Гергенредер Игорь
Грозная птица галка (Комбинации против Хода Истории - 1)

   Игорь Гергенредер
   Грозная птица галка
   В середине октября 1918 наша 2-я добровольческая дивизия отступала от Самары к Бузулуку. Было безветренно, грело солнце; идем проселком, кругом убранные поля, луга со стогами сена, тихо; кажется, и войны нет.
   Около полудня наш батальон вошел в деревню, где мы должны закрепиться. Разбегаемся по дворам с мыслью перекусить; не успел я заскочить в избу, как с улицы закричали:
   - Ленька, к начальнику дивизии!
   Розыгрыш. Зачем я, ничем не приметный рядовой, могу понадобиться генералу? Тоже мне, остряки! Однако на улице в самом деле ждал вестовой верхом, держал за повод лошадь для меня. Оторопев, я спросил, для чего вызван?
   - Скажут... - не глядя на меня, неохотно бормотнул пожилой вестовой; у него было унылое лицо крестьянина, ожидающего зиму после неурожайного лета.
   Штаб дивизии расположился в селе Каменная Сорма, до него верст шесть. По дороге я стал думать, что разгадка вызова нашлась. Мой старший брат Павел командует конной дивизионной разведкой. Он похлопотал - и меня берут в разведку? От этой мысли было так радостно, что я суеверно боялся: неудержимая радость все испортит. И заставлял себя думать о чем-нибудь другом. Например, вот-вот хлынут дожди, а отступление продолжится, и тогда тащиться по проселкам станет еще скучнее...
   Вестовой направил коня к чисто выбеленному зданию сельской школы. В классной комнате на столе расстелена карта-двухверстка. Над ней склонились офицеры штаба. С ними - начальник дивизии генерал-майор Цюматт: русский немец, как и я. Погоны змейками, мундир свободно сидит на сухоньком торсе, белоснежный воротничок перехватывает морщинистую шею. Мне, пятнадцатилетнему, генерал кажется глубоким старцем: даже брови седые. Белые ухоженные усы нацелены вниз, меж стрелками усов розовеет выбритый подбородок.
   Вытягиваюсь - руку к козырьку, называю себя. Генерал просит извинения у офицеров и, обращаясь ко мне, кивает на дверь сбоку:
   - Пройдемте в курительную.
   Следом за ним выхожу в узкий, ведущий на задний двор коридорчик. Здесь стоит лавка. Цюматт достал портсигар, предложил мне закурить. Благодарю, поясняя, что не курю; на самом деле, когда попадается табак, я покуриваю. Жду, когда же он скажет... Скажет - и мое мучительное волнение взорвется восторгом.
   Он затянулся так жадно, что я услышал потрескивание в папиросе. Стоит в облаке дыма; у него встревоженные глаза нервного молодого человека.
   - Ваш брат Павел пал за Россию! Пал смертью храбрых!
   Зажав папиросу во рту, Цюматт взял меня за руки. Стоим минуту-вторую, третью... он не выпускает мои руки.
   - Сядемте, - пригласил сесть с ним на лавку.
   Он объяснил, как Павел и его конные разведчики помогали дивизии. Почему мы отступаем? Потому что наш сосед справа - дивизия чехословаков - все время отходит, даже не предупреждая нас. Чехословаки не собираются всерьез воевать с красными, умирать в чужой стране за чужие интересы. Наш фланг то и дело оказывается открытым, и только разведка, нащупывая противника, спасает нас от охвата справа.
   Совершая глубокие рейды по территории, занятой противником, разведка определяет плотность его сил. Когда их концентрация на чехословацком участке окажется слабой, генерал перебросит туда полк прикрытия. Остальными силами при поддержке соседа слева - нанесет красным неожиданный удар.
   - И мы разобьем их без никакой помощи чехословаков! - Цюматт поспешно поднес папиросу ко рту, костлявая рука дрожит. - Представляете, как я каждый раз ждал возвращения вашего брата?
   Попрощался генерал немного картинно:
   - Он принадлежал к числу тех офицеров, из которых вырастают крупные военные деятели! Дорогой мой, служите, как ваш брат!
