Генри Лайон Олди. Песни Петера Сьлядека (сборник)

   Иногда маркграф был благодарен герцогу Витольду за урок. И вот…
   «Тебя убьют, – шептал тайный гость, без спросу поселившись в душе. – Будь осторожен, старик!»
   «Я буду осторожен, – в ответ призыву поклялся Дитрих. – Я не старик. Меня не убьют».
   Во время утреннего туалета он внимательно следил за слугами. Никому нельзя доверять. Никому. Моясь в серебряной лохани – маркграф всегда был чистоплотен, – Дитрих сломал руку юной прислужнице, подливавшей теплую воду из кувшина. Показалось: в кувшине девица прячет кинжал, готовясь ударить в спину. Пострадавшая рыдала, закатывая глаза, ворвавшиеся в опочивальню телохранители недоуменно переглядывались, а сам маркграф с трудом успокаивал сердце. Тело еще полно сил – локоть девицы хрустнул подобно лучине в умелых пальцах, – но сердце износилось для подобных порывов.
   «Нет, меня не убьют».
   Он выгнал телохранителей прочь. Прочь!!! Олухи, тупицы, неспособные отличить покушение от простого господского гнева… Затем, поразмыслив, вызвал начальника стражи и велел заменить охрану. Начальник, умный человек, не стал интересоваться причиной опалы. Просто спросил: заменить – кем? «Можно ли довериться ему?! – думал Дитрих, глядя начальнику в лицо. – Вроде бы предан. Получил рыцарские шпоры из моих рук. Мечтает о баронстве. Или успели купить?! Смотрит прямо, не моргает. Глаза черные… черные глаза-то, ведьмачьи!..» Маркграф велел подать списки отряда Златых Грифонов и наугад ткнул в пять имен. Так вернее. Случайность помешает им совершить задуманное.
   Кому – им?
   Этого он не знал.
   Тебя сегодня убьют, старик. Нет, не убьют.
   – Обеспечьте девицу приданым, – приказал маркграф, не глядя в сторону потерявшей сознание служанки. – За счет казны. Моего личного лекаря к ней. Пусть до завтра не отходит. И замуж… выдайте ее замуж.
   Лекарь – это правильно. Пусть не отходит. А ко мне пусть не подходит.
   От лекарей – главная опасность.
   Сердце, успокоившись, билось ровно и мощно. Притворялось молодым.
   Сев завтракать, Дитрих потребовал в залу главного повара. Пусть встанет у стола и пробует все блюда, подаваемые возлюбленному господину. Трюфеля. Оленину. Паштет из зайца. Фрукты. Вино. Фазанов в меду. Перепелов. Рыбу. Хлеб. К концу завтрака повара, готового в любую минуту рухнуть на пол, увели под руки. Сам маркграф, удовлетворившийся ломтем свежего хлеба и кубком воды из родника, долго ждал: не отравление ли? Оказалось – несварение желудка. Объелся повар. Фазаны с фруктами, паштет, щука на пару… Тяжеловато. Жена позволила себе удивленную улыбку, но, поймав грозный взгляд супруга, осеклась. Наследник, юный Зигфрид, делал вид, что ничего не произошло.
   Наследники опасней всего.
   Меня не убьют.
   Здесь и сейчас – не убьют.
   Ехать на охоту Дитрих отказался. И полдня клял себя за это. Да, на охоте легко выстрелить в спину. Или конь подвернет ногу, сбросив всадника в овраг. Но в замке ничуть не труднее ударить кинжалом из-за портьеры. Он сидел в своих покоях, набычась, глядел в стену и, как заклинание, как молитву, повторял:
   – Не убьют. Не убьют. Не…
   Тонкие кровяные жилки пробивались на щеках.
   Комок в горле.
   Дышать трудно. Дышать – надо. Я останусь жив.
   Из окна он смотрел на плиты двора, на дальний сад, где прогуливалась жена с дочерьми. Хотелось к ним. Хотелось на охоту. Хотелось отбросить удушье страха, но опасность подстерегала на каждом шагу. Держись, старик! Я не старик!!! Хотя бы один день… Почему день?! Я еще полон сил! Ты умрешь! Я буду жить долго!..
