Гэллико Пол. Падение дома Эшер

вероятном влиянии на ипохондрика, как вдруг однажды вечером Эшер отрывисто
сообщил мне, что леди Мадэлин уже нет в живых и что он намерен (до
окончательного погребения) сохранять тело в одном из многочисленных склепов,
расположенных под тяжелыми стенами здания. Я не чувствовал себя в праве
спорить против самого простого довода, высказанного им. "Как брат, - сказал
он мне, - я принял такое решение, благодаря необычному характеру болезни,
сразившей покойницу, благодаря назойливым и усиленным расспросам ее доктора,
а также отдаленности и открытости фамильного склепа". Не могу отрицать, что
когда я вспомнил зловещее лицо, которое я встретил на лестнице в первый день
моего приезда, у меня пропала всякая охота спорить против того, что
представлялось мне самой невинной и в то же время отнюдь не неестественной
предосторожностью.
По просьбе больного я сам помог ему устроить это временное погребение.
Тело было положено в гроб и мы вдвоем отнесли его в место успокоения. Склеп,
куда мы положили тело, не открывался в течение стольких лет, что, когда мы
вошли в него, наши факелы наполовину погасли в этой удушливой атмосфере и мы
с трудом могли рассмотреть что-нибудь. В эту сырость и тесноту не было
доступа дневному свету. Склеп был расположен очень глубоко и как раз под той
частью здания, где находилась моя спальня. В отдаленные времена феодализма
он, очевидно, служил для иных худших целей, а позднее превратился из
подземной темницы в складочное место пороха или каких-нибудь других легко
воспламеняемых веществ, так как часть пола и вся внутренность длинного
свода, через который мы пришли сюда, были тщательно обиты медью. Массивная
железная дверь была предохранена подобным же образом. Повернувшись на своих
петлях, эта тяжелая громада издала какой-то необыкновенно резкий,
пронзительный скрип.
Сложив на подставки траурную ношу в этом царстве ужаса, мы отодвинули
немного в сторону еще незавинченную крышку гроба и взглянули на лицо
усопшей. Поразительное сходство между братом и сестрой только теперь впервые
бросилось мне в глаза, и Эшер, быть может, угадав мои мысли, пробормотал
несколько слов, из которых я узнал, что покойница и он были близнецами и что
между ними всегда существовала горячая симпатия, по природе своей почти
необъяснимая. Наши взоры однако не долго были прикованы к лицу усопшей - мы
не могли смотреть на него без чувства трепета. Болезнь, погубившая леди в
расцвете юности, как бы в насмешку оставила слабую краску на щеках и на
груди покойницы, как это неизменно бывает при всех болезнях строго
каталептического характера, а также эту нерешительную, точно на что-то
намекающую, улыбку, которую так ужасно видеть на мертвом лице. Установив и
привинтив крышку, мы заперли железную дверь и, измученные, отправились в
верхние покои, вряд ли менее мрачные.
И вот, после нескольких дней горькой печали, характер душевного
расстройства, которое угнетало моего друга, заметно изменился. Исчезла его
обычная манера держать себя. Обычные его занятия были заброшены или забыты.
Бесцельно переходил он из комнаты в комнату быстрыми и неровными шагами.
Бледность его лица как будто сделалась еще более призрачной - но лучистый
блеск его глаз совершенно потух. Тон его голоса утратил ту резкость, которая
иногда слышалась прежде, и ее место заступил трепет волнения, точно
продиктованный чувством крайнего ужаса. Были минуты, когда мне положительно
казалось, что беспрерывно возбужденный ум больного был угнетен какой-то
мучительной тайной, сообщить которую он никак не решался. Временами же я
опять приходил к заключению, что все это необъяснимые причуды безумия, так
как по целым часам он смотрел в пространство в позе глубочайшего внимания,
как бы стараясь уловить слухом какой-то воображаемый звук. Удивительно ли,
что душевное состояние моего друга наполнило меня страхом - заразило меня. Я
чувствовал, как на меня медленно ползут, как меня неотступно захватывают его
суеверные и властные фантазии.
