Гэллико Пол. Низвержение в Мальстрем

у человека перед лицом смерти возникают такие нелепые фантазии; я потом
часто думал, что, может быть, это бесконечное кружение над бездной несколько
помутило мой разум.
Было, между прочим, еще одно обстоятельство, которое помогло мне
овладеть собой: это отсутствие ветра, теперь не достигавшего нас. Как вы
сами видели, полоса пены находится значительно ниже уровня океана -- он
громоздился над нами высокой, черной, необозримой стеной. Если вам никогда
не случалось быть на море во время сильного шторма, вы не в состоянии даже
представить себе, до какого исступления может довести ветер и хлестанье
волн. Они слепят, оглушают, не дают вздохнуть, лишают вас всякой способности
действовать и соображать. Но теперь мы были почти избавлены от этих
неприятностей, -- так осужденный на смерть преступник пользуется в тюрьме
некоторыми маленькими льготами, которых оп был лишен, когда участь его еще
не была решена.
Сколько раз совершили мы круг по краю водоворота, сказать невозможно.
Нас кружило, может быть, около часа; мы не плыли, а словно летели,
содвигаясь все больше к середине пояса, потом все ближе и блинке к его
зловещему внутреннему краю. Все это время я не выпускал из рук рыма. Мой
старший брат лежал на корме, ухватившись за большой пустой бочонок,
принайтованный к корме; это была единственная вещь на палубе, которую не
снесло за борт налетевшим ураганом. Но вот, когда мы уже совсем приблизились
к краю воронки, брат вдруг выпустил из рук бочонок и, бросившись к рыму, вне
себя от ужаса, пытался оторвать от него мои руки, так как вдвоем за него
уцепиться было нельзя. Никогда в жизни не испытывал я такого огорчения, как
от этого его поступка, хотя я и понимал, что у него, должно быть, отшибло
разум, что он совсем помешался от страха. У меня и в мыслях не было вступать
с ним в борьбу. Я знал, что никому из нас не поможет, будем мы за что-нибудь
держаться или нет. Я уступил ему кольцо и перебрался на корму к бочонку.
Сделать это не представляло большого труда, потому что шхуна наша в своем
вращении держалась довольно устойчиво, не кренилась на борт и только
покачивалась взад и вперед от гигантских рывков и содроганий водоворота.
Едва я успел примоститься на новом месте, как вдруг мы резко опрокинулись на
правый борт и стремглав понеслись в бездну. Я поспешно прошептал молитву и
решил, что все кончено.
Во время этого головокружительного падения я инстинктивно вцепился изо
всех сил в бочонок и закрыл глаза. В течение нескольких секунд я не решался
их открыть; я ждал, что вот-вот мы погибнем, и не понимал, почему я еще не
вступил в смертельную схватку с потоком. Но секунды проходили одна за другой
-- я был жив. Я перестал чувствовать, что мы летим вниз; шхуна, казалось,
двигалась совершенно так же, как и раньше, когда она была в полосе пены, с
той только разницей, что теперь она как будто глубже сидела в воде. Я
собрался с духом, открыл глаза и бросил взгляд сначала в одну, потом в
другую сторону.
Никогда не забуду я ощущения благоговейного трепета, ужаса и восторга,
охвативших меня. Шхуна, казалось, повисла, задержанная какой-то волшебной
силой, на половине своего пути в бездну, на внутренней поверхности огромной
круглой воронки невероятной глубины; ее совершенно гладкие стены можно было
бы принять за черное дерево, если бы они не вращались с головокружительной
быстротой и не отбрасывали от себя мерцающее, призрачное сияние лунных
лучей, которые золотым потоком струились вдоль черных склонов, проникая
далеко вглубь, в самые недра пропасти.