   Подошел к двери и громко крикнул:
   – Священника! Позовите моего духовника!
   Когда отец Иероним явился – не открывая засова, велел страже обыскать священника. С тщанием, мерзавцы! Оружия при святом отце не обнаружилось, но маркграф, впустив духовника, собственноручно изъял у последнего веревку, которой монах подпоясывался. Веревку можно исподтишка накинуть на шею. Во время молитвы. Ишь, какая толстая! Придушит и глазом не моргнет, святоша…
   – Я хочу исповедоваться, святой отец!
   – Благое дело, сын мой…
   Во время исповеди духовник нервничал, то и дело со страхом поглядывая на возбужденного маркграфа. Дитрих злился, сбивался, пытаясь, с одной стороны, подготовиться к возможной гибели, очистив душу покаянием, а с другой – усмотреть за крайне подозрительным священником, и в конце концов пинками выгнал отца Иеронима вон.
   День казался бесконечным. Бесы колотились в левый висок, делая мир ярко-красным, словно адово пламя. Подписать отречение в пользу сына? Спастись?! Или это лишь обманчивый щит, готовый треснуть от первого толчка?! Жить! Хочу жить!.. Всякий шорох в коридоре грозил обернуться нападением.
   Когда под вечер в дверь постучали – тихо, вкрадчиво! – Дитрих фон Майнц схватил со стены дедовский фламберг. Вжался в угол, спиной к стене. Спина должна быть закрыта. Меч тяжеловат, этот двуручник всегда был слишком массивен для низкорослого маркграфа, но клинком такой длины легче удерживать заговорщиков на расстоянии. Пока успеет подмога.
   Подмога – ко мне? К ним?!
   Держись, старик! Меня не убьют…
   В окно ударила арбалетная стрела. Вошла под лопатку, каленым железом проникая в сердце. Туда, где в изумлении – почему? как же так?! – бился тайный гость, выкрикивая назойливое: «Держись, старик! Держись!..»
   Держусь, хотел ответить Дитрих фон Майнц.
   Держусь за рукоять… за портьеру… за стену…
   Все. Больше не держусь.
   …юный Зигфрид, в самом скором времени – новый господин Майнцской марки, смотрел на тело отца. Жаль. Так хотелось, несмотря на поздний час, похвастаться охотничьими трофеями. В смерти отец стал прежним: властным и уверенным. Совсем другим, чем провел сегодняшний день – трусливый, испуганный, дергающийся человечишка.
   С наружной стороны окна чистил перья голубь, минуту назад ударившийся грудью в стекло.
 
   – …а-а!.. а…
   Джакомо Сегалт судорожно глотал ртом воздух. Побагровевшее лицо старика казалось черным.
   – Господи! Джакомо, умоляю… Марцин, спасите! Спасите его!
   – Тише! Ради всех святых, тише!
   – Успокойтесь, Люкерда. Видите, ему уже лучше…
   – В-воды…
   – Извини, воды нет. А вот вино сыщется…
   Джакомо пил прямо из горлышка оплетенной бутыли. Судорожно глотал, дергая хрящеватым кадыком, заливая вином одежду. Наконец глубоко, с хрипом вздохнул:
   – Ф-фух! Отпустило…
   – Вы старались! – Люкерда едва не плакала. – Вы так старались, бедненький!..
   – И ты все-таки не подписал отреченье, старик. Черт, да это был настоящий ад! Я б, наверно, сдох к полудню…
   – Жаль, что ваша попытка провалилась, господин Сегалт. Но еще не все потеряно. Пожалуй, я рискну…
   – Нет! Теперь моя очередь!
   Лицо девушки пылало решимостью и праведным гневом.
   – Вы, мужчины, никогда ничего не можете довести до конца! Надо просто убить маркграфа Зигфрида – и никакой войны не будет! Начинайте, Марцин. Я знаю, что делать!
   На доске, словно в ответ, шевельнулась резная дама.
   От сквозняка, должно быть.
 
   «Сегодня я совершу подвиг», – поклялась Белинда ван Дайк.
