Но Самара значительно больше запомнилась другим. Всего лишь за несколько лет до поступления Бориса в гимназию в этом городе жил получивший уже известность писатель-бунтарь Максим Горький, печатавшийся в местной «Самарской газете». Фельетоны Горького стали появляться в этой газете с октября 1894 г.
Горький поселился в Самаре по совету В.Г. Короленко в феврале 1895 г. В течение первой половины 1895 г. в «Самарской газете» почти ежедневно печатались его рассказы, очерки и фельетоны. 14 июля 1895 г. под фельетоном впервые появилась подпись Иегудиил Хламида. По мнению писателя Д. Быкова, газета, в которой столь активно сотрудничал Горький, вела себя либеральнее, чем даже столичная пресса. Это было явлением частым – в провинции работали те, кого из столицы высылали за вольномыслие[38], а исконно периферийные издатели часто чувствовали себя свободнее, нежели столичные карьеристы. Последнее позже неоднократно отмечал Николаевский.
Самару в конце XIX в. называли русским Чикаго. Действительно, город быстро рос, в нем кипела торговля, в центре воздвигались богатые частные дома. Когда Борис приехал в Самару, Горького там уже не было (в 1896 г. тот покинул город, чтобы продолжать свои странствия по Руси), но из уст в уста передавались написанные им в 1895 г. «Челкаш», «Старуха Изергиль», «Песня о Соколе», опубликованные в «Самарской газете».
В городе вспоминали и бунтарский внешний вид писателя – его длинные волосы, мягкие сапоги и заправленные в них широкие синие, «украинского типа», штаны, широкополую «греческую» шляпу, не очень аккуратную, но всегда подпоясанную рубаху навыпуск, палку таких размеров, что ею можно было бы пользоваться как холодным оружием, и т. п. Естественно, что многие гимназисты стремились подражать Иегудиилу Хламиде, хотя бы своим непокорным обликом. Правда, гимназические власти быстро пресекали такие «попытки бунта». Во всяком случае, Бориса заставили постричь длинную шевелюру, которую он отрастил.
Еще одним немаловажным самарским впечатлением было знакомство с молодым геологом Павлом Ивановичем Преображенским, в будущем профессором и советским академиком (хотя в промежутке он был министром просвещения в правительстве адмирала Колчака и сидел в большевистской тюрьме). В своих воспоминаниях Николаевский был неточен, он рассказывал, что в его гимназические годы Преображенский уже был профессором и возглавлял разведывательные экспедиции[39]. На самом же деле он только в 1900 г. окончил петербургский горный институт и получил звание горного инженера. Однако действительно, в первые годы века Преображенский заведовал геологической партией, исследовавшей возможности строительства железнодорожной ветки Уфа – гора Магнитная.
Скорее всего, Борис познакомился с Павлом Ивановичем именно в этом качестве. Во всяком случае, соответствует, очевидно, действительности, что эта его экспедиция имела свою лабораторию, которую начинающий ученый предоставил в распоряжение гимназиста для его нехитрых экспериментов с минералами.
У Бориса сохранялись интересы в области естественных наук, особенно астрономии. Он завел большую тетрадь, куда заносил различные межзвездные расстояния и подобные интересовавшие его сведения. Но постепенно этот интерес если не исчезал, то, во всяком случае, отходил на второй план. Зато углублялись гуманитарные интересы, которые вначале концентрировались на все более углубленном знакомстве с либеральной и особенно демократической художественной литературой, в первую очередь поэзией. Стихи легко откладывались в памяти. Как-то Борис прочитал революционное стихотворение Некрасова старшему гимназисту. Тот его предостерег: «Ох, смотри, Николаевский, попадешь ты в Петропавловскую крепость!» Это название было школьнику знакомо уже тогда – по мемуарам декабристов, которые он читал во втором классе, и по тому же Некрасову[40].
Вхождение в революционный круг
Провинциальный большевик
Горький поселился в Самаре по совету В.Г. Короленко в феврале 1895 г. В течение первой половины 1895 г. в «Самарской газете» почти ежедневно печатались его рассказы, очерки и фельетоны. 14 июля 1895 г. под фельетоном впервые появилась подпись Иегудиил Хламида. По мнению писателя Д. Быкова, газета, в которой столь активно сотрудничал Горький, вела себя либеральнее, чем даже столичная пресса. Это было явлением частым – в провинции работали те, кого из столицы высылали за вольномыслие[38], а исконно периферийные издатели часто чувствовали себя свободнее, нежели столичные карьеристы. Последнее позже неоднократно отмечал Николаевский.
Самару в конце XIX в. называли русским Чикаго. Действительно, город быстро рос, в нем кипела торговля, в центре воздвигались богатые частные дома. Когда Борис приехал в Самару, Горького там уже не было (в 1896 г. тот покинул город, чтобы продолжать свои странствия по Руси), но из уст в уста передавались написанные им в 1895 г. «Челкаш», «Старуха Изергиль», «Песня о Соколе», опубликованные в «Самарской газете».
В городе вспоминали и бунтарский внешний вид писателя – его длинные волосы, мягкие сапоги и заправленные в них широкие синие, «украинского типа», штаны, широкополую «греческую» шляпу, не очень аккуратную, но всегда подпоясанную рубаху навыпуск, палку таких размеров, что ею можно было бы пользоваться как холодным оружием, и т. п. Естественно, что многие гимназисты стремились подражать Иегудиилу Хламиде, хотя бы своим непокорным обликом. Правда, гимназические власти быстро пресекали такие «попытки бунта». Во всяком случае, Бориса заставили постричь длинную шевелюру, которую он отрастил.
