Страница:
– Кто это, Петька? Кто это у тебя?
– Ленька побил? – сонным голосом спросил Петька.
– Нет. Сама опять побежала, – Валерка хлюпнул носом и потянул волчонка за шерсть. – Ты где его взял?
Кровь у него бежала всегда. С самого рождения. Даже после того, как его мамка перестала работать учетчицей на шахте и перебралась с его отцом в Разгуляевку.
А до этого она записывала тачки с углем. До самых родов. Чумазые рабочие смеялись и говорили: «Ты пузо-то свое посчитала? У тебя там как раз еще на одну тачку». Она в ответ всегда говорила что-нибудь дерзкое и смешное, так что они ухмылялись, и у них в глазах просыпался интерес к ее совсем еще маленькой груди под пыльным сарафаном.
Потом родился Валерка, и его назвали как Чкалова. Надеялись, что будет летать. Но у него из носа шла кровь. Как почти у всех, кто спускался в шахту. Говорили, что это все из-за газа – что там внизу какой-то очень вредный газ. Но Валеркина мамка вниз никогда не спускалась. Она целый день стояла там, где грузили вагоны. Пыль столбом – нечем дышать. И грохот.
В тридцать восьмом Чкалов разбился, и почтальон дядя Игнат как-то по пьяни брякнул Валеркиной мамке: «Ну все, бляха-муха, Валерка твой тоже теперь не жилец. Зря так назвали». Валеркин батя догнал тогда дядю Игната уже на улице и стукнул его головой об завалинку: «Не хер языком трепать, старый пень». Но кровь носом у Валерки бежала все чаще. Особенно после того, как в сорок втором на отца с Волги пришла похоронка.
А самого дядю Игната на фронт не взяли. У него была «бронь». Петька всегда усмехался, когда слышал про это. Для него «бронь» – это танк «Клим Ворошилов». Экипаж пять человек, четыре пулемета, пушка и броня до ста миллиметров. А где у дяди Игната такая броня? Толщиною почти с кирпич. На жопе, что ли? Или на его почтовой телеге?
Но дядя Игнат был живой, а Валеркиного отца убили. И сам Валерка становился все бледней и бледней.
– Ты где его взял? – повторил он, подхватывая волчонка на руки.
– Пограничный пес, – потянувшись всем телом, сказал Петька. – Его отец вчера поймал нарушителя. Чуть не загрыз. А мне от него щенка дали.
– Зачем? – Валерка опять шмыгнул носом. Глаза у него от удивления стали совсем круглые.
– Чтобы я его вырастил и пришел к ним на заставу служить. Им нужны настоящие пограничники.
– А я?
– Такое фуфло они не берут. Бегай со своим Ленькой – лови Гитлера.
– Да мы без Леньки…
– Ага, заливай, – усмехнулся Петька и отнял волчонка. – Ври больше.
Валерка на мгновение загрустил, но тут же опять встрепенулся:
– А мы, правда, сегодня чуть Гитлера не нашли. Ну, то есть… не Гитлера, а там одного… такого…
Петька продолжал небрежно поглаживать своего волчонка, но внутренне все же насторожился. Он сам потратил немало времени, шаря в густых зарослях полыни в поисках Гитлера. Правда, приходилось делать это так, чтобы не наткнуться на других пацанов. Петька знал, что если встретит их, то его как раз и объявят тем самым Гитлером. И все же втихую продолжал искать. А фиг его знает – вдруг в самом деле найдешь. Тут даже не медаль «За отвагу» – сразу Героя Советского Союза получишь. Сами будут бегать потом, упрашивать, чтобы ты с ними в «чижа» поиграл.
Куда-то же он пропал из Берлина. Тварь ползучая. Весь рейхстаг обыскали.
– Ну, и кого вы там нашли? – как будто нехотя спросил Петька.
Валерка, обрадованный тем, что все-таки сумел заинтересовать друга, заторопился рассказывать:
– Представляешь, мы ползем-ползем, а он там шуршит.
– Где? – презрительно спросил Петька.
– В овраге, рядом с япошками.
– Вы же там вчера искали.
– Ну и что? Овраг же большой. Может, он в самом конце прячется. Знаешь, там, где ручей? Ленька сказал – обязательно там надо… это… ну… поискать…
Поняв, что проговорился, Валерка замолчал и испуганно уставился на Петьку. Тот усмехнулся, погладил волчонка и великодушно сделал вид, что не заметил очередного Валеркиного предательства.
– Короче, мы камнем кинули туда, где шуршит, и он там затих. Мы еще камней покидали. А потом он оттуда в нас кинул. Ни в кого не попал. И потом еще.
– Так кто там был-то? – нетерпеливо спросил Петька, не в силах уже прикидываться равнодушным.
– Япошка! Из лагеря сбежал и в этой полыни собирал какие-то травки. Потом охранники за ним пришли. Побили его и сказали, что он всегда убегает. Совсем не боится, что его изобьют. А им достается от командира из-за него.
– Зачем он тогда убегает? – удивился Петька. – Они же все равно его обратно вернут.
– Я тебе говорю – он травы собирает какие-то.
– Зачем?
– А я-то откуда знаю? Дурак, наверное.
В этот момент со двора долетел крик бабки Дарьи, звон бьющегося стекла и матерщина деда Артема.
– Чего это там? – удивился Петька.
– У деда Артема опять спирт украли, – махнул Валерка рукой. – Бабка Дарья теперь его бутылки бьет.
Петька на секунду задумался, а потом, как пружина, вскочил на ноги.
– Слушай сюда! Посылаю тебя на разведку. Подкрадешься поближе и подслушаешь – отправит она его за спиртом сегодня или нет. Понял?
Валерка с готовностью кивнул.
– Повтори задание.
– Отправит за спиртом или нет!
– Сегодня ночью, – добавил Петька.
– Сегодня ночью, – как эхо повторил Валерка, счастливый от того, что может наконец хоть как-то загладить свою вину за поход в овраг с Ленькой и пацанами.
Прильнув к щели между досками, Петька проследил за тем, как Валерка, крадучись, пересек двор, а потом, скрипнув дверью, скользнул в сени. Петькины губы искривились в презрительной усмешке. Кто же так идет на разведку? А если бы у крыльца стоял часовой? Да еще пулеметное гнездо у ворот? Поперся прямиком через двор, придурок. Еще песню бы заорал. Из окон ведь все простреливается. Надо было по стеночкам, по стеночкам. И пригибаться ниже завалинки. Потом часовому за спину – и «финочкой» под лопатку. Тихо, тихо. Почти не больно. А дверь, чтоб не скрипнула, надо чуть-чуть приподнять.