Сначала я был так ошеломлен, что не мог ничего разглядеть. Внезапно
открывшееся мне грозное величие -- вот все, что я видел. Когда я немножко
пришел в себя, взгляд мой невольно устремился вниз. В этом направлении для
глаза не было никаких преград, ибо шхуна висела на наклонной поверхности
воронки. Она держалась совершенно ровно, иначе говоря -- палуба ее
представляла собой плоскость, параллельную плоскости воды, но эта последняя
круто опускалась, образуя угол больше сорока пяти градусов, так что мы как
бы лежали на боку. Однако я не мог не заметить, что и при таком положении я
почти без труда сохранял равновесие; должно быть, это объяснялось скоростью
нашего вращения.
Лунные лучи, казалось, ощупывали самое дно пучины; но я по-прежнему не
мог ничего различить, так как все было окутано густым туманом, а над ним
висела сверкающая радуга, подобная тому узкому, колеблющемуся мосту,
который, по словам мусульман, является единственным переходом из Времени в
Вечность. Этот туман, или водяная пыль, возникал, вероятно, от столкновения
гигантских стен воронки, когда они все сразу сшибались на дне; но вопль,
который поднимался из этого тумана и летел к небесам, я не берусь описать.
Когда мы оторвались от верхнего пояса пены и очутились в бездне, нас
сразу увлекло на очень большую глубину, но после этого мы спускались отнюдь
не равномерно. Мы носились кругами, но не ровным, плавным движением, а
стремительными рывками и толчками, которые то швыряли нас всего на
какую-нибудь сотню футов, то заставляли лететь так, что мы сразу описывали
чуть не полный круг. И с каждым оборотом мы опускались ниже, медленно, но
очень заметно.
Озираясь кругом и вглядываясь в огромную черную пропасть, по стенам
которой мы кружились, я заметил, что наше судно было не единственной
добычей, захваченной пастью водоворота.
Над нами и ниже нас виднелись обломки судов, громадные бревна, стволы
деревьев и масса мелких предметов -- разная домашняя утварь, разломанные
ящики, доски, бочонки. Я уже говорил о том неестественном любопытстве,
которое овладело мною, вытеснив первоначальное чувство безумного страха. Оно
как будто все сильней разгоралось во мне, по мере того как я все ближе и
ближе подвигался к страшному концу. Я с необычайным интересом разглядывал
теперь все эти предметы, кружившиеся вместе с нами. Быть может, я был в
бреду, потому что мне даже доставляло удовольствие загадывать, какой из этих
предметов скорее умчится в клокочущую пучину. Вот эта сосна, говорил я себе,
сейчас непременно сделает роковой прыжок, нырнет и исчезнет, -- и я был
очень разочарован, когда остов голландского торгового судна опередил ее и
нырнул первым. Наконец, после того как я несколько раз загадывал и всякий
раз ошибался, самый этот факт -- неизменной ошибочности моих догадок --
натолкнул меня на мысль, от которой я снова весь задрожал с головы до ног, а
сердце мое снова неистово заколотилось.
Но причиной этому был не страх, а смутное предчувствие надежды. Надежда
эта была вызвана к жизни некоторыми воспоминаниями и в то же время моими
теперешними наблюдениями. Я припомнил весь тот разнообразный хлам, которым
усеян берег Лофодена, все, что когда-то было поглощено Москестремом и потом
выброшено им обратно. Большей частью это были совершенно изуродованные
обломки, истерзанные и искромсанные до такой степени, что щепа на них стояла
торчком, но среди этого хлама иногда попадались предметы, которые совсем не
были изуродованы. Я не мог найти этому никакого объяснения, кроме того, что
из всех этих предметов только те, что превратились в обломки, были увлечены
на дно, другие же -- потому ли, что они много позже попали в водоворот, или
по какой-то иной причине -- опускались очень медленно и не успевали достичь
дна, так как наступал прилив или отлив. Я готов был допустить, что и в том и
в другом случае они могли быть вынесены на поверхность океана, не
подвергшись участи тех предметов, которые были втянуты раньше или почему-то
затонули скорее. При этом я сделал еще три важных наблюдения. Первое: как
общее правило, чем больше были предметы, тем скорее они опускались; второе:
если из двух тел одинакового объема одно было сферическим, а другое
какой-нибудь иной формы, сферическое опускалось быстрее; третье: если из
двух тел одинаковой величины одно было цилиндрическим, а другое любой иной
формы, цилиндрическое погружалось медленнее. После того как я спасся, я
несколько раз беседовал на эту тему с нашим старым школьным учителем. От
него я и научился употреблению этих слов -- "цилиндр" и "сфера". Он объяснил
мне, хоть я и забыл это объяснение, каким образом то, что мне пришлось
наблюдать, являлось, в сущности, естественным следствием той формы, какую
имели плывущие предметы, и почему так получалось, что цилиндр, попавший в
водоворот, оказывал большее сопротивление его всасывающей силе и втягивался
труднее, чем какое-нибудь другое, равное ему по объему тело, обладающее
любой иной формой [См.: Архимед. О плавающих предметах, т. 2.].
