Страница:
Она плясала, совершенно голая, под музыку необычайно шумного оркестра; и в шуме его сильнее всего проступали глубокий рев контрабаса и резкие, высокие звуки валторны. Шум стал невыносимым; и, когда я открыл глаза, я услышал рев ручного медведя, который, волоча по полу свою длинную цепь, метался взад и вперед по вагону; иногда он останавливался и принимался раскачиваться из стороны в сторону. В вагоне не было никого, кроме меня, медведя и еще какой-то крестьянки в платке; она попала сюда неизвестно как и почему - и очень испугалась, она громко кричала и плакала. Едва начинало светать. Звенели и сыпались стекла, дул ветер: базу бронепоезда усиленно обстреливали из пулеметов. - Буденновцы! - плакала крестьянка. - Буденновцы! - Неподалеку от нас тяжело бухали шестидюймовые орудия морской батареи, отвечавшие на обстрел красной артиллерии. Я вышел на площадку вагона и увидел в полуверсте от базы серую массу буденновской кавалерии. В воздухе стоял стон и грохот от стрельбы. Близко послышался звук полета снаряда среднего калибра - и по звуку легко было определить, что снаряд попадет в наш или в соседний вагон; и потому, как замолкла баба, бессознательно подчиняясь ощущению душевной и физической тишины, предшествующей минуте страшного события, я понял, что она, не знающая ничего о тех различных тонах жужжания гранат, по которым артиллеристы слышат, куда приблизительно попадет разрыв, - почувствовала страшную опасность, угрожавшую ей. Но снаряд попал в соседний вагон, набитый ранеными офицерами; и из него сразу понеслась целая волна криков - как это бывает в концерте, когда дирижер быстрым движением вдруг вонзает свою палочку в правое или левое крыло оркестра и оттуда мгновенно рвется вверх целый фонтан звона, шума и трепета струн. Шестидюймовые орудия не переставая посылали снаряд за снарядом прямо в черную массу людей и лошадей, - ив столбах, поднимаемых разрывами, мелькали какие-то черные куски. Я стоял на площадке вагона, смотрел перед собой, мерз на шестнадцатиградусном морозе - и мечтал о теплом купе в базе моего бронепоезда, электрической лампочке, книгах, горячем душе и теплой постели. Я знал, что та часть составов, где я находился, была окружена буденновской кавалерией, отрезана, что снарядов хватит еще на несколько часов и что рано или поздно, но не позже сегодняшнего вечера, мы будем убиты или взяты в плен. Я знал это хорошо, но мечта о тепле, и книгах, и белых простынях так занимала меня, что у меня не оставалось времени думать о чем-нибудь другом; вернее, мечта эта была приятнее и прекраснее всех остальных мыслей, и я не мог с ней расстаться. Черный дождь разрывов и различные звуки - от сухого царапания пуль об камни и упругого звона рельс и вагонных колес до низких раскатов орудийных выстрелов и человеческих криков, все это соединялось в один шум, но не смешивалось, и каждая серия звуков вела свое самостоятельное существование, все это продолжалось с раннего утра до трех или четырех часов дня. Я возвращался в вагон, снова выходил из него, не мог ни согреться, ни заснуть - и, наконец, увидел на горизонте черные точки, которые приближались к месту боя. - Красная кавалерия! - закричал кто-то. - Конец! - Но все так же беспрестанно стреляли орудия и пулеметы, изредка стихая, как сильный ливень, который возобновится, дождавшись первого порыва ветра. Старый офицер с плачущим лицом, интендантский полковник, несколько раз прошел мимо меня, по-видимому, не зная, куда и зачем он идет. Какой-то солдат залез под вагон и скрутил посиневшими от холода пальцами папиросу, пустил сразу целое облако махорочного дыма. - Сюда, брат, пуля не достанет, - сказал он мне с улыбкой, когда я наклонился, чтобы посмотреть на него. Но вдруг бой стал ослабевать, выстрелы стали реже. С севера надвигалась кавалерия. Взобравшись на крышу поезда, я ясно увидел лошадей и всадников, густая лава которых рысью шла на нас. Забившись между буферами, плакал старый полковник: рядом с ним, держась за конец его желтого башлыка, стояла закутанная девочка лет восьми; и дым, выходивший, казалось, из-под земли от цигарки курящего солдата, быстро уносился ветром. Скоро стал слышен топот коней; и через несколько минут ожидания, томительного, как в театре, сотни всадников сделались совсем близкими к нам. Масса кавалерии Буденного зашевелилась, до нас донеслись крики, и через короткое время все пришло в движение, войска Буденного стали отступать, кавалерия, которая шла с севера, их преследовала. Недалеко от меня проскакал офицер в черкеске, ежесекундно оборачивавшийся и что-то кричавший; и я видел, что не только его солдаты, следовавшие за ним, ничего не понимали, но что он и сам не знал, почему и что он хочет сказать. Сейчас же после этого я опять увидел старого полковника, который только что плакал; теперь он пошел к своей теплушке со значительным и деловым