На столе стояли два полевых телефона, пепельница из консервной банки и солдатский котелок с торчавшей из него деревянной ложкой. Полковник Бакланов, уже немолодой человек с крупными чертами лица, в очках, чем-то напоминавший усталого учителя, сидел за столом над раскрытой папкой и читал ориентировку главного разведывательного управления.
Ориентировка говорила о том, что фашистская Германия, не успев еще залечить тяжелые раны, полученные зимой, доукомплектовывает остатки разбитых частей, формирует новые и гонит их на восток. В район Курска непрерывным потоком движутся воинские эшелоны противника, колонны автомашин, тяжелая артиллерия, новые самоходные пушки. Идет грандиозная перегруппировка войск, подтягиваются резервы, перебазируется авиация стратегического назначения.
Бакланов отвел уставшие глаза от фиолетовых машинописных строчек, снял очки, захлопнул папку и встал. Он был высок, держался прямо. Теперь в нем без ошибки можно было узнать старого кадрового офицера.
Спрятав папку в несгораемый ящик, Бакланов заглянул в котелок. Гречневая каша застыла. Он попробовал взять ее ложкой, но каша поддавалась плохо. Бакланов чиркнул зажигалкой, поднес ее к потухшей папиросе и направился к койке, расстегивая на ходу поясной ремень. В это время кто-то постучал в дверь.
Бакланов застегнул ремень и разрешил войти.
Стремительно вошел начальник отделения капитан Дмитриевский. Молодой, быстрый, он подал полковнику расшифрованную радиограмму и сказал:
– От Чернопятова.
– Садитесь, – сказал Бакланов, прошел за стол и стал читать полученное сообщение.
Вдруг он поднял глаза на Дмитриевского и строго сказал:
– Я уже предупреждал вас… Не докладывайте телеграмм частями. Когда будет окончание? Ведь это же не конец? – он наклонился над текстом и прочел глуховатым голосом: – «Предлагаем два варианта. Первый: высылайте человека по известным явкам, паролям…» А дальше?
– Гореловский корреспондент оборвал передачу на этом месте без предупреждения, – доложил капитан. – И больше в эфире не появляется, несмотря на наши позывные.
Черные и густые, точно наклеенные, брови Бакланова строго сдвинулись.
– Оборвал? – переспросил он.
– Так точно.
Бакланов отложил папиросу и уставился глазами в темное пятно небольшого окна. Потом он снова пробежал телеграмму глазами и забарабанил пальцами по столу.
– Черт возьми! – бросил он немного погодя. – Вы понимаете, какие ценные материалы захватили ребята? Мы знали, что по личному указанию Гитлера видный конструктор фон Тротте работает над созданием нового, сверхмощного танка, но не знали, что его назовут «драконом» и что он уже готов. Готов и прошел испытания. Да… – Бакланов вновь энергично забарабанил пальцами. – Молодчина Чернопятов, порадовал! Теперь дело за нами. Нельзя терять ни минуты. Пока фашисты наладят серийное производство «драконов», наша промышленность обеспечит армию специальными снарядами, которыми можно будет обломать клыки новому зверю. А для этого мы должны знать его сильные стороны и уязвимые места. Хм… Как же мог прерваться сеанс?
Капитан Дмитриевский пояснил: сеанс начался в ноль шестнадцать и неожиданно прервался в ноль двадцать одну минуту. Дежурный оператор подозревает, что гореловский корреспондент пытался передать знак «Мне угрожает опасность», но, по-видимому, не успел. Правда, оператор не совсем уверен в этом, так как смог принять только одно слово «мне», которое тот передал открытым текстом. Армейский радиоцентр вызывал гореловского корреспондента два часа подряд, но безрезультатно… Дежурный оператор и сейчас слушает.
– Уж коль он перешел на открытый текст, – заметил Бакланов, – то, видно, неспроста. Что же там стряслось?
Дмитриевский пожал плечами и ответил:
– Многое можно думать…
Он ведал разведывательной и подрывной работой за линией фронта, дважды сам побывал в тылах противника, кое-что повидал и понимал, что на оккупированной территории опасность подстерегает на каждом шагу.
– А все же? Что вы предполагаете? – настаивал Бакланов.
Дмитриевский как-то неловко потер свой высокий лоб, собравшийся в морщинки. Ему почему-то не хотелось высказывать сейчас свои затаенные мысли. Срыв одного сеанса еще не давал основания бить тревогу…
– Возможно, что-нибудь помешало передаче, – произнес он, – и радист решил прервать сеанс… Воз…
– Вы говорите не то, что думаете, – прервал его на полуслове Бакланов. – Не то…
– Нет… Почему? – слабо возразил Дмитриевский. – Вы же помните, как получилось со мной в Орше в прошлом году.
– Ну, ну… Дальше! – как бы подтолкнул его Бакланов.
– Туманова вела передачу, – продолжал капитан, – а я дежурил на улице. И вот мчится мой паренек и докладывает: эсэсовцы окружили квартал и начинают повальные обыски. Передачу пришлось прервать. Тридцать два часа я и Туманова отсиживались в пустой и холодной голубятне. А связь восстановили только через неделю. И уже не из Орши.