Петька подхватил волчонка на руки, спустился по лестнице и пнул раза два испуганных коз. Жалобно мекнув, они бросились к дальней стене. Столпились там, как разгуляевские бабы у сельсовета на Первомай, и уставились друг на друга. Петька склонился над ямой, опуская в нее своего волчонка.
– Сегодня отдадим за тебя спирт, – шепнул он в яму. – Не бзди. Своих не бросаем.
Прикрыв яму досками, он снова забрался на сеновал и стал ждать Валерку с развединформацией. На улице уже начинало темнеть. Из дома доносились крики бабки Дарьи и деда Артема. Разобрать, что кричат, было невозможно.
* * *
Японца, про которого Петьке рассказал Валерка, звали Миянага Хиротаро. Во время боев на Халхин-Голе в тридцать девятом году он воевал на высоте под названием «Палец». Японцы по-своему называли ее «высота Фуи», но это не помогло им продержаться там больше четырех дней. Наши раздолбили их укрепленные позиции артиллерией, а потом выбивали уцелевших гранатами из лисьих нор. То же самое произошло две недели спустя на сопке Ирис-Улийн-Обо, куда выживший Хиротаро отступил с остатками своего полка. Японцы не хотели сдаваться и предпочитали разлететься в клочья от советских гранат, но Хиротаро служил в санитарной роте, поэтому, услышав русскую речь, выбросил из укрытия свой карабин. Кто-то ведь должен был заботиться о раненых солдатах в плену. Мертвый врач лечить не умеет.
Во время обмена пленными Хиротаро отказался возвращаться к своим и с тех пор ютился в том самом японском бараке, с которого когда-то начался разгуляевский лагерь.
В сорок втором году, чтобы получить разрешение на выход за ворота, он одними травами вылечил от триппера тогдашнего коменданта. На радостях тот расщедрился и позволил ему собирать свои травки в окрестном лесу. Когда за очередной дебош коменданта разжаловали и отправили на фронт, эти прогулки прекратились.
Весной сорок третьего после нашей победы под Сталинградом немцев окончательно погнали на запад, а Хиротаро высадил для охранников лагеря целую грядочку табака – в травах он действительно разбирался. К осени всю его ботву раскурили, не дождавшись, пока она просохнет как следует, а японцу предложили высказать свои пожелания. Думали – попросит жратвы, но он сказал, что хочет карандаш и тетрадку.
Тетрадка была нужна ему, чтобы описать всю свою жизнь для оставшихся в Нагасаки сыновей. До сорок третьего года он еще надеялся на возвращение в Японию, но после капитуляции фельдмаршала Паулюса пришел к выводу, что семьи своей ему уже не видать. Русские наступали на всех направлениях.
В принципе, Миянага Хиротаро готов был умереть за своего императора в глухих забайкальских степях, но все же ему хотелось оставить по себе память. В тетрадку он записывал всякую всячину. Писал своего рода историю: воспоминания о годах учебы в Париже, размышления о любви, предания о самураях, заметки о местной природе. Иногда он зарисовывал листья забайкальских растений, а ниже описывал их лечебные свойства в изложении охранников лагеря. То, что казалось ему невероятным или просто смешным, он обводил двойной линией и рисовал рядом глупую рожицу. Еще он писал про свое детство, про милую девушку Полину, жившую с ним на Монпарнасе, про Халхин-Гол и страшную высоту Фуи, про своего друга Масахиро, из-за которого остался в русском плену, про многорукую богиню Каннон и много всего другого, включая пространные рассуждения о японской истории, а также о судьбах Запада и Востока.
Тетрадку он прятал под половицей в бараке рядом со своими нарами. Когда-нибудь, думал он, этот барак снесут, записки его будут найдены, и, если война к тому времени кончится, их переправят домой в Японию, в Нагасаки.
Но все вышло не так.
Кто-то из пленных донес новому коменданту, и Хиротаро на несколько дней попал в карцер. Никто из русских по-японски читать не умел, поэтому начальство решило, что это шпионские донесения. Про что еще мог писать пленный япошка, у которого одно время было разрешение на выход из лагеря?
Сначала хотели на всякий случай шлепнуть его, но потом вспомнили про табак. После роскошного генеральского курева, которым Хиротаро обеспечивал всю охрану, армейскую махорку смолить уже никто не хотел.
Японцу велели больше ничего не писать, а потом тихой сапой вернули его в барак. Толстую тетрадку в дерматиновом переплете сожгли. Наверх о происшествии докладывать не стали.
Но японец не успокоился. Вторую тетрадку он выпросил у приехавшего специально к нему из областного управления лагерями военврача Потапенко. Высокое начальство прознало о случае исцеления бывшего коменданта и отправило в разгуляевский лагерь гонца. Гонорея не щадила ни слабых, ни сильных. Свирепствовала, как немецкие танки на Курской дуге.
Получив в обмен на рецепт из трав заветную тетрадку, Хиротаро решил вести себя поумнее. На этот раз он не стал показывать ее никому из соседей по бараку, а спрятал в глубоком овраге за воротами лагеря. Отправляясь тайком на поиск трав, он практически каждый день проверял ее сохранность, однако в барак приносить не спешил. Ему хотелось, чтобы все забыли о его странном занятии.
Сегодня, когда Валерка с Ленькой и пацанами застукали его в густых зарослях полыни, он как раз пришел, чтобы забрать оттуда свою тетрадку.
Вернувшись в лагерь, Хиротаро забился на нары и, позабыв о ссадинах и синяках, оставленных злой охраной, вынул из узелка с травами тетрадку в зеленом клеенчатом переплете. Остальные пленные еще не пришли после работы из шахты, поэтому у него было минут двадцать на то, чтобы записать какие-то первые слова.
Затаив дыхание, он раскрыл обложку и погладил заскорузлой ладонью чистый лист. Затем поднес тетрадь к лицу, закрыл глаза и замер на несколько мгновений. Эта советская школьная бумага довольно плохого качества в синеватую прозрачную клетку была единственным звеном, которое связывало бывшего врача санитарной роты 71-го пехотного полка Миянага Хиротаро с его оставшейся в Нагасаки семьей.
И вообще с будущим.
Помедлив еще секунду, он вынул из щели между бревнами сильно обгрызенный химический карандаш и крупными иероглифами вывел посередине первой страницы:
Перевернув страницу, он послюнил во рту карандаш и постарался припомнить, с чего начиналась первая запись в той тетрадке, которую сожгли на кухне для офицеров полгода назад. Наконец лицо его приняло спокойное выражение, он улыбнулся, представил себе своих бесконечно дорогих собеседников и снова начал старый рассказ:
* * *
В Разгуляевке бабы всегда дрались с мужиками. Мужних побоев никто терпеть не хотел. Стоило мужику размахнуться или только еще завертеть головой в поисках чего-нибудь потяжелей, как он тут же мог получить в ответ. Казацкая кровь не разбирала, в чьих жилах ей течь – в мужских или женских. Бурлила себе без разбора.