выражением лица; а дым из-под вагона прекратился; солдат выбрался оттуда, крикнул мне: - Ну, слава Богу! - и побежал куда-то в сторону. Еще через день блуждания между бесчисленными вагонами, товарными составами и обозами я нашел тех сорок человек, которые продолжали называться бронепоездом "Дым", хотя бронепоезда больше не было. Армия таяла с каждым часом: обозы ее гремели по мерзлой дороге, армия скрывалась на горизонте, и ее шум и движение уносились с сильным ветром. Это происходило шестнадцатого и семнадцатого октября; а в двадцатых числах того же месяца, когда я сидел в деревенской избе, недалеко от Феодосии, и ел хлеб с вареньем, запивая его горячим молоком, в комнату с возбужденным и улыбающимся лицом вошел мой сослуживец Митя-маркиз. Его называли так потому, что, когда его однажды спросили, какая из всех прочитанных им книг понравилась ему больше всего, он сказал, что это роман неизвестного, но несомненно хорошего французского писателя, - и роман назывался "Графиня-нищая". Я читал этот роман, потому что Митя возил его с собой; главными действующими лицами там были особы титулованные; Митя не мог без волнения читать такие книги, хотя сам был уроженцем Екатеринославской губернии, не видел ни одного большого города и о Франции не имел решительно никакого представления, - но слова "маркиз", "граф" и особенно "баронет" были исполнены для него глубокого значения - и поэтому его прозвали маркизом. - Джанкой взят, - сказал Митя-маркиз с радостью, которую всегда испытывал даже в тех случаях, когда сообщал самые печальные новости; но всякое крупное событие пробуждало в нем счастливое чувство того, что он, Митя-маркиз, опять остался невредим; и раз уж начали происходить такие важные вещи, то, значит, в дальнейшем предстоит что-то еще более интересное. Я помнил, что в самых тяжелых обстоятельствах, если даже кто-нибудь был убит или смертельно ранен, Митя-маркиз говорил с оживлением и часто дыша, чтобы скрыть свой смех: - А Филиппенко ногу оторвало, а Черноусов в живот ранен, а поручик Санин в левую руку: прямо судьба! - Взяли Джанкой, значит, плохо дело, - сказал Митя. Джанкой действительно находился по эту сторону укреплений, уже в Крыму. Джанкой: керосиновые фонари на перроне, женщины, приходившие в наш вагон, бифштексы из вокзального буфета, записки Цезаря, Лавинов, мои сны - и во сне Елизавета Михаиловна. Мимо деревни один за другим прошли четыре поезда по направлению к Феодосии. Через несколько часов путешествия мы тоже были уже там; был вечер, и нам отвели квартиру в пустом магазине, голые полки которого служили нам постелью. Стекла магазина были разбиты, в пустых складах раздавалось гулкое эхо наших разговоров, и казалось, рядом с нами говорят и спорят другие люди, наши двойники, - и в их словах есть несомненная и печальная значительность, которой не было у нас самих; но эхо возвышало наши голоса, делало фразы более протяжными; и, слушая его, мы начинали понимать, что произошло нечто непоправимое. Мы с ясностью услышали то, чего не узнали бы, если бы не было эха. Мы видели, что мы уедем; но мы понимали это только как непосредственную перспективу, и наше воображение не уходило дальше представления о море и корабле; а эхо доносилось до нас новое и непривычное, точно раздавшееся из тех стран, в которых мы еще не были, но которые теперь нам суждено узнать. Когда я стоял на борту парохода и смотрел на горящую Феодосию - в городе был пожар, - я не думал о том, что покидаю мою страну, и не чувствовал этого до тех пор, пока не вспомнил о Клэр. - Клэр, - сказал я про себя и тотчас увидел ее в меховом облаке ее шубы; меня отделяли от моей страны и страны Клэр - вода и огонь; и Клэр скрылась за огненными стенами. Долго еще потом берега России преследовали пароход: сыпался фосфорический песок на море, прыгали в воде дельфины, глухо вращались винты и скрипели борта корабля; и внизу, в трюме, слышалось всхлипывающее лепетание женщин и шум зерна, которым было гружено судно. Все дальше и слабее виднелся пожар Феодосии, все чище и звучнее становился шум машин; и потом, впервые очнувшись, я заметил, что нет уже России и что мы плывем в море, окруженные синей ночной водой, под которой мелькают спины дельфинов, и небом, которое так близко к нам, как никогда. - Но ведь Клэр француженка, - вспомнил вдруг я, - и если так, то к чему же была эта постоянная и напряженная печаль о снегах и зеленых равнинах и о всем том количестве жизней, которые я проводил в стране, скрывшейся от меня за огненным занавесом? - И я стал мечтать, как я встречу Клэр в Париже, где она родилась и куда она, несомненно, вернется. Я увидел Францию, страну Клэр, и Париж, и площадь Согласия; и площадь представилась мне иной, чем та, которая изображалась на почтовых открытках - с фонарями, и фонтанами, и наивными бронзовыми фигурами; по фигурам непрестанно бежит и струится