меня уже припасен.
   «Чтоб тебе неладно было, – думал он, вставая из-за стола. – Потянуло же за язык».
   После некоторых поисков выдернул он в сарае из стены здоровенный железный гвоздь и отнес Топу.
   – Большой больно, Димка! – ответил Топ, удивленно поглядывая на толстый и неуклюжий гвоздь.
   – Что большой? Вот оно и хорошо, Топ. А чего маленький: заколотишь сразу – и все. А тут долго сидеть можно: тук, тук!.. Хороший гвоздь!
   Вечером Жиган нашел у Онуфрихи кусок чистого холста для повязки. А Димка, захватив из своих запасов кусок сала побольше, решился раздобыть йоду.
 
   …Отец Перламутрий, в одном подряснике и без сапог, лежал на кушетке и с огорчением думал о пришедших в упадок делах из-за церкви, сгоревшей от снаряда еще в прошлом году. Но, полежав немного, он вспомнил о скором приближении храмового праздника и неотделимых от него благодаяниях. И образы поросятины, кружков масла и стройных сметанных кринок дали, по-видимому, другое направление его мыслям, потому что отец Перламутрий откашлялся солидно и подумал о чем-то, улыбаясь.
   Вошел Димка и, спрятав кусок сала за спину, проговорил негромко:
   – Здравствуйте, батюшка.
   Отец Перламутрий вздохнул, перевел взгляд на Димку и спросил, не поднимаясь:
   – Ты что, чадо, ко мне или к попадье?
   – К ней, батюшка.
   – Гм… А поелику она в отлучке, я пока за нее.
   – Мамка прислала. Повредилась немного, так поди, говорит, не даст ли попадья малость йоду. И пузырек вот прислала махонький.
   – Пузырек… Гм… – с сомнением кашлянул отец Перламутрий. – Пузырек что?.. А что ты, хлопец, руки назади держишь?
   – Сала тут кусок. Говорила мать, если нальет, отдай в благодарность…
   – Если нальет?
   – Ей-богу, так и сказала.
   – Охо-хо, – проговорил отец Перламутрий, поднимаясь. – Нет, чтобы просто прислать, а вот: «если нальет»… – И он покачал головой. – Ну, давай, что ли, сало… Старое!
   – Так нового еще ж не кололи, батюшка.
   – Знаю и сам, да можно бы пожирнее… хоть и старое. Пузырек где?.. Что это мать тебе целую четверть не дала? Разве ж возможно полный?
   – Да в нем, батюшка, два наперстка всего. Куда же меньше?
   Батюшка постоял немного, раздумывая.
   – Ты скажи-ка, пусть лучше мать сама придет. Я прямо сам ей и смажу. А наливать… к чему же?
   Но Димка отчаянно замотал головой.
   – Гм… Что ты головой мотаешь?
   – Да вы, батюшка, наливайте, – поспешно заговорил Димка, – а то мамка наказывала: «Как если не будут давать, бери, Димка, сало и тащи назад».
   – А ты скажи ей: «Дарствующий да не печется о даре своем, ибо будет пред лицом Всевышнего дар сей всуе». Запомнишь?
   – Запомню!.. А вы все-таки наливайте, батюшка.
   Отец Перламутрий надел на босу ногу туфли – причем Димка подивился их необычайным размерам – и, прихватив сало, ушел с пузырьком в другую комнату.
   – На вот, – проговорил он, выходя. – Только от доброты своей… – И спросил, подумав: – А у вас куры несутся, хлопец?
   – От доброты! – разозлился Димка. – Меньше половины… – И на повторный вопрос, выходя из двери, ответил серьезно: – У нас, батюшка, кур нету, одни петухи только.
 
   Между тем о красных не было слуху, и мальчуганам приходилось быть начеку.
   И все же часто они пробирались к сараям и подолгу проводили время возле незнакомца.
   Он охотно болтал с ними, рассказывал и шутил даже. Только иногда, особенно когда заходила речь о фронтах, глубокая складка залегала возле бровей, он замолкал и долго думал о чем-то.
   – Ну что, мальчуганы, не слыхать, как там?..