   Дочь бургомистра вольного города Хольне, обреченная на жалкое прозябание у пяльцев и сплетни ровесниц, втайне она всегда была уверена: время для подвига настанет. Однажды придет день, гордый и светлый, позволив шагнуть ввысь, встать вровень с героинями древности, оставив свой след на ступенях бытия. Так пели трубадуры, которых Белинда готова была слушать сутками. Так писали поэты, которых она привечала и подкармливала, невзирая на брюзжанье скупердяя-отца. О, отец! Этот ничтожный, низкий человек, эта гора сала, утес жира, более пекшийся о тугом кошельке, нежели чем о достойном месте в памяти потомков, – он отказался оборонять Хольне! Швырнул в темницу кучку истинных патриотов, согласных умереть на родных стенах! Вместе с себе подобными открыл ворота Зигфриду фон Майнцу и склонился пред поработителем, держа на подушке ключи от ворот!
   Интересно, как у такого отца родилась ТАКАЯ дочь?!
   Жаль, мама умерла, не открыв дочери сей тайны…
   Белинда тайком огляделась. В большой зале ратуши шло пиршество. За столами, вперемежку с захватчиками-майнцами, сидели испуганные члены магистрата, синдики ремесленных цехов, судьи и иные почтенные граждане. Многим кусок не лез в горло, пугая призраком возможной резни. Во главе центрального стола, в кресле с высокой спинкой, украшенной гербом Хольне, восседал не кто иной, как маркграф Зигфрид, скучающим взглядом обводя залу. Оставшись в легком доспехе, маркграф являл собой воплощение отваги и воинственности предков, – лишь брезгливо оттопыренная губа придавала его молодому лицу налет вульгарности. Холодные, стоячие – змеиные! – глаза Зигфрида теплели лишь в одном случае: останавливаясь на ней, на Белинде ван Дайк, нарочно надевшей сегодня самое открытое платье.
   Да, теплели.
   Белинда чувствовала это кожей.
   Жарко. Смущает гогот пьяных. Подвиг представлялся иначе: красивее, что ли? Впрочем, истинные героини не выбирают, а делают. Сегодня на рассвете Белинда поняла это раз и навсегда. Тайная гостья, поселившаяся в душе, шепнула, что надо делать.
   Да, именно так.
   «Юдифь же сказала громким голосом: хвалите Господа, хвалите, хвалите Господа, что он не удалил милости своей от дома Израилева, но в эту ночь сокрушил врагов наших моею рукою. И, вынув голову из мешка, показала ее и сказала: вот голова Олоферна, вождя ассирийского войска, и вот занавес его, за которым он лежал от опьянения, – и Господь поразил его рукою женщины! Жив Господь, сохранивший меня в пути, которым я шла! Ибо лицо мое прельстило Олоферна на погибель его, но он не сделал со мной скверного и постыдного греха!..»
   – Пируйте, господа! – Зигфрид фон Майнц встал. На миг в зале стало тихо, хотя маркграф отнюдь не повышал голоса. Просто некий холодок пробежал меж столами. – Пируйте, не стесняйтесь! И простите меня, что покидаю вас в столь раннее время…
   «Час настал», – поняла Белинда.
   Здесь и сейчас.
   Она подняла взгляд на маркграфа. Улыбнулась. Опытно и завлекающе. Теперь отхлебнуть из оловянного кубка. Облизать губы язычком. Медленней. Еще медленней. Эти трусы попрятали жен и дочерей. Трусы боятся за своих трусих. Тем лучше. Тем легче.
   – Вы оставляете нас, мой рыцарь? Как жаль…
   Пауза.
   Точно рассчитанная, выдержанная, словно старый херес.
   – А я полагала, что эту ночь проведу не одна…
   У него в опочивальне наверняка отыщется меч. Или кинжал. Кровь не станет брызгать – было бы нелепо совершать подвиг в одежде, испачканной красным. А утром Белинда выйдет ко всему городу, держа мешок с головой поработителя. На картине «Юдифь и Олоферн» работы безумного живописца Фонтанальи все по-настоящему: красиво и возвышенно. Без пятен крови и синюшного цвета лица у покойника. И будут греметь колокола собора Св. Иоанна, а трубадуры примутся славить подвиг гордой девицы, и Господь не допустит скверного и постыдного греха, ибо Господь всегда на стороне добродетели!