Пока они были девки и парни, все как-то еще обходилось миром и даже вздохами-поцелуями, но стоило девкам округлиться, а парням от этого сбеситься и пережениться на них, как почему-то тут же наступал мордобой.
Но когда началась война и мужиков увезли на фронт, во дворах стало тихо. Никто больше не выскакивал из дома в одном белье, не орал посреди ночи как резаный, не прятался по сараям. Топоры, вилы, лопаты и грабли скучно использовались только по назначению. Никто не размахивал ими над головой, не швырял их через забор к соседям. Жизнь остановилась.
Правда, только до тех пор, пока бабки с дедками не вспомнили, что они тоже «муж и жена» и что у любви для всех одни законы.
И вот тогда старички помаленьку задрались. И хоть получалось у них уже не так весело и громко, как раньше, но Разгуляевка вроде опять ожила.
Поэтому, когда полгода назад Петька во время урока увидел вдруг, как интересно падает из окна солнце на косы Таньки Захаровой, у него не возникло даже тени сомнения. Догнав ее после школы, он размахнулся и без разговоров стукнул сумкой по голове. Танька стукнула его в ответ, он ее еще раз, и разгуляевские пацаны, дразня его, к слову «выблядок» теперь стали добавлять еще и «жених». Какое из этих слов было обиднее – Петька так и не решил. «Выблядок», хоть он и привык к нему, звучало противно, однако «жених» было уже совсем. Тем не менее Таньку Захарову сумкой по голове он бить не перестал. Кроме кос у нее оказались еще зеленые глаза, смешной вздернутый нос и теплые ладошки.
Петька зажмурился изо всех сил и попытался представить себе Танькино лицо. Сразу после победы ее семья собралась и уехала из Разгуляевки в Ростов, откуда их эвакуировали в самом начале войны. После их отъезда прошло уже два месяца, и Петька понемногу забывал Танькины веснушки, но пацаны, швыряя в него камнями, по старой памяти все еще кричали «жених».
«Выблядок» они, конечно, кричали тоже.
Петька зажмуривался все сильнее, но перед глазами, кроме цветных кругов, ничего не появлялось. «А как, интересно, слепые? – неожиданно подумал он. – Как у них это все? Они же не видят друг друга. Откуда они знают – на ком жениться? Не видно ведь ни фига».
– Эй, ты чего, Петька? – раздался рядом с ним удивленный шепот.
Петька открыл глаза. Сквозь вращающиеся цветные круги он разглядел Валерку.
– Тебе плохо, что ли? – спросил тот. – Жрать хочешь?
– Да пошел ты, – сказал Петька, слегка тряся головой. – Докладывай, что там у них.
От голода башка у него, конечно, кружилась, как у всех остальных, но Валерке он всегда врал, что у него лично не кружится.
– Поедет, – выдохнул Валерка. – Сейчас только Звездочке воды даст…
– Отлично, – Петька вскочил на ноги и стукнулся головой об крышу. – Беги к нам в зимовье, – сказал он, морщась и потирая макушку рукой. – Возьмешь у моей мамки кусок хлеба. Скажешь, что ночевать не приду.
– А она здесь сидит, – перебил его Валерка. – Бабка Дарья ей супу дала. Вкусный – у меня от запаха слюнки побежали. И еще черемши покрошила туда.
Петька на секунду задумался.
– Тогда все равно беги к нам в зимовье. Как пройдешь сени, за дверью нащупаешь дырку в стене. Там плашка должна шевелиться. Отодвинешь ее и возьмешь оттуда мешок. В нем пять сухарей. Выбери два самых больших, остальные положи обратно. Если когда-нибудь залезешь туда без меня, под трибунал пойдешь. Понял?
– Да. Сухари тебе принести?
– Не «да», а «так точно». Сейчас дед будет бочки грузить на телегу. Положишь сухари в одну из них. Потом мне скажешь – в какую.
Валерка кивнул и с готовностью бросился к лестнице, ведущей с сеновала вниз.
– Подожди! – вдруг сказал он, останавливаясь на полдороге. – Так ты хочешь с ним на ту сторону?
– Ну да.
– За спиртом?
– Нет, на фиг, за молоком. Давай беги быстрее. Я должен еще в бочку залезть, чтобы он меня не увидел.
Валерка чуть помедлил. Хотел что-то сказать, но промолчал. Через мгновение он уже нырнул под изгородь и бежал вдоль огорода к дальнему зимовью.
«Тоже мне, – опять усмехнулся Петька. – Лазит под забором как баба. Сколько раз ему говорил – надо сверху».
Глава 3
– Ленька побил? – сонным голосом спросил Петька.
– Нет. Сама опять побежала, – Валерка хлюпнул носом и потянул волчонка за шерсть. – Ты где его взял?
Кровь у него бежала всегда. С самого рождения. Даже после того, как его мамка перестала работать учетчицей на шахте и перебралась с его отцом в Разгуляевку.
А до этого она записывала тачки с углем. До самых родов. Чумазые рабочие смеялись и говорили: «Ты пузо-то свое посчитала? У тебя там как раз еще на одну тачку». Она в ответ всегда говорила что-нибудь дерзкое и смешное, так что они ухмылялись, и у них в глазах просыпался интерес к ее совсем еще маленькой груди под пыльным сарафаном.
Потом родился Валерка, и его назвали как Чкалова. Надеялись, что будет летать. Но у него из носа шла кровь. Как почти у всех, кто спускался в шахту. Говорили, что это все из-за газа – что там внизу какой-то очень вредный газ. Но Валеркина мамка вниз никогда не спускалась. Она целый день стояла там, где грузили вагоны. Пыль столбом – нечем дышать. И грохот.
В тридцать восьмом Чкалов разбился, и почтальон дядя Игнат как-то по пьяни брякнул Валеркиной мамке: «Ну все, бляха-муха, Валерка твой тоже теперь не жилец. Зря так назвали». Валеркин батя догнал тогда дядю Игната уже на улице и стукнул его головой об завалинку: «Не хер языком трепать, старый пень». Но кровь носом у Валерки бежала все чаще. Особенно после того, как в сорок втором на отца с Волги пришла похоронка.
А самого дядю Игната на фронт не взяли. У него была «бронь». Петька всегда усмехался, когда слышал про это. Для него «бронь» – это танк «Клим Ворошилов». Экипаж пять человек, четыре пулемета, пушка и броня до ста миллиметров. А где у дяди Игната такая броня? Толщиною почти с кирпич. На жопе, что ли? Или на его почтовой телеге?
Но дядя Игнат был живой, а Валеркиного отца убили. И сам Валерка становился все бледней и бледней.