вода и блестит темными сверканиями - площадь Согласия вдруг предстала мне иной. Она всегда существовала во мне; я часто воображал там Клэр и себя - и туда не доходили отзвуки и образы моей прежней жизни, точно натыкаясь на неизмеримую воздушную стену - воздушную, но столь же непреодолимую, как та огненная преграда, за которой лежали снега и звучали последние ночные сигналы России. На пароходе отбивали склянки, их удары сразу напомнили мне бухту в Севастополе, покрытую множеством судов, на которых светились огоньки, и в определенный час на всех судах звучали эти удары часов, на одних глухо и надтреснуто, на других тупо, на третьих звонко. Склянки звенели над морем, над волнами, залитыми нефтью; вода плескалась о пристань - и ночью Севастопольский порт напоминал мне картины далеких японских гаваней, заснувших над желтым океаном, таких легких, таких непостижимых моему пониманию. Я видел японские гавани и тоненьких девушек в картонных домиках, их нежные пальцы и узкие глаза, и мне казалось, что я угадывал в них ту особенную смесь целомудрия и бесстыдства, которая заставляла путешественников и авантюристов стремиться к этим желтым берегам, к этому монгольскому волшебству, хрупкому и звонкому, как воздух, превратившийся в прозрачное цветное стекло. Мы долго плыли по Черному морю; было довольно холодно, я сидел, закутавшись в шинель, и думал о японских гаванях, о пляжах Борнео и Суматры, и пейзаж ровного песчаного берега, на котором росли высокие пальмы, не выходил у меня из головы. Много позже мне пришлось слышать музыку этих островов, протяжную и вибрирующую, как звук задрожавшей пилы, который я запомнил еще с того времени, когда мне было всего три года; и тогда в приливе внезапного счастья я ощутил бесконечно сложное и сладостное чувство, отразившее в себе Индийский океан, и пальмы, и женщин оливкового цвета, и сверкающее тропическое солнце, и сырые заросли южных растений, скрывающие змеиные головы с маленькими глазами; желтый туман возникал над этой тропической зеленью и волшебно клубился и исчезал - и опять долгий звон дрожащей пилы, пролетев тысячи и тысячи верст, переносил меня в Петербург с замерзшей водой, которую божественная сила звука опять превращала в далекий ландшафт островов Индийского океана; и Индийский океан, как в детстве в рассказах отца, раскрывал передо мной неизведанную жизнь, поднимающуюся над горячим песком и проносящуюся, как ветер, над пальмами. Под звон корабельного колокола мы ехали в Константинополь; и уже на пароходе я стал вести иное существование, в котором все мое внимание было направлено на заботы о моей будущей встрече с Клэр, во Франции, куда я поеду из старинного Стамбула. Тысячи воображаемых положений и разговоров роились у меня в голове, обрываясь и сменяясь другими; но самой прекрасной мыслью была та, что Клэр, от которой я ушел зимней ночью, Клэр, чья тень заслоняет меня, и когда я думаю о ней, все вокруг меня звучит тише и заглушеннее, - что эта Клэр будет принадлежать мне. И опять недостижимое ее тело, еще более невозможное, чем всегда, являлось передо мной на корме парохода, покрытой спящими людьми, оружием и мешками. Но вот небо заволоклось облаками, звезды сделались не видны; и мы плыли в морском сумраке к невидимому городу; воздушные пропасти разверзались за нами; и во влажной тишине этого путешествия изредка звонил колокол - и звук, неизменно нас сопровождавший, только звук колокола соединял в медленной стеклянной своей прозрачности огненные края и воду, отделявшие меня от России, с лепечущим и сбывающимся, с прекрасным сном о Клэр...
Париж, июль 1929 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые - Париж: Изд-во Я.Е. Поволоцкого, 1930. На обороте титульного листа текст: "Настоящая книга набрана и отпечатана типографией Societe Nouvelle d'Editions Franco-Slaves в декабре месяце тысяча девятьсот двадцать девятого года в количестве одной тысячи двадцати пяти экземпляров, из коих двадцать пять на бумаге Offset. Обложка работы Вал. Андреева". Печатается по данной публикации. Впервые в России - Сов. воин. 1990. ? 4 - 5/Публ. Ст. Никоненко, вступ. ст. Э.Сафонова; Лит. Россия. 1990, ? 7 - 8 (в сокращ.) / Публ. и вступ. ст. Ст. Никоненко. Еще до выхода в свет романа Михаил Осоргин сообщал о нем А.М.Горькому в Сорренто. Очевидно, он читал рукопись или же знал о ней от самого автора. 8 ноября 1929 г. он писал: "Я жду не мало от Г. Газданова, книжка которого ("Вечер у Кэт" - так у Осоргина. - {Коммент.)} скоро выйдет, в "Петрополисе", автор еще очень молод, студент" (Архив А.М. Горького. КГ П 55 - 12 - 24). На посланную ему после выхода в свет книгу Горький ответил большим письмом, в котором высоко оценил талант Газданова. 