   Вестовой проводил меня к разведчикам. Я услышал, как погиб Павка.
   Постоянной линии фронта не было, и разведка - тридцать конников - без труда проехала в расположение противника, на ночь остановилась в не занятой им деревне Голубовке. На крыше сарая залег дозорный. Лошадей не расседлали. Один Павел расседлал свою молодую кобылу. Среди ночи дозорный поднял спавших: в Голубовку въезжает какой-то отряд. Стали вскакивать на коней, и тут красные открыли огонь. Отстреливаясь, разведчики вырвались из деревни. Четверо оказались ранены, и не было Павла.
   - Остановились в селе, в десяти верстах от Голубовки, - рассказывал мне узкоглазый молодой человек с реденькими усиками и бородкой. - Днем приехал по своим делам крестьянин из Голубовки. От него узнали...
   Павел, седлая кобылу, задержался. Когда поскакал со двора, красные были уже рядом, простреливали улицу продольным огнем. Лошадь под ним убили. Он в ближние ворота; взобрался на гумно, отстреливался, нескольких нападавших ранил. В него, вероятно, тоже попали. Патроны кончились: спрыгнул с гумна, саблю держит, шатается, а красные - вот они, перед ним. Кричат: "Бросай шашку!" Не бросил, замахивается - его и застрелили.
   - Крестьянин уверен, - закончил разведчик, - что кто-то из своих, из голубовских, привел красных.
   Через несколько дней мы нанесли противнику удар, который планировал генерал Цюматт. Наш полк был заблаговременно переброшен на участок, только что оставленный чехословаками: они, по своему обыкновению, продолжали отходить без боя. Красные, не ожидавшие серьезного сопротивления, атаковали нас без подготовки, но под огнем залегли. Мы бросились в контратаку. Захватили около сорока пленных, походный лазарет, две двуколки с патронами.
   Сутки спустя наш батальон готовился наступать с пологого холма на
   открывшуюся в седловине деревню. Вечерело. Наполнив патронами боковые подсумки, я набивал брезентовый патронташ, когда раздался конский топот. Возле меня соскочил с лошади узкоглазый разведчик.
   - Вот эта самая Голубовка! - он показал на деревню. - Через час вы в ней будете. Глядите: церковь, две избы вправо, за ними, подальше - три двора. Там мы ночевали... Узнаете, где Павел... гхм... - разведчик смешался, порывисто бросил: - Извините!
   Я его понял: он не уверен, погребено ли тело Павла.
   Он сел подле меня на траву. Помолчав, рассказал: утром они захватили красного - из тех, кто напал на разведчиков в Голубовке. Вот что выяснилось.
   Красные в ту ночь стояли в деревне - от Голубовки верстах в четырех. Их было не больше полуста, и, когда прибежал голубовский пацан: у нас, мол, разведка белых ночует, - командир не решился нападать. Но тут подъехала на телегах рота рабочего полка. И двинулись...
   - Мальчишку, конечно, отец послал, - разведчик глянул мне в глаза. Глупостей не наделайте! А вообще... - с минуту думал. Вдруг у него вырвалось: - Я бы расстрелял!
   Сказав, что ему пора, попрощался, вскочил в седло и уехал.
   Мы не оказались в Голубовке ни через час, ни через два. Красные, засев в окопах перед околицей, встречали нас плотным огнем винтовок, и командир полка приказал прекратить лобовые атаки.
   Темнело. Мы отошли за холм и встали лагерем. Съев по котелку каши, разожгли костры, уселись вокруг них группками.
   Наш батальон в основном состоит из вчерашних реалистов, из гимназистов вроде меня. Прошло немногим больше трех месяцев, как мы в Сызрани вступили в Народную Армию Комуча*. Тех, кто побывал на германской войне, среди нас почти нет. Александр Чуносов - один из таких редких людей. Был в войсках, что воевали в Персии с высадившимися там германцами. Ему года двадцать три; рослый, плотный. Ходит, держа винтовку под мышкой. Любит, чтобы его звали Саньком. Он - старший сын богатого крестьянина. Отец послал его в Народную Армию с напутствием: "Жалко, но надо! А то х...етабезлошадная нас уделает".