Полную власть таких ощущений я особенно сильно испытал на седьмой или
восьмой день после того, как мы положили труп леди Мадэлин в склеп. Поздно
ночью я лег спать. Бежали мгновения, уходили часы - а сна все не было. Я
старался трезвыми рассуждениями утишить нервную ажитацию, охватившую меня. Я
говорил себе, что, вероятно, многое из того, что я чувствовал, если только
не все, было навеяно чарами мрачной обстановки - этими темными и оборванными
драпри, которые, как бы неохотно повинуясь дыханию зарождающейся бури,
порывами вздрагивали на стенах и скорбно шелестели вкруг резного алькова. Но
тщетны были мои усилия. Неотступный страх все более проникал в мою душу, и
наконец беспричинная тревога налегла мне на сердце тяжелым кошмаром. Я
сделал усилие, стряхнул его, приподнял голову от подушки и, устремив
пронзительный взгляд в темноту, стал прислушиваться - сам не знаю почему,
быть может, инстинктивно - к каким-то глухим и неопределенным звукам,
которые долетали неизвестно откуда, с большими паузами, в промежутки, когда
буря затихала. Охваченный острым чувством ужаса, непонятного и невыносимого,
я быстро накинул на себя платье (я знал, что мне уж не уснуть) и, принявшись
быстро шагать взад и вперед по комнате, старался вывести себя из жалкого
состояния, охватившего меня так неожиданно.
Но едва я прошелся таким образом несколько раз, как внимание мое было
привлечено мягкими шагами, послышавшимися на одной из соседних лестниц. Я
тотчас же узнал, что это Эшер. Через мгновение он слегка постучался в мою
дверь и вошел с лампой в руке. Лицо его было по обыкновению мертвенно-бледно
- но, кроме того, в его глазах было какое-то выражение бешеной веселости -
все черты носили явную печать сдержанного истерического возбуждения. Его вид
ужаснул меня - но, что бы ни случилось, все, все было предпочтительнее того
одиночества, которое я так долго выносил, и, когда он вошел, я почувствовал
некоторое облегчение.
"И вы не видали? - резко проговорил он, после того как несколько
мгновений безмолвно и пристально смотрел вокруг себя. - Так вы не видали? Но
постойте! сейчас!"
Тщательно загородив лампу, он бросился к одному из окон, которое можно
было открывать, и распахнул его настежь - в бурю и тьму.
Вихрь, с страшным бешенством ворвавшийся в комнату, чуть не приподнял
нас с полу. Бурная, мрачно-прекрасная ночь была, по истине, безумной и
необычайной в своем ужасе и в своей красоте. Не было сомнения, что смерч
собрал все свои силы гденибудь неподалеку от нас, потому что в направлении
ветра были частые и резкие перемены, и поразительная густота облаков
(висевших так низко, что они как бы давили своей тяжестью башенки дома) не
мешала нам видеть, как они мчатся с яростной быстротой, друг на друга, со
всех концов, собираясь и не убегая в пространство.
Я говорю, что даже их поразительная густота не мешала нам видеть это -
между тем не было проблеска звезд или месяца - не было ни одной вспышки
молнии. Но нижняя поверхность возмущенных паров, выраставших исполинскими
клубами, а также и все земные предметы, непосредственно нас окружавшие,
блистали неестественным светом газовых испарений, которые окутывали весь дом
саваном, слабо мерцавшим и совершенно явственным.
"Вы не должны смотреть на это - не смотрите, не смотрите! - вскричал я,
весь дрожа, и, с ласковым насилием отведя своего друга от окна, усадил его в
кресло. - Зачем вы так волнуетесь? Ведь все это не более, как электрический
феномен, не представляющий из себя ничего особенного, а, может быть, это
мрачное зрелище обусловлено нездоровыми миазмами, выделяющимися из пруда.
Давайте закроем окно. Холодный воздух вреден для вас. Вот здесь один из
ваших излюбленных романов. Я буду читать, а вы слушайте; и мы вместе
проведем эту ужасную ночь".