Еще одним немаловажным самарским впечатлением было знакомство с молодым геологом Павлом Ивановичем Преображенским, в будущем профессором и советским академиком (хотя в промежутке он был министром просвещения в правительстве адмирала Колчака и сидел в большевистской тюрьме). В своих воспоминаниях Николаевский был неточен, он рассказывал, что в его гимназические годы Преображенский уже был профессором и возглавлял разведывательные экспедиции[39]. На самом же деле он только в 1900 г. окончил петербургский горный институт и получил звание горного инженера. Однако действительно, в первые годы века Преображенский заведовал геологической партией, исследовавшей возможности строительства железнодорожной ветки Уфа – гора Магнитная.
Скорее всего, Борис познакомился с Павлом Ивановичем именно в этом качестве. Во всяком случае, соответствует, очевидно, действительности, что эта его экспедиция имела свою лабораторию, которую начинающий ученый предоставил в распоряжение гимназиста для его нехитрых экспериментов с минералами.
У Бориса сохранялись интересы в области естественных наук, особенно астрономии. Он завел большую тетрадь, куда заносил различные межзвездные расстояния и подобные интересовавшие его сведения. Но постепенно этот интерес если не исчезал, то, во всяком случае, отходил на второй план. Зато углублялись гуманитарные интересы, которые вначале концентрировались на все более углубленном знакомстве с либеральной и особенно демократической художественной литературой, в первую очередь поэзией. Стихи легко откладывались в памяти. Как-то Борис прочитал революционное стихотворение Некрасова старшему гимназисту. Тот его предостерег: «Ох, смотри, Николаевский, попадешь ты в Петропавловскую крепость!» Это название было школьнику знакомо уже тогда – по мемуарам декабристов, которые он читал во втором классе, и по тому же Некрасову[40].
Вхождение в революционный круг
В последний год жизни в Самаре, уже на квартире Кремера, Борис принял участие в полулегальном кружке гимназистов, которые собирались за чаем и обсуждали последние новости, прочитанные романы и стихи, главным образом радикального направления, среди которых наибольшее впечатление производила поэзия H.A. Некрасова[41]. По настоянию Бориса члены кружка, видимо не без внутреннего сопротивления, прочитали и обсудили книгу К.А. Тимирязева «Жизнь растений». Эта книга вышла первым изданием в 1878 г. В основу ее был положен курс лекций по физиологии растений, прочитанный автором в большой аудитории Московского музея прикладных наук (ныне Политехнический музей). Книга по праву считалась классическим примером популяризации естественной науки, и соученики Бориса, которые вначале думали, что им навязывают повторение надоевшего гимназического предмета, в конце концов были ему благодарны за настойчивость.
От собственно революционного движения гимназисты, однако, были пока еще далеки. В Самаре они даже не знали об острой полемике между марксистами и народниками, хотя до них доносились слухи о «Народной воле», тем более об убийстве народниками-террористами Александра II и о «хождении в народ». Только в 1900 г. к Борису совершенно случайно попала первая нелегальная листовка.
Ее обнаружили застрявшей в кустах, облепленных снегом. Листовку тщательно просушили, обвели чернилами затекшие буквы и передавали для чтения из рук в руки. Листовка была явно неглубокого содержания, она высмеивала привычку целовать иконы, «целовать задницу святого», как там было сказано. А еще через шесть лет Николаевский оказался в одной тюремной камере с эсером Михаилом Веденяпиным и узнал, что именно он был автором той листовки и написал ее, будучи самарским студентом[42].
В декабре 1902 г. на собрании, посвященном 25-летию со дня смерти H.A. Некрасова, Борис познакомился со старым народником Василием Арцыбушевым, который к этому времени, после многих лет ссылки, стал последователем Маркса и Плеханова. Василий Петрович привел Бориса и его друзей к себе домой и передал им извлеченную из тайника изданную за границей брошюру Плеханова о Некрасове. Так в руках юноши оказалось первое нелегальное, к тому же марксистское издание. Встреча с Арцыбушевым хорошо запомнилась, и через 15 лет, в судьбоносный 1917 год, когда Арцыбушев скончался, Николаевский посвятил его памяти неподписанную статью, опубликованную в «Рабочей газете», центральном меньшевистском издании.
Относительно своих контактов с нелегалами в самарские гимназические годы Николаевский в воспоминаниях писал, что мечтал присоединиться к социал-демократам. «Главное, что меня привлекало в них, было то, что они являлись партией рабочего движения и очень сильной влиятельной партией»[43]. Он рассказывал также, что, в отличие от него самого, его старшая сестра Александра стала эсеркой. «Я первым пошел в революционное движение… она была более осторожной и сдержанной. Но мы все были вместе… Почему я считал себя социал-демократом, не ясно. Я ничего определенного не читал, но общая атмосфера была такая, что нас тянуло туда… И конечно, я видел легальный журнал марксистский – «Жизнь»… где мы читали Горького… Общее настроение было такое. Большое влияние на меня произвела первая забастовка, которую мы пережили в начале 1903 года. Забастовка рабочих-булочников в Самаре. Несколько дней были без булок, без хлеба. Масса разговоров. И помню, я ходил и пытался познакомиться с булочниками бастовавшими, было большое разочарование, когда выяснил, что это были самые обычные парни, ничего не понимавшие»[44].
