Георгий Брянцев. Это было в Праге. Том 1. Книга 1. Предательство. Книга 2. Борьба

   – А ты никогда не ревнуешь? – спросила Эльвира.
   Разговор покатился по новому руслу, и Эльвира совсем забыла о записной книжке. Вспомнила она об этом только два часа спустя, когда шла по тихому, безлюдному кварталу, прижав розу к губам и вдыхая ее нежный запах.
   – Ничего, дело терпит, – утешала она себя. – Всегда можно найти подходящий случай, чтоб ему вернуть книжку.
   В двух шагах от нее резко затормозила легковая машина. Двое мужчин в штатском преградили Эльвире дорогу. Она попыталась обойти неизвестных, но один из них вежливо приподнял шляпу и назвал себя чиновником чешской политической полиции.
   Эльвира с негодованием взглянула на него.
   – Вы поняли меня? – спросил чиновник.
   – Я поняла, что вы нахал.
   Чиновник пожал плечами и сделал широкий жест в сторону машины.
   Краска медленно залила щеки Эльвиры.
   – Тут какое-то недоразумение, – пылко возмутилась она. – За свои действия вы ответите… Я немка.
   – Это нам известно, – холодно заметил чиновник.
   Сидя в машине и стараясь скрыть свое волнение, Эльвира стала насвистывать модную песенку. Ничего приятного это происшествие не сулило. «Ошибка, недоразумение», – успокаивала она себя. А быть может, ее взяли в связи с работой Морица? Может быть, Мориц тоже арестован. Сердце похолодело. Призрак тюрьмы встал перед ее глазами.
   Машина пробежала несколько кварталов, повернула, въехала, не сбавляя хода, в открытые ворота и остановилась около особняка в глубине двора.
   Эльвиру ввели в дом.
   Просторный кабинет. Окна закрыты тяжелыми шторами. Кабинет залит ярким светом люстр. Чиновники, задержавшие ее, встали с ней обок. Из-за стола поднялся невысокий упитанный человек с круглым лицом, внимательно посмотрел на Эльвиру и пригласил сесть. Потом он извинился в том, что прибегнул к необычному способу знакомства, и пожаловался на свою профессию, причиняющую беспокойство и ему и другим. У него подчеркнуто светские манеры. Его бархатный баритон звучал приятно, но бездушно. Эльвира подумала, что за приторной вежливостью этого человека скрывается желчная раздражительность.
   – Вы танцовщица? – спросил он.
   – Да.
   – Недавно вернулись из Будапешта?
   – Да.
   Эльвира не подняла на него глаз. Медленно обрывая пальцами лепестки розы, она бросала их на ковер.
   – Не можете ли сказать, с кем в Будапеште вы встречались особенно часто?
   – Я полагаю, это мое личное дело.
   – Вы так думаете?
   – Я уверена.
   – Печально… очень печально. Ну, что ж. Надеюсь, через некоторое время вы станете более разговорчивой и откровенной.
   Эльвира вскочила на ноги. Все-таки она была уверена, что произошла ошибка. Она вызывающе крикнула:
   – На что вы намекаете? Что это значит? По какому праву вы привезли меня сюда? Что вам от меня надо?
   Чиновник рассмеялся, но как-то странно, почти беззвучно.
   – Мы хотим, – спокойно произнес он, – чтобы вы вернули похищенные у барона Редера фамильные ценности.
   Это обвинение сразило Эльвиру точно выстрел. Она упала в кресло. И только спустя несколько секунд сообразила, что никакого барона Редера она не знает. Эльвира запрокинула голову и непринужденно расхохоталась.
   – Вы понимаете, о чем говорите? – спросила она чиновника.
   – Как и всегда.
   – А сейчас?
   – Тоже.
   – Никакого барона Редера я не знаю и о его ценностях не имею представления.
   – А это нетрудно проверить. Разрешите вашу сумочку.
   – Пожалуйста, – насмешливо согласилась Эльвира. Она вынула из сумки записную книжку, коленкоровый конверт и подала ее чиновнику.