Ветхий том, который я взял, назывался "Mad Trist" и принадлежал перу
сэра Ланчелота Кэннинга. Но назвав эту книгу излюбленной книгой моего друга,
я хотел сказать скорее горькую шутку, нежели что-нибудь серьезное; ибо в
наивной и неуклюжей болтливости этого романа было весьма мало
привлекательного для его высокого и идеального ума. Это была, однако,
единственная книга, находившаяся под рукой, и я лелеял смутную надежду, что
возбуждение, которое переживал ипохондрик, немного уляжется (история
мозговых расстройств полна таких аномалий) именно в силу преувеличений
безумных фантазий, рассказанных в данном произведении. Судя по тому
странному и напряженному вниманию, с которым больной слушал чтение, или
притворялся, что слушал, я мог поздравить себя с успехом.
Я дошел до той известной сцены, где герой повествования, Эсельред,
после тщетных попыток найти мирный доступ в жилище отшельника, решается
проникнуть туда силой. Как читатель может припомнить, слова рассказа в этом
месте таковы:
"И Эсельред, обладавший от природы сердцем мужественным и бывший тогда
весьма силен от могущества выпитого им вина, не стал больше ждать да вести
переговоры с отшельником, как видно коварным и упорным, но чувствуя у себя
за плечами дождь и думая, как бы не разыгралась буря, взмахнул он своей
палицей и двумя-тремя ударами пробил отверстие в двери и просунул туда руку,
одетую в железную перчатку; и изо всей силы дернул он к себе дверь, и
треснула она, и расщепилась, и разлетелась в куски, и треск и шум раздался
кругом, и глухое эхо прокатилось в лесу".
Окончив этот отрывок, я сделал минутную паузу и вздрогнул: мне
показалось (хотя я тотчас же заключил, что это обман моего расстроенного
воображения) - мне показалось, что издалека, из самой отдаленной части дома,
до слуха моего донесся неясный звук, как бы заглушенное подавленное эхо того
самого треска и грохота, которые так подробно описал сэр Ланчелот. Внимание
мое, несомненно, было привлечено именно этим совпадением; потому что среди
треска оконниц и обычного смутного шума все возраставшей бури, звук сам по
себе, конечно, не заключал в себе ничего, что могло бы заинтересовать меня
или смутить.
Я продолжал чтение:
"Но славный рыцарь Эсельред, войдя через дверь, был разгневан и
изумлен, видя, что коварного отшельника нет и в помине, а вместо него
дракон, покрытый чешуей и вида чудовищного, и с огненным языком, сторожит
золотой дворец с серебряной дверью; и на стене там видел щит из желтой
блестящей меди, а на нем круговая надпись:

Кто дверь разбил, победителем был;
Кто дракона убьет, тот щит себе возьмет.

Взмахнул Эсельред своей палице и ударил дракона в голову и тот упал
перед ним и испустил свой заразный дух, с криком таким страшным, и с таким
пронзительным, что Эсельред должен был плотно закрыть себе уши руками, чтобы
предохранить себя от страшного шума, подобного которому он никогда не
слыхал".
Здесь я опять быстро остановился, и на этот раз с чувством крайнего
изумления - ибо не было ни малейшего сомнения, что теперь я действительно
слышал звук (откуда он доносился, я не мог определить), звук заглушенный и,
очевидно, далекий, но резкий, протяжный и необыкновенно пронзительный -
совершенный двойник того неестественного крика, с которым умер легендарный
дракон и который уже был создан в моей фантазии.
При этом втором и совершенно непостижимом совпадении, я был смущен
целым множеством противоречивых ощущений, среди которых удивление и ужас
были господствующими; но все же у меня нашлось еще настолько присутствия
духа, что я не сделал никакого замечания, боясь возбудить чуткую нервозность
моего товарища. Я отнюдь не думал, что он слышал данные звуки, хотя, правда,
странная перемена произошла в его внешнем виде за эти немногие минуты.
Раньше он сидел против меня, потом, мало-помалу повертываясь на кресле, он
обратился лицом прямо к двери; таким образом, теперь я мог только отчасти
видеть черты его лица, но я заметил, что губы его дрожали, точно он что-то
беззвучно шептал. Голова его свесилась на грудь, но мне было видно, что он
не спал, по его профилю можно было судить, что глаза его широко раскрыты и
смотрят пристальным взглядом. Кроме того, самое движение его тела исключало
мысль о сне - он качался из стороны в сторону, чуть заметно, но неустанно и
однообразно. Быстро подметив все это, я продолжал повествование сэра
Ланчелота.