– Ты где его взял? – повторил он, подхватывая волчонка на руки.
– Пограничный пес, – потянувшись всем телом, сказал Петька. – Его отец вчера поймал нарушителя. Чуть не загрыз. А мне от него щенка дали.
– Зачем? – Валерка опять шмыгнул носом. Глаза у него от удивления стали совсем круглые.
– Чтобы я его вырастил и пришел к ним на заставу служить. Им нужны настоящие пограничники.
– А я?
– Такое фуфло они не берут. Бегай со своим Ленькой – лови Гитлера.
– Да мы без Леньки…
– Ага, заливай, – усмехнулся Петька и отнял волчонка. – Ври больше.
Валерка на мгновение загрустил, но тут же опять встрепенулся:
– А мы, правда, сегодня чуть Гитлера не нашли. Ну, то есть… не Гитлера, а там одного… такого…
Петька продолжал небрежно поглаживать своего волчонка, но внутренне все же насторожился. Он сам потратил немало времени, шаря в густых зарослях полыни в поисках Гитлера. Правда, приходилось делать это так, чтобы не наткнуться на других пацанов. Петька знал, что если встретит их, то его как раз и объявят тем самым Гитлером. И все же втихую продолжал искать. А фиг его знает – вдруг в самом деле найдешь. Тут даже не медаль «За отвагу» – сразу Героя Советского Союза получишь. Сами будут бегать потом, упрашивать, чтобы ты с ними в «чижа» поиграл.
Куда-то же он пропал из Берлина. Тварь ползучая. Весь рейхстаг обыскали.
– Ну, и кого вы там нашли? – как будто нехотя спросил Петька.
Валерка, обрадованный тем, что все-таки сумел заинтересовать друга, заторопился рассказывать:
– Представляешь, мы ползем-ползем, а он там шуршит.
– Где? – презрительно спросил Петька.
– В овраге, рядом с япошками.
– Вы же там вчера искали.
– Ну и что? Овраг же большой. Может, он в самом конце прячется. Знаешь, там, где ручей? Ленька сказал – обязательно там надо… это… ну… поискать…
Поняв, что проговорился, Валерка замолчал и испуганно уставился на Петьку. Тот усмехнулся, погладил волчонка и великодушно сделал вид, что не заметил очередного Валеркиного предательства.
– Короче, мы камнем кинули туда, где шуршит, и он там затих. Мы еще камней покидали. А потом он оттуда в нас кинул. Ни в кого не попал. И потом еще.
– Так кто там был-то? – нетерпеливо спросил Петька, не в силах уже прикидываться равнодушным.
– Япошка! Из лагеря сбежал и в этой полыни собирал какие-то травки. Потом охранники за ним пришли. Побили его и сказали, что он всегда убегает. Совсем не боится, что его изобьют. А им достается от командира из-за него.
– Зачем он тогда убегает? – удивился Петька. – Они же все равно его обратно вернут.
– Я тебе говорю – он травы собирает какие-то.
– Зачем?
– А я-то откуда знаю? Дурак, наверное.
В этот момент со двора долетел крик бабки Дарьи, звон бьющегося стекла и матерщина деда Артема.
– Чего это там? – удивился Петька.
– У деда Артема опять спирт украли, – махнул Валерка рукой. – Бабка Дарья теперь его бутылки бьет.
Петька на секунду задумался, а потом, как пружина, вскочил на ноги.
– Слушай сюда! Посылаю тебя на разведку. Подкрадешься поближе и подслушаешь – отправит она его за спиртом сегодня или нет. Понял?
Валерка с готовностью кивнул.
– Повтори задание.
– Отправит за спиртом или нет!
– Сегодня ночью, – добавил Петька.
– Сегодня ночью, – как эхо повторил Валерка, счастливый от того, что может наконец хоть как-то загладить свою вину за поход в овраг с Ленькой и пацанами.
Прильнув к щели между досками, Петька проследил за тем, как Валерка, крадучись, пересек двор, а потом, скрипнув дверью, скользнул в сени. Петькины губы искривились в презрительной усмешке. Кто же так идет на разведку? А если бы у крыльца стоял часовой? Да еще пулеметное гнездо у ворот? Поперся прямиком через двор, придурок. Еще песню бы заорал. Из окон ведь все простреливается. Надо было по стеночкам, по стеночкам. И пригибаться ниже завалинки. Потом часовому за спину – и «финочкой» под лопатку. Тихо, тихо. Почти не больно. А дверь, чтоб не скрипнула, надо чуть-чуть приподнять.
Петька подхватил волчонка на руки, спустился по лестнице и пнул раза два испуганных коз. Жалобно мекнув, они бросились к дальней стене. Столпились там, как разгуляевские бабы у сельсовета на Первомай, и уставились друг на друга. Петька склонился над ямой, опуская в нее своего волчонка.
– Сегодня отдадим за тебя спирт, – шепнул он в яму. – Не бзди. Своих не бросаем.
Прикрыв яму досками, он снова забрался на сеновал и стал ждать Валерку с развединформацией. На улице уже начинало темнеть. Из дома доносились крики бабки Дарьи и деда Артема. Разобрать, что кричат, было невозможно.
* * *
Японца, про которого Петьке рассказал Валерка, звали Миянага Хиротаро. Во время боев на Халхин-Голе в тридцать девятом году он воевал на высоте под названием «Палец». Японцы по-своему называли ее «высота Фуи», но это не помогло им продержаться там больше четырех дней. Наши раздолбили их укрепленные позиции артиллерией, а потом выбивали уцелевших гранатами из лисьих нор. То же самое произошло две недели спустя на сопке Ирис-Улийн-Обо, куда выживший Хиротаро отступил с остатками своего полка. Японцы не хотели сдаваться и предпочитали разлететься в клочья от советских гранат, но Хиротаро служил в санитарной роте, поэтому, услышав русскую речь, выбросил из укрытия свой карабин. Кто-то ведь должен был заботиться о раненых солдатах в плену. Мертвый врач лечить не умеет.
Во время обмена пленными Хиротаро отказался возвращаться к своим и с тех пор ютился в том самом японском бараке, с которого когда-то начался разгуляевский лагерь.
В сорок втором году, чтобы получить разрешение на выход за ворота, он одними травами вылечил от триппера тогдашнего коменданта. На радостях тот расщедрился и позволил ему собирать свои травки в окрестном лесу. Когда за очередной дебош коменданта разжаловали и отправили на фронт, эти прогулки прекратились.
Весной сорок третьего после нашей победы под Сталинградом немцев окончательно погнали на запад, а Хиротаро высадил для охранников лагеря целую грядочку табака – в травах он действительно разбирался. К осени всю его ботву раскурили, не дождавшись, пока она просохнет как следует, а японцу предложили высказать свои пожелания. Думали – попросит жратвы, но он сказал, что хочет карандаш и тетрадку.