   Его пальцы старательно ощупали сумку, он открыл ее, обследовал подкладку и сделал губами неопределенный звук.
   – Что у вас в конверте? – спросил он.
   – Письма друзей, – спокойно ответила Эльвира.
   – Ваши друзья пишут письма на машинке?
   – Это дело вкуса…
   – Не спорю. Но я позволю себе взглянуть и на конверт, и на книжку.
   Эльвира покраснела. Как поступить? Чем объяснить, что она носит в сумке чужое письмо?
   – Сделайте одолжение, – непринужденно сказала она и бросила записную книжку Прэна на стол.
   По губам чиновника скользнула улыбка.
   – Я вас понимаю, – сказал он, – но постарайтесь меньше нервничать.
   Эльвира промолчала.
   Чиновник перелистал книжку и спросил:
   – Как к вам попала записная книжка американского журналиста Прэна?
   – Я взяла у него.
   – Зачем?
   – Я ревную его… Мы с ним близки.
   Чиновник провел ладонью по своему крупному лицу – быть может, скрывая улыбку. Он хорошо владел собою.
   – Придумано остроумно, но… для простачков. Вашему объяснению можно поверить только с большой натяжкой. А конверт?
   – Его передал мне мистер Прэн.
   – Мистер Прэн! С какой целью?
   Он просмотрел письма, сложил их стопкой и, обращаясь к Эльвире, спросил иронически:
   – Похитить эти документы вам тоже подсказала ревность?
   Эльвира не нашлась, что ответить.
   – Я жду.
   – Отказываюсь отвечать.
   – Дело ваше.
   Чиновник снял телефонную трубку и набрал номер.
   – Алло! Говорит Сойер… Да, да. – Эльвира вздрогнула: вот кто этот человек! – Я прошу вас зайти ко мне… У меня в руках ваши документы.
   Нельзя было сомневаться: Сойер говорит с Прэном.
   Через какие-нибудь десять-пятнадцать минут она смогла убедиться в этом. Войдя в комнату, Прэн остановился у порога и воскликнул, разыгрывая удивление:
   – Ты здесь? Зачем?
   – Это я вам сейчас объясню, – вмешался Сойер. – Вашу записную книжку и этот конверт с документами мы изъяли из сумки Эльвиры Эрман.
   Прэн взял в руки бумаги, книжку и, прищурив глаза, посмотрел на Эльвиру.
   – Если вы эти документы не передали Эрман добровольно, – продолжал Сойер, – я обязан ее арестовать.
   – Вы так ставите вопрос? Да… – как-то уклончиво ответил Прэн. – Я прошу, если, конечно, это возможно, оставить нас на несколько минут одних.
   Сойер изобразил на своем лице недовольство, но ничего не сказал и вышел из кабинета. За ним последовали агенты, доставившие сюда Эльвиру. Не успела дверь закрыться, как Эльвира бросилась к Прэну.
   – Роберт! Ты должен меня выручить! Я допустила непростительную глупость.
   – Ты не на сцене, Эльвира, – холодно сказал Прэн.
   Она бросила на него перепуганный взгляд и поняла: все кончено.
   – Тебя устроит тюрьма? – спросил Прэн тем же тоном.
   Эльвира приоткрыла рот, глаза ее округлились.
   – Отвечай!
   Эльвира беспомощно опустила руки.
   – Я могу избавить тебя от тюрьмы при одном условии, – продолжал Прэн. – Ты должна честно и добросовестно рассказать мне все, что знаешь, и дать обязательство выполнять все мои поручения. Согласна? Поверь, это лучше чешской тюрьмы.
   Эльвира продолжала молчать.
   – Ну! – торопил Прэн. – В нашем распоряжении очень мало времени.
   Эльвире показалось, что кто-то другой ответил за нее сдавленным голосом:
   – Я согласна.
   Прэн быстро придвинул к ней лист бумаги и вынул из кармана автоматическую ручку.