– Но если мне не изменяет память, Юлия Васильевна успела дать сигнал «Связь временно прекращаю»? – напомнил Бакланов. – Так, кажется?
– Совершенно верно, – согласился Дмит-риевский.
– А этот пытался передать другой сигнал и не успел, видно… – Бакланов встал из-за стола и заходил по комнате. Отжившие свой век половицы жалобно поскрипывали под ногами. – Все это очень печально и некстати, – произнес он. – Вы только подумайте, какого зверя они ухватили! «Дракона»!.. Одно название чего стоит! Молодчина Чернопятов! Герой! Да… И если с ними стряслась беда… – Он умолк и, подойдя к столу, машинально передвинул полевой телефон с места на место.
Бакланов и Дмитриевский молчали и думали. Думали и молчали… Долгую паузу нарушил капитан:
– Попасть под радиопеленгатор – это худшее, что может случиться, но нельзя исключать и многое другое…
– Как это понимать, многое другое? – задал вопрос Бакланов и сам же попытался ответить на него: – Вы хотите сказать: перегорела лампа, отказало питание или еще что-либо в этом роде?
– Вполне возможно.
– Не думаю. Гореловский корреспондент отличался дисциплинированностью и аккуратностью, за что и представлен к награде. Не допускаю мысли, чтобы он начал сеанс на неисправной рации, а если и начал, то предупредил бы нас. Тут что-то другое.
Дмитриевский промолчал. Ему нечего было возразить.
– Вы не теряете надежды, что связь возобновится? – спросил его Бакланов.
Капитан кивнул.
– Хм… Я хочу тоже верить в это, – проговорил Бакланов. – Ну, а если не возобновится? – Бакланов вновь взял телеграмму и прочел вслух: – «Предлагаем два варианта. Первый: высылайте человека по известным явкам…» Две возможности, – повторил он. – И возможно, что во второй шла речь о присылке самолета… Какая досада!..
– Это был бы самый желательный вариант, – подхватил Дмитриевский.
– Но сейчас совершенно невозможный, – заметил Бакланов. – О посылке самолета мы договориться без связи не сможем. – И он покачал головой. – Нужно же такому случиться?
Бакланов бросил телеграмму, подошел к карте и всмотрелся в нее.
– И что вы все-таки предлагаете? – обратился он, не оборачиваясь, к Дмитриевскому.
– Ждать утра, товарищ гвардии полковник, – последовал ответ. – По условиям связи в шесть утра контрольно-проверочный сеанс, обмен позывными и только. Возможно, корреспондент выйдет…
– А если не выйдет, товарищ гвардии капитан? – прервал его Бакланов, не меняя позы и продолжая рассматривать что-то на карте. – Не выйдет ни в шесть, ни в семь, ни завтра, ни послезавтра. Тогда что, я вас спрашиваю?
– Вы не дали мне докончить, – сказал Дмит-риевский.
– Прошу! – произнес Бакланов и резко повернулся. – Ради бога!
– Ждать утра и одновременно готовить к посылке человека, – отчеканил капитан.
– Вот! Правильно! – одобрил Бакланов. – Готовить. И с таким расчетом, чтобы сегодня же ночью выбросить. Дело архисрочное. Кто у нас свободен?
– Свободны трое, но послать придется Туманову, – ответил капитан.
Полковник едва заметно усмехнулся и внимательно посмотрел на капитана своими умными прищуренными глазами.
Дмитриевский вспыхнул, и кровь прилила к его лицу.
Работая полтора года с Дмитриевским, полковник знал, что капитан далеко не безразличен к разведчице. Их обоих соединяло хорошее, молодое чувство. И оба скрывали друг от друга то, что совсем нетрудно было заметить окружающим. Вместе с Тумановой капитан дважды был в тылу врага. Знал Бакланов и то, что, когда на карту ставятся интересы дела и речь заходит о Тумановой, капитан всегда старательно подчеркивал свою объективность. Случалось, он даже строже относился к Тумановой, чем к другим.
– Но почему именно Туманову? – переспросил полковник.
Еще не успокоившийся Дмитриевский ответил хмуро:
– Могу предложить свою кандидатуру.
Бакланов раздраженно взмахнул рукой и строго потребовал:
– Отвечайте на мой вопрос.
Капитан изложил свои доводы. Свободны трое: лейтенант Назаров, сержант Караулова и лейтенант Туманова. Первый знает радиодело, но еще не обучен шифру, вторая владеет шифром и только изучает радиодело. Следовательно, их можно послать только в паре. Туманова же является и радисткой и шифровальщицей.
– И все? – полюбопытствовал Бакланов.
– Нет, не все, – сказал Дмитриевский. – Чернопятов сообщил нам в начале мая две явки. Основную – к повару кафе «Глобус» Готовцеву и запасную – на себя. На тот случай, если Готовцева не окажется на месте. На явку надо посылать женщину под видом сестры Готовцева и с документами на ее же имя. Сестра Готовцева работает в минской комендатуре переводчицей, свободно объясняется по-немецки. Туманова же, как вам известно, неплохо владеет немецким языком.