5 марта 1930 г. Осоргин писал Горькому: "Ваше письмо я передал Газданову. Он очень счастлив Вашей оценкой. Любопытный юноша, умница, не без хитрецы". Связь с Горьким в ту пору шла через Осоргина. Выражая в своем ответном письме Горькому благодарность за отклик, Газданов, в частности, писал: "Когда я только начинал вести переговоры об опубликовании своего романа, я думал о том, что непременно пошлю Вам книгу, но не укажу адреса, - чтобы Вы не подумали, что я могу преследовать какую-нибудь корыстную цель - хотя бы цель получить Ваш отзыв" (Письмо от 3 марта 1930 г.; Архив А.М.Горького. КГ - НП/а - 7 - 51). "Вечер у Клэр" привлек внимание литературной общественности зарубежья. Отзывы на роман появились в таких изданиях, как "Числа" и "Последние новости", "Иллюстрированная Россия" и "Россия и славянство", "Руль" и "Воля России", "Русский магазин" и др. Поэт и критик Николай Оцуп одним из первых отметил (ошибочно) влияние Пруста на автора: "Как у Пруста, у молодого русского писателя главное место действия не тот или иной город, не та или иная комната, а душа автора, память его, пытающаяся разыскать в прошлом все, что привело к настоящему, и делающая по дороге открытия и сопоставления, достаточно горестные". Полагая, что ряд эпизодов романа вовсе не обязателен для развития действия, рецензент, вместе с тем, делает важное и справедливое наблюдение, которое впоследствии будут повторять внимательные критики, относительно самоценности отдельных эпизодов, эпизодических характеров и даже отдельных описаний: "...если не требовать от всех эпизодов газдановского романа истинно музыкального согласования с целым, в каждом легко найти неоспоримые достоинства, а также места, как борьба тарантула с муравьями или смерть подстреленного орла; такие характеристики, как характеристика Ворониной или солдата Данько, настолько удачны, что иногда спрашиваешь себя, не это ли лучшее в "Вечере у Клэр". Закрывая книгу, сомневаешься, не более ли случаен для Газданова, как ни примечателен, весь замысел его романа, вся эта умная и сложная композиция, нежели способность оживлять те или иные эпизодические фигуры, те или иные картины природы". "В чем именно главная сила газдановского таланта, по первому его роману судить трудно, - заключал свою рецензию Оцуп. - Но он уже сейчас показал себя наблюдательным, умелым и, что важнее всего, {настоящим} писателем" (Числа. 1930. ? 1. С. 232 - 233). Михаил Осоргин в своей рецензии на роман, тоже отмечая влияние Пруста на автора романа, утверждает, что это отнюдь не умаляет оригинальности его дарования; он уверен, "что художественные возможности Гайто Газданова исключительны" (Последние новости. 1930. 6 февр.). Георгий Адамович, говоря о литературных предшественниках, кроме Пруста, указывает и Бунина: "...Газданов все время прерывает свой рассказ замечаниями в сторону, наблюдениями, соображениями, стремится в самых обыкновенных вещах увидеть то, что в них с первого взгляда не видно. Как бунинекий Арсеньев, он пренебрегает фабулой и внешним действием и рассказывает только о своей жизни, не стараясь никакими искусственными приемами вызвать интерес читателя и считая, что жизнь интереснее всякого вымысла. Он прав. Жизнь, действительно, интереснее вымысла. И потому, что Газданов умеет в ней разобраться, его рассказ ни на минуту не становится ни вялым, ни бледным, хотя рассказывает он, в сущности, "ни о чем"... Общее впечатление: очень талантливо, местами очень тонко, хотя еще и не совсем самостоятельно..." (Последние новости. 1930. 8 марта). Несколько выбивается из общего одобрительного тона отзыв Германа Хохлова (Ал. Новика), напечатанный в рижском журнале "Русский магазин". Рецензент главным образом стремится найти в книге недостатки, подходя к ней с позиции неких закостенелых романных канонов. И тем не менее он вынужден все же признать: "Но художественная неубедительность романа, как целого, не скрывает острой и бесспорной талантливости автора. Преодолевая неподвижность материала, силой стилистического сцепления соединяя его разрозненные части, в романе живет и ощущается та творческая динамика, которая определяет подлинное литературное вдохновение" (Русский магазин. 1930. ? 1. С. 27). Наиболее развернутую характеристику роману дал критик Марк Слоним в пражском журнале "Воля России". Он не только обнаружил несколько важных особенностей газдановской прозы, но и показал отличие его повествовательной манеры от прустовской: "Смена образов и рассуждений, составляющая плоть романа, - писал Слоним, - основана на случайных ассоциациях. Порою это ассоциации по сходству или по смежности, и автор переходит от одной картины к другой, не заботясь о внешнем оправдании своего творческого каприза. Но случайность эта мнимая. В романе Газданова, несмотря на неровность отдельных частей, есть подлинное художественное единство. Это единство стиля и способа выражения, единство "настроенности" произведения, придающее ему и стройность, и притягательность. В "Вечере у Клэр" нет обычных признаков занимательности, и однако всю книгу прочитываешь в один присест, без ослабления читательского внимания. Объясняется это не только тем, что Газданов прекрасный и увлекательный рассказчик. Об этом можно судить и по его мелким вещам. Но в романе он достиг высокой степени эмоциональной напряженности, и она-то и сообщает ему главную прелесть... И людей, и происшествия Газданов изображает на особом полулирическом-полуироническом фоне, который придает им своеобразные очертания. Быть может, этот фон и составляет {главное} в романе". "У Газданова недюжинные литературные и изобразительные способности, он один из самых ярких писателей, выдвинувшихся в эмиграции", - подчеркивает Слоним (Воля России. 