Тетрадка была нужна ему, чтобы описать всю свою жизнь для оставшихся в Нагасаки сыновей. До сорок третьего года он еще надеялся на возвращение в Японию, но после капитуляции фельдмаршала Паулюса пришел к выводу, что семьи своей ему уже не видать. Русские наступали на всех направлениях.
В принципе, Миянага Хиротаро готов был умереть за своего императора в глухих забайкальских степях, но все же ему хотелось оставить по себе память. В тетрадку он записывал всякую всячину. Писал своего рода историю: воспоминания о годах учебы в Париже, размышления о любви, предания о самураях, заметки о местной природе. Иногда он зарисовывал листья забайкальских растений, а ниже описывал их лечебные свойства в изложении охранников лагеря. То, что казалось ему невероятным или просто смешным, он обводил двойной линией и рисовал рядом глупую рожицу. Еще он писал про свое детство, про милую девушку Полину, жившую с ним на Монпарнасе, про Халхин-Гол и страшную высоту Фуи, про своего друга Масахиро, из-за которого остался в русском плену, про многорукую богиню Каннон и много всего другого, включая пространные рассуждения о японской истории, а также о судьбах Запада и Востока.
Тетрадку он прятал под половицей в бараке рядом со своими нарами. Когда-нибудь, думал он, этот барак снесут, записки его будут найдены, и, если война к тому времени кончится, их переправят домой в Японию, в Нагасаки.
Но все вышло не так.
Кто-то из пленных донес новому коменданту, и Хиротаро на несколько дней попал в карцер. Никто из русских по-японски читать не умел, поэтому начальство решило, что это шпионские донесения. Про что еще мог писать пленный япошка, у которого одно время было разрешение на выход из лагеря?
Сначала хотели на всякий случай шлепнуть его, но потом вспомнили про табак. После роскошного генеральского курева, которым Хиротаро обеспечивал всю охрану, армейскую махорку смолить уже никто не хотел.
Японцу велели больше ничего не писать, а потом тихой сапой вернули его в барак. Толстую тетрадку в дерматиновом переплете сожгли. Наверх о происшествии докладывать не стали.
Но японец не успокоился. Вторую тетрадку он выпросил у приехавшего специально к нему из областного управления лагерями военврача Потапенко. Высокое начальство прознало о случае исцеления бывшего коменданта и отправило в разгуляевский лагерь гонца. Гонорея не щадила ни слабых, ни сильных. Свирепствовала, как немецкие танки на Курской дуге.
Получив в обмен на рецепт из трав заветную тетрадку, Хиротаро решил вести себя поумнее. На этот раз он не стал показывать ее никому из соседей по бараку, а спрятал в глубоком овраге за воротами лагеря. Отправляясь тайком на поиск трав, он практически каждый день проверял ее сохранность, однако в барак приносить не спешил. Ему хотелось, чтобы все забыли о его странном занятии.
Сегодня, когда Валерка с Ленькой и пацанами застукали его в густых зарослях полыни, он как раз пришел, чтобы забрать оттуда свою тетрадку.
Вернувшись в лагерь, Хиротаро забился на нары и, позабыв о ссадинах и синяках, оставленных злой охраной, вынул из узелка с травами тетрадку в зеленом клеенчатом переплете. Остальные пленные еще не пришли после работы из шахты, поэтому у него было минут двадцать на то, чтобы записать какие-то первые слова.
Затаив дыхание, он раскрыл обложку и погладил заскорузлой ладонью чистый лист. Затем поднес тетрадь к лицу, закрыл глаза и замер на несколько мгновений. Эта советская школьная бумага довольно плохого качества в синеватую прозрачную клетку была единственным звеном, которое связывало бывшего врача санитарной роты 71-го пехотного полка Миянага Хиротаро с его оставшейся в Нагасаки семьей.
И вообще с будущим.
Помедлив еще секунду, он вынул из щели между бревнами сильно обгрызенный химический карандаш и крупными иероглифами вывел посередине первой страницы:
МОИМ СЫНОВЬЯМ АЗУМИ И СИНТАРОЧуть ниже он добавил помельче:
ПРОШУ ПЕРЕДАТЬ ЭТИ ЗАПИСКИ В ХРАМ КОФУКУДЗИ ГОРОДА НАГАСАКИ ДЛЯ СЕМЬИ МИЯНАГАХиротаро не знал, живут ли еще его близкие в том доме, откуда он уходил на фронт, но был уверен, что они по-прежнему посещают это буддийское святилище.
Перевернув страницу, он послюнил во рту карандаш и постарался припомнить, с чего начиналась первая запись в той тетрадке, которую сожгли на кухне для офицеров полгода назад. Наконец лицо его приняло спокойное выражение, он улыбнулся, представил себе своих бесконечно дорогих собеседников и снова начал старый рассказ:
«Весной 19-го года Канъэй, что соответствует 1642 году христианского летосчисления, самурайский род Миянага постигла беда. Одному из потомков доблестного Миянага Митинобу, который во время обороны замка Осака сражался бок о бок с великим Тоетоми Хидэеси, было отказано в просьбе о совершении сэппуку. Более страшной участи для самурая не существует.Хиротаро продолжал писать, настороженно прислушиваясь – не подходит ли к бараку колонна пленных, а Петька в это же время ждал на сеновале Валерку и, тоже насторожив уши, пытался разобрать вопли дерущихся бабки Дарьи и деда Артема.
Отказ, разумеется, был связан с тем, что Митинобу в Осаке под командой легендарного Кониси Юкинага воевал против воцарившегося впоследствии рода Токугава. Впрочем, имелись и другие причины…»
* * *
В Разгуляевке бабы всегда дрались с мужиками. Мужних побоев никто терпеть не хотел. Стоило мужику размахнуться или только еще завертеть головой в поисках чего-нибудь потяжелей, как он тут же мог получить в ответ. Казацкая кровь не разбирала, в чьих жилах ей течь – в мужских или женских. Бурлила себе без разбора.
Пока они были девки и парни, все как-то еще обходилось миром и даже вздохами-поцелуями, но стоило девкам округлиться, а парням от этого сбеситься и пережениться на них, как почему-то тут же наступал мордобой.
Но когда началась война и мужиков увезли на фронт, во дворах стало тихо. Никто больше не выскакивал из дома в одном белье, не орал посреди ночи как резаный, не прятался по сараям. Топоры, вилы, лопаты и грабли скучно использовались только по назначению. Никто не размахивал ими над головой, не швырял их через забор к соседям. Жизнь остановилась.
Правда, только до тех пор, пока бабки с дедками не вспомнили, что они тоже «муж и жена» и что у любви для всех одни законы.