   – Не стану вас разочаровывать, милочка. – Зигфрид фон Майнц приветливо глядел на дочь бургомистра. Рыхлая дуреха нарядилась в самое дурацкое платье, какое ему доводилось видеть. – Гюнтер, прелестной фрейлейн не хочется ночевать в одиночестве. Холодно и грустно. Ты понял меня, Гюнтер? И скажи своим молодцам, что я прикажу повесить всю вашу сотню одного за другим, если прелестная фрейлейн останется недовольна. Ты хорошо понял меня, мой верный, мой разумный Гюнтер?
   Гюнтер фон Драгмайн, начальник охраны молодого маркграфа, всегда понимал господина с первого раза.
 
   – …Нет! Не трогайте меня! А-а-а!..
   – Успокойтесь, милочка! Все в порядке, вы здесь, с нами! Это понарошку, все хорошо…
   – Да уж, лучше некуда…
   – Грязные, потные… Скоты!
   – Тише…
   – Как он мог! Мерзавец!..
   – Тише! Услышат…
   Люкерда скорчилась у сундука, содрогаясь от беззвучных рыданий. Присевший рядом Джакомо ласково гладил девицу по растрепавшимся волосам, пытаясь успокоить.
   – Марцин, это ты остановил игру? На сей раз все закончилось куда быстрее…
   – Да, я.
   – Благодарю вас, молодой человек. Люкерда бы этого не пережила.
   – Я догадался. – Щеки юноши были пепельно-серыми, и жилка в углу глаза билась рыбой, выброшенной на берег. Чувствовалось: он еле держится на ногах, но странная сила, удивительная даже для самого Марцина Облаза, вставая из глубин души, не позволяла рухнуть в забытье. – Что ж, дело за мной. Мой учитель слишком долго колебался. Извините, мейстер Бьярн, что тревожу ваш прах…
   Песок взлетел наверх быстрее обычного.
   С трепетом ученик потянулся к массивной башне.
 
   …Бьярн Задумчивый отложил перо и присыпал песком написанное. Чернила совсем свежие. Пусть просохнет. Выбор всегда остается за нами. Всегда… Старый маг удивлялся себе. Еще час назад твердо зная, что любое прямое вмешательство лишь осложнит положение, – Бьярн даже знал, почему! – он вдруг передумал. Решительно и бесповоротно. Надо действовать. Завтра Хольне падет. Скорее всего, никакой осады не будет. Бургомистр Клаас ван Дайк, человек благоразумный, вынесет маркграфу ключи от вольного города. Обрекая горожан на разорение, но спасая от резни. Прошлым вечером бургомистр заходил к магу в гости. Спрашивал: если упрямое ополчение во главе с Рихардом Броозе, старшиной цеха мясников, все-таки рискнет оборонять стены, не сумеет ли досточтимый мейстер Бьярн помочь с обороной? Э-э… дождь, например, огненный. Или, значит, молнии о пяти зубцах. Исключительно на вражьи головы.
   Тогда… э-э… бургомистр готов поддержать идею обороны.
   – Вы умный человек, гере Клаас, – сказал Бьярн Задумчивый. – Вы поймете. Да, наверное, я бы мог оказать посильную помощь. Но позвольте объяснить, почему я не стану этого делать. Скажите, если вы берете кредит из малозаконных источников, в придачу сомневаясь в своей будущей платежеспособности, – вы же понимаете, что отдавать все равно придется? Только иначе, чем предполагалось.
   – Э-э… понимаю, – кивнул бургомистр.
   Он был отнюдь не так робок и глуп, каким хотел казаться.
   – Гере Клаас, – сказал маг. – Если даже мне, человеку преклонных лет, хватит сил на молнии о пяти зубцах, – согласитесь, мне придется убивать. А всякий член Аальтрихтской Ложи знает: истинный маг избегает убийств. Ибо заключает соглашение с судьбой: посягать на знание, не посягая на жизнь. Каждый сам устанавливает границы отведенных территорий.
   – Но вы можете убивать? – спросил бургомистр.