   – Хорошо. Пиши. Я буду диктовать… – Он взглянул на часы. – «Я, Эльвира Эрман…» Написала? Так… «проживающая в Карлсбаде, до сегодняшнего дня…» Быстрее, быстрее, они не ждут… «до сегодняшнего дня выполняла поручения своего родного брата Морица Обермейера, офицера гестапо, а теперь… обязуюсь делать все, что поручит мне мистер Прэн». Вот так. Подпишись. Проставь дату… Конфликт с чешской полицией я берусь уладить caм. Ты в этом сейчас убедишься.
   Он спрятал обязательство Эльвиры, быстро подошел к двери и открыл ее.
   – Прошу, господа.
   Вошел Сойер и с ним два агента.
   – Я убедительно прошу вас, – обратился к ним Прэн, – считать этот инцидент исчерпанным. Эльвира – женщина, а женщины любопытны. В особенности ревнивые женщины; они ищут доказательства неверности даже в деловых бумагах. Я считаю возможным извинить ее.
   Сойер развел руками.
   – Ваше дело. Проводите госпожу Эрман к выходу, – приказал он своим людям. – А вас, – он обратился к Эльвире, – попрошу забыть адрес этого дома и все, что здесь произошло.
   Когда Эльвира ушла, Сойер повалился в кресло и расхохотался.
   – Чисто сработано, Роберт.
   – Не совсем.
   Сойер краем глаза удивленно посмотрел на Прэна.
   – Да, не совсем чисто, – повторил Прэн. – Если бы ты не назвал своей фамилии, когда говорил со мной по телефону, она могла бы поверить, что имеет дело с чехами. А теперь… Твое имя фигурирует в одном из этих: писем… Понимаешь?
   Сойер свистнул.
   – Черт возьми, об этом я не подумал. Вот действительно свалял дурака.

Глава восьмая

   Над Прагой плыли низкие облака, бросая тени на мостовые и крыши. Железнодорожники в рабочих спецовках, вытирая на ходу руки паклей, перебирались через станционные пути к мастерским. Переходя рельсы, они высоко поднимали ноги, точно преодолевали брод, а потом торопливыми шагами шли дальше.
   Просторный цех мастерских быстро заполнялся. Люди тесно рассаживались на скамейках, расставленных в ряды, располагались возле верстаков.
   В глубине цеха на импровизированном помосте стоял небольшой желтый столик.
   Когда поток участников митинга оборвался, с передней скамьи поднялся Ярослав Лукаш и своей тяжеловатой, мерной походкой направился к помосту. Непрочная лесенка затрещала под его ногами. Лукаш подошел к столу, положил на него кепку, измазанную мазутом, разгладил заскорузлой рукой обвислые усы и вынул из широкого кармана комбинезона несколько листов бумаги – конспект его сегодняшнего выступления.
   Лукаш прищурил глаза, всматриваясь в листы бумаги. Потом положил руки на стол. Он решил не придерживаться конспекта – тянуло к душевному, свободному разговору с людьми.
   – Друзья! – начал Лукаш, поднял голову и встретил тысячи глаз, внимательно следящих за ним. – Пражский комитет компартии поручил информировать вас…
   Веско и тревожно вошли его первые слова в напряженную тишину.
   – Все вы меня знаете, и я вас знаю… Я думаю, что мы легко поймем друг друга.
   Да, Ярослава Лукаша знали почти все железнодорожники узла. Здесь выросли и состарились его дед, отец и он сам. Знали, что у этого громоздкого, физически сильного человека мужественное сердце, знали, что он совсем недавно оправился от тяжелого ранения, нанесенного ему реакционерами. Его знали, ему верили.
   – Последние дни ознаменовались новыми событиями. Сто тысяч граждан Чехии, Моравии и Силезии вышли на улицы городов. Десятого сентября массовые протесты против провокаций гитлеровцев имели место в Праге, Брно, Братиславе, Пльзене и других городах…
   Лукаш говорил спокойно, не подбирая, не выискивая слов. Речь его текла ясно и неторопливо. И говорил он тихо. Он никогда не повышал голоса на трибуне, не кричал, не требовал тишины, но его голос всегда был слышен в самых далеких уголках собрания.