1930. ?5/6. С. 456). После появления романа "Вечер у Клэр" русская зарубежная критика при обсуждении современной литературы часто стала ставить рядом имена В. Сирина и Г Газданова (до тех пор в иерархии молодых писателей эмиграции Сирину принадлежало бесспорное первенство). В этой связи представляет интерес контекст, в котором объединяются эти два имени Г.Адамовичем в его статье "О литературе в эмиграции": "Споры эти (о возможности эмигрантской литературы. - {Коммент.)} ведутся страстно, нетерпимо. В состоянии запальчивости и раздражения одни восклицают: ничего здесь нет, ничего здесь не может быть! Другие, впадая в крайность не менее "клиническую", уверяют, что только здесь, в эмиграции, литература и существует и что столица русской словесности теперь не Москва, а Париж. В этом лагере очень любят слово "пораженчество". Кто сомневается, чтобы суждено нам было увидеть и здесь, в эмиграции, расцвет русской литературы, тот и пораженец. Кто не совсем твердо убежден, что Сирии будет новым Львом Толстым, а Газданов новым Достоевским, - тот пораженец" (Последние новости. 1931. 11 июня). Роман "Вечер у Клэр", несмотря на успех, при жизни автора не переиздавался. И лишь в 1979 г. он был переиздан в США - Ann Arbor (Michigan). В 1988 г. стараниями Л.Диенеша роман впервые был издан на английском языке: Gazdanov G. An Evening with Claire. Ann Arbor: Ardis, 1988. Эпиграф - из романа "Евгений Онегин": гл. 3, стр. XXXI, "Письмо Татьяны к Онегину". С. 41. {Затем разговор вернулся к Дон-Жуану, потом, неизвестно как, перешел к подвижникам, к протопопу Аввакуму, но, дойдя до искушения святого Антония, я остановился... -} В средневековых испанских легендах образ {Дон-Жуана} (Дона Хуана) сложнее и трагичнее, чем в последующих интерпретациях: это, прежде всего, кощунник, сознательно предающийся плотским излишествам (обжорству, пьянству, распутству) и совершающий все семь смертных грехов, бросая тем самым вызов небу; понимаемый так, он может ассоциироваться с подвижниками (Аввакумом, св. Антонием) по контрасту: с равной страстностью они утверждают то, что он отрицает. {Протопоп Аввакум -} Аввакум Петрович (1620 или 1621 - 1682) - глава и идеолог русского Раскола, писатель, проповедник и ревнитель православия. Одно время был настоятелем (протопопом) Входо-Иерусалимского собора в Юрьевце (Юрьеве-Поволжском), откуда был изгнан "начальными людьми" за защиту прихожан от их произвола. С начала реформы Никона (1653) - ее яростный противник. Был сослан в Сибирь (1653 - 1664), а после возвращения в Москву и отказа пойти на компромисс, принять реформу - на Мезень (1664 1666), разлучен с семьей; после суда над старообрядцами на церковном соборе (1666 - 1667) - за Полярный круг, в Пустоозерский острог (1667 1682), где двенадцать лет вместе с "соузниками" просидел в земляной яме. Здесь им написаны "Житие", "Книга бесед", "Книга толкований", "Книга обличений", почти все послания. По царскому указу 14 апреля 1682 г. вожди старообрядчества инок Епифаний, дьякон Федор, священник Лазарь и протопоп Аввакум - сожжены "за великия на царский дом хулы". Основное произведение Аввакума - "Житие" - двести лет оставалось под запретом, впервые опубликовано в 1861 г. {Святой Антоний -} преподобный Антоний Великий (252 - 356), "отец монашества"; сын богатых родителей, в детстве был потрясен словами Евангелия: "Иди, продай имение твое и отдай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах". После смерти отца и матери, двадцати лет от роду, последовал этому завету и удалился в пустыню, где и пребывал более восьмидесяти лет, до самой смерти. Был непрестанно "искушаем демоном, который будил в нем воспоминания о прежней знатности и богатстве" (каноническое житие), жажду общения с людьми, плотские похоти, наводил ужас фантастическими видениями. Отшельник боролся с искушениями ужесточением своего подвига: урезал часы сна и количество пищи, жалея, что не может совсем исключить ее; поселился на каменистой горе, трудом превратив ее в цветущий виноградник; непрестанно, каждую минуту, пребывал в молитве. В конце жизни святой Антоний достиг полной духовной свободы и имел право произнести: "Я больше не боюсь Бога, но я Его люблю". {Искушение святого Антония -} излюбленный сюжет западноевропейской живописи; особую известность приобрели полотна на эту тему Иеронима Босха (1460 - 1516); неоднократно на протяжении своей жизни возвращался к этому сюжету Флобер (первая редакция философской драмы "Искушение святого Антония" датируется 1849 г., последняя - 1874 г.). С. 48. {...память чувств, а не мысли, была неизмеримо более богатой и сильной. -} Реминисценция из Батюшкова:
О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной... (К.Н.Батюшков. Мой гений. 1815) С. 49. {...на Кабинетской улице... -} С 1918 г. - улица Правды. До революции здесь жили достаточно обеспеченные, но не богатые люди: интеллигенция, чиновничество. С. 51. {Я тогда много читал; помню портрет Достоевского на первом томе его сочинений. -} В первый том Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского (СПб., 1883) входили биография, письма и заметки из записной книжки (о социализме, "подпольном типе", "красоте Христовой", рационализме и "впечатлениях" и др.). {...ненавидел всю "золотую библиотеку", за исключением сказок Андерсена и Гауфа. -} Из всей "золотой библиотеки" (книг, признанных "образцовыми" и "доступными" для детского чтения) повествователь выбирает произведения писателей-романтиков, в которых "взгляду натуралиста" (трезвому, рациональному постижению мира, беспощадному анализу) противопоставлен "взгляд поэта" ("Не спрашивайте натуралиста - спросите лучше поэта!" - Г.-X.Андерсен. Жаба). В "Снежной королеве" Андерсена именно "взгляд натуралиста" ("ледяная игра разума") не позволяет Каю, воплощению "мужского" начала мира, сложить слово "вечность" и освободиться - т.е. совершить то, чего добивается нерассуждающей любовью Герда, "дитя сердцем и душою".
Париж, июль 1929 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые - Париж: Изд-во Я.Е. Поволоцкого, 1930. На обороте титульного листа текст: "Настоящая книга набрана и отпечатана типографией Societe Nouvelle d'Editions Franco-Slaves в декабре месяце тысяча девятьсот двадцать девятого года в количестве одной тысячи двадцати пяти экземпляров, из коих двадцать пять на бумаге Offset. Обложка работы Вал. Андреева". Печатается по данной публикации. Впервые в России - Сов. воин. 1990. ? 4 - 5/Публ. Ст. Никоненко, вступ. ст. Э.Сафонова; Лит. Россия. 1990, ? 7 - 8 (в сокращ.) / Публ. и вступ. ст. Ст. Никоненко. Еще до выхода в свет романа Михаил Осоргин сообщал о нем А.М.Горькому в Сорренто. Очевидно, он читал рукопись или же знал о ней от самого автора. 8 ноября 1929 г. он писал: "Я жду не мало от Г. Газданова, книжка которого ("Вечер у Кэт" - так у Осоргина. - {Коммент.)} скоро выйдет, в "Петрополисе", автор еще очень молод, студент" (Архив А.М. Горького. КГ П 55 - 12 - 24). На посланную ему после выхода в свет книгу Горький ответил большим письмом, в котором высоко оценил талант Газданова. 5 марта 1930 г. Осоргин писал Горькому: "Ваше письмо я передал Газданову. Он очень счастлив Вашей оценкой. Любопытный юноша, умница, не без хитрецы". Связь с Горьким в ту пору шла через Осоргина. Выражая в своем ответном письме Горькому благодарность за отклик, Газданов, в частности, писал: "Когда я только начинал вести переговоры об опубликовании своего романа, я думал о том, что непременно пошлю Вам книгу, но не укажу адреса, - чтобы Вы не подумали, что я могу преследовать какую-нибудь корыстную цель - хотя бы цель получить Ваш отзыв" (Письмо от 3 марта 1930 г.; Архив А.М.Горького. КГ - НП/а - 7 - 51). "Вечер у Клэр" привлек внимание литературной общественности зарубежья. Отзывы на роман появились в таких изданиях, как "Числа" и "Последние новости", "Иллюстрированная Россия" и "Россия и славянство", "Руль" и "Воля России", "Русский магазин" и др. Поэт и критик Николай Оцуп одним из первых отметил (ошибочно) влияние Пруста на автора: "Как у Пруста, у молодого русского писателя главное место действия не тот или иной город, не та или иная комната, а душа автора, память его, пытающаяся разыскать в прошлом все, что привело к настоящему, и делающая по дороге открытия и сопоставления, достаточно горестные". Полагая, что ряд эпизодов романа вовсе не обязателен для развития действия, рецензент, вместе с тем, делает важное и справедливое наблюдение, которое впоследствии будут повторять внимательные критики, относительно самоценности отдельных эпизодов, эпизодических характеров и даже отдельных описаний: "...