   Санек нашел неподалеку болотце и, процедив воду сквозь тряпку, сейчас кипятит ее в котелке.
   - Ленька, чай, мыслями в Голубовке, - произносит в раздумье, ни к кому не обращаясь, - казнит братниных убивцев...
   Молчу. Думаю о Павке. Думаю - почему я не мучаюсь горем? Когда я услышал о его смерти, я словно бы в это не поверил. Мне тягостно, но боли, ужаса нет. Из-за этого чувствую себя виноватым. Возбуждаю в себе мысли о том, каким хорошим был Павел.
   У меня есть еще два старших брата, сестра. Чем Павел был лучше? Тем, что старше? Тем, что в 1914 ушел добровольцем на Кавказский фронт, вернулся подпоручиком? В Народной Армии, где крайне не хватало офицеров, его сразу
   же поставили командовать дивизионной разведкой. И вот в двадцать два года,
   провоевав три месяца, он погиб.
   Обстоятельный Санек говорит мне с нотками превосходства:
   - Генерал тебе потрафил: братана хвалил. Чего его восхвалять? Кругом враг, а он лошадь расседлал - командир! А все так сделай? И накрылась бы разведка. По дури попался орелик. Любил вы...бнуться! - он с удовольствием выделил матерное слово.
   Я понимаю, что он прав. Для меня это - пытка. С дрожью бросаю:
   - Ну, чего привязался?
   Мой бывший одноклассник Вячка Билетов замечает:
   - Павел погиб от предателя.
   - А он те на верность клялся никак: мужик, что пацана послал? - с ехидцей поддел Санек. - Может, он и был за красных? По его понятию - хорошо сделал.
   - Значит, Ленька и отплачивать не должен? - вознегодовал Вячка.
   Санек поставил котелок перед собой на землю, стал размачивать в кипятке сухой хлеб.
   - Если не отплачивать, то и воевать не хрен. К тому же, братан - своя кровь.Может, бил тя по башке, жизни не давал: до расчета это не касаемо. Не рассчитался - не человек.
   - Ишь, как! - вмешался вчерашний телеграфист Чернобровкин. - А военно-полевой суд на что?
   - Прям у начальства забота теперь - суды собирать!
   - А иначе, - не сдался Чернобровкин, - сам под суд попадешь. Как за грабеж.
   - Грабеж - дело другое, хотя и тут: как посмотреть... - Санек дует на размоченный в кипятке ломоть хлеба. - А у Леньки - дело без корысти.
   На рассвете мы обошли Голубовку с севера, наткнулись на полевой караулкрасных. Поднялась стрельба; опасаясь окружения, противник оставил деревню, и мы вступили в нее.
   Я и мои друзья искали указанное разведчиком место, где погиб Павел, приблизились к церкви. У одного из дворов стояла нестарая баба в валенках, хотя снег еще не выпадал. Бросилась к нам:
   - Солдатики, у нас вашего офицера убили, у гумна! А красным сообчили Шерапенковы-соседи. Они погубили, они! - в притворстве завывая, показывала нам рукой на соседский двор.
   - Обожди! - властно обронил Санек. - Где офицер лежит?
   - Схоронен! Мой-то сам и старшенький на кладбище снесли, после батюшка вышел - похоронили...
   Она привела нас к могиле на тоскливом, почти без деревьев, кладбище. Я смотрел на свежий холмик земли и вдруг почувствовал: вот тут, неглубоко, лежит Павка. Серо-синий, ужасный, как те трупы, которых я успел наглядеться. Павка - такой ловкий, быстрый в движениях, такой самоуверенный, бесстрашный.
   - Крест втыкнуть поскупились, - сказал Санек.
   - Поставим, миненький! - баба стала приглаживать землю на могиле ладонью. - Чай, мы уважа-ам...
   Острейшая жалость к Павке полоснула меня. Из глаз хлынуло. Я услышал
   исполненный значимости, как у судьи, голос Санька:
   - Ну все! Снялось с него. А то он был оглоушен. Теперь будет мужик - не
   пацан.