   – Да, гере Клаас, – ответил старик. – Могу. Просто тогда я беру взаймы у судьбы, предоставляя ей право ответного хода. Сколько убью я, столько вправе убить она. По своему выбору. Она может это делать или не делать, сегодня или завтра, попадая или промахиваясь, добрых или злых, смеясь или плача… Но ход будет за ней.
   Вы хотите сыграть с судьбой на тысячу жизней, гере Клаас? На две? Три тысячи?
   – Я сдам город, – сказал бургомистр, беря с вешалки шляпу. – Я не стану вынуждать вас брать взаймы у судьбы. И даже не потому, что вы – мой друг, мейстер Бьярн.
   Он умел принимать решения, Клаас ван Дайк.
   Завтра Хольне падет. Еще через пять дней Зигфрид фон Майнц двинется на Ополье. Скорее всего, Ополье также падет быстро: при сложившейся ситуации князю Рацимиру не удастся остановить майнцев. После настанет черед моравских княжеств. Наемники хлынут в армию удачливого полководца. Начнется кровавое половодье. И однажды могущественный Хенинг окажется перед лицом гибели, перестав сдерживать вечный вызов Майнцской марки.
   Возможно, судьба украдкой делает свой ход?
   Перекраивая и сшивая заново?!
   Жажда действия, опрометчивого и решительного, ранее не свойственная Бьярну, вдруг обуяла душу. Словно там поселился тайный гость, переставляя мебель и выметая пыль из углов. Маг почувствовал себя молодым. Наивным – наивность сильна, она позволяет не задумываться над последствиями. По прошествии всего надо будет написать «Похвалу наивности».
   Но это – потом.
   Бьярн вышел в ночь. Луна жевала край темных облаков, изредка сплевывая желтую слюну на булыжник мостовой. Маг стал в лунный плевок. Посмотрел на тень, распластавшуюся у ног.
   – Вставай! – велел он, чувствуя, как сила заполняет его целиком.
   Тень поерзала, стараясь не пораниться о края булыжников. Метнулась к стене дома, собралась в плотный комок.
   Злобно зашипела.
   – Кому сказано? – тихо, без угрозы, спросил Бьярн.
   Тень встала на четвереньки. С треском лопнул горб на спине, выпуская кожистые крылья. Ульввинд, дальний гонец, вызвать которого дозволено единицам.
   – Лети во Вроцлав. Отнесешь вот это, – маг поднял ларец с «Тройным Норнсколлем», плодом долгих лет труда. – Передашь князю Рацимиру…
   Старик замолчал. Тайный гость уже совсем обосновался в душе. Чувствовал себя как дома.
   Я молод. Я решителен.
   Я знаю, что делать. Здесь и сейчас.
   – Нет, – сказал Бьярн Задумчивый. – Ты отнесешь в Ополье меня. Я сам все расскажу князю.
   На рассвете следующего дня Рацимир Опольский узнал тайну «Тройного Норнсколля». Восемь человек, восемь доверенных людей, восемь вельмож, полководцев и политиков собрались за доской. Восемь фигур двигались, плетя невидимую паутину, веля прошлому измениться к лучшему.
   Еще спустя неделю, когда войска маркграфа Зигфрида наголову разбили рубежных охранцев Ополья, неумолимо двигаясь к столице, князь Рацимир приказал казнить всех восьмерых. Ибо у одного выздоровел неизлечимо больной внук, другой внезапно получил наследство, третий обрел любовь гордой красавицы…
   Но первым на площади Вроцлава был казнен Бьярн Задумчивый, старый маг из Хольне.
   Он не сопротивлялся.
 
   – Ваш учитель, Марцин, был мудрым человеком. Он предвидел неудачу заранее.
   – Теперь я понимаю…
   На Марцина было больно смотреть. Он весь съежился, осунулся, как никогда напоминая отчаявшегося воробья.
   – Черт! Неужто никакого способа нет?! – Ендрих в сердцах ударил кулаком об пол. – Проклятье, я готов продать душу…
   – Надо искать переломный момент. Точку воздействия, как говорил учитель. Нет ничего невозможного. Все подвержено изменениям, но мы… Мы или находим не те точки, или совершаем ошибки. Будь нас больше, мы бы могли перебрать множество вариантов и в конце концов… Ведь игра действует! Вы сами видели!