Тем не менее весной 1903 г. Борис установил связь с нелегальным просветительным кружком учащихся разных учебных заведений Самары, причем избрал для себя кружок «высшего типа», то есть рассчитанный на наиболее подготовленных слушателей. Собирались обычно на квартире ученика реального училища Петра Кузьмина, отец которого владел бакалейной лавкой, и семья поэтому считалась властями законопослушной. Кружковцы выступали с докладами на самые различные политические темы, обсуждали вопросы о социальной структуре общества, о прибавочной стоимости, знакомились с народнической и марксистской литературой. Борис видел и просматривал первые номера газеты «Искра», читал статьи Л.O. Мартова. В кружок попала и брошюра В.И. Ленина «Что делать?». Однако после первых страниц она была отложена, и более Борис к ней не возвращался: читать Мартова было намного проще. Некоторые занятия в кружке проводили революционно настроенные студенты, высланные из Москвы[45].
Николаевский признавался в одном из поздних интервью: «Учиться я не прочь был, но интересовало меня не то, что нужно, уроки я готовил не всегда хорошо, хотя очень рано научился отвечать, чтобы нельзя было заметить, что я урока не знаю»[46]. Для гимназии, в которой было мало хороших учителей, где обучение было в значительной степени формальным, а пуще всего ценились трудолюбие, послушание и прилежание, это было неоценимое умение, которое, к чести Бориса, не оказало негативного воздействия на его формирование как личности, на его дальнейшую общественную жизнь, не превратило его в обманщика-халтурщика, цинично относящегося к стоящим перед ним задачам.
В 1903 г. Борис перешел в гимназию в Уфе, куда переехала мать со всем остальным семейством после гибели отца[47], так как в Уфе жили близкие люди, на поддержку которых она могла рассчитывать. Она, разумеется, работала, но, будучи на протяжении прошедших лет занята семьей и не получившая никакой специальности, Евдокия Павловна смогла устроиться только продавщицей в казенную винную лавку[48], и жалованье ее было, разумеется, крайне недостаточным, чтобы прокормить большую семью.
Формально переезд в другой город произошел по воле родных, но на деле все было значительно более драматично. Дело в том, что директором самарской гимназии стал некий А.И. Павлов – ранее учитель истории и инспектор, который недоброжелательно относился ко многим ученикам и не без основания подозревал некоторых из них в антигосударственных настроениях. Гимназисты решили ответить протестом, причем Борис оказался одним из зачинщиков. Он вспоминал: «Я занимался химией и принес в гимназию какие-то порошки, которые мы насыпали в чернильницы (но не нашего класса, а в чернильницы других классов)». Такова была конспирация (заметим – далеко не благородная). «Воздух в классах был отравлен, возник очень сильный запах сероводорода. Уроки были сорваны. Нас отпустили домой»[49].
Среди учеников, однако, нашлись доносчики. Чтобы не раздувать скандала, который в немалой степени скомпрометировал бы его самого, новый директор гимназии предложил родителям наиболее активных смутьянов забрать своих детей и перевести их в другие школы. В отношении Бориса это требование, по существу дела, вполне совпало с желанием матери и его самого. Так Борис Николаевский стал учеником шестого класса уфимской мужской гимназии.
Борис приехал в Уфу, имея то ли в кармане, то ли скорее в голове явочный адрес некоего Сергея Федоровича Гарденина, уроженца Уфы, учившегося в Петербургской военно-медицинской академии, исключенного из нее и возвратившегося в родной город. Через него и его брата Бориса Федоровича Николаевский познакомился с другими оппозиционерами, придерживавшимися социал-демократических идей или, по крайней мере, считавшими себя марксистами. К этому времени в городе существовал социал-демократический комитет, членом которого являлся Гарденин, одновременно ведший нелегальный кружок. Именно этот кружок стал посещать Николаевский.
Свои взгляды последних школьных лет он оценивал в 1960 г. как социал-демократические. Он считал эту партию влиятельной силой, опиравшейся на рабочий класс. Тот факт, что партии как таковой еще не было, что речь можно было вести только о нелегальном политическом движении, далеком от массовой борьбы, его не смущал. Скорее всего, он и его товарищи просто закрывали на это глаза. Четкой системы политических воззрений не было. Своим знаменем кружковцы считали Максима Горького, особенно его «Песню о Буревестнике», которую все знали на память.
От сестры и ее товарищей Борис узнал о формировании еще одной революционной партии – партии социалистов-революционеров (эсеров), тяготевшей к крестьянству. Считая эсеров преемниками народников, Николаевский не тянулся к ним, так как ему не импонировал индивидуальный террор, несмотря на личные симпатии к боевикам «Народной воли», которых он считал героями. Их гибель, однако, он полагал нецелесообразной с точки зрения конечных целей борьбы. Значительно больше Борис симпатизировал рабочим стачкам. В то же время он оговаривался: «Антикрестьянских настроений у меня не было, не было и потом. Наоборот, у меня в меньшевизме все время с самых ранних лет была критика этого настроения. То[го], что было очень сильно у ряда меньшевиков и особенно у Дана, у которого было прямое отталкивание от крестьянства»[50].
В Уфе чтение Николаевским социалистической литературы и особенно прессы, не только социалистической или народнической, но и оппозиционно-либеральной, стало более систематическим и целенаправленным. Плехановские труды явились главным источником формирования мировоззрения и взглядов на историю. Именно книги патриарха русского социализма привили юноше глубокий интерес к освободительному движению в его марксистской упаковке. При этом, в соответствии с плехановской традицией, внимание сосредоточивалось не только на теории и истории, но и на практике борьбы против царизма, считавшейся основным компонентом учения.