И вот тогда старички помаленьку задрались. И хоть получалось у них уже не так весело и громко, как раньше, но Разгуляевка вроде опять ожила.
Поэтому, когда полгода назад Петька во время урока увидел вдруг, как интересно падает из окна солнце на косы Таньки Захаровой, у него не возникло даже тени сомнения. Догнав ее после школы, он размахнулся и без разговоров стукнул сумкой по голове. Танька стукнула его в ответ, он ее еще раз, и разгуляевские пацаны, дразня его, к слову «выблядок» теперь стали добавлять еще и «жених». Какое из этих слов было обиднее – Петька так и не решил. «Выблядок», хоть он и привык к нему, звучало противно, однако «жених» было уже совсем. Тем не менее Таньку Захарову сумкой по голове он бить не перестал. Кроме кос у нее оказались еще зеленые глаза, смешной вздернутый нос и теплые ладошки.
Петька зажмурился изо всех сил и попытался представить себе Танькино лицо. Сразу после победы ее семья собралась и уехала из Разгуляевки в Ростов, откуда их эвакуировали в самом начале войны. После их отъезда прошло уже два месяца, и Петька понемногу забывал Танькины веснушки, но пацаны, швыряя в него камнями, по старой памяти все еще кричали «жених».
«Выблядок» они, конечно, кричали тоже.
Петька зажмуривался все сильнее, но перед глазами, кроме цветных кругов, ничего не появлялось. «А как, интересно, слепые? – неожиданно подумал он. – Как у них это все? Они же не видят друг друга. Откуда они знают – на ком жениться? Не видно ведь ни фига».
– Эй, ты чего, Петька? – раздался рядом с ним удивленный шепот.
Петька открыл глаза. Сквозь вращающиеся цветные круги он разглядел Валерку.
– Тебе плохо, что ли? – спросил тот. – Жрать хочешь?
– Да пошел ты, – сказал Петька, слегка тряся головой. – Докладывай, что там у них.
От голода башка у него, конечно, кружилась, как у всех остальных, но Валерке он всегда врал, что у него лично не кружится.
– Поедет, – выдохнул Валерка. – Сейчас только Звездочке воды даст…
– Отлично, – Петька вскочил на ноги и стукнулся головой об крышу. – Беги к нам в зимовье, – сказал он, морщась и потирая макушку рукой. – Возьмешь у моей мамки кусок хлеба. Скажешь, что ночевать не приду.
– А она здесь сидит, – перебил его Валерка. – Бабка Дарья ей супу дала. Вкусный – у меня от запаха слюнки побежали. И еще черемши покрошила туда.
Петька на секунду задумался.
– Тогда все равно беги к нам в зимовье. Как пройдешь сени, за дверью нащупаешь дырку в стене. Там плашка должна шевелиться. Отодвинешь ее и возьмешь оттуда мешок. В нем пять сухарей. Выбери два самых больших, остальные положи обратно. Если когда-нибудь залезешь туда без меня, под трибунал пойдешь. Понял?
– Да. Сухари тебе принести?
– Не «да», а «так точно». Сейчас дед будет бочки грузить на телегу. Положишь сухари в одну из них. Потом мне скажешь – в какую.
Валерка кивнул и с готовностью бросился к лестнице, ведущей с сеновала вниз.
– Подожди! – вдруг сказал он, останавливаясь на полдороге. – Так ты хочешь с ним на ту сторону?
– Ну да.
– За спиртом?
– Нет, на фиг, за молоком. Давай беги быстрее. Я должен еще в бочку залезть, чтобы он меня не увидел.
Валерка чуть помедлил. Хотел что-то сказать, но промолчал. Через мгновение он уже нырнул под изгородь и бежал вдоль огорода к дальнему зимовью.
«Тоже мне, – опять усмехнулся Петька. – Лазит под забором как баба. Сколько раз ему говорил – надо сверху».
Глава 3
Петька скользнул в черную утробу бочки, мягко сложившись там, как зародыш. Руки на груди, коленки возле ушей. Прямо под задницей сухари – фиг приподнимешься, чтобы их оттуда достать.
– Закрывай, – сказал он.
Сверху надвинулась крышка. Теперь – полная темнота. Сухари пусть внизу лежат. Можно достать потом. Все равно не раскрошатся. Твердые, как каменная соль в степи. Месяца два назад у бабки Дарьи стащил. Ругала потом деда Артема. Но сидеть неудобно.
– Петька, – раздался Валеркин шепот у самой его головы. – Слышь, Петька.
– Ну, чего?
– А вдруг ты уснешь, а он бочку с тобой у китайцев оставит?
– Я не усну.
– А вдруг уснешь?
– Я не усну.
– А вдруг?
– Пошел в жопу.
Валерка еще постоял у телеги, потом обошел ее.
– Слышь, Петька, – Валеркин шепот опять. – А вдруг китайцы…
Петька собрался уже ответить по-настоящему грубо, как вдруг рядом заговорил дед Артем:
– А ты чего крутишься здесь? А ну, беги отсюда.
– Я Петьку ищу, – невинный Валеркин голос. – Не видали его?
– Не, не видал. Давай беги домой. Поздно уже. Мамка небось тебя потеряла.
– Она не ругается, когда я поздно домой прихожу. Говорит – надо больше бегать. Тогда кровь из носа не так сильно идет.
– Ну ладно. Все равно иди.
И через секунду:
– Эй, стой, Валерка! На-ка вот тебе черемши… И хлебушка возьми тоже… Эх, рубаха-то у тебя вся в крови… Заскорузла.
– Спасибо, деда. А рубаху мамка к завтраму постирает.
Петька услышал, как убегают Валеркины ноги, потом почувствовал, как Звездочка шагнула два раза вперед, соседние бочки стукнулись друг об друга, и дед Артем забрался на передок.
– Э-хе-хе, – услышал Петька его вздох. – Дите-то пошто мучается? Говорили буряты – не надо шахту здесь открывать. Нет, не послушались. Ети ее.
Дед Артем замолчал, и в следующее мгновение Петька уловил запах махорки. Ноздри у него вздрогнули, он глубоко вздохнул и сжал зубы. За весь день он еще ни разу не покурил. С куревом в Разгуляевке тоже было непросто. Втянув в себя воздух, Петька ощутил запах свежего дерева – почти такой же приятный, как запах табака. Прижав лицо к доскам, он высунул язык и начал лизать свежеструганную поверхность. Вкус был сладковатый. Кое-где попадались тягучие капельки смолы. Зубы из-за нее становились горькими и немного прилипали друг к другу.
– Пошла! – крикнул дед Артем на Звездочку, и телега двинулась вперед, унося внутри одной из бочек маленького червячка с высунутым языком и задранными до ушей коленками.