– Так, так… Ясно. Кстати, напомните, в связи с чем Чернопятов сообщил нам эти явки и пароли, – попросил Бакланов. – Я тогда был в командировке в Москве.
Дмитриевский кратко рассказал. Люди Чернопятова в конце апреля произвели небольшую операцию. Они вскрыли сейф бургомистра города и изъяли свыше трех миллионов рублей в советских знаках сторублевого достоинства. Деньги надо было вывезти с оккупированной территории. Разведотдел договорился с Чернопятовым о присылке к нему человека, получил явки и пароли. Но через несколько дней Чернопятов сообщил, что деньги оказались фальшивыми, изготовленными в Германии. Тогда командующий приказал сжечь их.
– Хм, забавная история! – заметил Бакланов. – Так… А когда Юлия Васильевна вернулась из-за линии фронта?
– Девять дней назад…
– Так ли? – поинтересовался Бакланов, вынул из кармана записную книжку и стал перелистывать ее.
– Точно так, – подтвердил Дмитриевский. – Сегодня у нас девятое, а она вернулась первого.
– Положим, у нас сегодня не девятое, а уже десятое, – поправил Бакланов. – Это мы, полуночники, сбились со счета. – И он взглянул на часы. – Сейчас без двух минут три. А успела отдохнуть Юлия Васильевна? Как она чувствует себя?
Дмитриевский улыбнулся. Что он может сказать? Она чувствует себя, как обычно, и ни на что не жалуется.
– В ее возрасте я тоже ни на что не жаловался, – сказал Бакланов, – но это вовсе не означало, что я не уставал и не нуждался в отдыхе. Ну, ладно… Решим так: побеседуйте обо всем с Юлией Васильевной самым подробным образом, а я доложу ваше мнение командующему.
– Слушаюсь, – Дмитриевский встал. – Можно идти?
– Идите, – разрешил Бакланов и проводил взглядом капитана.
13
Ориентировка говорила о том, что фашистская Германия, не успев еще залечить тяжелые раны, полученные зимой, доукомплектовывает остатки разбитых частей, формирует новые и гонит их на восток. В район Курска непрерывным потоком движутся воинские эшелоны противника, колонны автомашин, тяжелая артиллерия, новые самоходные пушки. Идет грандиозная перегруппировка войск, подтягиваются резервы, перебазируется авиация стратегического назначения.
Бакланов отвел уставшие глаза от фиолетовых машинописных строчек, снял очки, захлопнул папку и встал. Он был высок, держался прямо. Теперь в нем без ошибки можно было узнать старого кадрового офицера.
Спрятав папку в несгораемый ящик, Бакланов заглянул в котелок. Гречневая каша застыла. Он попробовал взять ее ложкой, но каша поддавалась плохо. Бакланов чиркнул зажигалкой, поднес ее к потухшей папиросе и направился к койке, расстегивая на ходу поясной ремень. В это время кто-то постучал в дверь.
Бакланов застегнул ремень и разрешил войти.
Стремительно вошел начальник отделения капитан Дмитриевский. Молодой, быстрый, он подал полковнику расшифрованную радиограмму и сказал:
– От Чернопятова.
– Садитесь, – сказал Бакланов, прошел за стол и стал читать полученное сообщение.
Вдруг он поднял глаза на Дмитриевского и строго сказал:
– Я уже предупреждал вас… Не докладывайте телеграмм частями. Когда будет окончание? Ведь это же не конец? – он наклонился над текстом и прочел глуховатым голосом: – «Предлагаем два варианта. Первый: высылайте человека по известным явкам, паролям…» А дальше?
– Гореловский корреспондент оборвал передачу на этом месте без предупреждения, – доложил капитан. – И больше в эфире не появляется, несмотря на наши позывные.
Черные и густые, точно наклеенные, брови Бакланова строго сдвинулись.
– Оборвал? – переспросил он.
– Так точно.
Бакланов отложил папиросу и уставился глазами в темное пятно небольшого окна. Потом он снова пробежал телеграмму глазами и забарабанил пальцами по столу.
– Черт возьми! – бросил он немного погодя. – Вы понимаете, какие ценные материалы захватили ребята? Мы знали, что по личному указанию Гитлера видный конструктор фон Тротте работает над созданием нового, сверхмощного танка, но не знали, что его назовут «драконом» и что он уже готов. Готов и прошел испытания. Да… – Бакланов вновь энергично забарабанил пальцами. – Молодчина Чернопятов, порадовал! Теперь дело за нами. Нельзя терять ни минуты. Пока фашисты наладят серийное производство «драконов», наша промышленность обеспечит армию специальными снарядами, которыми можно будет обломать клыки новому зверю. А для этого мы должны знать его сильные стороны и уязвимые места. Хм… Как же мог прерваться сеанс?