Через много лет Николаевский вспоминал, что в юности он посещал не только марксистские, но и народнические кружки, чему, безусловно, способствовала его сестра Александра, после окончания гимназии присоединившаяся к народнической подпольной организации. Мировоззренчески Борис был ближе к марксизму, но и эсеровская идеология сыграла в формировании его взглядов какую-то роль. Именно в этом смысле он спустя полвека упоминал работу одного из первых и ведущих идеологов эсеров В.М. Чернова «Типы аграрной и промышленной эволюции», проникнуть в идеи которой «оказалось много труднее, чем пробраться через всю остальную народническую литературу эпохи»[51].
В целом свои общественные настроения того времени Николаевский оценивал как «самую туманную и самую неопределенную» оппозицию[52]. А в одном из интервью 1960 г. вспоминал, что «когда приехал в Уфу, в 1903 году вошел в первый социал-демократический кружок. Это было весной, во время первой забастовки, которую видел воочую. Мне было 15 лет, и боюсь, что сильно преувеличу, если скажу, что у меня уже было какое-то систематическое мироощущение»[53].
Пока же, читая «старую» «Искру», то есть газету того периода, когда она редактировалась совместно будущими врагами – Плехановым и Лениным, Борис никак не мог уяснить себе причин особой заостренности нападок на эсеров.
Он склонялся к мнению, что редакция руководствовалась не самыми высокими побуждениями. «Не имея возможности вести борьбу против сильного врага, самодержавия», считал Николаевский, Ленин «формировал настроения на борьбу против ближайшего врага, легкого, возможного союзника – против социал-революционного движения»[54]. Такого рода позиция подкреплялась у Николаевского еще и тем, что в самой Уфе расхождения между социал-демократами и эсерами особенно не чувствовались.
В авторитетной провинциальной газете «Пермский край» Борис обнаружил в 1901 г. статьи Якова Марковича Луп олова (позже известного под псевдонимом Джемс), в слегка прикрытой форме пропагандировавшего революционные идеи. Через 57 лет в статье, посвященной 90-летию этого социалиста, Николаевский напишет, что его работы «пробудили в нем, гимназисте, инстинкт революционера»[55].
Гимназист постепенно расширял связь с социалистическими кружками Уфы, охватывавшими в основном молодую интеллигенцию. По их поручению он хранил и распространял революционную пропагандистскую литературу и агитационные листовки, естественно предварительно знакомясь с их содержанием. Сами события окружавшей жизни побуждали к социальному протесту тяготевшую к справедливости пытливую молодежь, полагавшую, что именно ей суждено коренным образом повернуть развитие родной страны.
Когда Николаевский перебрался в Уфу, он был уверен, что вслед за ним в этот город полетит «телега» из Самары о его опасных взглядах. Борис сомневался, что ему удастся поступить в местную классическую гимназию – став убежденным гуманитарием, он никак не желал идти в реальное училище, которое открывало дорогу к «практическим», в основном техническим, специальностям. Действительно, когда он подал прошение о принятии его в гимназию, его вызвал на беседу директор гимназии Владимир Николаевич Матвеев, преподававший древнегреческий язык и славившийся строгостью нравов.
Идя в гимназию в первый раз, Борис был почти уверен, что этот раз окажется и последним, что директор намерен встретиться с ним лишь для того, чтобы унизить, отказав в приеме. Но сложилось иначе. Матвеев долго и внешне сухо беседовал с Николаевским, сообщив, однако, что он говорит с уже принятым гимназистом, которому необходимо соблюдать осторожность. «Он не мог сказать об этом прямо, – вспоминал Николаевский. – Это я смог оценить значительно позже, когда прочитал документы, хранившиеся в моем деле. Когда я встретил Владимира Николаевича в 1917 году, уже после революции, я так волновался, что был на грани признания своей любви к нему»[56]. Но предостережения этого умудренного жизнью директора и учителя оказались втуне.
Местные марксисты тяготели к легальной деятельности и концентрировались главным образом вокруг местного земского управления. Правда, четких партийно-политических различий еще не было. С почти равным интересом молодые люди читали и «Исторические письма» П.Л. Лаврова, одного из народнических мыслителей, и проникавшие в Уфу номера «Искры», которую начали выпускать за рубежом Плеханов и Ленин.
Возникла мысль о некоей более широкой организации, причем, судя по воспоминаниям Николаевского, именно он был инициатором образования Общества студентов и учащихся. Теперь уже Борис вступал в опасную зону – такого рода организации были противозаконны. В самом начале 1904 г. он организовал издание листовки, адресованной «Ко всем учащимся», в которой объявлялось о создании этого самого общества, которого на самом деле еще не было. Через непродолжительное время, однако, организация была учреждена и в нее вошли учащиеся мужской и женской гимназий, а также студенты местной духовной семинарии.
Одновременно все более усиливалась тяга к истории. Имея в виду, что он родился и провел ранние годы на территории, где проживали чуваши – потомки древних булгар, Борис заинтересовался их историей и по доступным источникам, тщательно собранным в местных библиотеках, написал небольшую ученическую работу «К истории булгар», помещенную в полулегальном школьном журнале «Подснежник» (легальные периодические издания в гимназиях были строго запрещены). Журнал «Подснежник» Борис и его друзья напечатали на множительном аппарате – гектографе. Эту машину им удалось раздобыть каким-то невероятным образом. Всего в 1903 г. гимназисты выпустили три номера «Подснежника», но Борис участвовал только в первом.