   Баба упала на колени, тычется лицом в землю холмика. Как мне гнусно!
   Шерапенковы нас ждали. В избе чисто, будто в праздник. Топится побеленная на зиму печь. В правом углу - выскобленный ножом свеже желтеющий стол. Над ним - тусклые образа. Свисая с потолка на цепочке, теплится лампадка зеленого стекла. Слева, на лавке у стены, сидят крестьянин, баба и четверо детей. Среди них старшая - девочка, ей лет двенадцать. Цветастая занавеска скрывает заднюю половину избы.
   - Извиняйте, что без спроса! - Санек снял заячью шапку и, придерживая винтовку левой рукой под мышкой, перекрестился на иконы. - Вот он, - указал на меня, - родной брат офицера убитого.
   - Так... - крестьянин встал с лавки; волосы густой бороды мелко дрожат.
   Дети таращатся на нас в диком ужасе. Младший, лет четырех, разинул рот, смотрит с невыразимым страхом и в то же время чешет затылок.
   Равнодушно, точно по обязанности, Санек спросил:
   - А куда дели сынка, какой призвал красных?
   - Лешему он сын - аспид, собака! - вскричала крестьянка. - А на нас нету греха! Поди, угляди за ним, уродом...
   Из-за занавески вышел подросток в потрепанном пиджаке.
   - Кому меня надо? - спросил низким, с хрипотцой, голосом мужика.
   Я увидел, что "подростку" никак не меньше двадцати пяти.
   - Мой меньшой брат, - сказал крестьянин; потоптался, добавил: - Бобыль.
   Тот стоял, небрежно расставив ноги в шерстяных носках, одну руку уперев в бок, другой держась за отворот пиджака. Бритое лицо выражало спокойную насмешку.
   - Я красных притащил! Так захотел!
   В словах столько невообразимой гордости, что Вячка Билетов пробормотал:
   - Он в белой горячке...
   Санек, вглядываясь в человека, рассмеялся смехом, от которого любому станет не по себе:
   - Смотри-ка, грозная птица галка! Ох, и любишь себя! Спорим: все одно жизни запросишь?
   - Дур-р-рак! - Не передать, с какой надменностью, с каким презрением это было сказано.
   Почти неуловимый взмах: Санек двинул его в ухо. Ноги у человека подсеклись - ударился задом об пол, упал набок. Дети закричали; старшая девочка визжала так, что Чернобровкин с гримасой боли зажал ладонями уши.
   Санек тронул лежащего носком сапога:
   - Поднять, што ль, под белы руки?
   Тот встал, одернул пиджак, шагнул к двери с выражением поразительного
   высокомерия - мы невольно расступились. В сенях он с привычной основательностью обул опорки. По двору шел неспешно, деловито: как хозяин,
   знающий, куда ему надо. Он словно вел нас. Завернул за угол сарая, встал спиной к его торцу. Это место не видно ни с улицы, ни из окон избы.
   - Ты не думай, что я от страха, - усмешливо глядит мне в глаза, - я не из-за этого говорю... Сожалею я, что отдал твоего брата. Я думал, он дешевка, а он - не-е... Нисколь не уронил себя!
   Санек хмыкнул.
   - Началося! Сожаленье, покаянье. И в ноги повалится. Ох, до чего ж я это не терплю!
   - Иди ты на ... - хладнокровно выругался маленький человек. - Не с тобой говорят. - Он не отводил от меня странного, какого-то оценивающего взгляда: - Давай, што ль, пуляй!
   Я - хотя стараюсь не показывать этого - ошеломлен. Может, он не понимает, что у нас не игра? Шут, идиотик, он думает: все - понарошке? Хотя какое мне до того дело? Если б не этот замухрышка, Павел был бы сейчас жив-здоров.
   Я понимаю, что должен вскинуть винтовку, выстрелить. Но я еще ни в кого не стрелял в упор.
   - Сознаешься, что сам, по своей воле побежал... выдал... привел? держу винтовку у живота, страстно желая, чтобы меня захлестнула злоба.
