Гэллико Пол. Убийство на улице Морг

что дверь спальни, где нашли труп мадемуазель Л" была заперта изнутри.
Тишина стояла мертвая, ни стона, ни малейшего шороха. Когда дверь взломали,
там уже никого не было. Окна спальни и смежной комнаты, что на улицу, были
опущены и наглухо заперты изнутри, дверь между ними притворена, но не
заперта. Дверь из передней комнаты в коридор была заперта изнутри. Небольшая
комнатка окнами на улицу, в дальнем конце коридора, на том же пятом этаже,
была не заперта, дверь приотворена. Здесь были свалены старые кровати, ящики
и прочая рухлядь. Вещи вынесли и тщательно осмотрели. Дом обшарили сверху
донизу. Дымоходы обследованы трубочистами. В доме пять этажей, не считая
чердачных помещений (mansardes). На крышу ведет люк, он забит гвоздями и,
видимо, давно бездействует. Время, истекшее между тем, как свидетели
услышали перебранку и как взломали входную дверь в спальню, оценивается
по-разному: от трех до пяти минут. Взломать ее стоило немалых усилий.
Альфонсо Гарсио, гробовщик, показал, что проживает на улице Морг.
Испанец но рождению. Вместе с другими побывал в доме. Наверх не подымался. У
него нервы слабые, ему нельзя волноваться. Слышал, как двое спорили, хриплый
голос - несомненно француз. О чем спорили, не уловил. Визгливым голосом
говорил англичанин. Сам он по-английски не разумеет, судит по интонации.
Альберта Монтани, владелец магазина готового платья, показывает, что одним
из первых взбежал наверх. Голоса слышал. Хрипло говорил француз. Кое-что
понять можно было. Говоривший в чем-то упрекал другого. Слов второго не
разобрал. Второй говорил часто-часто, заплетающимся языком. Похоже, что
по-русски. В остальном свидетель подтверждает предыдущие показания. Сам он
итальянец. С русскими говорить ему не приходилось. Кое-кто из свидетелей на
вторичном допросе подтвердил, что дымоходы на четвертом этаже слишком узкие
и человеку в них не пролезть. Под "трубочистами" они разумели цилиндрической
формы щетки, какие употребляют при чистке труб. В доме нет черной лестницы,
по которой злодеи могли бы убежать, пока их преследователи поднимались
наверх. Труп мадемуазель Л'Эспанэ был так плотно затиснут в дымоход, что
только общими усилиями четырех или пяти человек удалось его вытащить.
Поль Дюма, врач, показывает, что утром, чуть рассвело, его позвали
освидетельствовать тела убитых женщин. Оба трупа лежали на старом матраце,
снятом с кровати в спальне, где найдена мадемуазель Л. Тело дочери все в
кровоподтеках и ссадинах. Это вполне объясняется тем, что его заталкивали в
тесный дымоход. Особенно пострадала шея. Под самым подбородком несколько
глубоких ссадин и сине-багровых подтеков - очевидно, отпечатки пальцев. Лицо
в страшных синяках, глаза вылезли из орбит. Язык чуть ли не насквозь
прокушен. Большой кровоподтек на нижней части живота показывает, что здесь
надавливали коленом. По мнению мосье Дюма, мадемуазель Л'Эснанэ задушена, -
убийца был, возможно, не один. Тело матери чудовищно изувечено. Все кости
правой руки и ноги переломаны и частично раздроблены. Расщеплена левая tibia
[Берцовая кость (лат.).] равно как и ребра с левой стороны. Все тело в
синяках и ссадинах. Трудно сказать, чем нанесены повреждения. Увесистая
дубинка или железный лом, ножка кресла - да, собственно, любое тяжелое
орудие в руках необычайно сильного человека могло это сделать. Женщина была
бы не в силах нанести такие увечья. Голова убитой, когда ее увидел врач,
была отделена от тела и тоже сильно изуродована. Горло перерезано острым
лезвием, возможно, бритвой.
Александр Этьенн, хирург, был вместе с мосье Дюма приглашен
освидетельствовать трупы. Полностью присоединяется к показаниям и
заключениям мосье Дюма.
Ничего существенного больше установить не удалось, хотя к дознанию были
привлечены и другие лица. В Париже не запомнят убийства, совершенного при
столь туманных и во всех отношениях загадочных обстоятельствах. Да и
убийство ли это? Полиция сбита с толку. Ни малейшей путеводной нити, ни
намека на возможную разгадку".