Капитан Дмитриевский пояснил: сеанс начался в ноль шестнадцать и неожиданно прервался в ноль двадцать одну минуту. Дежурный оператор подозревает, что гореловский корреспондент пытался передать знак «Мне угрожает опасность», но, по-видимому, не успел. Правда, оператор не совсем уверен в этом, так как смог принять только одно слово «мне», которое тот передал открытым текстом. Армейский радиоцентр вызывал гореловского корреспондента два часа подряд, но безрезультатно… Дежурный оператор и сейчас слушает.
– Уж коль он перешел на открытый текст, – заметил Бакланов, – то, видно, неспроста. Что же там стряслось?
Дмитриевский пожал плечами и ответил:
– Многое можно думать…
Он ведал разведывательной и подрывной работой за линией фронта, дважды сам побывал в тылах противника, кое-что повидал и понимал, что на оккупированной территории опасность подстерегает на каждом шагу.
– А все же? Что вы предполагаете? – настаивал Бакланов.
Дмитриевский как-то неловко потер свой высокий лоб, собравшийся в морщинки. Ему почему-то не хотелось высказывать сейчас свои затаенные мысли. Срыв одного сеанса еще не давал основания бить тревогу…
– Возможно, что-нибудь помешало передаче, – произнес он, – и радист решил прервать сеанс… Воз…
– Вы говорите не то, что думаете, – прервал его на полуслове Бакланов. – Не то…
– Нет… Почему? – слабо возразил Дмитриевский. – Вы же помните, как получилось со мной в Орше в прошлом году.
– Ну, ну… Дальше! – как бы подтолкнул его Бакланов.
– Туманова вела передачу, – продолжал капитан, – а я дежурил на улице. И вот мчится мой паренек и докладывает: эсэсовцы окружили квартал и начинают повальные обыски. Передачу пришлось прервать. Тридцать два часа я и Туманова отсиживались в пустой и холодной голубятне. А связь восстановили только через неделю. И уже не из Орши.
– Но если мне не изменяет память, Юлия Васильевна успела дать сигнал «Связь временно прекращаю»? – напомнил Бакланов. – Так, кажется?
– Совершенно верно, – согласился Дмит-риевский.
– А этот пытался передать другой сигнал и не успел, видно… – Бакланов встал из-за стола и заходил по комнате. Отжившие свой век половицы жалобно поскрипывали под ногами. – Все это очень печально и некстати, – произнес он. – Вы только подумайте, какого зверя они ухватили! «Дракона»!.. Одно название чего стоит! Молодчина Чернопятов! Герой! Да… И если с ними стряслась беда… – Он умолк и, подойдя к столу, машинально передвинул полевой телефон с места на место.
Бакланов и Дмитриевский молчали и думали. Думали и молчали… Долгую паузу нарушил капитан:
– Попасть под радиопеленгатор – это худшее, что может случиться, но нельзя исключать и многое другое…
– Как это понимать, многое другое? – задал вопрос Бакланов и сам же попытался ответить на него: – Вы хотите сказать: перегорела лампа, отказало питание или еще что-либо в этом роде?
– Вполне возможно.
– Не думаю. Гореловский корреспондент отличался дисциплинированностью и аккуратностью, за что и представлен к награде. Не допускаю мысли, чтобы он начал сеанс на неисправной рации, а если и начал, то предупредил бы нас. Тут что-то другое.
Дмитриевский промолчал. Ему нечего было возразить.
– Вы не теряете надежды, что связь возобновится? – спросил его Бакланов.
Капитан кивнул.
– Хм… Я хочу тоже верить в это, – проговорил Бакланов. – Ну, а если не возобновится? – Бакланов вновь взял телеграмму и прочел вслух: – «Предлагаем два варианта. Первый: высылайте человека по известным явкам…» Две возможности, – повторил он. – И возможно, что во второй шла речь о присылке самолета… Какая досада!..
– Это был бы самый желательный вариант, – подхватил Дмитриевский.
– Но сейчас совершенно невозможный, – заметил Бакланов. – О посылке самолета мы договориться без связи не сможем. – И он покачал головой. – Нужно же такому случиться?
Бакланов бросил телеграмму, подошел к карте и всмотрелся в нее.
– И что вы все-таки предлагаете? – обратился он, не оборачиваясь, к Дмитриевскому.
– Ждать утра, товарищ гвардии полковник, – последовал ответ. – По условиям связи в шесть утра контрольно-проверочный сеанс, обмен позывными и только. Возможно, корреспондент выйдет…
– А если не выйдет, товарищ гвардии капитан? – прервал его Бакланов, не меняя позы и продолжая рассматривать что-то на карте. – Не выйдет ни в шесть, ни в семь, ни завтра, ни послезавтра. Тогда что, я вас спрашиваю?
– Вы не дали мне докончить, – сказал Дмит-риевский.
– Прошу! – произнес Бакланов и резко повернулся. – Ради бога!
– Ждать утра и одновременно готовить к посылке человека, – отчеканил капитан.
– Вот! Правильно! – одобрил Бакланов. – Готовить. И с таким расчетом, чтобы сегодня же ночью выбросить. Дело архисрочное. Кто у нас свободен?
– Свободны трое, но послать придется Туманову, – ответил капитан.
Полковник едва заметно усмехнулся и внимательно посмотрел на капитана своими умными прищуренными глазами.
