Страница:
Русь дала нам только имя, варяги же, несомненно, в значительной степени ускорили становление нашей государственности.
Заключительные замечания
Российская идентичность
Русский язык
Государственный патернализм
Православие
Заключительные замечания
Такое объяснение происхождения руси фактически исходит из тех же фактов, которые используются сторонниками норманнской и славянских теорий. Однако, в отличие от них, эта версия достаточно непротиворечива, чтобы быть принятой не только как чисто логическая, но и историческая.
Исходя из этой версии, можно найти также вполне непротиворечивые объяснения целому ряду фактов в нашей древности, которые до сих пор вызывают спорные суждения. Возьмите, например, историю Аскольда и Дира. В различных исторических работах они предстают перед нами то дружинниками Рюрика, то славянскими (по происхождению!) князьями. При этом можно столкнуться с любопытным обстоятельством: князья с безусловно неславянскими именами в то же время имеющие весьма сомнительное отношение к Рюрику, как бы зависают в историческом пространстве: откуда они «свалились» в Киев, понять сложно. Сложно, если не предположить очевидное: Аскольд и Дир именно этническая русь которые княжили в Киеве, так же, как и многие другие русы могли княжить у разных племенных объединений славян. И появились их предки и они сами в славянских землях задолго до собственно варягов.
Становится более понятным и почему мы русские, а не русы. Применительно к славянам, которые составили ядро нашего этноса, русы были их военные и политические вожди и поэтому не удивительно, что в глазах соседей славянские племена под водительством русов называли русскими, в отличие от остальных славян.
Не противоречит эта версия и преданию о призвании варягов. Русы положили начало традиции призвания славянами на княжение инородцев и сделали его обыденным, а потому найм Рюриковичей был скорее всего первым документально зафиксированным фактом.
Здесь стоит обратить внимание на достаточно существенное для понимания нашей дальнейшей истории обстоятельство. Политические элиты на Руси были изначально инородными в буквальном смысле этого слова. Это были не выдвинувшиеся из племенной массы вожди и племенные дружинники, а, как правило, чуждый, навязавший себя элемент. Отсюда братство воинов и земледельцев, которое составляет основу устойчивости ранних политических образований, было не кровным, родовым братством, а «сводным» по принуждению.
Однако ж есть и еще одно любопытное обстоятельство, позволяющее по-новому взглянуть не только на нашу, собственно русскую историю, но и на историю наших соседей. А все же, неужели бесследно исчезла русь и мы никогда не найдем иные ее следы, кроме имени нашего? Осмелюсь предположить, что на самом деле прямых потомков русов мы хорошо знаем и можем четко выделять их из других этносов вплоть до XVIII века.
Исторические источники дают скудное описание русов, и все же мы можем выявить наиболее существенные черты их как поведения, так и облика, позволяющие провести четкую идентификацию.
Как известно, основным занятием русов было военное дело. Это обстоятельство, а также внешний вид (клок волос на темени и длинные висячие усы, широкие шаровары с поясом) и география становищ невольно вызывает в нас ассоциации с хорошо известными нам запорожскими казаками. По крайней мере, стоит попробовать по-новому взглянуть на происхождение именно этой ветви казачества. Хочешь – не хочешь, но, читая описания русов, перед глазами так и видишь то репинскую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», то хрестоматийный образ Тараса Бульбы.
Подталкивают к этим параллелям и сравнительная лингвистика украинского языка и языков, восходящих к германской ветви индоевропейской языковой группы. Достаточно вспомнить украинское «мае бути» схожее с английским «have been» или уж совсем очевидное совпадение в том же английском слова «hut» и слова «хата» в украинском языке. И таких примеров, позволяющих при всем родстве русского и украинского языков все же проводить между ними четкую разделительную линию – множество.
Любопытно, что многие историки, отвергая теорию происхождения запорожского кошевого казачества от беглых крестьян, указывают на то, что казаки пришли на места своих дислокаций из южных территорий. Именно оттуда, откуда предположительно вышли на историческую сцену и русы.
Я думаю, что трезвой оценке этих фактов сегодня во многом мешает все же конъюнктурность, связанная с политизацией спора между российскими и украинскими историками по поводу, образно говоря, правообладания на брэнд «Киевская Русь», «Русь» и «русский».
Увы, признать в украинском казачестве потомков руси не выгодно ни тем, ни другим. Однако хочется верить, что однажды идеологические соображения все же перестанут влиять на славянских историков и, наконец, мы не только признаем за собой кровное родство в том числе и по именованию, но и будем жить как принято родичам – по братски.
Исходя из этой версии, можно найти также вполне непротиворечивые объяснения целому ряду фактов в нашей древности, которые до сих пор вызывают спорные суждения. Возьмите, например, историю Аскольда и Дира. В различных исторических работах они предстают перед нами то дружинниками Рюрика, то славянскими (по происхождению!) князьями. При этом можно столкнуться с любопытным обстоятельством: князья с безусловно неславянскими именами в то же время имеющие весьма сомнительное отношение к Рюрику, как бы зависают в историческом пространстве: откуда они «свалились» в Киев, понять сложно. Сложно, если не предположить очевидное: Аскольд и Дир именно этническая русь которые княжили в Киеве, так же, как и многие другие русы могли княжить у разных племенных объединений славян. И появились их предки и они сами в славянских землях задолго до собственно варягов.
Становится более понятным и почему мы русские, а не русы. Применительно к славянам, которые составили ядро нашего этноса, русы были их военные и политические вожди и поэтому не удивительно, что в глазах соседей славянские племена под водительством русов называли русскими, в отличие от остальных славян.
Не противоречит эта версия и преданию о призвании варягов. Русы положили начало традиции призвания славянами на княжение инородцев и сделали его обыденным, а потому найм Рюриковичей был скорее всего первым документально зафиксированным фактом.
Здесь стоит обратить внимание на достаточно существенное для понимания нашей дальнейшей истории обстоятельство. Политические элиты на Руси были изначально инородными в буквальном смысле этого слова. Это были не выдвинувшиеся из племенной массы вожди и племенные дружинники, а, как правило, чуждый, навязавший себя элемент. Отсюда братство воинов и земледельцев, которое составляет основу устойчивости ранних политических образований, было не кровным, родовым братством, а «сводным» по принуждению.
Однако ж есть и еще одно любопытное обстоятельство, позволяющее по-новому взглянуть не только на нашу, собственно русскую историю, но и на историю наших соседей. А все же, неужели бесследно исчезла русь и мы никогда не найдем иные ее следы, кроме имени нашего? Осмелюсь предположить, что на самом деле прямых потомков русов мы хорошо знаем и можем четко выделять их из других этносов вплоть до XVIII века.
Исторические источники дают скудное описание русов, и все же мы можем выявить наиболее существенные черты их как поведения, так и облика, позволяющие провести четкую идентификацию.
Как известно, основным занятием русов было военное дело. Это обстоятельство, а также внешний вид (клок волос на темени и длинные висячие усы, широкие шаровары с поясом) и география становищ невольно вызывает в нас ассоциации с хорошо известными нам запорожскими казаками. По крайней мере, стоит попробовать по-новому взглянуть на происхождение именно этой ветви казачества. Хочешь – не хочешь, но, читая описания русов, перед глазами так и видишь то репинскую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», то хрестоматийный образ Тараса Бульбы.
Подталкивают к этим параллелям и сравнительная лингвистика украинского языка и языков, восходящих к германской ветви индоевропейской языковой группы. Достаточно вспомнить украинское «мае бути» схожее с английским «have been» или уж совсем очевидное совпадение в том же английском слова «hut» и слова «хата» в украинском языке. И таких примеров, позволяющих при всем родстве русского и украинского языков все же проводить между ними четкую разделительную линию – множество.
Любопытно, что многие историки, отвергая теорию происхождения запорожского кошевого казачества от беглых крестьян, указывают на то, что казаки пришли на места своих дислокаций из южных территорий. Именно оттуда, откуда предположительно вышли на историческую сцену и русы.
Я думаю, что трезвой оценке этих фактов сегодня во многом мешает все же конъюнктурность, связанная с политизацией спора между российскими и украинскими историками по поводу, образно говоря, правообладания на брэнд «Киевская Русь», «Русь» и «русский».
Увы, признать в украинском казачестве потомков руси не выгодно ни тем, ни другим. Однако хочется верить, что однажды идеологические соображения все же перестанут влиять на славянских историков и, наконец, мы не только признаем за собой кровное родство в том числе и по именованию, но и будем жить как принято родичам – по братски.
Российская идентичность
Однако прояснение этнических корней нации не дает еще возможность понять, что же все-таки двигало наших предков на историческом пути, что собрало их в некое единство, которое сегодня предстает перед миром как «эти непостижимые русские» и удивляет мир разительной несообразностью своих возможностей и реальной жизни.
Впрочем, мы все же льстим самим себе, когда с упоением и многозначительно твердим известное тютчевское «Умом Россию не понять…»
Наша национальная идентичность уже давно и четко сформулирована в своих наиболее ярких чертах. И признать их как адекватно отражающие нашу национальную душу нам мешает разве что наше же самомнение.
Как же определяется наша идентичность на фоне других уже сформулированных и, прежде всего, на фоне избранной нами для сравнения национальной идентичностью США?
Проницательный американский ученый и патриот Сэмюэль Хантингтон выделял следующие ключевые элементы культуры Соединенных Штатов, которые определяют национальную идентичность ее граждан: английский язык, десять евангельских заповедей, английские же представления о главенстве закона, ответственности правителей и правах отдельных личностей, а также «раскольнические» протестантские ценности – индивидуализм, рабочая этика, убежденность в том, что люди могут и должны создать рай на земле – или «град на холме»13.
Если использовать это определение идентичности как матрицу, то ключевыми элементами нашей национальной культуры следует обозначить:
1. Русский язык.
2. Государственный патернализм, отстранение народа от государствования, чужеродность власти.
3. Православие как религиозная основа титульного народа и идеология власти.
4. Навязчивая покровительственность, как вид имперского отношения к своим соседям.
5. Роевое начало (по деликатному определению Льва Толстого) русского народа.
6. Особый вид политической и рабочей этики русского человека.
Отличие русской и американской идентичности заключается не только в различиях ключевых элементов. Оно заключается также в самом их бытовании, жизнеспособности.
Сэмюэль Хантингтон признает, что «Американская нация и отожествление американцами себя своей нации тоже не вечны. Американская нация чрезвычайно хрупка и уязвима – гораздо более, чем нации европейские, по причине своего относительно недавнего возникновения»14.
Впрочем, как показывает исследование Хантингтона, хрупкость американской идентичности связана отнюдь не только с ее относительной молодостью. Куда более существенное значение имеет мощный процесс денационализации американских элит, которые во многом являются движущей силой мирового процесса глобализации, а также тенденция превращения США в двуязычную и двукультурную страну.
Российская идентичность в отличие от американской куда более стабильна. Ее ядро было насильственно «долеплено» могучей десницей Петра I и потом ее не однажды (при Александре II, в феврале 1917 года, а также в период перестройки и послепрестроечной смуты) пытались изменить, однако ж, всегда эти попытки оказываются безуспешными.
Сегодня на развитие как американской, так и нашей идентичности оказывают определяющее влияние два развертывающихся мощных процесса – глобализация и межцивилизационный конфликт.
Влияние глобализации на национальные идентичности сегодня оценивается по-разному. Одни предрекают стремительное размывание национальных идентичностей под воздействием информационной и коммуникативной революции. Другие наоборот считают, что грядет ренессанс национальных культур, стремящихся обеспечить свою автономию в условиях интернационализации экономики и наступления глобальной масскультуры15.
Можно также отметить, что глобализация сопровождается процессами, которые, казалось бы, противоречат друг другу: усиление роли как национальных идентичностей (естественное стремление людей сохраниться в малых группах), так и цивилизационной солидарности. При этом каждый народ выступает как бы в двух ипостасях – своем уникальном национальном обличии и как принадлежащий к той или иной цивилизации, как более высокой общности.
Представляется, что, хотя и по-разному, однако и глобализация и межцивилизационная конфликтность в равной степени создают как угрозы так и новые возможности для национальных идентичностей России и СЩА. При этом существенное различие в характер изменений будет вносить специфика места и роли национальных элит.
В силу того, что государству в России принадлежит ведущая роль не только в экономике, но и практически во всех остальных сферах национальной жизни, у нас отмечается большее единство национальных экономических и политических интенций 16.
Наши элиты (о них мы поговорим более подробно в отдельной главе) в силу своей зависимости от политической бюрократии и меньшей конкурентоспособности, в большей степени заинтересованы в сохранении государственной национальной идентичности. Она обеспечивает им государственный протекционизм, да и собственно говоря, само существование.
В отличие (и это убедительно показал Хантингтон) от американских элит, которые в большей степени подвержены денационализации.
Хантингтон упрекает свои элиты в деконструктивизме, однако, их позиция также как и позиция наших элит – неизбежное следствие особенностей национального развития.
Сама американская общественно политическая и экономическая система – идеальная среда для экономической инициативы, обеспечившей США гегемонию в мировом развитии. Но логика экономического роста ведет к неизбежной транснационализации частных корпораций, составляющих основу могущества Соединенных штатов. При этом национальные рамки все более сдерживают развитие корпораций. Транснациональность же становится для американских элит мощным инструментом обеспечения приоритета и конкурентоспособности в условиях глобализации экономики.
Однако именно единство элит и «срединного» народа обеспечивает большую устойчивость национальных идентичностей. И именно эта устойчивость зачастую компенсирует системные слабости национальной самоорганизации в такой степени, что позволяет стране успешно противостоять внешней экспансии.
Впрочем, мы все же льстим самим себе, когда с упоением и многозначительно твердим известное тютчевское «Умом Россию не понять…»
Наша национальная идентичность уже давно и четко сформулирована в своих наиболее ярких чертах. И признать их как адекватно отражающие нашу национальную душу нам мешает разве что наше же самомнение.
Как же определяется наша идентичность на фоне других уже сформулированных и, прежде всего, на фоне избранной нами для сравнения национальной идентичностью США?
Проницательный американский ученый и патриот Сэмюэль Хантингтон выделял следующие ключевые элементы культуры Соединенных Штатов, которые определяют национальную идентичность ее граждан: английский язык, десять евангельских заповедей, английские же представления о главенстве закона, ответственности правителей и правах отдельных личностей, а также «раскольнические» протестантские ценности – индивидуализм, рабочая этика, убежденность в том, что люди могут и должны создать рай на земле – или «град на холме»13.
Если использовать это определение идентичности как матрицу, то ключевыми элементами нашей национальной культуры следует обозначить:
1. Русский язык.
2. Государственный патернализм, отстранение народа от государствования, чужеродность власти.
3. Православие как религиозная основа титульного народа и идеология власти.
4. Навязчивая покровительственность, как вид имперского отношения к своим соседям.
5. Роевое начало (по деликатному определению Льва Толстого) русского народа.
6. Особый вид политической и рабочей этики русского человека.
Отличие русской и американской идентичности заключается не только в различиях ключевых элементов. Оно заключается также в самом их бытовании, жизнеспособности.
Сэмюэль Хантингтон признает, что «Американская нация и отожествление американцами себя своей нации тоже не вечны. Американская нация чрезвычайно хрупка и уязвима – гораздо более, чем нации европейские, по причине своего относительно недавнего возникновения»14.
Впрочем, как показывает исследование Хантингтона, хрупкость американской идентичности связана отнюдь не только с ее относительной молодостью. Куда более существенное значение имеет мощный процесс денационализации американских элит, которые во многом являются движущей силой мирового процесса глобализации, а также тенденция превращения США в двуязычную и двукультурную страну.
Российская идентичность в отличие от американской куда более стабильна. Ее ядро было насильственно «долеплено» могучей десницей Петра I и потом ее не однажды (при Александре II, в феврале 1917 года, а также в период перестройки и послепрестроечной смуты) пытались изменить, однако ж, всегда эти попытки оказываются безуспешными.
Сегодня на развитие как американской, так и нашей идентичности оказывают определяющее влияние два развертывающихся мощных процесса – глобализация и межцивилизационный конфликт.
Влияние глобализации на национальные идентичности сегодня оценивается по-разному. Одни предрекают стремительное размывание национальных идентичностей под воздействием информационной и коммуникативной революции. Другие наоборот считают, что грядет ренессанс национальных культур, стремящихся обеспечить свою автономию в условиях интернационализации экономики и наступления глобальной масскультуры15.
Можно также отметить, что глобализация сопровождается процессами, которые, казалось бы, противоречат друг другу: усиление роли как национальных идентичностей (естественное стремление людей сохраниться в малых группах), так и цивилизационной солидарности. При этом каждый народ выступает как бы в двух ипостасях – своем уникальном национальном обличии и как принадлежащий к той или иной цивилизации, как более высокой общности.
Представляется, что, хотя и по-разному, однако и глобализация и межцивилизационная конфликтность в равной степени создают как угрозы так и новые возможности для национальных идентичностей России и СЩА. При этом существенное различие в характер изменений будет вносить специфика места и роли национальных элит.
В силу того, что государству в России принадлежит ведущая роль не только в экономике, но и практически во всех остальных сферах национальной жизни, у нас отмечается большее единство национальных экономических и политических интенций 16.
Наши элиты (о них мы поговорим более подробно в отдельной главе) в силу своей зависимости от политической бюрократии и меньшей конкурентоспособности, в большей степени заинтересованы в сохранении государственной национальной идентичности. Она обеспечивает им государственный протекционизм, да и собственно говоря, само существование.
В отличие (и это убедительно показал Хантингтон) от американских элит, которые в большей степени подвержены денационализации.
Хантингтон упрекает свои элиты в деконструктивизме, однако, их позиция также как и позиция наших элит – неизбежное следствие особенностей национального развития.
Сама американская общественно политическая и экономическая система – идеальная среда для экономической инициативы, обеспечившей США гегемонию в мировом развитии. Но логика экономического роста ведет к неизбежной транснационализации частных корпораций, составляющих основу могущества Соединенных штатов. При этом национальные рамки все более сдерживают развитие корпораций. Транснациональность же становится для американских элит мощным инструментом обеспечения приоритета и конкурентоспособности в условиях глобализации экономики.
Однако именно единство элит и «срединного» народа обеспечивает большую устойчивость национальных идентичностей. И именно эта устойчивость зачастую компенсирует системные слабости национальной самоорганизации в такой степени, что позволяет стране успешно противостоять внешней экспансии.
Русский язык
Особенно интересным с точки зрения влияния взаимодействия культур представляется отношение к языку, как к ключевому элементу практически всех национальных идентичностей.
Хантингтон вполне обоснованно опасается угрозы двуязычия для США. Отмечая общую позитивную роль знания других языков в современном мире, он при этом восклицает: «Но совсем иное – изучать какой-либо язык, кроме английского, чтобы быть в состоянии общаться с представителем собственной нации!17»
Однако куда существеннее другие обстоятельства, которые обозначаются в Америке проблемой двуязычия. Вторжение испанского языка в американскую идентичность (прежде всего с мексиканскими иммигрантами) означает вторжение принципиально иной культуры, основанной на других ключевых элементах идентичности и, прежде всего, не совпадающих с теми, которые собственно и сделали Соединенные Штаты Америки страной лидером.
Тот же Хантингтон приводит мнение мексиканского философа Армандо Синтаро, который объяснил отношение американцев мексиканского происхождения к получению образования и иным социальным практикам тремя значимыми фразами, а именно: «Abi se va?» («Какая разница? И так сойдет»), «Manana se Io tengo» (Будет готово завтра), «El vale madrismo» («Дело того не стоит»)18.
А так же мнение удачливого техасского бизнесмена, американца мексиканского происхождения, который считает что ментальности латино свойственны недоверие к людям, не входящим в семейный круг; отсутствие инициативы, амбициозности, веры в себя; недооценка значимости образования; готовность смириться с бедностью как с добродетелью, необходимой для попадания на небеса19. Согласитесь, это явно не те качества, которые собственно и сделали североамериканцев теми, кто они есть.
В отличие от США, России не грозит двуязычие. Русский язык утратил свое значение как язык межнационального общения на территории большинства бывших республик СССР, уступив свою роль английскому, однако нет серьезных причин опасаться, что он будет испытывать какую-либо конкуренцию на своей территории. Скорее наоборот, русский язык все больше будет вытеснять языки малых национальностей и становиться вторым языком для все возрастающего потока иммигрантов. Тем более, что среди них нет тех, кто составлял бы доминирующую национальную группу.
Однако, как и на всем постсоветском пространстве в России сегодня все более становится востребованным для общения в сфере науки, бизнеса и даже культуры английский язык. Конечно, пока он не является необходимым для понимания представителей своей же национальности, однако владением им все более становится не только одним из признаков принадлежности к национальной элите, но и условием вхождения в нее.
Хантингтон вполне обоснованно опасается угрозы двуязычия для США. Отмечая общую позитивную роль знания других языков в современном мире, он при этом восклицает: «Но совсем иное – изучать какой-либо язык, кроме английского, чтобы быть в состоянии общаться с представителем собственной нации!17»
Однако куда существеннее другие обстоятельства, которые обозначаются в Америке проблемой двуязычия. Вторжение испанского языка в американскую идентичность (прежде всего с мексиканскими иммигрантами) означает вторжение принципиально иной культуры, основанной на других ключевых элементах идентичности и, прежде всего, не совпадающих с теми, которые собственно и сделали Соединенные Штаты Америки страной лидером.
Тот же Хантингтон приводит мнение мексиканского философа Армандо Синтаро, который объяснил отношение американцев мексиканского происхождения к получению образования и иным социальным практикам тремя значимыми фразами, а именно: «Abi se va?» («Какая разница? И так сойдет»), «Manana se Io tengo» (Будет готово завтра), «El vale madrismo» («Дело того не стоит»)18.
А так же мнение удачливого техасского бизнесмена, американца мексиканского происхождения, который считает что ментальности латино свойственны недоверие к людям, не входящим в семейный круг; отсутствие инициативы, амбициозности, веры в себя; недооценка значимости образования; готовность смириться с бедностью как с добродетелью, необходимой для попадания на небеса19. Согласитесь, это явно не те качества, которые собственно и сделали североамериканцев теми, кто они есть.
В отличие от США, России не грозит двуязычие. Русский язык утратил свое значение как язык межнационального общения на территории большинства бывших республик СССР, уступив свою роль английскому, однако нет серьезных причин опасаться, что он будет испытывать какую-либо конкуренцию на своей территории. Скорее наоборот, русский язык все больше будет вытеснять языки малых национальностей и становиться вторым языком для все возрастающего потока иммигрантов. Тем более, что среди них нет тех, кто составлял бы доминирующую национальную группу.
Однако, как и на всем постсоветском пространстве в России сегодня все более становится востребованным для общения в сфере науки, бизнеса и даже культуры английский язык. Конечно, пока он не является необходимым для понимания представителей своей же национальности, однако владением им все более становится не только одним из признаков принадлежности к национальной элите, но и условием вхождения в нее.
Государственный патернализм
Русский человек никогда не был гражданином в своей стране, но был всегда подданным. Именно это отношение определяет наше политическое сознание. Именно потому у нас никогда не было гражданского общества, дающего народу опыт самоуправления и государствования.
У James Bryce (American Commonwealth London: Macmillan, 1890) на которого ссылается Хантингтон, политические взгляды американцев в 90-х годах XIX века включают в себя священные права личности, представление о народе как источнике политической власти, представление о подчиненности правительства народу и закону, предпочтение местных управляющих органов федеральным, принцип главенства большинства и идею о том, что «чем меньше правительство вмешивается в наш дела, тем лучше»20.
Как следует из исследования Хантингтона, принципиальных изменений они не претерпели и в наше время.
Надо признать, что именно эти взгляды стали образцом для демократических преобразований во многих странах и отражают классическое представление о либеральной демократии и федерализме.
Однако в тоже время будет сложно отрицать, что наше политическое национальное сознание фактически есть зеркальное отражение американской политической культуры. И наиболее это ярко проявляется в вопросах отношения государства и личности, а также в отношениях местных и федеральных органов власти.
Во многом эта «зеркальность» предопределена общим правилом, которое описывается Сэмюэлем Хантингтоном следующим образом:
«Процесс построения нации в Америке отличался от аналогичных процессов в Европе21, где политические лидеры сначала создавали государства, а уже затем пытались сформировать нацию из тех, кем норовили править. В Америке же коллективный опыт в сочетании с лидерством географически разобщенной элиты породил „общее сознание“ у людей, сражавшихся за свободу и победивших в этом сражении, а в последствии создавших минимум властных институтов…»22.
В западной традиции государство – главный гарант благоденствия нации лишь в том смысле, насколько оно защищает частную и общественную инициативу и создает условия для ее реализации. Т. е. главный источник благоденствия наций западной цивилизации – свободный труд и предприимчивость граждан составляющих средний класс, а не «забота партии и правительства», как это следует из патерналистских отношений.
Патернализм, свойственный российской культуре отношений между государством и обществом подразумевает сосредоточие в руках государства основных рычагов управления национальной хозяйственной, политической и культурной жизни. При этом каждая из сторон отношений вполне удовлетворяется предоставленными ей преимуществами.
Государство в полной мере использует свою роль покровителя, которая дает возможность эксплуатировать своих подданных, не особо утруждая себя заботой о качестве их жизни и общественном благе. Да и само общественное благо как цель всегда замещается целями, имеющими значение только для элит – великодержавность, экспансия, протекционизм их экономических интересов. Т. е. то, что позволяет охранить сложившуюся систему, даже не смотря на ее неэффективность и неконкурентоспособность. Для консервации сложившихся отношений и защиты от внутренней и внешней конкуренции государственные элиты практически бесконтрольно используют национальные ресурсы.
Что касается общества, то и граждане извлекают из своего подданнического положения определенные преимущества. Они избавлены от хлопот и забот самоуправлении, а значительная часть и от необходимости проявлять трудовую и экономическую инициативу, обязательную для успеха в обществах, основанных на принципах демократии. Россиян вполне устраивает, что основная часть населения вовлечена именно в государственный или подконтрольные ему сектора экономики в качестве наемной рабочей силы и полностью зависит от благорасположения государства, а не от собственных усилий. Патернализм также удобен для большинства тем, что он освобождает от ответственности за свою собственную судьбу и национальный успех или неуспешность.
Существенное следствие патерналистских отношений – отсутствие разделения властей. Оно просто излишне в сложившейся системе отношений. Государство замыкает на себе все необходимые для управления функции, само определяет правила общественного поведения, практик и санкции за нарушение этих правил.
Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что в России Государство, олицетворяемое в разные исторические периоды царем, императором, генеральным секретарем компартии или президентом, вообще над властно. Оно воплощает в себе сверх власть, стоящую всегда над законодательной, исполнительной и судебной ветвями власти.
Эта сверх власть независима ни от кого, кроме себя самой, а потому и практически абсолютно безответственна и бесконтрольна.
Особенно ярко это проявлялось в годы коммунистического режима, когда в стране действовали организационно параллельные, но властно пересекающиеся партийные и советские органы. При этом партийный аппарат принимал ключевые решения, которые проводили в жизнь различные ведомства местной и государственной власти. И эта система «параллельно-пересекающегося» руководства воспроизводилась сверху до низу и охватывала все уровни и стороны управления, начиная от отраслевых министерств на союзном уровне и заканчивая местными отделами культуры, работу которых направляли соответствующие идеологические отделы местных партийных органов.
Сегодня эту систему воспроизводит аппарат президента России, который фактически руководит не только министрами, но и парламентом и судебными органами, сам оставаясь «в тени». Эту же практику мы можем видеть и на уровне субъектов Федерации, когда руководитель аппарата губернатора, может позволить вызвать к себе на ковер и отчитать губернских министров.
Если в США президент возглавляет исполнительную власть и несет ответственность за ее действия напрямую, то в России президентская власть и его аппарат всегда прикрыты от прямой ответственности органами государственной исполнительной власти, действующими формально как самостоятельная сила. И потому хотя все ключевые решения рождаются в недрах президентского аппарата, в случае провала всегда готовы козлы отпущения за упущения в лице формальных руководителей федеральных и местных министерств и ведомств.
Говоря о государственном патернализме, как неотъемлемой стороне нашей идентичности, необходимо отметить, что он накладывает особый отпечаток и на отношения россиян к своему Отечеству. Недавно обратил внимание, сколь глубока и принципиальна разница в трактовке понятия патриотизм у Брокгауза и Ефрона и у позднейших его истолкователей.
У Брокгауза и Ефрона в основе определения лежит «любовь к отечеству, вытекающая из сознания солидарности интересов граждан данного государства или членов данной нации» [Выделено мной].
А смысловое ядро статьи, посвященной патриотизму, в БСЭ и ряде других современных энциклопедий уже явственно разделяет любовь (как эмоцию, чувствование) и преданность Отечеству, стремление служить его интересам, как патриотический действенный акт.
При этом Отечество выступает здесь уже как сущность, которая в первую очередь требует служения, причем независимо от того, проистекает ли стремление к служению из осознания солидарности либо просто является обязательным гражданским атрибутом, который «взыскивается» с гражданина.
То бишь, по Брокгаузу и Ефрону патриотизм это органическое чувство, в советской и современной трактовке это уже долг.
Однако что более всего печально, что вместо солидарности интересов граждан во главу угла теперь ставится интерес над гражданского образования, ибо Отечество на Руси, прежде всего, не страна, не Родина, а Держава.
Впрочем, в последнем издании «Энциклопедического словаря» патриотизм определяется как любовь к Родине, месту своего рождения, месту жительства. Однако ж в том-то и вся соль, является ли любовь к месту своего рождения чувством предписываемым, либо место сие само вызывает эту любовь, как естественная, благоприятная для индивидуальной и общественной жизни среда.
Я думаю, что осознание солидарности интересов все же куда более весомое основание для любви к Отечеству, чем долг по паспортному гражданству. Тем более что человек не выбирает места своего рождения и далеко не всегда может выбрать место жительства по своему усмотрению.
Поэтому я бы не стал придавать патриотизму как любви, статус долга и обязательного атрибута гражданственности.
Любовь может быть безответной, а долг возникает из обязательств, которые носят все же взаимный характер. Наподобие брачного контракта между гражданином и государством, который как всякий брачный контракт не предполагает обязательной любви, но обязывает к исполнению соглашения.
Потому, скажем, защищать страну – долг, предписываемый гражданством. И он подразумевает ответные обязательства от государства не злоупотреблять распоряжением жизнью гражданина и не требовать от него героизма, не взирая на обстоятельства.
А вот бескорыстно жертвовать собой и своим благом во имя Отечества может побудить только любовь, но никак не сам факт рождения на данной территории.
У James Bryce (American Commonwealth London: Macmillan, 1890) на которого ссылается Хантингтон, политические взгляды американцев в 90-х годах XIX века включают в себя священные права личности, представление о народе как источнике политической власти, представление о подчиненности правительства народу и закону, предпочтение местных управляющих органов федеральным, принцип главенства большинства и идею о том, что «чем меньше правительство вмешивается в наш дела, тем лучше»20.
Как следует из исследования Хантингтона, принципиальных изменений они не претерпели и в наше время.
Надо признать, что именно эти взгляды стали образцом для демократических преобразований во многих странах и отражают классическое представление о либеральной демократии и федерализме.
Однако в тоже время будет сложно отрицать, что наше политическое национальное сознание фактически есть зеркальное отражение американской политической культуры. И наиболее это ярко проявляется в вопросах отношения государства и личности, а также в отношениях местных и федеральных органов власти.
Во многом эта «зеркальность» предопределена общим правилом, которое описывается Сэмюэлем Хантингтоном следующим образом:
«Процесс построения нации в Америке отличался от аналогичных процессов в Европе21, где политические лидеры сначала создавали государства, а уже затем пытались сформировать нацию из тех, кем норовили править. В Америке же коллективный опыт в сочетании с лидерством географически разобщенной элиты породил „общее сознание“ у людей, сражавшихся за свободу и победивших в этом сражении, а в последствии создавших минимум властных институтов…»22.
В западной традиции государство – главный гарант благоденствия нации лишь в том смысле, насколько оно защищает частную и общественную инициативу и создает условия для ее реализации. Т. е. главный источник благоденствия наций западной цивилизации – свободный труд и предприимчивость граждан составляющих средний класс, а не «забота партии и правительства», как это следует из патерналистских отношений.
Патернализм, свойственный российской культуре отношений между государством и обществом подразумевает сосредоточие в руках государства основных рычагов управления национальной хозяйственной, политической и культурной жизни. При этом каждая из сторон отношений вполне удовлетворяется предоставленными ей преимуществами.
Государство в полной мере использует свою роль покровителя, которая дает возможность эксплуатировать своих подданных, не особо утруждая себя заботой о качестве их жизни и общественном благе. Да и само общественное благо как цель всегда замещается целями, имеющими значение только для элит – великодержавность, экспансия, протекционизм их экономических интересов. Т. е. то, что позволяет охранить сложившуюся систему, даже не смотря на ее неэффективность и неконкурентоспособность. Для консервации сложившихся отношений и защиты от внутренней и внешней конкуренции государственные элиты практически бесконтрольно используют национальные ресурсы.
Что касается общества, то и граждане извлекают из своего подданнического положения определенные преимущества. Они избавлены от хлопот и забот самоуправлении, а значительная часть и от необходимости проявлять трудовую и экономическую инициативу, обязательную для успеха в обществах, основанных на принципах демократии. Россиян вполне устраивает, что основная часть населения вовлечена именно в государственный или подконтрольные ему сектора экономики в качестве наемной рабочей силы и полностью зависит от благорасположения государства, а не от собственных усилий. Патернализм также удобен для большинства тем, что он освобождает от ответственности за свою собственную судьбу и национальный успех или неуспешность.
Существенное следствие патерналистских отношений – отсутствие разделения властей. Оно просто излишне в сложившейся системе отношений. Государство замыкает на себе все необходимые для управления функции, само определяет правила общественного поведения, практик и санкции за нарушение этих правил.
Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что в России Государство, олицетворяемое в разные исторические периоды царем, императором, генеральным секретарем компартии или президентом, вообще над властно. Оно воплощает в себе сверх власть, стоящую всегда над законодательной, исполнительной и судебной ветвями власти.
Эта сверх власть независима ни от кого, кроме себя самой, а потому и практически абсолютно безответственна и бесконтрольна.
Особенно ярко это проявлялось в годы коммунистического режима, когда в стране действовали организационно параллельные, но властно пересекающиеся партийные и советские органы. При этом партийный аппарат принимал ключевые решения, которые проводили в жизнь различные ведомства местной и государственной власти. И эта система «параллельно-пересекающегося» руководства воспроизводилась сверху до низу и охватывала все уровни и стороны управления, начиная от отраслевых министерств на союзном уровне и заканчивая местными отделами культуры, работу которых направляли соответствующие идеологические отделы местных партийных органов.
Сегодня эту систему воспроизводит аппарат президента России, который фактически руководит не только министрами, но и парламентом и судебными органами, сам оставаясь «в тени». Эту же практику мы можем видеть и на уровне субъектов Федерации, когда руководитель аппарата губернатора, может позволить вызвать к себе на ковер и отчитать губернских министров.
Если в США президент возглавляет исполнительную власть и несет ответственность за ее действия напрямую, то в России президентская власть и его аппарат всегда прикрыты от прямой ответственности органами государственной исполнительной власти, действующими формально как самостоятельная сила. И потому хотя все ключевые решения рождаются в недрах президентского аппарата, в случае провала всегда готовы козлы отпущения за упущения в лице формальных руководителей федеральных и местных министерств и ведомств.
Говоря о государственном патернализме, как неотъемлемой стороне нашей идентичности, необходимо отметить, что он накладывает особый отпечаток и на отношения россиян к своему Отечеству. Недавно обратил внимание, сколь глубока и принципиальна разница в трактовке понятия патриотизм у Брокгауза и Ефрона и у позднейших его истолкователей.
У Брокгауза и Ефрона в основе определения лежит «любовь к отечеству, вытекающая из сознания солидарности интересов граждан данного государства или членов данной нации» [Выделено мной].
А смысловое ядро статьи, посвященной патриотизму, в БСЭ и ряде других современных энциклопедий уже явственно разделяет любовь (как эмоцию, чувствование) и преданность Отечеству, стремление служить его интересам, как патриотический действенный акт.
При этом Отечество выступает здесь уже как сущность, которая в первую очередь требует служения, причем независимо от того, проистекает ли стремление к служению из осознания солидарности либо просто является обязательным гражданским атрибутом, который «взыскивается» с гражданина.
То бишь, по Брокгаузу и Ефрону патриотизм это органическое чувство, в советской и современной трактовке это уже долг.
Однако что более всего печально, что вместо солидарности интересов граждан во главу угла теперь ставится интерес над гражданского образования, ибо Отечество на Руси, прежде всего, не страна, не Родина, а Держава.
Впрочем, в последнем издании «Энциклопедического словаря» патриотизм определяется как любовь к Родине, месту своего рождения, месту жительства. Однако ж в том-то и вся соль, является ли любовь к месту своего рождения чувством предписываемым, либо место сие само вызывает эту любовь, как естественная, благоприятная для индивидуальной и общественной жизни среда.
Я думаю, что осознание солидарности интересов все же куда более весомое основание для любви к Отечеству, чем долг по паспортному гражданству. Тем более что человек не выбирает места своего рождения и далеко не всегда может выбрать место жительства по своему усмотрению.
Поэтому я бы не стал придавать патриотизму как любви, статус долга и обязательного атрибута гражданственности.
Любовь может быть безответной, а долг возникает из обязательств, которые носят все же взаимный характер. Наподобие брачного контракта между гражданином и государством, который как всякий брачный контракт не предполагает обязательной любви, но обязывает к исполнению соглашения.
Потому, скажем, защищать страну – долг, предписываемый гражданством. И он подразумевает ответные обязательства от государства не злоупотреблять распоряжением жизнью гражданина и не требовать от него героизма, не взирая на обстоятельства.
А вот бескорыстно жертвовать собой и своим благом во имя Отечества может побудить только любовь, но никак не сам факт рождения на данной территории.
Православие
Религиозная идентичность вообще может расцениваться как высшая форма идентичности, т. е. относящаяся к группе идентичностей, не допускающих множественности и дуализма типа советский грузин или американский ирландец. Давно уже подмечено, что человек не может быть наполовину католиком и наполовину мусульманином.
При всем многообразии религиозных культур вряд ли кто-то будет отрицать, что православие всегда было в России не только религиозной основой титульного народа, но и идеологией власти. Даже сегодня при всем стремлении к показной политкорректности в отношении к исламу, наше высшее руководство трудно представить в мечети накануне рамазана, однако же посещение им святых православных мест накануне Рождества широко транслируется и освещается в СМИ.
Сопоставление религий зачастую производится в категориях противопоставлений, когда доказываются преимущества либо недостатки того или иного вероисповедания. Однако подобные оценки религий столь же малопродуктивны, как и попытки оценочного противопоставления рас или этносов. Мы есть те, кто мы есть по происхождению и по условиям развития. Т. е. конфессиональные предпочтения отражают специфику развития и являются производным действия совокупности конкретных исторических и геополитических процессов.
В этом смысле идеология православия, католицизма, ислама не только хорошо вписывается в авторитаризм, но служит для него эффективным инструментом воздействия на людей и основой вообще всех идеологических конструкций, воздвигаемых системой. Так же как англиканская церковь и протестантизм стали основой либеральной демократии в Англии и США.
Бессмысленно спорить, что есть лучше, ибо господствующая конфессиональность есть отражение приверженности большинства в обществе тем или иным идеалам общественно-политического самообустройства.
При всем многообразии религиозных культур вряд ли кто-то будет отрицать, что православие всегда было в России не только религиозной основой титульного народа, но и идеологией власти. Даже сегодня при всем стремлении к показной политкорректности в отношении к исламу, наше высшее руководство трудно представить в мечети накануне рамазана, однако же посещение им святых православных мест накануне Рождества широко транслируется и освещается в СМИ.
Сопоставление религий зачастую производится в категориях противопоставлений, когда доказываются преимущества либо недостатки того или иного вероисповедания. Однако подобные оценки религий столь же малопродуктивны, как и попытки оценочного противопоставления рас или этносов. Мы есть те, кто мы есть по происхождению и по условиям развития. Т. е. конфессиональные предпочтения отражают специфику развития и являются производным действия совокупности конкретных исторических и геополитических процессов.
В этом смысле идеология православия, католицизма, ислама не только хорошо вписывается в авторитаризм, но служит для него эффективным инструментом воздействия на людей и основой вообще всех идеологических конструкций, воздвигаемых системой. Так же как англиканская церковь и протестантизм стали основой либеральной демократии в Англии и США.
Бессмысленно спорить, что есть лучше, ибо господствующая конфессиональность есть отражение приверженности большинства в обществе тем или иным идеалам общественно-политического самообустройства.