   – Тяжелым испытаниям подвергается наша родина. Каждому честному человеку, любящему ее, ясно, что над Чехословакией нависла грозная опасность… Фашизм собирается осуществить свои черные замыслы. Второго сентября Гитлер вызвал к себе бандита Гейнлейна и приказал ему потребовать немедленной передачи Судетов немцам. Вы знаете, как ответил на это наш народ. Но фашисты не унимаются. Несколько дней назад Гейнлейн прервал переговоры с правительством…
   Сейчас Лукаш видел перед собой напряженное, налитое кровью лицо кочегара немца Альберта Грундта, внимательный немигающий взгляд Карела Гавличека, горящие лихорадочным блеском глаза своего помощника Притулы, низко пригнувшегося Зденека Сливу. Видел, как сухой кашель подбрасывал плечи старика сцепщика Сповщика; видел, как молодой токарь Правомир, расправив на колене клочок бумаги, что-то записывал огрызком карандаша. Всех видел Ярослав.
   – Гитлер возгласил в Нюрнберге: не для того Всемогущий создал чехов, чтобы они угнетали три с половиной миллиона судетских немцев. Так сказал Гитлер. – Лукаш прервал себя и горько усмехнулся. – Слышишь, Альберт? – обратился он к Грундту. – Ты, немец из Судетов, пришел на паровоз к чеху Бине. Скажи, он угнетает тебя?
   Грундт повернулся в сторону Бине, сидящего рядом с ним, и, улыбнувшись, положил ему руку на плечо.
   – Говори, Ярослав, говори.
   Приглушенный одобрительный гул прошел по цеху.
   – Вместо того чтобы обуздать зарвавшегося Гейнлейна и дать ему по рукам, наше, с позволения сказать, правительство пошло на уступки. А чем это кончилось, я сейчас скажу. Сегодня премьер Годжа, вопреки воле народа, принял условия Гитлера и согласился отдать ему Судеты.
   Взрыв возмущения прошел по залу. Все вскочили с мест. Послышались выкрики:
   – Позор предателям!
   – Долой Годжу!
   – Забастовку!
   – Идем в Град! Сколько можно терпеть?
   Ярослав Лукаш переждал, пока стихнет шум, и снова обратился к рабочим:
   – Товарищи! Я еще не закончил… И вы думаете, нас кто-нибудь поддержал в беде? Англия и Франция позавчера предложили нам отдать Судеты Германии. Сегодня в два часа ночи их послы подняли с постели доктора Бенеша, нашего президента, и потребовали от него немедленной капитуляции. Представитель Великобритании лорд Ренсимен, приезжавший сюда, чтобы добиться компромисса, шестнадцатого числа покинул Прагу, а приехав в Лондон, тоже высказался за капитуляцию чехов. Нас толкают на самоубийство. У нас хотят отнять свободу, независимость, честь…
   Большими, сильными пальцами Лукаш сжал кепку, передохнул и обвел глазами цех.
   – Гитлер хочет поработить нас, отдать Чехословакию на растерзание своим стервятникам… Только Советская Россия остается верной своим обязательствам, только русские держат нашу сторону, только они готовы протянуть нам братскую руку помощи…
   – Почему же не ответила на нашу ноту твоя Советская Россия? – раздался выкрик из глубины цеха.
   – Это ты, Зденек? – Лукаш покачал головой. – Мне стыдно за тебя, ты старый друг мой. И чтобы ни у кого не осталось сомнений, я скажу, как обстояло дело. Наше правительство спросило, готов ли Советский Союз оказать ему военную помощь немедленно. Русские тотчас ответили полным согласием…
   – Откуда это видно? – снова крикнул Зденек Слива.
   – Не перебивай, – оборвал его Лукаш, – я еще не кончил. Ответ русских не опубликовала ни одна газета. Буржуазная печать скрыла его от народа. Но русские сказались умнее этих провокаторов. Представитель СССР огласил ответ советского правительства на Ассамблее Лиги Наций в Женеве. Теперь о нем знает весь мир.