Червячок размышлял о том, как он завтра наконец отнесет охранникам в лагерь давно обещанный спирт, воображал себя то в танке, то в подводной лодке, лизал смолу и негромко стукался головой о бочку.
* * *
Петька шевельнулся в темноте, пытаясь устроиться поудобней. Ему почти нестрашно было сидеть в этой тесной бочке. А чего страшного? Едешь себе и едешь. Анна Николаевна в школе как-то раз вслух читала про то, как вообще двоих в бочку законопатили. Мамку и пацана. И ничего. Даже в море кинули. А тут – какое море? Степь вокруг.
Но в темноте.
И тесновато чуть-чуть. Ноги затекли совсем скоро. И спина стала как деревянная. Где спина, где бочка – фиг отличишь. Стукаются друг об друга как две деревяшки. С таким же звуком. И еще – тяжело дышать. Скрючился и стукаешься спиной об стенки. А потом стенки стукаются об тебя.
Но Петька почти не боялся. Он уже до этого разок сидел в такой темноте.
«Там Козырь с пацанами настоящий дзот нашел, – сказал ему тогда Валерка. – Меня один раз пустили. Страшно там. Темно. Я убежал, а они смеялись. Хотели меня там закрыть».
«Дзот? – переспросил Петька. – Да откуда тут дзот?»
Теперь, чтобы перестало тошнить, он ухитрился приподнять задницу и выдернуть из-под себя сухари со дна бочки. Пока возился, два раза сильно треснулся башкой. Но захрустел, и тошнить вроде чуть-чуть перестало.
Дед Артем щелкнул кнутом, а потом негромко затянул свою любимую частушку:
«Погоди ты, – отмахнулся от него Петька. – Хватит трещать».
Если бы в бочке не было так темно, наверное, он бы сейчас совсем не боялся. Но Петька всегда помнил, что в случае чего можно поднять руку и столкнуть крышку. Тогда можно будет легко дышать. И это чувство исчезнет – что ты внутри.
«А чем это здесь воняет? – спросил он тогда Валерку, забравшись в дзот. – Насрали, что ли, придурки?»
«Нет, это Ленька крыс казнил. Он уже вторую неделю в „Смерш“ играет».
После второго сухаря тошнота вернулась. Петька боролся с ней, потому что вылезать из бочки было еще нельзя. Отсюда дед Артем наверняка повернул бы обратно. И тогда никакого спирта. А бабка Дарья просто убьет.
«Я здесь не могу долго сидеть, – пожаловался ему тогда Валерка. – В прошлый раз кровь из носа сразу пошла. Я тебя наверху подожду. Ладно?»
Петька вспомнил Валеркины слова и подумал о том, сколько еще надо ждать. От этих мыслей его затошнило сильнее. Звездочка перешла на рысь, и на ухабах бочки стали подпрыгивать.
«А-а-а! – закричал тогда Ленька. – Я – Александр Матросов!» И прыгнул неизвестно откуда на амбразуру. Как будто с неба упал. Или как будто заранее прятался где-то рядом. Ждал, пока Валерка Петьку сюда приведет. А может, и правда ждал. Кто его знает? Этого Валерку.
«А-а-а! Как мне больно!» – орал Ленька, лежа на бруствере и дергаясь всем телом прямо перед окаменевшим Петькиным лицом, стреляя губами из пулемета и наконец затихая, а Петька смотрел на него через амбразуру и понимал, что тот сейчас оживет. Не за тем прыгнул, чтобы погибнуть. Должно быть продолжение.
Звездочка неожиданно остановилась, и Петька снова стукнулся лбом. На этот раз больно. Дед Артем начал возиться среди бочек, громко постукивая по дереву чем-то тяжелым. Через секунду Петька понял, зачем он стучит. Дед плотно вбивал крышки, чтобы они не дребезжали и не вылетели, когда он поедет быстрей. Значит, граница совсем рядом. Дед готовился к броску. Два коротких удара – и крышка у Петьки над головой больно вдавила его лицо в тощие коленки.
А Ленька тогда на бруствере открыл глаза, посмотрел на Петьку и ухмыльнулся.
«У нас тут крысы», – тихо сказал он.
Потом встал на коленки, продолжая заглядывать через амбразуру в дзот, и уже в полный голос кому-то крикнул: «У нас тут крысы, ребзя! Заваливай вход! Не давай крысам сбежать!»
Петька нащупал тогда на бруствере камень и без замаха бросил его вперед.
«Сука, – сказал Ленька, сплевывая кровь прямо внутрь дзота. – Тут и подохнешь».
Теперь, не в силах пошевелить даже головой, Петька вдруг снова почувствовал себя как в могиле.
Громкий удар кнута, и Звездочка почти с места перешла в галоп. Бочки начали гулко стукаться друг об друга.
– Давай, родная! – свистящим шепотом попросил у лошади дед Артем. – Выноси, милая!
Тогда в дзоте Петька бросился к выходу, но дверь ему было уже не открыть. Снаружи на нее навалили огромные глыбы каменной соли. Через амбразуру выскочить тоже не удалось – в лицо летели тучи песка и щебня. Задыхаясь и кашляя, Петька без сил опустился на землю. Выхода не было. Еще минута – и амбразуру тоже завалили чем-то тяжелым. Наступила полная темнота.
– Закрывай, – сказал он.
Сверху надвинулась крышка. Теперь – полная темнота. Сухари пусть внизу лежат. Можно достать потом. Все равно не раскрошатся. Твердые, как каменная соль в степи. Месяца два назад у бабки Дарьи стащил. Ругала потом деда Артема. Но сидеть неудобно.
– Петька, – раздался Валеркин шепот у самой его головы. – Слышь, Петька.
– Ну, чего?
– А вдруг ты уснешь, а он бочку с тобой у китайцев оставит?
– Я не усну.
– А вдруг уснешь?
– Я не усну.
– А вдруг?
– Пошел в жопу.
Валерка еще постоял у телеги, потом обошел ее.
– Слышь, Петька, – Валеркин шепот опять. – А вдруг китайцы…
Петька собрался уже ответить по-настоящему грубо, как вдруг рядом заговорил дед Артем:
– А ты чего крутишься здесь? А ну, беги отсюда.
– Я Петьку ищу, – невинный Валеркин голос. – Не видали его?
– Не, не видал. Давай беги домой. Поздно уже. Мамка небось тебя потеряла.
– Она не ругается, когда я поздно домой прихожу. Говорит – надо больше бегать. Тогда кровь из носа не так сильно идет.
– Ну ладно. Все равно иди.
И через секунду:
– Эй, стой, Валерка! На-ка вот тебе черемши… И хлебушка возьми тоже… Эх, рубаха-то у тебя вся в крови… Заскорузла.