В вечернем выпуске сообщалось, что в квартале Сен-Рок по-прежнему
сильнейший переполох, но ни новый обыск в доме, ни повторные допросы
свидетелей ни к чему не привели. Дополнительно сообщалось, что арестован и
посажен в тюрьму Адольф Лебой, хотя никаких новых отягчающих улик, кроме уже
известных фактов, не обнаружено.
Я видел, что Дюнен крайне заинтересован ходом следствия, но от
комментариев он воздерживался. И только когда появилось сообщение об аресте
Лебона, он пожелал узнать, что я думаю об этом убийстве.
Я мог лишь вместе со всем Парижем объявить его неразрешимой загадкой. Я
не видел ни малейшей возможности напасть на след убийцы.
- А вы не судите по этой пародии на следствие, - возразил Дюпен. -
Парижская полиция берет только хитростью, ее хваленая догадливость -
чистейшая басня. В ее действиях нет системы, если не считать системой
обыкновение хвататься за первое, что подскажет минута. Они кричат о своих
мероприятиях, но эти мероприятия так часто бьют мимо цели, что невольно
вспоминаешь Журдена: "pour mieux entendre la musique" [Чтобы лучше слышать
музыку (франц.).], он требовал подать себе свой "robe de chambre" [Халат
(франц.).] Если они кое-чего и достигают, то исключительно усердием и
трудом. Там же, где этих качеств недостаточно, усилия их терпят крах. У
Видока, например, была догадка и упорство, при полном неумении
систематически мыслить; самая горячность его поисков подводила его, и он
часто попадал впросак. Он так близко вглядывался в свой объект, что это
искажало перспективу. Пусть он ясно различал то или другое, зато целое от
него ускользало. В глубокомыслии легко перемудрить. Истина не всегда обитает
на дне колодца. В насущных вопросах она, по-моему, скорее лежит на
поверхности. Мы ищем ее на дне ущелий, а она поджидает нас на горных
вершинах. Чтобы уразуметь характер подобных ошибок и их причину, обратимся к
наблюдению над небесными телами. Бросьте на звезду быстрый взгляд,
посмотрите на нее краешком сетчатки (более чувствительным к слабым световым
раздражениям, нежели центр), и вы увидите светило со всей ясностью и сможете
оценить его блеск, который тускнеет, по мере того как вы поворачиваетесь,
чтобы посмотреть на него в упор. В последнем случае на глаз упадет больше
лучей, зато в первом восприимчивость куда острее. Чрезмерная глубина лишь
путает и затуманивает мысли. Слишком сосредоточенный, настойчивый и упорный
взгляд может и Венеру согнать с небес.
Что касается убийства, то давайте учиним самостоятельный розыск, а
потом уже вынесем суждение. Такое расследование нас позабавит (у меня
мелькнуло, что "позабавит" не то слово, но я промолчал), к тому же Лебон
когда-то оказал мне услугу, за которую я поныне ему обязан. Пойдемте же
поглядим на все своими глазами. Полицейский префект Г. - мой старый знакомый
- не откажет нам в разрешении.
Разрешение было получено, и мы не мешкая отправились на улицу Морг. Это
одна из тихих, неказистых улочек, соединяющих улицу Ришелье с улицей
Сен-Рок. Мы жили на другом конце города и только часам к трем добрались до
места. Дом сразу бросился нам в глаза, так как немало зевак все еще
бесцельно глазело с противоположного тротуара на закрытые ставни. Это был
обычный парижский особняк с подворотней, сбоку прилепилась стеклянная
сторожка с подъемным оконцем, так называемая loge de concierge
[Привратницкая (франц.).]. He заходя, мы проследовали дальше по улице,
свернули в переулок, опять свернули и вышли к задам дома. Дюпен так
внимательно оглядывал усадьбу и соседние строения, что я только диву
давался, не находя в них ничего достойного внимания.
Вернувшись к входу, мы позвонили. Наши верительные грамоты произвели
впечатление, и дежурные полицейские впустили нас. Мы поднялись по лестнице в
спальню, где была найдена мадемуазель Л'Эспанэ и где все еще лежали оба
трупа. Здесь, как и полагается, все оставалось в неприкосновенности, и
по-прежнему царил хаос. Я видел перед собой картину, описанную в "Судебной
газете", - и ничего больше. Однако Дюпен все подверг самому тщательному
осмотру, в том числе и трупы. Мы обошли и остальные комнаты и спустились во
двор, все это под бдительным оком сопровождавшего нас полицейского. Осмотр
затянулся до вечера; наконец мы попрощались. На обратном пути мой спутник
еще наведался в редакцию одной из утренних газет.