   – Почему же они не идут на помощь? – не мог успокоиться Зденек.
   – Мне грустно, что такой вопрос задает старый рабочий, да еще к тому же социал-демократ. Ты дальше своего носа ничего не видишь.
   В зале раздался смех.
   – У России, – продолжал Лукаш, – нет с нами общей границы. А ну-ка, спроси Польшу и Бека: согласятся они дать дорогу русским войскам? Как ты думаешь? Поляки оглядываются на Францию, а та отказалась от своих обязательств. Все эти Беки, Чемберлены и прочие боятся русского солдата, как чумы. Они предпочтут продать немцам свободу народов, позволить им поработить целые государства. Но если мы, чехи, попросим помощи у России и начнем драться с немцами, Россия, невзирая ни на что, поможет нам. Будь в этом уверен!
   Из рядов крикнули:
   – Правильно, Ярослав! Пусть Слива поучится уму-разуму!
   – Коммунисты всегда предупреждали и предупреждают сейчас, что фашизм не ограничится Судетами, а пойдет дальше… Коммунистическая партия призывает к всеобщей забастовке. Объединимся, чтобы защитить интересы родины. Долой предателей!
   Последние слова Лукаша потонули в шуме голосов. Участники митинга приняли единодушное решение – объявить забастовку, всем выйти на улицу.
   …В этот день забастовали железнодорожники, трамвайщики, шоферы. Движение в Праге замерло.
   Закрылись предприятия, учреждения, мастерские, магазины. Забастовка приняла всеобщий характер.
   Четверть миллиона демонстрантов скопились у здания парламента. Вождь коммунистической партии Клемент Готвальд вышел на балкон.
   Он объявил народу, что капитулянтское правительство Годжи пало. Коммунисты потребовали создания нового правительства. Бурей одобрения встретил народ это сообщение.
   Но Готвальд предупредил:
   – Республика в опасности! Народ, который добился нового правительства, должен позаботиться о том, чтобы республика не досталась захватчикам. Будьте тверды и не сдавайтесь!
   На другой день было создано новое правительство. Президент Бенеш выступил по радио и заверил: «Если нужно будет бороться, то мы будем бороться до последнего вздоха».
   Народ поверил президенту.
   Новый премьер-министр генерал Сыровы призвал бастующих приступить к работе. Он сказал: «Армия стоит на страже, но она сможет выполнить свою задачу лишь тогда, когда за ней будет стоять спокойная и сплоченная нация. Вернитесь тотчас же к выполнению своих обязанностей. Только в этом случае будет обеспечена боевая готовность к защите государства».
   Народ поверил и новому премьеру. Рабочие вернулись к станкам, машинам, спустились в шахты, загремел на улицах трамвай, открылись учреждения и магазины…
   Двадцать третьего сентября новое правительство объявило мобилизацию. Десятки тысяч патриотов до срока явились на сборные пункты и взяли в руки оружие. Войска стали подтягиваться к границам.
   События развивались с катастрофической быстротой. Воздух был насыщен тревогой. Как-то сразу установилась осенняя погода. Ветер срывал с деревьев позолотившиеся листья, нес их по улицам, аллеям, кружил, устилая землю желтым ковром. Парки, бульвары горели багряными красками осенней листвы.
   Призыв коммунистов к единству, к созданию национального фронта не был подхвачен руководителями других политических партий.
   Коммунисты внесли предложение обратиться за помощью к Советскому Союзу. Генерал Сыровы и президент Бенеш отвергли это предложение. А тем временем Гитлер предъявил новый ультиматум. Он потребовал не только Судеты, но и удовлетворения территориальных претензий Польши и Венгрии за счет Чехословакии.
   Франция устами Даладье заявила открыто, что военной помощи, несмотря на договор, она оказать не может. Глава французской военной миссии в Праге генерал Фоше сказал: «Мы не хотим выступать против Гитлера, имея союзниками большевиков».