Дмитриевский вспыхнул, и кровь прилила к его лицу.
Работая полтора года с Дмитриевским, полковник знал, что капитан далеко не безразличен к разведчице. Их обоих соединяло хорошее, молодое чувство. И оба скрывали друг от друга то, что совсем нетрудно было заметить окружающим. Вместе с Тумановой капитан дважды был в тылу врага. Знал Бакланов и то, что, когда на карту ставятся интересы дела и речь заходит о Тумановой, капитан всегда старательно подчеркивал свою объективность. Случалось, он даже строже относился к Тумановой, чем к другим.
– Но почему именно Туманову? – переспросил полковник.
Еще не успокоившийся Дмитриевский ответил хмуро:
– Могу предложить свою кандидатуру.
Бакланов раздраженно взмахнул рукой и строго потребовал:
– Отвечайте на мой вопрос.
Капитан изложил свои доводы. Свободны трое: лейтенант Назаров, сержант Караулова и лейтенант Туманова. Первый знает радиодело, но еще не обучен шифру, вторая владеет шифром и только изучает радиодело. Следовательно, их можно послать только в паре. Туманова же является и радисткой и шифровальщицей.
– И все? – полюбопытствовал Бакланов.
– Нет, не все, – сказал Дмитриевский. – Чернопятов сообщил нам в начале мая две явки. Основную – к повару кафе «Глобус» Готовцеву и запасную – на себя. На тот случай, если Готовцева не окажется на месте. На явку надо посылать женщину под видом сестры Готовцева и с документами на ее же имя. Сестра Готовцева работает в минской комендатуре переводчицей, свободно объясняется по-немецки. Туманова же, как вам известно, неплохо владеет немецким языком.
– Так, так… Ясно. Кстати, напомните, в связи с чем Чернопятов сообщил нам эти явки и пароли, – попросил Бакланов. – Я тогда был в командировке в Москве.
Дмитриевский кратко рассказал. Люди Чернопятова в конце апреля произвели небольшую операцию. Они вскрыли сейф бургомистра города и изъяли свыше трех миллионов рублей в советских знаках сторублевого достоинства. Деньги надо было вывезти с оккупированной территории. Разведотдел договорился с Чернопятовым о присылке к нему человека, получил явки и пароли. Но через несколько дней Чернопятов сообщил, что деньги оказались фальшивыми, изготовленными в Германии. Тогда командующий приказал сжечь их.
– Хм, забавная история! – заметил Бакланов. – Так… А когда Юлия Васильевна вернулась из-за линии фронта?
– Девять дней назад…
– Так ли? – поинтересовался Бакланов, вынул из кармана записную книжку и стал перелистывать ее.
– Точно так, – подтвердил Дмитриевский. – Сегодня у нас девятое, а она вернулась первого.
– Положим, у нас сегодня не девятое, а уже десятое, – поправил Бакланов. – Это мы, полуночники, сбились со счета. – И он взглянул на часы. – Сейчас без двух минут три. А успела отдохнуть Юлия Васильевна? Как она чувствует себя?
Дмитриевский улыбнулся. Что он может сказать? Она чувствует себя, как обычно, и ни на что не жалуется.
– В ее возрасте я тоже ни на что не жаловался, – сказал Бакланов, – но это вовсе не означало, что я не уставал и не нуждался в отдыхе. Ну, ладно… Решим так: побеседуйте обо всем с Юлией Васильевной самым подробным образом, а я доложу ваше мнение командующему.
– Слушаюсь, – Дмитриевский встал. – Можно идти?
– Идите, – разрешил Бакланов и проводил взглядом капитана.
13
Десятого июня в половине восьмого утра Чернопятов открыл дверь котельной. В глаза ударили яркие лучи солнца. Чернопятов прищурился и зябко повел плечами. В его «пещере», как он именовал свое жилище, всегда царили полумрак, сырость и прохлада. Баня топилась лишь два раза в неделю, в остальные дни топливо расходовать не разрешалось.
Закрепив обе половинки двери на стенные крючки, Чернопятов взглянул на тротуар. Там, как на пружинках, уже подпрыгивал бойкий воробушек.
– Прилетел, шельмец? – усмехнулся Чернопятов. – А где же остальные?
Воробушек чирикнул, что, видимо, означало: «Сейчас все будут».
Чернопятов спустился вниз и возвратился со старой жестянкой из-под кофе, в которую складывал крошки. Сегодня там был пшенный концентрат.
Около дверей уже суетилась добрая дюжина серых комочков, которые скакали и щебетали, требуя завтрака.
Чернопятов помял в руках концентрат и высыпал на край тротуара. Воробьи шумно набросились на еду, жадно хватая большие кусочки слипшейся промасленной каши. Они вытягивали шейки, топорщились, тужились и все-таки проглатывали их.
Не прошло и минуты, как с кашей было покончено.
Воробьи сразу отяжелели, напыжились и смотрели с каким-то недоумением на своего кормильца. Некоторые принялись приводить себя в порядок, перебирая клювом перышки.