Я уже рассказал здесь о многообразных причудах моего друга и о том, как
je les menageais [Я им потакал (франц.).] - соответствующее английское
выражение не приходит мне в голову. Сейчас он был явно не в настроении
обсуждать убийство и заговорил о нем только назавтра, в полдень. Начав без
предисловий, он огорошил меня вопросом: не заметил ли я чего-то особенного в
этой картине зверской жестокости?
"Особенного" он сказал таким тоном, что я невольно содрогнулся.
- Нет, ничего особенного, - сказал я, - по сравнению с тем, конечно,
что мы читали в газете.
- Боюсь, что в газетном отчете отсутствует главное, - возразил Дюпен, -
то чувство невыразимого ужаса, которым веет от этого происшествия. Но бог с
ним, с этим дурацким листком и его праздными домыслами. Мне думается,
загадку объявили неразрешимой как раз на том основании, которое помогает ее
решить: я имею в виду чудовищное, что наблюдается здесь во всем. Полицейских
смущает кажущееся отсутствие побудительных мотивов, и не столько самого
убийства, сколько его жестокости. К тому же они не могут справиться с таким
будто бы непримиримым противоречием: свидетели слышали спорящие голоса, а
между тем наверху, кроме убитой мадемуазель Л'Эспанэ, никого не оказалось.
Но и бежать убийцы не могли - другого выхода нет, свидетели непременно
увидели бы их, поднимаясь по лестнице. Невообразимый хаос в спальне; труп,
который кто-то ухитрился затолкать в дымоход, да еще вверх ногами;
фантастические истязания старухи - этих обстоятельств вместе с
вышеупомянутыми, да и многими другими, которых я не стану здесь перечислять,
оказалось достаточно, чтобы выбить у наших властей почву из-под ног,
парировать их хваленую догадливость. Они впали в грубую, хоть и весьма
распространенную ошибку, смешав необычайное с необъяснимым. А ведь именно
отклонение от простого и обычного освещает дорогу разуму в поисках истины. В
таком расследовании, как наше c вами, надо спрашивать не "Что случилось?", а
"Что случилось такого, чего еще никогда не бывало?". И в самом деле,
легкость, с какой я прихожу - пришел, если хотите, - к решению этой загадки,
не прямо ли пропорциональна тем трудностям, какие возникают перед полицией?
Я смотрел на Дюпена в немом изумлении.
- Сейчас я жду, - продолжал Дюпен, поглядывая на дверь, - жду человека,
который, не будучи прямым виновником этих зверств, должно быть, в какой-то
мере способствовал тому, что случилось. В самой страшной части содеянных
преступлений он, очевидно, не повинен. Надеюсь, я прав в своем
предположении, так как на нем строится мое решение всей задачи в целом. Я
жду этого человека сюда, к нам, с минуты на минуту. Разумеется, он может и
не прийти, но, по всей вероятности, придет. И тогда необходимо задержать
его. Вот пистолеты. Оба мы сумеем, если нужно будет, распорядиться ими.
Я машинально взял пистолеты, почти не сознавая, что делаю, не веря ушам
своим, а Дюпен продолжал, словно изливаясь в монологе. Я уже упоминал о
присущей ему временами отрешенности. Он адресовался ко мне и, следовательно,
говорил негромко, но что-то в его интонации звучало так, точно он обращается
к кому-то вдалеке. Пустой, ничего не выражающий взгляд его упирался в стену.
- Показаниями установлено, - продолжал Дюпен, - что спорящие голоса,
которые свидетели слышали па лестнице, не принадлежали обеим женщинам. А
значит, отпадает версия, будто мадам Л'Эспанэ убила дочь, а потом лишила
себя жизни. Я говорю об этом, лишь чтобы показать ход своих рассуждений: у
мадам Л'Эспанэ не хватило бы, конечно, сил засунуть труп дочери в дымоход,
где он был найден, а истязания, которым подверглась она сама, исключают
всякую мысль о самоубийстве. Отсюда следует, что убийство совершено какой-то
третьей стороной, и спорящие голоса с полной очевидностью принадлежали этой
третьей стороне. А теперь обратимся не ко всей части показаний, касающихся
обоих голосов, а только к известной их особенности. Скажите, вас ничто не
удивило?