Еще одно удивительное обстоятельство в большей мере подкрепляло мои
наблюдения, оно-то главным образом и побудило меня воспользоваться ими для
своего спасения: каждый раз, описывая круг, мы обгоняли то бочонок, то рею
или обломок мачты, и многие из этих предметов, которые были на одном уровне
с нами в ту минуту, когда я только что открыл глаза и увидел эти чудеса
водоворота, теперь кружили высоко над нами и как будто почти не сдвинулись
со своего первоначального уровня.
Я больше не колебался. Я решил привязать себя как можно крепче к
бочонку для воды, за который я держался, отрезать найтов, прикреплявший его
к корме, и броситься в воду. Я попытался знаками привлечь внимание брата, я
показывал ему на проплывавшие мимо нас бочки и всеми силами старался
объяснить ему, что именно я собираюсь сделать. Мне кажется, он в конце
концов понял мое намерение, но -- так это было или нет -- он только
безнадежно покачал головой и не захотел двинуться с места. Дотянуться до
него было невозможно; каждая секунда промедления грозила гибелью. Итак, я
скрепя сердце предоставил брата его собственной участи, привязал себя к
бочонку той самой веревкой, которой бочонок был принайтован к корме, и не
задумываясь бросился в пучину.
Результат оказался в точности таким, как я и надеялся. Так как я сам
рассказываю вам эту историю и вы видите, что я спасся, и знаете из моих
слов, каким образом мне удалось спастись, а следовательно, можете уже сейчас
предугадать все, чего я еще не досказал, я постараюсь в немногих словах
закончить мой рассказ. Прошел, быть может, час или немногим больше, после
того как я покинул шхуну, которая уже успела спуститься значительно ниже
меня, как вдруг она стремительно перевернулась три-четыре раза и, унося с
собой моего милого брата, нырнула в пучину и навсегда исчезла из глаз в
бушующей пене. Бочонок, к которому я был привязан, прошел чуть больше
половины расстояния до дна воронки от того места, где я прыгнул, когда в
самых недрах водоворота произошла решительная перемена. Покатые стены
гигантской воронки стали внезапно и стремительно терять свою крутизну, их
бурное вращение постепенно замедлялось. Туман и радуга мало-помалу исчезли,
и дно пучины как будто начало медленно подниматься. Небо было ясное, ветер
затих, и полная луна, сияя, катилась к западу, когда я очутился на
поверхности океана против берегов Лофодена, над тем самым местом, где только
что зияла пропасть Москестрема. Это было время затишья, но море после
урагана все еще дыбилось громадными волнами. Течение Стрема подхватило меня
и через несколько минут вынесло к рыбацким промыслам. Я был еле жив и
теперь, когда опасность миновала, не в силах был вымолвить ни слова и не мог
опомниться от пережитого ужаса. Меня подобрали мои старые приятели и
товарищи, но они не узнали меня, как нельзя узнать выходца с того света.
Волосы мои, еще накануне черные как смоль, стали, как вы сами видите,
совершенно седыми. Говорят, будто и лицо у меня стало совсем другое. Я потом
рассказал им всю эту историю, но они не поверили мне. Теперь я рассказал ее
вам, но я сильно сомневаюсь, что вы поверите мне больше, чем беспечные
лофоденские рыбаки.