Тяготение к печатной продукции усиливалось. В январе 1904 г. фактически под руководством Николаевского вышел первый, оказавшийся единственным, номер еще одного нелегального журнала – «Рассвет», напечатанный на множительном аппарате. Здесь была помещена его статья, не содержавшая прямых призывов к революции, но явившаяся его вторым, после очерка о древних булгарах, опытом разобраться в прошлом. Круг интересов постепенно расширялся, распространившись на развитие революционного движения в России. Статья о зарождении революционных настроений в русском обществе в додекабристский период была посвящена в основном известному просветителю Н.И. Новикову, который рассматривался Николаевским как прямой предшественник декабристов.
Оба ученических журнала не сохранились. Вместе с ними оказались потерянными и первые работы Николаевского в области истории, о чем он нимало не сожалел, ибо никакого интереса, кроме самого факта обращения к историческим сюжетам, они не представляли[57].
После раскола социал-демократов на II съезде партии в 1903 г. Борис, еще будучи гимназистом, примкнул к большевикам, но через три года перешел в более умеренную фракцию меньшевиков. Русским меньшевиком он оставался до конца своих дней – более шестидесяти лет. За пропаганду социализма 22 января 1904 г. он был арестован и провел пять с половиной месяцев в заключении. В следующие годы последовали новые аресты. Всего Николаевский арестовывался и подвергался ссылкам восемь раз, правда, на сравнительно короткие сроки.
От собственно революционного движения гимназисты, однако, были пока еще далеки. В Самаре они даже не знали об острой полемике между марксистами и народниками, хотя до них доносились слухи о «Народной воле», тем более об убийстве народниками-террористами Александра II и о «хождении в народ». Только в 1900 г. к Борису совершенно случайно попала первая нелегальная листовка.
Ее обнаружили застрявшей в кустах, облепленных снегом. Листовку тщательно просушили, обвели чернилами затекшие буквы и передавали для чтения из рук в руки. Листовка была явно неглубокого содержания, она высмеивала привычку целовать иконы, «целовать задницу святого», как там было сказано. А еще через шесть лет Николаевский оказался в одной тюремной камере с эсером Михаилом Веденяпиным и узнал, что именно он был автором той листовки и написал ее, будучи самарским студентом[42].
В декабре 1902 г. на собрании, посвященном 25-летию со дня смерти H.A. Некрасова, Борис познакомился со старым народником Василием Арцыбушевым, который к этому времени, после многих лет ссылки, стал последователем Маркса и Плеханова. Василий Петрович привел Бориса и его друзей к себе домой и передал им извлеченную из тайника изданную за границей брошюру Плеханова о Некрасове. Так в руках юноши оказалось первое нелегальное, к тому же марксистское издание. Встреча с Арцыбушевым хорошо запомнилась, и через 15 лет, в судьбоносный 1917 год, когда Арцыбушев скончался, Николаевский посвятил его памяти неподписанную статью, опубликованную в «Рабочей газете», центральном меньшевистском издании.
Относительно своих контактов с нелегалами в самарские гимназические годы Николаевский в воспоминаниях писал, что мечтал присоединиться к социал-демократам. «Главное, что меня привлекало в них, было то, что они являлись партией рабочего движения и очень сильной влиятельной партией»[43]. Он рассказывал также, что, в отличие от него самого, его старшая сестра Александра стала эсеркой. «Я первым пошел в революционное движение… она была более осторожной и сдержанной. Но мы все были вместе… Почему я считал себя социал-демократом, не ясно. Я ничего определенного не читал, но общая атмосфера была такая, что нас тянуло туда… И конечно, я видел легальный журнал марксистский – «Жизнь»… где мы читали Горького… Общее настроение было такое. Большое влияние на меня произвела первая забастовка, которую мы пережили в начале 1903 года. Забастовка рабочих-булочников в Самаре. Несколько дней были без булок, без хлеба. Масса разговоров. И помню, я ходил и пытался познакомиться с булочниками бастовавшими, было большое разочарование, когда выяснил, что это были самые обычные парни, ничего не понимавшие»[44].
Тем не менее весной 1903 г. Борис установил связь с нелегальным просветительным кружком учащихся разных учебных заведений Самары, причем избрал для себя кружок «высшего типа», то есть рассчитанный на наиболее подготовленных слушателей. Собирались обычно на квартире ученика реального училища Петра Кузьмина, отец которого владел бакалейной лавкой, и семья поэтому считалась властями законопослушной. Кружковцы выступали с докладами на самые различные политические темы, обсуждали вопросы о социальной структуре общества, о прибавочной стоимости, знакомились с народнической и марксистской литературой. Борис видел и просматривал первые номера газеты «Искра», читал статьи Л.O. Мартова. В кружок попала и брошюра В.И. Ленина «Что делать?». Однако после первых страниц она была отложена, и более Борис к ней не возвращался: читать Мартова было намного проще. Некоторые занятия в кружке проводили революционно настроенные студенты, высланные из Москвы[45].