- Все свидетели, - отвечал я, - согласны в том, что хриплый голос
принадлежал французу, тогда как насчет визгливого или резкого, как кто-то
выразился, мнения разошлись.
- Вы говорите о показаниях вообще, - возразил Дюпен, - а не об их
отличительной особенности. Вы не заметили самого характерного. А следовало
бы заметить! Свидетели, как вы правильно указали, все одного мнения
относительно хриплого голоса; тут полное единодушие. Что же до визгливого
голоса, то удивительно не то, что мнения разошлись, а что итальянец,
англичанин, испанец, голландец и француз - все характеризуют его как голос
иностранца. Никто в интонациях визгливого голоса не признал речи
соотечественника. При этом каждый отсылает нас не к нации, язык которой ему
знаком, а как раз наоборот. Французу слышится речь испанца: "Не поймешь, что
говорил, а только, скорее всего, язык испанский". Для голландца это был
француз; впрочем, как записано в протоколе, "свидетель по-французски не
говорит, допрашивается через переводчика". Для англичанина это звучит как
речь немца; кстати, он "по-немецки не разумеет". Испанец "уверен", что это
англичанин, причем сам он "по-английски не знает ни слова" и судит только по
интонации, - "английский для него чужой язык". Итальянцу мерещится русская
речь - правда, "с русскими говорить ему не приходилось". Мало того, второй
француз, в отличие от первого, "уверен, что говорил итальянец"; не владея
этим языком, он, как и испанец, ссылается "на интонацию". Поистине, странно
должна была звучать речь, вызвавшая подобные суждения, речь, в звуках
которой ни один из представителей пяти крупнейших европейских стран не узнал
ничего знакомого, родного! Вы скажете, что то мог быть азиат или африканец.
Правда, выходцы из Азии или Африки нечасто встречаются в Париже, но, даже не
отрицая такой возможности, я хочу обратить ваше внимание на три
обстоятельства. Одному из свидетелей голос неизвестного показался "скорее
резким, чем визгливым". Двое других характеризуют его речь как торопливую и
неровную. И никому не удалось разобрать ни одного членораздельного слова или
хотя бы отчетливого звука.
- Не знаю, - продолжал Дюпен, - какое на вас впечатление производят мои
доводы, но осмелюсь утверждать, что уже из этой части показаний - насчет
хриплого и визгливого голоса - вытекают законные выводы и догадки,
предопределяющие весь дальнейший ход нашего расследования. Сказав "законные
выводы", я не совсем точно выразился. Я хотел сказать, что это единственно
возможные выводы и что они неизбежно ведут к моей догадке, как к
единственному результату. Что за догадка, я пока умолчу. Прошу лишь
запомнить, что для меня она столь убедительна, что придала определенное
направление и даже известную цель моим розыскам в старухиной спальне.
Перенесемся мысленно в эту спальню. Чего мы прежде всего станем в ней
искать? Конечно, выхода, которым воспользовались убийцы. Мы с вами,
естественно, в чудеса не верим. Не злые же духи, в самом деле, расправились
с мадам и мадемуазель Л'Эспанэ! Преступники - заведомо существа
материального мира, и бежали они согласно его законам. Но как? Тут, к
счастью, требуются самые несложные рассуждения, и они должны привести нас к
прямому и точному ответу. Рассмотрим же последовательно все наличные выходы.
Ясно, что, когда люди поднимались по лестнице, убийцы находились в
старухиной спальне либо, в крайнем случае, в смежной комнате, - а значит, и
выход нужно искать в этих пределах. Полицейские добросовестно обследовали
пол, стены и потолок. Ни одна потайная дверь не укрылась бы от их взгляда.
Но, не полагаясь на них, я все проверил. Обе двери из комнат в коридор были
надежно заперты изнутри. Обратимся к дымоходам. Хотя в нижней части, футов
на восемь - десять от выхода в камин, они обычной ширины, но выше настолько
сужаются, что в них не пролезть и упитанной кошке. Итак, эти возможности
бегства отпадают. Остаются окна. Окна в комнате на улицу в счет не идут, так
как собравшаяся толпа увидела бы беглецов. Следовательно, убийцы должны были
скрыться через окна спальни. Придя к такому логическому выводу, мы, как
разумные люди, не должны отказаться от него на том основании, что это, мол,
явно невозможно. Наоборот, мы постараемся доказать, что "невозможность"
здесь не явная, а мнимая.