   Марцин не замечал, что стоит на коленях и с надеждой заглядывает всем в глаза.
   – Мамка, я хоцу иглать! Там, в окоске, злой дядька. Хоцу дать ему по баске!
   – Ну что, натешились? Дайте малой поиграть!
   – А почему бы, собственно говоря, и нет?
   – Я знаю, я знаю, как иглать! Надо в ладоски хлопнуть! Мамка, хоцу!
   – Мы ничего не теряем. Даже если у нее не выйдет…
   – Хорошо. Иди сюда, девочка. Стань тут, рядом с доской. Ты знаешь, как дать злому дядьке… э-э-э… по башке?
   – Ага! Вот так!
   Звонкий хлопок маленьких ладошек. На доске остаются всего две фигуры. Две сиротливые пешки. Красная и черная. Марцин впивается взглядом в часы, песчинки в который раз начинают бежать вверх – и вдруг бледное лицо юноши заливается краской изумления. Песок в нижней части колбы не кончается! Верхняя часть уже переполнена, а маленький смерчик продолжает гнать в горловину бессчетные крупицы: часы, дни, года…
   – Быть не может…
   Договорить Марцин не успевает. Девочка поспешно хватает черную пешку и прижимает ее к груди.
   Окно распахивается настежь…
 
   – Ой, лыцал! Лыцал!
   Эльза Фенривер, девочка пяти лет, всплеснула руками. Она была прелестна в новом платье с оборками, с цветами в золотых кудрях. Стоящий перед малышкой пони испугался резкого движения. Всхрапнул, попятился.
   Заплясал на месте.
   – Стой! Понецка, стой!
   Сидя в седле, трехлетний Зигфрид улыбался бессмысленной улыбкой идола, не понимая, что происходит. Сегодня его нарядили в детский доспех с вызолоченным зерцалом. Дали надеть шлем с плюмажем. Привесили к поясу самый настоящий меч. Длинный-длинный, до неба. Ну, пусть не до неба, но все равно длинный. Как у папы. Зигфрид был счастлив. И папа – самый сильный! самый умный! – отошел к кустам роз: любоваться наследником, не мешая сыну наслаждаться триумфом.
   Зигфрид был счастлив, даже вылетая из седла.
   – Понецка!
   Шарахнувшись от Эльзы, пони встал на дыбы. Копыто ударило рядом с головой мальчика. Игрушечный шлем откатился в сторону, висок лежащего ничком Зигфрида впитывал случайную тень – солнце скрылось за пушистым, похожим на собаку облаком.
   Белокурые волосы наследника были в песке.
   – Стой!
   Крик – мужской, властный. Сильная рука поймала уздечку, рывком отбросила пони прочь, на боковую аллею сада. Дитрих, маркграф Майнцский, склонился над сыном:
   – Ты ударился? Ты цел?!
   Зигфрид перевернулся на спину.
   Засмеялся.
   Потом подумал, глядя на просиявшее лицо отца, и заплакал.
 
   – …Мы видели, Каролинка. Ты старалась. Ты очень старалась, ты не виновата, что у тебя не вышло. Ты хорошо играла.
   – Я холосо! Холосо иглала! Там злого дядьки не было. Ой, лыцал!.. добленький!.. и лосадка…
   – Вот оно как… – поджал сухие губы Джакомо. – Просто играла. Ну, что от ребенка требовать…
   – Хоцу лосадку! Хоцу к лыцалу!..
   – Двадцать лет! – как в бреду шептал Марцин, с ужасом глядя на готовую разреветься девочку. – Будь она хоть чуть постарше… Господи, почти двадцать лет!
   – Чего бухтишь, мажонок?
   – Двадцать лет! Она перенеслась на два десятка лет назад! Сама! Она сделала это сама! – Глаза юноши лихорадочно блестели. – У нее дар! Боже милосердный, такая сила…
   – Ну и толку с той силы? Зигфриду все как с гуся вода…
   – Может, у князя Рацимира получится? Или еще у кого? Надо пытаться! Надо что-то делать! – Однако в словах Марцина не было прежней уверенности. – Сквожина, попробуйте вы?!