   - Верно балакаешь, - он заносчиво улыбается. - Не угодил мне твой брат! Форсистый, саблей гремит, ходит-пританцовывает, ляжками играет. Ну, думаю, красавчик, как поставят тебя перед дулом, будешь молить...
   Меня взяло. Я дослал патрон, упер приклад в плечо. Сейчас ты отведешь взгляд. Я увижу ужас. Мгновение, второе... Он негромко смеется: кажется, без всякого нервного напряжения. Бешенство не дает выстрелить. Вонзить в него штык - колоть, колоть, чтобы пищал, взвизгивал, выл! Я отчетливо понимаю: если сейчас застрелю его, он, безоружный и смеющийся мне в лицо, останется в выигрыше. Мои друзья будут поговаривать об этом.
   - Делай, Леня! - Санек легонько шлепнул меня по спине.
   Опускаю винтовку, смятение рвется из меня неудержимым сумасшедшим смехом:
   - Не-ет, я ему, хе-хе-хе, не то... я ему получше...
   Вдруг вспомнился захватывающий роман о покорении французами Алжира. Молодой французский офицер попал в плен к арабам, и они под страхом мучительной смерти заставили его принять ислам, воевать против своих.
   - Или он с нами пойдет... - не могу смотреть на него, отворачиваюсь, или издырявлю его штыком!
   - Он - с нами? - У Вячки Билетова - гримаса, точно он надкусил лимон. Издает губами неприличный звук.
   - С на-а-ми... - протянул Санек; ему забавно в высшей степени.
   - Мы не можем это решать, - неопределенно сказал Чернобровкин, обратился к виновному: - Вы, конечно, отказываетесь?
   Он безразлично сказал:
   - Могу пойти. Но, само собой понятно, не со страху, а от сожаленья. Вина на мне.
   - Но вы не подлежите службе! - воскликнул Чернобровкин. - Вы... э-ээ... маленький.
   - Я на германской полных три года был!
   - В обозе ездовым? - спросил Санек.
   - Правильно мыслишь. Имею два ранения. - Сбросил пиджак на землю, сорвал с себя рубашку, нагнулся. Вся левая сторона спины покрыта застарелыми язвами.
   - Шрапнель, - определил Санек. Раны от шрапнели, бывает, не заживают по многу лет.
   - Считаю за одно, а это - второе, - человек распрямился, показал нам на груди ямку от пулевого ранения: пальца на три выше правого соска. - Легкое насквозь.
   - А чего... - Санек остановился на какой-то мысли, - иди, в самом деле, с нами. Интересно будет поглядеть на тя.
   - И правда, интересно, - согласился любопытный Вячка. - Звать тебя как?
   - Шерапенков, Алексей.
   - Ха-ха-ха, Ленька! - Билетов ликующе, точно он ловко открыл что-то мною скрываемое, обхватил меня за плечи. - Тезка твой! Вот это да.
   Шерапенков пошел в избу собраться. Через минуту выбежал хозяин, поклонился Саньку, потом - мне.
   - Благодарствуем! Вы не сумлевайтесь, он воевать будет, хотя и мозгляк. А убивать его - чего... Ой, занозистый, ирод, а жалко...
   Повел нас в сарай, нырнул в погреб. Мы получили два десятка яиц и шмат сала фунта на полтора.
   Шерапенков вышел в шинели, в сапогах. И то, и другое ему велико. Несуразно огромной выглядит на нем баранья папаха. Вячка отвернулся, чтобы скрыть смех. А Санек с самым серьезным видом похвалил:
   - Гляди, а военное-то как ему к лицу! - незаметно подмигнул мне.
   Я увидел угрюмую злобу Шерапенкова. Пришла мысль: "Вероятно, при первом же удобном случае он постарается убить Чуносова... или меня... Ох, и следить я буду за тобой! - как бы предупредил я его. - Убью, лишь только что замечу!"
   Мы пошли к ротному командиру, уговорившись, чтоб не возникло затруднений, не открывать ему суть дела.
   Ротным у нас прапорщик Сохатский, бывший до германской войны банковским служащим. Попив чаю в доме священника, он как раз спускался с крыльца, когда подошли мы.
   Чуносов поставил впереди себя Шерапенкова. Тот вместе с папахой - ему по подбородок.