В спальне два окна. Одно из них ничем не заставлено и видно сверху
донизу. Другое снизу закрыто спинкой громоздкой кровати. Первое окно
закреплено изнутри. Все усилия поднять его оказались безуспешными. Слева в
оконной раме проделано отверстие, и в нем глубоко, чуть ли не по самую
шляпку, сидит большой гвоздь. Когда обратились к другому окну, то и там в
раме нашли такой же гвоздь. И это окно тоже не поддалось попыткам открыть
его. Указанные обстоятельства убедили полицию, что преступники не могли
бежать этим путем. А положившись на это, полицейские не сочли нужным
вытащить оба гвоздя и открыть окна.
Я не ограничился поверхностным осмотром, я уже объяснил вам почему.
Ведь мне надлежало доказать, что "невозможность" здесь не явная, а мнимая.
Я стал рассуждать a posteriori [В обратном порядке (франц.).]. Убийцы,
несомненно, бежали в одно из этих окон. Но тогда они не могли бы снова
закрепить раму изнутри, а ведь окна оказались наглухо запертыми, и это
соображение своей очевидностью давило на полицейских и пресекало их поиски в
этом направлении. Да, окна были заперты. Значит, они запираются
автоматически. Такое решение напрашивалось само собой. Я подошел к
свободному окну, с трудом вытащил гвоздь и попробовал поднять раму. Как я и
думал, она не поддалась. Тут я понял, что где-то есть потайная пружина.
Такая догадка, по крайней мере, оставляла в силе мое исходное положение, как
ни загадочно обстояло дело с гвоздями. При внимательном осмотре я
действительно обнаружил скрытую пружину. Я нажал на нее и, удовлетворясь
этой находкой, не стал поднимать раму.
Я снова вставил гвоздь в отверстие и стал внимательно его разглядывать.
Человек, вылезший в окно, может снаружи опустить раму, и затвор сам собой
защелкнется - но ведь гвоздь сам по себе на место не станет. Отсюда
напрашивался вывод, еще более ограничивший поле моих изысканий. Убийцы
должны были бежать через другое окно. Но если, как и следовало ожидать,
затвор в обоих окнах одинаковый, то разница должна быть в гвозде или, по
крайней мере, в том, как он вставляется на место. Забравшись на матрац и
перегнувшись через спинку кровати, я тщательно осмотрел раму второго окна;
потом, просунув руку, нащупал и нажал пружину, во всех отношениях схожую с
соседкой. Затем я занялся гвоздем. Он был такой же крепыш, как его товарищ,
и тоже входил в отверстие чуть ли не по самую шляпку.
Вы, конечно, решите, что я был озадачен. Плохо же вы себе представляете
индуктивный метод мышления - умозаключение от факта к его причине. Выражаясь
языком спортсменов, я бил по мячу без промаха. Я шел по верному следу. В
цепочке моих рассуждений не было ни одного порочного звена, я проследил ее
всю до конечной точки - и этой точкой оказался гвоздь. Я уже говорил, что он
во всем походил на своего собрата в соседнем окне, но что значил этот довод
(при всей его убедительности) по сравнению с моей уверенностью, что именно к
этой конечной точке и ведет путеводная нить. "Значит, гвоздь не в порядке",
- подумал я. И действительно, чуть я до него дотронулся, как шляпка вместе с
обломком шпенька осталась у меня в руке. Большая часть гвоздя продолжала
сидеть в отверстии, где он, должно быть, и сломался. Излом был старый; об
этом говорила покрывавшая его ржавчина; я заметил также, что молоток,
вогнавший гвоздь, частично вогнал в раму края шляпки. Когда я аккуратно
вставил обломок на место, получилось впечатление, будто гвоздь целый. Ни
малейшей трещинки не было заметно. Нажав на пружинку, я приподнял окно.
Вместе с рамой поднялась и шляпка, плотно сидевшая в отверстии. Я опустил
окно, опять впечатление целого гвоздя.
Итак, в этой части загадка была разгадана: убийца бежал в окно,
заставленное кроватью. Когда рама опускалась - сама по себе или с
чьей-нибудь помощью, - пружина закрепляла ее на месте; полицейские же
действие пружины приняли за действие гвоздя и отказались от дальнейших
расследований.
Встает вопрос, как преступник спустился вниз. Тут меня вполне
удовлетворила наша с вами прогулка вокруг дома. Футах в пяти с половиной от
проема окна, о котором идет речь, проходит громоотвод. Добраться отсюда до
окна, а тем более влезть в него нет никакой возможности. Однако я заметил,
что ставни на пятом этаже принадлежат к разряду ferrades, как называют их
парижские плотники; они давно вышли из моды, но вы еще частенько встретите
их в старых особняках где-нибудь в Лионе или Бордо. Такой ставень напоминает
обычную дверь - одностворчатую, - с той, однако, разницей, что верхняя
половина у него сквозная, наподобие кованой решетки или шпалеры, за нее
удобно ухватиться руками. Ставни в доме мадам Л'Эспанэ шириной в три с
половиной фута. Когда мы увидели их с задворок, они были полуоткрыты, то
есть стояли под прямым углом к стене. Полицейские, как и я, возможно,
осматривали дом с тылу. Но, увидев ставни в поперечном разрезе, не заметили
их необычайной ширины, во всяком случае - не обратили должного внимания.
Уверенные, что преступники не могли ускользнуть таким путем, они,
естественно, ограничились беглым осмотром окон. Мне же сразу стало ясно,
что, если до конца распахнуть ставень над изголовьем кровати, он окажется не
более чем в двух футах от громоотвода. При исключительной смелости и
ловкости вполне можно перебраться с громоотвода в окно. Протянув руку фута
на два с половиной (при условии, что ставень открыт настежь), грабитель мог
ухватиться за решетку. Отпустив затем громоотвод и упершись в стену ногами,
он мог с силой оттолкнуться и захлопнуть ставень, а там, если предположить,
что окно открыто, махнуть через подоконник прямо в комнату.
Итак, запомните: речь идет о совершенно особой, из ряда вон выходящей
ловкости, ибо только с ее помощью можно совершить столь рискованный
акробатический номер. Я намерен вам доказать, во-первых, что такой прыжок
возможен, а во-вторых, - и это главное, - хочу, чтобы вы представили себе,
какое необычайное, почти сверхъестественное проворство требуется для такого
прыжка.
Вы, конечно, скажете, что "в моих интересах", как выражаются адвокаты,
скорее скрыть, чем признать в полной мере, какая здесь нужна ловкость. Но
если таковы нравы юристов, то не таково обыкновение разума. Истина - вот моя
конечная цель. Ближайшая же моя задача в том, чтобы вызвать в вашем сознании
следующее сопоставление: с одной стороны, изумительная ловкость, о какой я
уже говорит; с другой - крайне своеобразный, пронзительный, а по другой
версии - резкий голос, относительно национальной принадлежности которого
мнения расходятся; и при этом невнятное лопотание, в котором нельзя
различить ни одного членораздельного слога...
Под влиянием этих слов какая-то смутная догадка забрезжила в моем
мозгу. Казалось, еще усилие, и я схвачу мысль Дюпена: так иной тщетно
напрягает память, стараясь что-то вспомнить. Мой друг между тем продолжал:
- Заметьте, от вопроса, как грабитель скрылся, я свернул на то, как он
проник в помещение. Я хотел показать вам, что то и другое произошло в одном
и том же месте и одинаковым образом. А теперь вернемся к помещению. Что мы
здесь застали? Из ящиков комода, где и сейчас лежат носильные вещи, многое,
как нас уверяют, было похищено. Ну не абсурд ли? Предположение, явно взятое
с потолка и не сказать чтобы умное. Почем знать, может быть, в комоде и не
было ничего, кроме найденных вещей? Мадам Л'Эспанэ и ее дочь жили
затворницами, никого не принимали и мало где бывали, - зачем же им, казалось
бы, нужен был богатый гардероб? Найденные платья по своему качеству явно не
худшие из того, что могли носить эти дамы. И если грабитель польстился на
женские платья, то почему он оставил как раз лучшие, почему наконец не
захватил все? А главное, почему ради каких-то тряпок отказался от четырех
тысяч золотых?
А ведь денег-то он и не взял. Чуть ли не все золото, о котором сообщил
мосье Миньо, осталось в целости и валялось в мешочках на полу. А потому
выбросьте из головы всякую мысль о побудительных мотивах - дурацкую мысль,
возникшую в голове у полицейских под влиянием той части показаний, которая
говорит о золоте, доставленном на дом. Совпадения вдесятеро более
разительные, чем доставка денег на дом и последовавшее спустя три дня
убийство получателя, происходят ежечасно у нас на глазах, а мы их даже не
замечаем. Совпадения - это обычно величайший подвох для известного сорта
мыслителей, и слыхом не слыхавших ни о какой теории вероятности, - а ведь
именно этой теории обязаны наши важнейшие отрасли знания наиболее славными