– Довольно, християне, – сказал Чернопятов, сел на порог и начал крутить цигарку.
Так было ежедневно. Привык к этому Чернопятов, привыкли и воробьи. Чернопятов закурил, расстегнул ворот рубахи.
– Теплынь-то какая!.. Хорошо!..
Он благодушно нежился под ласковым солнцем, дымил самокруткой и посмеивался про себя. Знали бы гитлеровцы, какие документики упрятаны под его верстаком! Хе-хе! Куда там! Разве можно додуматься до этого! А машина? А курьер? Так и пропали? Пропали! Как корова языком слизнула. Все сделано чисто. Раз – два – и концы в воду. Пусть поломают головы. И Костя уж, конечно, «отстучал» и ответ, видно, получил. Какой, интересно, вариант изберет полковник Бакланов? Скорее всего – второй. Не иначе, как самолет пришлет с посадкой. Это удобнее всего и быстрее. Да чего там гадать? Бакланов решит, ему виднее: дядька мозговитый. Хорошо бы сейчас взглянуть на него. Как он выглядит, как воюет, старый служака… Обтерла его жизнь, обкатала. Полковник, шутка ли сказать?! А ведь был когда-то шахтер. Коногон, кажется. Вот что значит человек!..
Рассуждая таким образом, Чернопятов попыхивал дымком и поглядывал на улицу.
Вот показалась немецкая походная кухня на жестком ходу, влекомая сытым и куцехвостым мерином. Она громко тарахтела по булыжной мостовой. На передке восседал пожилой солдат с заспанным лицом. Он отгонял кнутовищем надоедливых слепней, осаждавших круп лошади.
Походную кухню обогнали три мотоциклиста в эсэсовской форме, а потом показалось печальное шествие. Окруженные плотным кольцом автоматчиков, устало брели человек двадцать арестованных. Среди них Чернопятов заметил двух женщин. Все шли молча, низко опустив головы, держа в руках свертки, узлы, мешки.
«Видно, в Германию отправляют!» – подумал Чернопятов, всматриваясь в лица арестованных. Но никого из знакомых он не обнаружил. Процессия свернула на перекрестке с Биржевой улицы на Почтовую.
В доме напротив открылось окно, и показалось худое изможденное лицо женщины. Женщина поклонилась Чернопятову, и он ответил ей тем же. Так происходило почти ежедневно.
Чернопятов знал от соседей, что женщина, с которой он, по сути дела, не был знаком и ни разу не обмолвился ни единым словом, до войны работала учительницей. После гибели на фронте мужа ее разбил паралич, отнялись обе ноги, и она уже не покидала своей комнаты.
Женщина окинула улицу грустным, рассеянным взглядом и задернула занавеску.
– Пора за работу, Григорий Афанасьевич, – промолвил Чернопятов. – Довольно посиживать.
Он хотел уже подняться, но вдруг заметил на противоположном тротуаре Калюжного. Тот шагал своей обычной неторопливой походкой, не поворачивая головы, не оглядываясь.
«Что бы это могло значить? – подумал Чернопятов. – Радиограмму принес?»
Нет, этого не могло быть. В подполье существовали раз и навсегда установленные порядки. Чернопятов не нарушал их сам, не разрешал нарушать и другим. Способы доставки радиограмм ему, а также и от него разрабатывались с учетом обстановки в городе, времени года. Калюжный никогда не приносил радиограмм. Он прятал их в тайники. Чернопятов знал, что ответ Бакланова на радиограмму он должен будет вынуть не ранее десяти утра из «почтового ящика» № 4. Так в чем же дело? Почему Калюжный появился сейчас?
Чернопятов весь превратился во внимание, теряясь в догадках и не находя объяснения происходящему.
А Калюжный, достигнув дома, где жила бывшая учительница, замедлил шаг, вынул из кармана сложенную газету и, развернув ее, стал просматривать на ходу.
Что-то дрогнуло в груди Чернопятова. Это был условный знак, обозначавший: «Следуй за мной и будь осторожен. Не исключена слежка».
Что произошло? С кем? Провожая глазами удалявшегося Калюжного, Чернопятов наблюдал, не следует ли кто за ним по пятам. Но нет, ничего подозрительного не наблюдалось.
Когда Калюжный пересек Минскую, Чернопятов встал и, не теряя товарища из виду, направился вслед за ним по другой стороне улицы. Чернопятов шагал и ощущал непривычную тяжесть в ногах. Был он человеком неробкого десятка, но неизвестность действовала удручающе. Словно вокруг тебя кромешная темнота, а где-то рядом находится смертельный враг. Врага этого надо уничтожить, иначе погибнешь сам. Но глаза ничего не видят, удары проваливаются в пустоту, каждый шаг ведет в неизвестное. И человека охватывает чувство унизительной беспомощности, жалкое чувство бессилия.
Терзаемый недобрыми предчувствиями, Чернопятов продолжал идти.
А Калюжный, достигнув угла и как бы невзначай обернувшись, повернул на улицу, ранее носившую имя Комсомольской. Посреди улицы тянулся бульвар, обсаженный столетними липами. Пройдя до конца бульвара, он повернул назад. Ход этот был оправдан. Калюжный в свою очередь хотел убедиться, нет ли «хвоста» за Чернопятовым. Они разминулись почти на середине бульвара, «проверились».