Николаевский признавался в одном из поздних интервью: «Учиться я не прочь был, но интересовало меня не то, что нужно, уроки я готовил не всегда хорошо, хотя очень рано научился отвечать, чтобы нельзя было заметить, что я урока не знаю»[46]. Для гимназии, в которой было мало хороших учителей, где обучение было в значительной степени формальным, а пуще всего ценились трудолюбие, послушание и прилежание, это было неоценимое умение, которое, к чести Бориса, не оказало негативного воздействия на его формирование как личности, на его дальнейшую общественную жизнь, не превратило его в обманщика-халтурщика, цинично относящегося к стоящим перед ним задачам.
В 1903 г. Борис перешел в гимназию в Уфе, куда переехала мать со всем остальным семейством после гибели отца[47], так как в Уфе жили близкие люди, на поддержку которых она могла рассчитывать. Она, разумеется, работала, но, будучи на протяжении прошедших лет занята семьей и не получившая никакой специальности, Евдокия Павловна смогла устроиться только продавщицей в казенную винную лавку[48], и жалованье ее было, разумеется, крайне недостаточным, чтобы прокормить большую семью.
Формально переезд в другой город произошел по воле родных, но на деле все было значительно более драматично. Дело в том, что директором самарской гимназии стал некий А.И. Павлов – ранее учитель истории и инспектор, который недоброжелательно относился ко многим ученикам и не без основания подозревал некоторых из них в антигосударственных настроениях. Гимназисты решили ответить протестом, причем Борис оказался одним из зачинщиков. Он вспоминал: «Я занимался химией и принес в гимназию какие-то порошки, которые мы насыпали в чернильницы (но не нашего класса, а в чернильницы других классов)». Такова была конспирация (заметим – далеко не благородная). «Воздух в классах был отравлен, возник очень сильный запах сероводорода. Уроки были сорваны. Нас отпустили домой»[49].
Среди учеников, однако, нашлись доносчики. Чтобы не раздувать скандала, который в немалой степени скомпрометировал бы его самого, новый директор гимназии предложил родителям наиболее активных смутьянов забрать своих детей и перевести их в другие школы. В отношении Бориса это требование, по существу дела, вполне совпало с желанием матери и его самого. Так Борис Николаевский стал учеником шестого класса уфимской мужской гимназии.
Борис приехал в Уфу, имея то ли в кармане, то ли скорее в голове явочный адрес некоего Сергея Федоровича Гарденина, уроженца Уфы, учившегося в Петербургской военно-медицинской академии, исключенного из нее и возвратившегося в родной город. Через него и его брата Бориса Федоровича Николаевский познакомился с другими оппозиционерами, придерживавшимися социал-демократических идей или, по крайней мере, считавшими себя марксистами. К этому времени в городе существовал социал-демократический комитет, членом которого являлся Гарденин, одновременно ведший нелегальный кружок. Именно этот кружок стал посещать Николаевский.
Свои взгляды последних школьных лет он оценивал в 1960 г. как социал-демократические. Он считал эту партию влиятельной силой, опиравшейся на рабочий класс. Тот факт, что партии как таковой еще не было, что речь можно было вести только о нелегальном политическом движении, далеком от массовой борьбы, его не смущал. Скорее всего, он и его товарищи просто закрывали на это глаза. Четкой системы политических воззрений не было. Своим знаменем кружковцы считали Максима Горького, особенно его «Песню о Буревестнике», которую все знали на память.
От сестры и ее товарищей Борис узнал о формировании еще одной революционной партии – партии социалистов-революционеров (эсеров), тяготевшей к крестьянству. Считая эсеров преемниками народников, Николаевский не тянулся к ним, так как ему не импонировал индивидуальный террор, несмотря на личные симпатии к боевикам «Народной воли», которых он считал героями. Их гибель, однако, он полагал нецелесообразной с точки зрения конечных целей борьбы. Значительно больше Борис симпатизировал рабочим стачкам. В то же время он оговаривался: «Антикрестьянских настроений у меня не было, не было и потом. Наоборот, у меня в меньшевизме все время с самых ранних лет была критика этого настроения. То[го], что было очень сильно у ряда меньшевиков и особенно у Дана, у которого было прямое отталкивание от крестьянства»[50].
В Уфе чтение Николаевским социалистической литературы и особенно прессы, не только социалистической или народнической, но и оппозиционно-либеральной, стало более систематическим и целенаправленным. Плехановские труды явились главным источником формирования мировоззрения и взглядов на историю. Именно книги патриарха русского социализма привили юноше глубокий интерес к освободительному движению в его марксистской упаковке. При этом, в соответствии с плехановской традицией, внимание сосредоточивалось не только на теории и истории, но и на практике борьбы против царизма, считавшейся основным компонентом учения.
Через много лет Николаевский вспоминал, что в юности он посещал не только марксистские, но и народнические кружки, чему, безусловно, способствовала его сестра Александра, после окончания гимназии присоединившаяся к народнической подпольной организации. Мировоззренчески Борис был ближе к марксизму, но и эсеровская идеология сыграла в формировании его взглядов какую-то роль. Именно в этом смысле он спустя полвека упоминал работу одного из первых и ведущих идеологов эсеров В.М. Чернова «Типы аграрной и промышленной эволюции», проникнуть в идеи которой «оказалось много труднее, чем пробраться через всю остальную народническую литературу эпохи»[51].
В целом свои общественные настроения того времени Николаевский оценивал как «самую туманную и самую неопределенную» оппозицию[52]. А в одном из интервью 1960 г. вспоминал, что «когда приехал в Уфу, в 1903 году вошел в первый социал-демократический кружок. Это было весной, во время первой забастовки, которую видел воочую. Мне было 15 лет, и боюсь, что сильно преувеличу, если скажу, что у меня уже было какое-то систематическое мироощущение»[53].
Пока же, читая «старую» «Искру», то есть газету того периода, когда она редактировалась совместно будущими врагами – Плехановым и Лениным, Борис никак не мог уяснить себе причин особой заостренности нападок на эсеров.
Он склонялся к мнению, что редакция руководствовалась не самыми высокими побуждениями. «Не имея возможности вести борьбу против сильного врага, самодержавия», считал Николаевский, Ленин «формировал настроения на борьбу против ближайшего врага, легкого, возможного союзника – против социал-революционного движения»[54]. Такого рода позиция подкреплялась у Николаевского еще и тем, что в самой Уфе расхождения между социал-демократами и эсерами особенно не чувствовались.
В авторитетной провинциальной газете «Пермский край» Борис обнаружил в 1901 г. статьи Якова Марковича Луп олова (позже известного под псевдонимом Джемс), в слегка прикрытой форме пропагандировавшего революционные идеи. Через 57 лет в статье, посвященной 90-летию этого социалиста, Николаевский напишет, что его работы «пробудили в нем, гимназисте, инстинкт революционера»[55].
Гимназист постепенно расширял связь с социалистическими кружками Уфы, охватывавшими в основном молодую интеллигенцию. По их поручению он хранил и распространял революционную пропагандистскую литературу и агитационные листовки, естественно предварительно знакомясь с их содержанием. Сами события окружавшей жизни побуждали к социальному протесту тяготевшую к справедливости пытливую молодежь, полагавшую, что именно ей суждено коренным образом повернуть развитие родной страны.
Когда Николаевский перебрался в Уфу, он был уверен, что вслед за ним в этот город полетит «телега» из Самары о его опасных взглядах. Борис сомневался, что ему удастся поступить в местную классическую гимназию – став убежденным гуманитарием, он никак не желал идти в реальное училище, которое открывало дорогу к «практическим», в основном техническим, специальностям. Действительно, когда он подал прошение о принятии его в гимназию, его вызвал на беседу директор гимназии Владимир Николаевич Матвеев, преподававший древнегреческий язык и славившийся строгостью нравов.
Идя в гимназию в первый раз, Борис был почти уверен, что этот раз окажется и последним, что директор намерен встретиться с ним лишь для того, чтобы унизить, отказав в приеме. Но сложилось иначе. Матвеев долго и внешне сухо беседовал с Николаевским, сообщив, однако, что он говорит с уже принятым гимназистом, которому необходимо соблюдать осторожность. «Он не мог сказать об этом прямо, – вспоминал Николаевский. – Это я смог оценить значительно позже, когда прочитал документы, хранившиеся в моем деле. Когда я встретил Владимира Николаевича в 1917 году, уже после революции, я так волновался, что был на грани признания своей любви к нему»[56]. Но предостережения этого умудренного жизнью директора и учителя оказались втуне.
Местные марксисты тяготели к легальной деятельности и концентрировались главным образом вокруг местного земского управления. Правда, четких партийно-политических различий еще не было. С почти равным интересом молодые люди читали и «Исторические письма» П.Л. Лаврова, одного из народнических мыслителей, и проникавшие в Уфу номера «Искры», которую начали выпускать за рубежом Плеханов и Ленин.
Возникла мысль о некоей более широкой организации, причем, судя по воспоминаниям Николаевского, именно он был инициатором образования Общества студентов и учащихся. Теперь уже Борис вступал в опасную зону – такого рода организации были противозаконны. В самом начале 1904 г. он организовал издание листовки, адресованной «Ко всем учащимся», в которой объявлялось о создании этого самого общества, которого на самом деле еще не было. Через непродолжительное время, однако, организация была учреждена и в нее вошли учащиеся мужской и женской гимназий, а также студенты местной духовной семинарии.
Одновременно все более усиливалась тяга к истории. Имея в виду, что он родился и провел ранние годы на территории, где проживали чуваши – потомки древних булгар, Борис заинтересовался их историей и по доступным источникам, тщательно собранным в местных библиотеках, написал небольшую ученическую работу «К истории булгар», помещенную в полулегальном школьном журнале «Подснежник» (легальные периодические издания в гимназиях были строго запрещены). Журнал «Подснежник» Борис и его друзья напечатали на множительном аппарате – гектографе. Эту машину им удалось раздобыть каким-то невероятным образом. Всего в 1903 г. гимназисты выпустили три номера «Подснежника», но Борис участвовал только в первом.
Тяготение к печатной продукции усиливалось. В январе 1904 г. фактически под руководством Николаевского вышел первый, оказавшийся единственным, номер еще одного нелегального журнала – «Рассвет», напечатанный на множительном аппарате. Здесь была помещена его статья, не содержавшая прямых призывов к революции, но явившаяся его вторым, после очерка о древних булгарах, опытом разобраться в прошлом. Круг интересов постепенно расширялся, распространившись на развитие революционного движения в России. Статья о зарождении революционных настроений в русском обществе в додекабристский период была посвящена в основном известному просветителю Н.И. Новикову, который рассматривался Николаевским как прямой предшественник декабристов.
Оба ученических журнала не сохранились. Вместе с ними оказались потерянными и первые работы Николаевского в области истории, о чем он нимало не сожалел, ибо никакого интереса, кроме самого факта обращения к историческим сюжетам, они не представляли[57].
После раскола социал-демократов на II съезде партии в 1903 г. Борис, еще будучи гимназистом, примкнул к большевикам, но через три года перешел в более умеренную фракцию меньшевиков. Русским меньшевиком он оставался до конца своих дней – более шестидесяти лет. За пропаганду социализма 22 января 1904 г. он был арестован и провел пять с половиной месяцев в заключении. В следующие годы последовали новые аресты. Всего Николаевский арестовывался и подвергался ссылкам восемь раз, правда, на сравнительно короткие сроки.
Провинциальный большевик
О предстоящем аресте Бориса фактически предупредил директор гимназии Матвеев. Вызвав его в свой кабинет, он стал задавать неординарные, подчас случайные вопросы, явно намекая, что юноша должен предпринять какие-то меры предосторожности. Но, не имея серьезного политического и жизненного опыта, гимназист просто не понял, о чем идет речь, и решил, что директор вмешивается в его личные дела. Покинув директорский кабинет, он вел себя как ни в чем не бывало, даже не перепрятав в более надежное место нелегальные материалы, которые у него имелись[58].
В результате при обыске на квартире Николаевских во время его первого ареста был обнаружен целый склад нелегальной литературы и других пропагандистских материалов, данные о которых выявила Ф. Ахмерова в справке местного жандармского управления «О противоправительственном кружке, образовавшемся в г. Уфе среди учащихся местной гимназии»[59]. Здесь были типографские и изданные на гектографе социал-демократические брошюры, в том числе наставление «Как держать себя на допросах», прокламации, включая обращение к учащимся, переписанные Николаевским революционные стихотворения и даже карикатура, изображавшая «свинью с короной на голове».
Полицейские власти не могли поверить, что юноша из семьи священнослужителя был способен в здравом уме идти на столь противоправные действия. Была даже проведена судебно-медицинская экспертиза его умственного развития, пришедшая к выводу, что действовал он «с разумением». Николаевскому было предъявлено обвинение в призыве к ниспровержению государственного и общественного строя и к разжиганию вражды между отдельными классами населения.
О своем первом заключении Николаевский вспоминал как о времени «подлинного обучения»: «Я ожидал ареста в любой момент, и он наступил. Ведь это была обыкновенная вещь. Это означало, что я могу продолжать без колебания начатое дело»[60]. Действительно, пребывание в тюремной камере для шестнадцатилетнего юноши – время ломки или закалки. В случае Николаевского тюрьма закалила волю.
Тюрьма была переполнена, так как это было время кануна суда над большой группой рабочих из Златоуста, которые в 1903 г. участвовали в крупной забастовке, переросшей в столкновения с полицией и войсками. Бориса поместили не в обычное помещение для подследственных, которых, как правило, изолировали от остальных заключенных, а в большую камеру, окошко которой выходило во двор. Он мог видеть златоустовцев, когда их группами выводили к воротам, чтобы везти в суд. Эти рабочие вели себя дерзко, шумно протестовали, отказывались повиноваться, их подгоняли прикладами. Солидарность с ними выражали другие заключенные. Борис вместе с остальными шумно приветствовал подсудимых, криками выражал одобрение их поведению, призывал к еще большей стойкости. Он научился азбуке заключенных – перестукиванию между камерами, участвовал в часто повторявшихся, весьма шумных протестах против нарушения прав политических узников.
В результате при обыске на квартире Николаевских во время его первого ареста был обнаружен целый склад нелегальной литературы и других пропагандистских материалов, данные о которых выявила Ф. Ахмерова в справке местного жандармского управления «О противоправительственном кружке, образовавшемся в г. Уфе среди учащихся местной гимназии»[59]. Здесь были типографские и изданные на гектографе социал-демократические брошюры, в том числе наставление «Как держать себя на допросах», прокламации, включая обращение к учащимся, переписанные Николаевским революционные стихотворения и даже карикатура, изображавшая «свинью с короной на голове».
Полицейские власти не могли поверить, что юноша из семьи священнослужителя был способен в здравом уме идти на столь противоправные действия. Была даже проведена судебно-медицинская экспертиза его умственного развития, пришедшая к выводу, что действовал он «с разумением». Николаевскому было предъявлено обвинение в призыве к ниспровержению государственного и общественного строя и к разжиганию вражды между отдельными классами населения.
О своем первом заключении Николаевский вспоминал как о времени «подлинного обучения»: «Я ожидал ареста в любой момент, и он наступил. Ведь это была обыкновенная вещь. Это означало, что я могу продолжать без колебания начатое дело»[60]. Действительно, пребывание в тюремной камере для шестнадцатилетнего юноши – время ломки или закалки. В случае Николаевского тюрьма закалила волю.
Тюрьма была переполнена, так как это было время кануна суда над большой группой рабочих из Златоуста, которые в 1903 г. участвовали в крупной забастовке, переросшей в столкновения с полицией и войсками. Бориса поместили не в обычное помещение для подследственных, которых, как правило, изолировали от остальных заключенных, а в большую камеру, окошко которой выходило во двор. Он мог видеть златоустовцев, когда их группами выводили к воротам, чтобы везти в суд. Эти рабочие вели себя дерзко, шумно протестовали, отказывались повиноваться, их подгоняли прикладами. Солидарность с ними выражали другие заключенные. Борис вместе с остальными шумно приветствовал подсудимых, криками выражал одобрение их поведению, призывал к еще большей стойкости. Он научился азбуке заключенных – перестукиванию между камерами, участвовал в часто повторявшихся, весьма шумных протестах против нарушения прав политических узников.