   Лондон требовал от Чехословакии безоговорочной капитуляции.
   Правительство во главе с Сыровы в блоке с реакцией маневрировало, обманывая народ.
   А бесноватый Гитлер кричал в берлинском Спорт-Паласе: «Если к первому октября Судетская область не будет передана Германии, я, Гитлер, сам пойду, как первый солдат, на Чехословакию».
   Престарелый политический жонглер, английский премьер Чемберлен решился – второй раз за свою жизнь – подняться в воздух. Он прилетел к Гитлеру. Игнорируя волю и готовность чехословацкого народа к защите своей родины, Чемберлен угоднически доложил Гитлеру, что вопрос о Судетах решен в пользу Германии. Гитлер ответил ему: «Очень сожалею, но теперь это нас не устраивает». Свидание с Чемберленом еще больше развязало руки Гитлеру.
   Тучи тянулись с запада… Свинцовые тучи войны. Они сгущались, закрывая свет…
   В двенадцать часов сорок пять минут двадцать девятого сентября в Мюнхене, в Коричневом доме, собрались Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье. Началось совещание, вошедшее в историю под названием Мюнхенской конференции. Оно должно было решить судьбу гордого славянского государства. Представителей Чехословакии в зал заседаний не допустили, они ждали за дверями. В два часа тридцатого сентября двери зала распахнулись для того, чтобы мир узнал о величайшем предательстве. Конференция решила: отдать Германии не только Судеты, но и все пограничные с ними районы и к десятому октября очистить их от чехословацких войск, сдать все военные сооружения и все военное имущество, находящееся в этих районах.
   Завершился позорнейший сговор, какого еще не знала история.
   Правительство Сыровы капитулировало.
   Возмущение народа не знало границ. В этот же день вождь коммунистов Готвальд собрал деятелей разных политических партий и вместе с ними пошел к президенту. Бенеш принял их. Готвальд потребовал от президента решительного отказа от выполнения мюнхенских условий, призывал к защите республики, убеждал, что народ и армия имеют силы и готовы дать отпор зарвавшемуся агрессору.
   Он сказал:
   – Босые и безоружные абиссинцы защищались, а мы сами покорно подставляем шею под ярмо. Посмотрите, как защищается испанский народ. У нас есть прекрасная армия, народ наш единодушен. Несомненно, и другие страны не оставят нас в одиночестве. Сейчас мы еще можем дать отпор. Еще не поздно. Нельзя принимать мюнхенские условия.
   Тщетно… У президента не хватило мужества внять этим благородным словам. У президента были другие планы.
   На другой день после переговоров Готвальда с Бенешем германские войска с барабанным боем, не встречая сопротивления, перешли границу, вступили в Чехословакию и беспрепятственно заняли не только Судеты, но и приграничные районы и города, в которых почти не было немецкого населения. Вслед за немцами границу перешли польские и венгерские войска.
   Чехословацкая земля оделась в траур.

Глава девятая

1

   Над Прагой опустился сырой осенний вечер. С Влтавы порывами набегал холодный ветер, предвестник зимы; стучали сучья оголенных деревьев, метались по мостовым жухлые листья.
   Подняв воротник пальто, Лукаш торопливо шагал по улице, обгоняя прохожих. Занятый своими мыслями, он ничего вокруг себя не видел. События последних дней всецело захватили его. Правительство Сыровы и Черны запретило деятельность коммунистической партии Чехословакии и газету «Руде право». Генерал Сыровы, еще недавно публично заявлявший, что армия готова дать отпор войскам Гитлера, теперь оправдывает капитуляцию. Социал-демократы, словно только и ждали команды, в один голос заговорили о том, что жертвы народа целесообразны и обеспечат ему мир. Они восхваляют тактику нового правительства. Позор, в который ввергла республику правительственная клика, они изображают как историческую необходимость. В страхе перед Гитлером социал-демократы забыли о достоинстве и благоденствии своего народа.