– Спасибо, деда. А рубаху мамка к завтраму постирает.
Петька услышал, как убегают Валеркины ноги, потом почувствовал, как Звездочка шагнула два раза вперед, соседние бочки стукнулись друг об друга, и дед Артем забрался на передок.
– Э-хе-хе, – услышал Петька его вздох. – Дите-то пошто мучается? Говорили буряты – не надо шахту здесь открывать. Нет, не послушались. Ети ее.
Дед Артем замолчал, и в следующее мгновение Петька уловил запах махорки. Ноздри у него вздрогнули, он глубоко вздохнул и сжал зубы. За весь день он еще ни разу не покурил. С куревом в Разгуляевке тоже было непросто. Втянув в себя воздух, Петька ощутил запах свежего дерева – почти такой же приятный, как запах табака. Прижав лицо к доскам, он высунул язык и начал лизать свежеструганную поверхность. Вкус был сладковатый. Кое-где попадались тягучие капельки смолы. Зубы из-за нее становились горькими и немного прилипали друг к другу.
– Пошла! – крикнул дед Артем на Звездочку, и телега двинулась вперед, унося внутри одной из бочек маленького червячка с высунутым языком и задранными до ушей коленками.
Червячок размышлял о том, как он завтра наконец отнесет охранникам в лагерь давно обещанный спирт, воображал себя то в танке, то в подводной лодке, лизал смолу и негромко стукался головой о бочку.
* * *
Петька шевельнулся в темноте, пытаясь устроиться поудобней. Ему почти нестрашно было сидеть в этой тесной бочке. А чего страшного? Едешь себе и едешь. Анна Николаевна в школе как-то раз вслух читала про то, как вообще двоих в бочку законопатили. Мамку и пацана. И ничего. Даже в море кинули. А тут – какое море? Степь вокруг.
Но в темноте.
И тесновато чуть-чуть. Ноги затекли совсем скоро. И спина стала как деревянная. Где спина, где бочка – фиг отличишь. Стукаются друг об друга как две деревяшки. С таким же звуком. И еще – тяжело дышать. Скрючился и стукаешься спиной об стенки. А потом стенки стукаются об тебя.
Но Петька почти не боялся. Он уже до этого разок сидел в такой темноте.
«Там Козырь с пацанами настоящий дзот нашел, – сказал ему тогда Валерка. – Меня один раз пустили. Страшно там. Темно. Я убежал, а они смеялись. Хотели меня там закрыть».
«Дзот? – переспросил Петька. – Да откуда тут дзот?»
Теперь, чтобы перестало тошнить, он ухитрился приподнять задницу и выдернуть из-под себя сухари со дна бочки. Пока возился, два раза сильно треснулся башкой. Но захрустел, и тошнить вроде чуть-чуть перестало.
Дед Артем щелкнул кнутом, а потом негромко затянул свою любимую частушку:
«Вот он, – сказал тогда Валерка, подводя его действительно к дзоту. – Видал? А ты не верил. Настоящий. Козырь говорит – его против квантунцев построили, но япошки забоялись, и наши отсюда ушли».
– Зять на теще капусту возил,
Молоду жену в пристяжке водил!
«Погоди ты, – отмахнулся от него Петька. – Хватит трещать».
Если бы в бочке не было так темно, наверное, он бы сейчас совсем не боялся. Но Петька всегда помнил, что в случае чего можно поднять руку и столкнуть крышку. Тогда можно будет легко дышать. И это чувство исчезнет – что ты внутри.
«А чем это здесь воняет? – спросил он тогда Валерку, забравшись в дзот. – Насрали, что ли, придурки?»
«Нет, это Ленька крыс казнил. Он уже вторую неделю в „Смерш“ играет».
После второго сухаря тошнота вернулась. Петька боролся с ней, потому что вылезать из бочки было еще нельзя. Отсюда дед Артем наверняка повернул бы обратно. И тогда никакого спирта. А бабка Дарья просто убьет.
«Я здесь не могу долго сидеть, – пожаловался ему тогда Валерка. – В прошлый раз кровь из носа сразу пошла. Я тебя наверху подожду. Ладно?»
Петька вспомнил Валеркины слова и подумал о том, сколько еще надо ждать. От этих мыслей его затошнило сильнее. Звездочка перешла на рысь, и на ухабах бочки стали подпрыгивать.
«А-а-а! – закричал тогда Ленька. – Я – Александр Матросов!» И прыгнул неизвестно откуда на амбразуру. Как будто с неба упал. Или как будто заранее прятался где-то рядом. Ждал, пока Валерка Петьку сюда приведет. А может, и правда ждал. Кто его знает? Этого Валерку.
«А-а-а! Как мне больно!» – орал Ленька, лежа на бруствере и дергаясь всем телом прямо перед окаменевшим Петькиным лицом, стреляя губами из пулемета и наконец затихая, а Петька смотрел на него через амбразуру и понимал, что тот сейчас оживет. Не за тем прыгнул, чтобы погибнуть. Должно быть продолжение.
Звездочка неожиданно остановилась, и Петька снова стукнулся лбом. На этот раз больно. Дед Артем начал возиться среди бочек, громко постукивая по дереву чем-то тяжелым. Через секунду Петька понял, зачем он стучит. Дед плотно вбивал крышки, чтобы они не дребезжали и не вылетели, когда он поедет быстрей. Значит, граница совсем рядом. Дед готовился к броску. Два коротких удара – и крышка у Петьки над головой больно вдавила его лицо в тощие коленки.
А Ленька тогда на бруствере открыл глаза, посмотрел на Петьку и ухмыльнулся.
«У нас тут крысы», – тихо сказал он.
Потом встал на коленки, продолжая заглядывать через амбразуру в дзот, и уже в полный голос кому-то крикнул: «У нас тут крысы, ребзя! Заваливай вход! Не давай крысам сбежать!»
Петька нащупал тогда на бруствере камень и без замаха бросил его вперед.
«Сука, – сказал Ленька, сплевывая кровь прямо внутрь дзота. – Тут и подохнешь».
Теперь, не в силах пошевелить даже головой, Петька вдруг снова почувствовал себя как в могиле.
Громкий удар кнута, и Звездочка почти с места перешла в галоп. Бочки начали гулко стукаться друг об друга.
– Давай, родная! – свистящим шепотом попросил у лошади дед Артем. – Выноси, милая!
Тогда в дзоте Петька бросился к выходу, но дверь ему было уже не открыть. Снаружи на нее навалили огромные глыбы каменной соли. Через амбразуру выскочить тоже не удалось – в лицо летели тучи песка и щебня. Задыхаясь и кашляя, Петька без сил опустился на землю. Выхода не было. Еще минута – и амбразуру тоже завалили чем-то тяжелым. Наступила полная темнота.