если не требовать от всех эпизодов газдановского романа истинно музыкального согласования с целым, в каждом легко найти неоспоримые достоинства, а также места, как борьба тарантула с муравьями или смерть подстреленного орла; такие характеристики, как характеристика Ворониной или солдата Данько, настолько удачны, что иногда спрашиваешь себя, не это ли лучшее в "Вечере у Клэр". Закрывая книгу, сомневаешься, не более ли случаен для Газданова, как ни примечателен, весь замысел его романа, вся эта умная и сложная композиция, нежели способность оживлять те или иные эпизодические фигуры, те или иные картины природы". "В чем именно главная сила газдановского таланта, по первому его роману судить трудно, - заключал свою рецензию Оцуп. - Но он уже сейчас показал себя наблюдательным, умелым и, что важнее всего, {настоящим} писателем" (Числа. 1930. ? 1. С. 232 - 233). Михаил Осоргин в своей рецензии на роман, тоже отмечая влияние Пруста на автора романа, утверждает, что это отнюдь не умаляет оригинальности его дарования; он уверен, "что художественные возможности Гайто Газданова исключительны" (Последние новости. 1930. 6 февр.). Георгий Адамович, говоря о литературных предшественниках, кроме Пруста, указывает и Бунина: "...Газданов все время прерывает свой рассказ замечаниями в сторону, наблюдениями, соображениями, стремится в самых обыкновенных вещах увидеть то, что в них с первого взгляда не видно. Как бунинекий Арсеньев, он пренебрегает фабулой и внешним действием и рассказывает только о своей жизни, не стараясь никакими искусственными приемами вызвать интерес читателя и считая, что жизнь интереснее всякого вымысла. Он прав. Жизнь, действительно, интереснее вымысла. И потому, что Газданов умеет в ней разобраться, его рассказ ни на минуту не становится ни вялым, ни бледным, хотя рассказывает он, в сущности, "ни о чем"... Общее впечатление: очень талантливо, местами очень тонко, хотя еще и не совсем самостоятельно..." (Последние новости. 1930. 8 марта). Несколько выбивается из общего одобрительного тона отзыв Германа Хохлова (Ал. Новика), напечатанный в рижском журнале "Русский магазин". Рецензент главным образом стремится найти в книге недостатки, подходя к ней с позиции неких закостенелых романных канонов. И тем не менее он вынужден все же признать: "Но художественная неубедительность романа, как целого, не скрывает острой и бесспорной талантливости автора. Преодолевая неподвижность материала, силой стилистического сцепления соединяя его разрозненные части, в романе живет и ощущается та творческая динамика, которая определяет подлинное литературное вдохновение" (Русский магазин. 1930. ? 1. С. 27). Наиболее развернутую характеристику роману дал критик Марк Слоним в пражском журнале "Воля России". Он не только обнаружил несколько важных особенностей газдановской прозы, но и показал отличие его повествовательной манеры от прустовской: "Смена образов и рассуждений, составляющая плоть романа, - писал Слоним, - основана на случайных ассоциациях. Порою это ассоциации по сходству или по смежности, и автор переходит от одной картины к другой, не заботясь о внешнем оправдании своего творческого каприза. Но случайность эта мнимая. В романе Газданова, несмотря на неровность отдельных частей, есть подлинное художественное единство. Это единство стиля и способа выражения, единство "настроенности" произведения, придающее ему и стройность, и притягательность. В "Вечере у Клэр" нет обычных признаков занимательности, и однако всю книгу прочитываешь в один присест, без ослабления читательского внимания. Объясняется это не только тем, что Газданов прекрасный и увлекательный рассказчик. Об этом можно судить и по его мелким вещам. Но в романе он достиг высокой степени эмоциональной напряженности, и она-то и сообщает ему главную прелесть... И людей, и происшествия Газданов изображает на особом полулирическом-полуироническом фоне, который придает им своеобразные очертания. Быть может, этот фон и составляет {главное} в романе". "У Газданова недюжинные литературные и изобразительные способности, он один из самых ярких писателей, выдвинувшихся в эмиграции", - подчеркивает Слоним (Воля России. 1930. ?5/6. С. 456). После появления романа "Вечер у Клэр" русская зарубежная критика при обсуждении современной литературы часто стала ставить рядом имена В. Сирина и Г Газданова (до тех пор в иерархии молодых писателей эмиграции Сирину принадлежало бесспорное первенство). В этой связи представляет интерес контекст, в котором объединяются эти два имени Г.Адамовичем в его статье "О литературе в эмиграции": "Споры эти (о возможности эмигрантской литературы. - {Коммент.)} ведутся страстно, нетерпимо. В состоянии запальчивости и раздражения одни восклицают: ничего здесь нет, ничего здесь не может быть! Другие, впадая в крайность не менее "клиническую", уверяют, что только здесь, в эмиграции, литература и существует и что столица русской словесности теперь не Москва, а Париж. В этом лагере очень любят слово "пораженчество". Кто сомневается, чтобы суждено нам было увидеть и здесь, в эмиграции, расцвет русской литературы, тот и пораженец. Кто не совсем твердо убежден, что Сирии будет новым Львом Толстым, а Газданов новым Достоевским, - тот пораженец" (Последние новости. 