"И тут-то мужественный рыцарь, избегнув страшной ярости дракона и
вспомнив о медном щите и о разрушенном волшебстве, что было над ним,
отодвинул с дороги труп и смело подошел по серебряному полу к стене, на
которой висел щит; и еще не успел он подойти вплоть, как щит сам упал к его
ногам на серебряный пол со страшным дребезжанием и тяжелым грохотом".
Едва замерли в воздухе эти слова, как вдруг - точно медный щит
действительно упал в этот момент на серебряный пол - я услышал явственный
повторный удар, металлический, гулкий и дребезжащий, но, очевидно,
заглушенный. Вне себя, я вскочил с места, но Эшер как ни в чем не бывало
продолжал ритмически покачиваться. Я бросился к креслу, на котором он сидел.
Его глаза смотрели неподвижно, все черты застыли в каменном спокойствии. Но
лишь только я положил свою руку к нему на плечо, по всему телу его пробежала
судорожная дрожь; жалкая улыбка затрепетала на его губах, и я услыхал
быстрый невнятный шепот; комкая слоги, Эшер говорил тихо-тихо и как бы не
сознавал моего присутствия. Наклонившись над ним, к самому его лицу, я
проник наконец в чудовищный смысл его слов:
"Не слышите? - да, а я слышу, и _раньше_ слышал. Давно-давно-давно -
шли минуты, и часы, и дни - я слышал - но я не смел - о, сжальтесь,
сжальтесь надо мной! - я не смел - я не _смел_ говорить! _Мы похоронили ее
заживо!_ Разве я не говорил, что мои чувства остры? Я говорю вам теперь, я
слышал, как она в первый раз зашевелилась в своем гробу. Я слышал - много,
много дней тому назад - но я не смел - _я не смел говорить!_ И вот - нынче
ночью - Эсельред - а! а! разломилась дверь отшельника, и дракон закричал, и
щит загремел! - скажите лучше, ее гроб разломился, и железные петли ее
тюрьмы заскрипели, и она сама стала биться под медными сводами. О, куда мне
убежать? Разве она сюда не придет сейчас? Разве она не бежит сюда, чтобы
упрекать меня за мою поспешность? Вот, вот я слышу, как тяжело и страшно
бьется ее сердце! Сумасшедший!" Он бешено вскочил с места и выкрикнул свое
бормотанье, словно в этом громадном усилии испуская последний дух.
"_Сумасшедший! я говорю вам, что она стоит теперь за дверью!_"
И как будто сверхчеловеческая энергия его слов приобрела силу
волшебства - тотчас же ветхая стенная вставка, на которую указывал Эшер,
медленно раздвинула свои тяжелые эбеновые челюсти. То было действием
порывистого вихря - но из-за этой двери предстала высокая, окутанная саваном
фигура леди Мадэлин Эшер. На ее белом одеянии виднелась кровь, и вся ее
изможденная фигура носила следы тяжелой борьбы. На мгновение она
остановилась на пороге, дрожа и шатаясь, потом, с глухим и жалобным криком,
тяжело упала вперед на брата, и в своей судорожной, и на этот раз
окончательной, смертной агонии, она увлекла его наземь, увлекла труп, жертву
предвкушенного страха.
Я бежал в ужасе из этой комнаты и из этого дома. Буря все еще свирепела
в своем неистовстве. Я пересекал старое шоссе, как вдруг вдоль дороги
блеснул странный свет, и я обернулся, чтобы посмотреть, откуда может
исходить такое необыкновенное сияние, потому что за мной не было ничего,
кроме обширного дома и его теней. Свет исходил от кроваво-красного полного
месяца, который, опускаясь к горизонту, ярко блистал теперь через расщелину,
прежде едва заметную, проходившую, как я говорил, в виде зигзага от крыши
дома до его основания. Пока я глядел, эта расщелина быстро расширялась,
смерч поднялся с новой силой; диск месяца весь целиком предстал моим глазам;
голова у меня закружилась, я увидал, что мощные стены распадаются, рушатся;
послышался долгий бушующий шум, подобный возгласу тысячи источников, и
темные воды глубокого пруда угрюмо и безмолвно сомкнулись над обломками дома
Эшер.