   На лицо Лукаша упали холодные капли дождя. Он поднял голову, посмотрел на небо. Оно было затянуто пеленой туч. Сеял нудный, обложной осенний дождь. Ярослав свернул с улицы Фоша в почти безлюдный переулок. Тянулись новостройки, среди них ютился небольшой домик. Здесь жил Зденек Слива. Накануне мюнхенских дней хозяин дома решил продать участок, и Слива уже подыскивал себе другую квартиру. Но сделка не состоялась, и семья Сливы осталась на старом месте.
   Лукаш шел сюда не затем, чтобы спорить со Зденеком. Он хотел повидать его сына Антонина. На это у Лукаша были свои соображения, которыми он ни с кем не делился. Мобилизованный в армию Антонин прислал телеграмму из Моравской Остравы, где стояла его часть, – что сегодня будет в Праге.
   – А, непримиримый! – приветствовал Слива гостя. – Проходи, проходи… Садись.
   В его словах Лукаш почувствовал иронию, но не ответил на нее и только хмуро кивнул головой.
   За столом против Зденека сидел Карел Гавличек. Они играли в шахматы.
   «Нашли время тешить себя фигурками», – подумал Лукаш. Он разделся, вытер платком мокрое от дождя лицо и опустился на жесткий диван у стены.
   Слива и Гавличек продолжали игру.
   – Как Елена? – спросил Ярослав о жене Сливы.
   – Елена? – переспросил Зденек, не отрывая глаз от доски. – Отвез ее вчера в больницу… Там ей лучше будет, чем дома…
   – Пожалуй, ты прав, – согласился Лукаш, – не годится больному человеку одному валяться в пустой квартире. Муж – на работе, сын – в армии. Ни присмотреть, ни еды подать некому.
   Установилось молчание. Слива и Гавличек раздумывали над ходами, посвистывали, цокали языками. Казалось, они совсем позабыли о госте. Наблюдая за ними, Лукаш думал: какие они все трое разные люди – он, Лукаш, Слива и Гавличек. Вместе росли, дружили, на глазах друг у друга возмужали и состарились, а разные… разные по отношению к жизни, по убеждениям.
   Он, Лукаш, – коммунист, Слива – социал-демократ, а Гавличек – беспартийный. Частенько между ними вспыхивали споры – вернее, спорят Лукаш и Слива, а Гавличек помалкивает, – но эти споры бесплодны, каждый неизбежно остается при своем мнении. И чем острее политическая борьба в стране, тем непримиримее их позиции. Особенно обострились их словесные стычки в последнее время. Лукаш не терял надежды открыть Сливе глаза на действительное положение вещей, но тот, начиненный социал-демократическими идеями, и слушать ничего не хотел. Все идет как по маслу, – доказывал он Лукашу, – правительство избрало разумный путь.
   В спорах Слива постепенно ожесточался. Вскакивая из-за стола, он начинал размахивать руками. Высокий, худой, с маленькой головой и длинными руками, он был похож в такие минуты на ветряную мельницу. Друзья подшучивали над Сливой, и это еще больше озлобляло его. Жесты его становились размашистыми, голос визгливым. Он обзывал своих противников тупицами, ничего не смыслящими в высокой политике. На этом спор и заканчивался.
   Карел Гавличек представлял собою полную противоположность Зденеку Сливе. Приземистый, коротконогий, он был на два года старше Ярослава и Зденека. Но неумолимые годы как-то обошли, пощадили его. Он оставался таким же крепким и сильным, как в юности. О тяжелой руке Карела хорошо знали на железнодорожном узле. Про него ходила поговорка: «Если Карел бьет одного, то падают трое». В его жестких волосах ни одной сединки. Морщинки едва-едва обозначались на лбу и на щеках. Под левым ухом – родимое пятно, небольшое, с пуговку, из него торчит пучок жестких волос. Карел очень молчалив, хладнокровен и спокоен. Кажется, ничто на свете не в состоянии вывести его из равновесия. Понятно, с течением времени он выработал собственные воззрения на жизнь, на людей, на текущие события, но мыслей своих никогда не высказывал.