   «Там» – это на фронте. Но слухи в деревне ходили смутные, разноречивые.
   И хмурился и нервничал тогда незнакомец. И видно было, что больше, чем ежеминутная опасность, больше чем страх за свою участь, тяготили его незнание, бездействие и неопределенность.
   Привязались к нему оба мальчугана. Особенно Димка. Как-то раз, оставив дома плачущую мать, пришел он к сараям печальный, мрачный.
   – Головень бьет… – пояснил он. – Из-за меня мамку гонит, Топа тоже… Уехать бы к батьке в Питер… Но никак.
   – Почему никак?
   – Не проедешь: пропуски разные. Да билеты, где их выхлопочешь? А без них нельзя.
   Подумал незнакомец и сказал:
   – Если бы были красные, я бы тебе достал пропуск, Димка.
   – Ты?! – удивился тот. И после некоторого колебания спросил то, что давно его занимало: – А ты кто?.. Я знаю: ты пулеметный начальник, потому тот раз возле тебя солдат был с «льюисом».
   Засмеялся незнакомец и кивнул головой так, что можно было понять – и да, и нет.
   И с тех пор Димка еще больше захотел, чтобы скорее пришли красные. А неприятностей у него набиралось все больше и больше. Безжалостный Топ уже пятый раз требовал по гвоздю и, несмотря на то что получал их, все-таки проболтался матери. Затем в кармане штанов мать разыскала остатки махорки, которую Димка таскал для раненого. Но самое худшее надвинулось только сегодня. По случаю праздника за доброхотными даяниями завернул в хату отец Перламутрий. Между разговорами он вставил, обращаясь к матери:
   – А сало все-таки старое. Так ты бы с десяточек яиц за лекарство дополнительно…
   – За какое еще лекарство?
   Димка заерзал беспокойно на стуле и съежился под устремленными на него взглядами.
   – Я, мама… собачке, Шмелику… – неуверенно ответил он. – У него ссадина была здоровая…
   Все замолчали, потому что Головень, двинувшись на скамейке, сказал:
   – Сегодня я твоего пса пристрелю. – И потом добавил, поглядывая как-то странно: – А к тому же ты врешь, кажется. – И не сказал больше ничего, не избил даже.
   – Возможно ли для всякой твари сей драгоценный медикамент? – с негодованием вставил отец Перламутрий. – А поелику солгал, повинен дважды: на земли и на небеси. – При этом он поднял многозначительно большой палец, перевел взгляд с земляного пола на потолок и, убедившись в том, что слова его произвели должное впечатление, добавил, обращаясь к матери: – Так я, значит, на десяточек располагаю.
   Вечером, выходя из дома, Димка обернулся и заметил, что у плетня стоит Головень и провожает его внимательно взглядом.
   Он нарочно свернул к речке.
   – Димка, а говорят про нашего-то на деревне, – огорошил его при встрече Жиган. – Тут, мол, он недалеко где-либо. Потому рубашка… а к тому же Семка Старостин возле Горпининого забора книжку нашел, тоже кровяная. Я сам один листочек видел. Белый, а в углу буквы «Р. В. С.» и дальше палочки, вроде как на часах.
   Димке даже в голову шибануло.
   – Жиган, – шепотом сказал он, хотя кругом никого не было, – надо, тово… ты не ходи туда прямо… лучше вокруг бегай. Как бы не заметили.
   Предупредили незнакомца.
   – Что же, – сказал он, – будьте только осторожней, ребята. А если не поможет, ничего тогда не поделаешь… Не хотелось бы, правда, так нелепо пропадать…
   – А если лепо?
   – Нет такого слова, Димка. А если не задаром, тогда можно.
   – И песня такая есть, – вставил Жиган. – Кабы не теперь, я спел бы, – хорошая песня. Повели коммуниста, а он им объясняет у стенки… Мы знаем, говорит, по какой причине боремся. Знаем, за что и умираем… Только ежели словами рассказывать, не выходит. А вот, когда солдаты на фронт уезжали, ну и пели… Уж на что железнодорожные, и те рты раскрыли, так тебя и забирает.