1931. 11 июня). Роман "Вечер у Клэр", несмотря на успех, при жизни автора не переиздавался. И лишь в 1979 г. он был переиздан в США - Ann Arbor (Michigan). В 1988 г. стараниями Л.Диенеша роман впервые был издан на английском языке: Gazdanov G. An Evening with Claire. Ann Arbor: Ardis, 1988. Эпиграф - из романа "Евгений Онегин": гл. 3, стр. XXXI, "Письмо Татьяны к Онегину". С. 41. {Затем разговор вернулся к Дон-Жуану, потом, неизвестно как, перешел к подвижникам, к протопопу Аввакуму, но, дойдя до искушения святого Антония, я остановился... -} В средневековых испанских легендах образ {Дон-Жуана} (Дона Хуана) сложнее и трагичнее, чем в последующих интерпретациях: это, прежде всего, кощунник, сознательно предающийся плотским излишествам (обжорству, пьянству, распутству) и совершающий все семь смертных грехов, бросая тем самым вызов небу; понимаемый так, он может ассоциироваться с подвижниками (Аввакумом, св. Антонием) по контрасту: с равной страстностью они утверждают то, что он отрицает. {Протопоп Аввакум -} Аввакум Петрович (1620 или 1621 - 1682) - глава и идеолог русского Раскола, писатель, проповедник и ревнитель православия. Одно время был настоятелем (протопопом) Входо-Иерусалимского собора в Юрьевце (Юрьеве-Поволжском), откуда был изгнан "начальными людьми" за защиту прихожан от их произвола. С начала реформы Никона (1653) - ее яростный противник. Был сослан в Сибирь (1653 - 1664), а после возвращения в Москву и отказа пойти на компромисс, принять реформу - на Мезень (1664 1666), разлучен с семьей; после суда над старообрядцами на церковном соборе (1666 - 1667) - за Полярный круг, в Пустоозерский острог (1667 1682), где двенадцать лет вместе с "соузниками" просидел в земляной яме. Здесь им написаны "Житие", "Книга бесед", "Книга толкований", "Книга обличений", почти все послания. По царскому указу 14 апреля 1682 г. вожди старообрядчества инок Епифаний, дьякон Федор, священник Лазарь и протопоп Аввакум - сожжены "за великия на царский дом хулы". Основное произведение Аввакума - "Житие" - двести лет оставалось под запретом, впервые опубликовано в 1861 г. {Святой Антоний -} преподобный Антоний Великий (252 - 356), "отец монашества"; сын богатых родителей, в детстве был потрясен словами Евангелия: "Иди, продай имение твое и отдай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах". После смерти отца и матери, двадцати лет от роду, последовал этому завету и удалился в пустыню, где и пребывал более восьмидесяти лет, до самой смерти. Был непрестанно "искушаем демоном, который будил в нем воспоминания о прежней знатности и богатстве" (каноническое житие), жажду общения с людьми, плотские похоти, наводил ужас фантастическими видениями. Отшельник боролся с искушениями ужесточением своего подвига: урезал часы сна и количество пищи, жалея, что не может совсем исключить ее; поселился на каменистой горе, трудом превратив ее в цветущий виноградник; непрестанно, каждую минуту, пребывал в молитве. В конце жизни святой Антоний достиг полной духовной свободы и имел право произнести: "Я больше не боюсь Бога, но я Его люблю". {Искушение святого Антония -} излюбленный сюжет западноевропейской живописи; особую известность приобрели полотна на эту тему Иеронима Босха (1460 - 1516); неоднократно на протяжении своей жизни возвращался к этому сюжету Флобер (первая редакция философской драмы "Искушение святого Антония" датируется 1849 г., последняя - 1874 г.). С. 48. {...память чувств, а не мысли, была неизмеримо более богатой и сильной. -} Реминисценция из Батюшкова:
О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной... (К.Н.Батюшков. Мой гений. 1815) С. 49. {...на Кабинетской улице... -} С 1918 г. - улица Правды. До революции здесь жили достаточно обеспеченные, но не богатые люди: интеллигенция, чиновничество. С. 51. {Я тогда много читал; помню портрет Достоевского на первом томе его сочинений. -} В первый том Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского (СПб., 1883) входили биография, письма и заметки из записной книжки (о социализме, "подпольном типе", "красоте Христовой", рационализме и "впечатлениях" и др.). {...ненавидел всю "золотую библиотеку", за исключением сказок Андерсена и Гауфа. -} Из всей "золотой библиотеки" (книг, признанных "образцовыми" и "доступными" для детского чтения) повествователь выбирает произведения писателей-романтиков, в которых "взгляду натуралиста" (трезвому, рациональному постижению мира, беспощадному анализу) противопоставлен "взгляд поэта" ("Не спрашивайте натуралиста - спросите лучше поэта!" - Г.-X.Андерсен. Жаба). В "Снежной королеве" Андерсена именно "взгляд натуралиста" ("ледяная игра разума") не позволяет Каю, воплощению "мужского" начала мира, сложить слово "вечность" и освободиться - т.е. совершить то, чего добивается нерассуждающей любовью Герда, "дитя сердцем и душою".