Чернопятов торопливо добрался до того места, где Калюжный сделал поворот. Он увидел друга на противоположном конце.
«Сейчас все выяснится… Сейчас… осталось полсотни шагов», – рассуждал Чернопятов.
Под сенью развесистой липы когда-то стояла скамья. Теперь от нее остались лишь два столбика, врытые в землю и почти сгнившие. На одном из них сидел Калюжный, а второй оставался свободным.
Калюжный держал перед собой развернутую газету.
Чернопятов подошел к столбику и сразу присел, будто кто-то ударил его под коленки. Он достал из кармана жестяную коробочку с махоркой и стал вертеть цигарку.
В обе стороны сновали прохожие, мелькали мундиры гитлеровцев. Чернопятов неторопливо, сдерживая дрожь пальцев, обрывал кончики бумаги.
Калюжный молчал, делая вид, что целиком поглощен газетой, но и его руки подрагивали.
Улучив минуту, когда поблизости никого не было, Калюжный наконец заговорил своим сердитым, сдержанным голосом:
– Я боялся, что меня возьмут под слежку… но, кажется, нет. Ночью погиб Костя…
Чернопятов просыпал табак на землю и почувствовал мгновенную сухость во рту. Что он сказал? Ночью погиб Костя? Уж не ослышался ли? Нет, нет, не ослышался, ночью погиб Костя! Перед глазами запрыгали разноцветные огоньки: красные, синие, фиолетовые…
– Он проводил сеанс… передавал наше донесение, – тихо говорил Калюжный, прикрывшись газетой, – и налетели гестаповцы. Не один, а несколько человек. Они ворвались в дом. Что-то взорвалось. Видно, Костя воспользовался гранатой. Трое убиты, двое тяжело ранены, а Костя погиб… Так изуродован, что и узнать трудно.
Закрепив обе половинки двери на стенные крючки, Чернопятов взглянул на тротуар. Там, как на пружинках, уже подпрыгивал бойкий воробушек.
– Прилетел, шельмец? – усмехнулся Чернопятов. – А где же остальные?
Воробушек чирикнул, что, видимо, означало: «Сейчас все будут».
Чернопятов спустился вниз и возвратился со старой жестянкой из-под кофе, в которую складывал крошки. Сегодня там был пшенный концентрат.
Около дверей уже суетилась добрая дюжина серых комочков, которые скакали и щебетали, требуя завтрака.
Чернопятов помял в руках концентрат и высыпал на край тротуара. Воробьи шумно набросились на еду, жадно хватая большие кусочки слипшейся промасленной каши. Они вытягивали шейки, топорщились, тужились и все-таки проглатывали их.
Не прошло и минуты, как с кашей было покончено.
Воробьи сразу отяжелели, напыжились и смотрели с каким-то недоумением на своего кормильца. Некоторые принялись приводить себя в порядок, перебирая клювом перышки.
– Довольно, християне, – сказал Чернопятов, сел на порог и начал крутить цигарку.
Так было ежедневно. Привык к этому Чернопятов, привыкли и воробьи. Чернопятов закурил, расстегнул ворот рубахи.
– Теплынь-то какая!.. Хорошо!..
Он благодушно нежился под ласковым солнцем, дымил самокруткой и посмеивался про себя. Знали бы гитлеровцы, какие документики упрятаны под его верстаком! Хе-хе! Куда там! Разве можно додуматься до этого! А машина? А курьер? Так и пропали? Пропали! Как корова языком слизнула. Все сделано чисто. Раз – два – и концы в воду. Пусть поломают головы. И Костя уж, конечно, «отстучал» и ответ, видно, получил. Какой, интересно, вариант изберет полковник Бакланов? Скорее всего – второй. Не иначе, как самолет пришлет с посадкой. Это удобнее всего и быстрее. Да чего там гадать? Бакланов решит, ему виднее: дядька мозговитый. Хорошо бы сейчас взглянуть на него. Как он выглядит, как воюет, старый служака… Обтерла его жизнь, обкатала. Полковник, шутка ли сказать?! А ведь был когда-то шахтер. Коногон, кажется. Вот что значит человек!..
Рассуждая таким образом, Чернопятов попыхивал дымком и поглядывал на улицу.
Вот показалась немецкая походная кухня на жестком ходу, влекомая сытым и куцехвостым мерином. Она громко тарахтела по булыжной мостовой. На передке восседал пожилой солдат с заспанным лицом. Он отгонял кнутовищем надоедливых слепней, осаждавших круп лошади.
Походную кухню обогнали три мотоциклиста в эсэсовской форме, а потом показалось печальное шествие. Окруженные плотным кольцом автоматчиков, устало брели человек двадцать арестованных. Среди них Чернопятов заметил двух женщин. Все шли молча, низко опустив головы, держа в руках свертки, узлы, мешки.