   На доске оставалась одна-единственная красная пешка.
   Женщина презрительно скосилась на игру.
   – Я? Да нешто я пальцем делана?!
   – Тс-с-с! – отчаянно зашипел вдруг Ендрих, и все разом примолкли.
   Наверху послышались отчетливые, уверенные шаги. Заскрипели доски.
   Джакомо, не дожидаясь указаний атамана, извлек из отверстия тряпичную затычку.
   – …пьянствуем, значит?..
   Голос пришельца – тихий, вкрадчивый, многообещающий – не сулил отдыхавшим в корчме майнцам ничего хорошего.
   – Никак нет, господин барон! Разрешите доложить: мы всю ночь преследовали вражеский отряд. Теперь ждем подхода основных сил его светлости. Мои люди нуждались в отдыхе…
   – Через пять минут здесь будет лично его светлость Зигфрид фон Майнц. Извольте заново обыскать корчму. Сверху донизу! Шкуру спущу! Если опять обнаружится очередной народный мститель…
   – Слушаюсь, господин барон!
   Суматошный топот ног.
   – Посиди с дядями, Каролинка. Мамка за тобой вернется.
   Встав, служанка решительно шагнула к двери.
   – С ума сошла, баба?! Выдать нас хочешь?!
   Но остановить Сквожину никто не успел. Женщина всем телом налегла на дверь, снаружи что-то упало. Створка поддалась…
   – Держите ее!
   Поздно. Сквожина уже оказалась снаружи, захлопнув тайную дверь, и теперь по новой заваливала ее хламом. Джакомо прильнул ухом к хлипкой перегородке. Все молчали. Люкерда беззвучно молилась, по-детски шевеля губами.
   …Голоса.
   Люди затаили дыхание. Ендрих, оскалясь волком, поудобнее перехватил нож для броска.
   – Тут кто-то есть! Корчмарь, дай факел!
   – Осторожней, добрые господа, пожару не наделайте! Сгорим ведь!..
   – Баба! Клянусь муками святого Себастьяна, баба! А ну, иди сюда!..
   – Да это прислуга моя, господин рыцарь! Дура, как есть дура… С перепугу в погреб спряталась. Выходь, выходь, зараза, добрые господа тебя не обидят. И пива нацеди, темного «чабрика», из крайней бочки! Ишь, вздумала от работы отлынивать!..
   – Посвети-ка, Ронмарк. Больше никого нет?
   – Пусто…
   – Да кому здесь быть?! Разве что крысы…
   – Ладно. Эй, баба, лезь наверх. И ты, корчмарь, тоже…
   Шаги. Удаляются. Издалека, глухо – лязг засова.
   – Матерь Божья, благодарю…
   – Мамка! Хацу к мамке!..
   – Иди сюда, Каролинка. Не плачь. Вот, возьми цацку.
   – А ведь эта женщина нас спасла. Если бы не она – стали бы шарить, искать…
   – Зигфрид! Слышали: сам маркграф приехал! Знать бы, что там сейчас…
   Люди смотрели на доску, словно ожидали: окно вот-вот распахнется.
   Но игра оставалась безгласна.
 
   Привязанный к седлу, за всадником волочился по земле растерзанный труп.
   Сквожина молча смотрела, как подпрыгивает на ухабах тело ее старшего брата Станека. В бороду набилась земля, правое плечо надрублено, глаза, удивительно ясные на залитом кровью лице, бессмысленно глядят в небо. Этого человека она ненавидела больше всего на свете. Ночами молилась о лихой смерти Станека, выгнавшего из дома родную сестру.
   Вот, услышал Господь.
   «С приданым тебя, девка! – шепнул внутри чей-то голос, очень похожий на бас корчмаря Яся. – Дождалась… Эти уедут, на кой ляд мы им сдались, а тебе, чет-нечет, и хата останется, если не пожгли, и пашня под Замлынской Гуркой, и скотина, и платьишко какое-никакое! Любка со Станеком невенчанная жила, значит, не жена она ему… Кинешь сухую кость, пущай радуется, стервь!..»