   - Малый с этой деревни, всю германскую прошел ездовым. Просится к нам в роту.
   - Где служил? - спросил Сохатский.
   Шерапенков ответил, что в 42-м Самарском пехотном полку. Оказалось, полк входил в корпус, в котором воевал Сохатский.
   - Отчего надумал с красными драться?
   - Должен, господин прапорщик! - твердо сказал, как отрезал, Алексей.
   - У него красные невесту снасильничали, - с выражением сострадания объяснил Санек, - она с горя удавилась. Он и рвется мстить.
   Шерапенков обернулся: я думал, он подпрыгнет и вцепится лгуну в горло. Было слышно, как у разъяренного человека скрипят зубы. Сохатский смотрел с изумлением. Решил, что Алексея раздирает ненависть к красным.
   - Что ж, раз есть желание честно воевать - зачислим. Но предупреждаю: чтоб никаких измывательств над пленными!
   В тот день основные силы дивизии стремились опрокинуть противника на линии: село Хвостово - хутор Боровский. Выйдя из Голубовки, мы получили приказ обеспечить правый фланг наступающих. В то время как полк наступал на северо-запад, на хутор Боровский, наша рота отклонилась на две версты вправо и развернулась фронтом на север.
   Было три часа пополудни, погода ясная. Вдали на равнине перед нами видна деревня Кирюшкино. Вдруг из нее поползло скопление людей. Скоро донеслись звуки пения.
   - Стеной прут, - с мрачной напряженностью сказал Мазуркевич, ученик фотографа из Сызрани. - Значит, резервов у них... до чертовой бабушки!
   Красные шли плечом к плечу, сплошным массивом. Если командиры даже не считают нужным растянуть их в цепи, сколько же сил в их распоряжении?..
   В рядах противника раздаются выстрелы, стали посвистывать пули...
   В нашей цепочке не наберется и ста штыков, а на нас шагают четыреста? Пятьсот? Тысяча солдат?
   Окапываться мы только начали. И хоть бы был пулемет! Сейчас они рассредоточатся, легко окружат нас на ровном пространстве и задавят. Уже можно разобрать, что они поют: "Вихри враждебные веют над нами..."
   Сохатский во весь рост прошел перед цепью, бодрясь, прокричал:
   - Ну, молодцы, дадим залп и в штыки - покажем подлому врагу, как нужно умирать!
   Шерапенков встал с земли.
   - Чего умирать-то? - крикнул с издевкой. Если б не обстановка, показалось бы: безобразничает какой-то наглец в форме солдата. - Это ж рабочие из Самары, два дня винтовка в руках, - кричал он с презрением (с презрением не только к рабочим, но и к ротному командиру). - Какой им: по местности двигаться? Они команд не понимают. Видите: на ходу стрелять учатся...
   Сохатский вытаращился на него, затем повернулся к неприятелю, прижал бинокль к глазам, вгляделся. По цепи меж тем побежало оживление: вспомнилось, какими беспомощными были мы сами три месяца назад. Правда, в отличие от этих громко поющих людей, мы обожали оружие, умели стрелять: почти каждый дома имел охотничье ружье или малокалиберную винтовку "монтекристо".
   Позади нас, параллельно цепи, тянется полевая дорога с жухлой травой меж колеями. Сохатский приказал роте быстро отойти за дорогу. Там мы залегли. Дорога перед нами шагах в ста пятидесяти. Приказ: установить прицел полинии травы.
   По позвоночнику, от затылка к копчику, протек холодок. А что если
   Шерапенков лжет? Может, эти люди идут стеной не от неумения? Они опьянены ненавистью настолько, что им наплевать на смерть. Остановит ли их ружейный огонь одной некомплектной роты? Наш отход растравил их - катятся
   на нас валом. Различаю крики: "Сдавайсь!" Нет и попытки обойти нас.
   Шерапенков лежит слева от меня. Он угрюмо-важен и от этого выглядит ещесмешнее в огромной, наползающей на брови папахе. Левее его растянулся на земле Санек, жует корочку хлеба.
   - Ой, сымут они с тя шапку, Алексей...
   - Смолкни! - Алексей кривыми зубами грызет соломинку.
   По цепи передают:
   - Частым... начинай!
   Вал красных накатился на дорогу. Справа от меня шарахнула винтовка
   Вячки Билетова. Через секунду нажимаю на спусковой крючок, выстрел почти сливается с выстрелом Шерапенкова. Слева и справа - резкий сухой треск, словно досками, плашмя, с невероятной силой бьют по доскам.
   Вместо сплошного вала атакующих оказываются разрозненные кучки и отдельные фигуры. Наверно, в горячке порыва они не замечают урона - бегут на нас, как бежали. За ними возникают новые, новые группы. Тут и там несколько красных - впереди остальных: видимо, командиры. Слышны крики: "Товарищи, бей гадов! Их мало!"
   Ах, мало? Посылаю пулю за пулей, то и дело замечаю падающих. Приближается человек в пальто, за ним - довольно плотная кучка красных. Он оборачивается к ним, подбадривает, размахивая рукой с пистолетом. До человека - шагов полста. Прицеливаюсь, но слева хлестнула винтовка: командир подскочил, упал. Шерапенков, дернув затвор, выбросил дымящуюся гильзу.
   Бежавшие за командиром - точно это был его последний приказ им - легли.
   Не боясь их бестолковой стрельбы, ведем по ним огонь с колена. Доносится: "Товарищи, вперед!", "В атаку, товарищи!", "Ура!" - пуля обрывает призыв.
   Красные вдруг начинают суматошно вскакивать с земли, кидаясь прочь бегут сломя голову, многие побросали винтовки.
   Продолжаем прицельный огонь.
   Преследовать их значило бы далеко оторваться от полка, атакующего хутор Боровский, оставить своих без прикрытия. Поэтому ротный приказывает только собрать трофеи.
   Вячка первым подоспел к убитому командиру в пальто, выдернул из его руки пистолет.
   - Ого, браунинг прямого боя, десять зарядов!
   - Его выстрел, - я кивнул на Шерапенкова, - трофей его. - Зачем мне понадобилось говорить это?
   Вячка небрежным тоном, но настойчиво просит Алексея:
   - Продай, а? Мне скоро деньги пришлют.
   Тот молча взял у Билетова браунинг, сунул в карман шинели.
   Санек, наклоняясь над одним из убитых, чтобы отстегнуть от его пояса гранату, сказал, будто размышляя вслух:
   - Одно мне интересно: откуда наш мил-друг узнал, что это идут рабочие?
   - Догадался, - обронил Шерапенков безучастно. Словно говоря о самой обыкновенной вещи, объяснил: - Когда я насчет разведки сообщал красным, к ним в аккурат - пополненье: рабочие одни. Говорят: два полка из самарских мастеровых собрано. Беда, мол: ничему не обучены... Оно и видно, - добавил он. - А не умеешь, так и не наглей!
   После такого вывода ни у кого из нас не нашлось что сказать.
   К сумеркам неприятель был выбит из хутора Боровского. Наша рота заночевала в нем, выслав дозор к деревне Кирюшкино, откуда противник, получив подкрепление, мог угрожать нам заходом в тыл.
   В дозоре: я, Шерапенков и еще четверо. Командует Чуносов. Мы залегли в лесной полосе между полями, видя вдали перед собой редкие огоньки Кирюшкино.
   Ночь нехолодная; сижу на земле, подстелив под себя сухую траву. Возле меня оказывается Шерапенков.
   - Бери, а? - протянул браунинг рукояткой вперед.
   Я чуть не привстал от изумления: в его голосе - просительность.
   - Ну, возьми, не злобься...
   - Зачем?
   - Дарю вроде как...
   Сегодня он здорово помог, у меня уже нет к нему ненависти. Но не может быть и дружелюбия. Для меня он - непостижимо темная, опасная фигура. Как
   бесстыдно-спокойно объяснил, почему ему стало известно, что на нас идут рабочие...
   Отказываюсь от подарка. Он отошел, сел под дерево, слившись с ним. Меня позвал Санек, спросил шепотом:
   - Подкатывается?