«Видно, в Германию отправляют!» – подумал Чернопятов, всматриваясь в лица арестованных. Но никого из знакомых он не обнаружил. Процессия свернула на перекрестке с Биржевой улицы на Почтовую.
В доме напротив открылось окно, и показалось худое изможденное лицо женщины. Женщина поклонилась Чернопятову, и он ответил ей тем же. Так происходило почти ежедневно.
Чернопятов знал от соседей, что женщина, с которой он, по сути дела, не был знаком и ни разу не обмолвился ни единым словом, до войны работала учительницей. После гибели на фронте мужа ее разбил паралич, отнялись обе ноги, и она уже не покидала своей комнаты.
Женщина окинула улицу грустным, рассеянным взглядом и задернула занавеску.
– Пора за работу, Григорий Афанасьевич, – промолвил Чернопятов. – Довольно посиживать.
Он хотел уже подняться, но вдруг заметил на противоположном тротуаре Калюжного. Тот шагал своей обычной неторопливой походкой, не поворачивая головы, не оглядываясь.
«Что бы это могло значить? – подумал Чернопятов. – Радиограмму принес?»
Нет, этого не могло быть. В подполье существовали раз и навсегда установленные порядки. Чернопятов не нарушал их сам, не разрешал нарушать и другим. Способы доставки радиограмм ему, а также и от него разрабатывались с учетом обстановки в городе, времени года. Калюжный никогда не приносил радиограмм. Он прятал их в тайники. Чернопятов знал, что ответ Бакланова на радиограмму он должен будет вынуть не ранее десяти утра из «почтового ящика» № 4. Так в чем же дело? Почему Калюжный появился сейчас?
Чернопятов весь превратился во внимание, теряясь в догадках и не находя объяснения происходящему.
А Калюжный, достигнув дома, где жила бывшая учительница, замедлил шаг, вынул из кармана сложенную газету и, развернув ее, стал просматривать на ходу.
Что-то дрогнуло в груди Чернопятова. Это был условный знак, обозначавший: «Следуй за мной и будь осторожен. Не исключена слежка».
Что произошло? С кем? Провожая глазами удалявшегося Калюжного, Чернопятов наблюдал, не следует ли кто за ним по пятам. Но нет, ничего подозрительного не наблюдалось.
Когда Калюжный пересек Минскую, Чернопятов встал и, не теряя товарища из виду, направился вслед за ним по другой стороне улицы. Чернопятов шагал и ощущал непривычную тяжесть в ногах. Был он человеком неробкого десятка, но неизвестность действовала удручающе. Словно вокруг тебя кромешная темнота, а где-то рядом находится смертельный враг. Врага этого надо уничтожить, иначе погибнешь сам. Но глаза ничего не видят, удары проваливаются в пустоту, каждый шаг ведет в неизвестное. И человека охватывает чувство унизительной беспомощности, жалкое чувство бессилия.
Терзаемый недобрыми предчувствиями, Чернопятов продолжал идти.
А Калюжный, достигнув угла и как бы невзначай обернувшись, повернул на улицу, ранее носившую имя Комсомольской. Посреди улицы тянулся бульвар, обсаженный столетними липами. Пройдя до конца бульвара, он повернул назад. Ход этот был оправдан. Калюжный в свою очередь хотел убедиться, нет ли «хвоста» за Чернопятовым. Они разминулись почти на середине бульвара, «проверились».
Чернопятов торопливо добрался до того места, где Калюжный сделал поворот. Он увидел друга на противоположном конце.
«Сейчас все выяснится… Сейчас… осталось полсотни шагов», – рассуждал Чернопятов.
Под сенью развесистой липы когда-то стояла скамья. Теперь от нее остались лишь два столбика, врытые в землю и почти сгнившие. На одном из них сидел Калюжный, а второй оставался свободным.
Калюжный держал перед собой развернутую газету.
Чернопятов подошел к столбику и сразу присел, будто кто-то ударил его под коленки. Он достал из кармана жестяную коробочку с махоркой и стал вертеть цигарку.
В обе стороны сновали прохожие, мелькали мундиры гитлеровцев. Чернопятов неторопливо, сдерживая дрожь пальцев, обрывал кончики бумаги.
Калюжный молчал, делая вид, что целиком поглощен газетой, но и его руки подрагивали.
Улучив минуту, когда поблизости никого не было, Калюжный наконец заговорил своим сердитым, сдержанным голосом:
– Я боялся, что меня возьмут под слежку… но, кажется, нет. Ночью погиб Костя…
Чернопятов просыпал табак на землю и почувствовал мгновенную сухость во рту. Что он сказал? Ночью погиб Костя? Уж не ослышался ли? Нет, нет, не ослышался, ночью погиб Костя! Перед глазами запрыгали разноцветные огоньки: красные, синие, фиолетовые…
– Он проводил сеанс… передавал наше донесение, – тихо говорил Калюжный, прикрывшись газетой, – и налетели гестаповцы. Не один, а несколько человек. Они ворвались в дом. Что-то взорвалось. Видно, Костя воспользовался гранатой. Трое убиты, двое тяжело ранены, а Костя погиб… Так изуродован, что и узнать трудно.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента