Гергенрёдер Игорь. Рыбарь

Игорь Гергенрёдер


 

Рыбарь

1.

 
   Хлебных снопов уже нет, а летний их запах остался. В рубленом овине темно. Сизорин выбрался в предовинье, приоткрыл дверь. По большому крестьянскому двору проходят люди: к избе, к конюшне, к сараям. В свете луны взблескивает металл винтовок. Голоса незнакомы.
   – А живо драпанули! - сказал один.
   Другой:
   – В Безенчуке настигнем! Пешкодралом, да не спамши, не оторвутся.
   Сизорин понял: батальон Поволжской армии
¹, где он числился рядовым, спешно покинул деревню. Впопыхах его забыли. Изнурённый походом, несколькими сутками без сна, он непробудно заснул в овине. И вот в деревне красные...
   "Господи, вызволи..."
   Двор опустел, красные набились в избу. Можно бы выскользнуть, но возле конюшни топчется часовой: нет-нет мелькнёт огонёк самокрутки. Сизорин молит о спасении Христа, Богородицу, всех Святых. Повернул внутрь овина: не удастся ли вылезти через крышу? Вдруг с земляного наката над колосником:
   – Тссс, земляк! Я - свой!
   Всё как отнялось, винтовку не удержал: приклад больно ударил по ступне.
   – Не двигайсь! - приказав, кто-то бесшумно соскочил вниз, вырвал винтовку: - Отстал?
   – А ты кто? - прошептал Сизорин.
   Незнакомец сказал, что пробирается из мест, занятых большевиками, чтобы вступить в Народную Армию. Чуть-чуть её солдат не застал в деревне. Вошёл - а тут в неё красные въезжают. Укрылся в овине.
   – Они путников вроде меня, призывных лет - мигом в распыл! - сообщил человек. - Тем более на мне - хромовые сапоги.
   Крепко сжимает руку парня выше локтя:
   – А ты дрыхнуть охоч! Я на тебя наткнулся, подле посидел, на накат залез - знай свистишь в обе дырки.
   – Крыша соломенная. Разобрать, чай, можно? - бормочет Сизорин.
   А толку? Попадут на соседний двор, а там тоже часовой. Лучше уж напрямки мимо избы. Но сперва михрютку украсть!
   Сизорину впечаталось в ум неизвестное выражение - "михрютку украсть", - отнесённое, как он догадался, к часовому.
   – При мне наган, а нужен твой винт! - человек поглаживает винтовку.
   – И... чего?..
   – Сними шапку, крестись! Будем надеяться.

 
   Незнакомец отступил в темноту, и там вдруг страшно завыла собака. Сизорин оторопев присел на корточки. Невероятно тоскливый, душераздирающий вой, точно кто-то трогает сердце когтистой ледяной лапой.
   – Цыц! Зар-рраза! - крикнул часовой от конюшни.
   Вой сменился лаем, взвился вновь. Красноармеец приближается матерясь. Сизорин, скорчившись, смотрит в чуть приотворённую дверь.
   – Пшла-аа!! - рявкнул часовой, затопал ногами.
   Тишина. Он высморкался на землю, сплюнул, повернулся. Не отошёл пяти шагов, как вой с бесконечно горестной, мертвящей силой стал ввинчиваться в уши. Приоткрылась дверь избы.
   – Стрели ты её! Спать нельзя!
   – Она в овине! - огрызнулся часовой. - Я туда заходить не могу - пост покидать. Пусть ротный скажет.
   Вой не утихал. Минуты через две из избы крикнули:
   – Ротный сказал - пальни!
   Часовой шагнул к овину, щёлкнул затвор. Сизорин, отпрянув от входа, упал навзничь. Стегнул выстрел, в лицо отлетела щепка, отбитая пулей от косяка. Короткое, смертельно-унылое завывание - вспышка, грохнуло; овин наполнился пороховой гарью.
   Сизорин ощутил на лице хваткие пальцы.
   – Задело, што ль?
   – Не-е... - парень приподнялся, сел.
   Незнакомец прошептал в ухо:
   – Теперь они или выскочат, или решат: второй выстрел тоже по собаке...
   Сизорину в дверную щель смутно видно лежащее на земле тело часового. Стянул шапку, стал молить о чуде Святого Серафима Саровского... Обрекающе стукнет, распахнувшись, избяная дверь, хищно резнут голоса, клацнут затворы...
   Спутник неслышно скользнул из овина. Одолевая страх, сгибаясь до земли, Сизорин заспешил следом, сторожко, с вытаращенными глазами, на носках обежал лежащего. Его рука согнута в локте, будто бы прикрывая голову. Приторно-вяжуще, позывая на рвоту, пахнет кровью.
   На всех лошадей места в конюшне не хватило, несколько привязаны снаружи. Покрытые потниками, опускают морды в кормушку, хрумкают сено.
   – М-ммм... - дрожливо и больно от нетерпения замычал Сизорин, видя, что его товарищ вкладывает коню удила. Бежать, сломя голову бежать!
   – Дурак! Пешие не уйдём, лесов нет, - полоснул яростный шёпот.
   Минуты ползли терзающе, точно их, как верёвку, протаскивали сквозь сердце. Человек обронил как-то буднично:
   – Без седла сможешь? - и вдруг прошипел: - Винт подбери!
   Парень схватил винтовку убитого. Через миг дверь избы заскрипела. Луна задёрнута облаками, оживающий порывами ветер будто сгущает сырую студёную мглу. В темноте обозначилась фигура на крыльце. Оба присели за лошадью. Журчит струя, троекратно разносится протяжный громкий звук.
   Фигура удовлетворённо крякнула, нырнула в избу.
   – Это ротный был, - сказал незнакомец, когда они шагом, чтобы не услышали в избе, проехали двор, огород и оказались на выгоне.
   – Почём знаешь?
   – Любой другой усёк бы: чегой-то часовой на его пердёж шуткой не отозвался? А ротный знает: с ним шутить не посмеют.
   Сизорин, восхищённый новым приятелем, спросил, кто ж эдак называет: "михрютка"? "винт"? Тот ответил: воры.
   – Так ты... не вор ли?
   – Переверни шестёрку кверх ногами! - загадочно, совсем сбив с толку солдата, сказал спутник.

 

2.

 
   Днём добрались до своих. Белые грузились в эшелоны - было приказано до подхода противника отбыть на Самару. Ротный командир, наспех выслушав Сизорина, бросил его товарищу:
   – Езжай! Там разберёмся.
   Уселись в теплушке на солому среди однополчан Сизорина. Его спутник - неказисто-худощёкий, в телогрейке, в заношенном пиджачишке, в кроличьей шапке - выглядит примелькавшимся мужиком, каких миллионы: разве что разжился, по случаю, хромовыми сапогами.
   Себя он назвал:
   – Ромеев, Володя.
   Он уже знает, что Сизорин работал на пороховом заводе в Иващенково подносчиком материалов, в Народную Армию вступил потому, что красные расстреляли отца - старого мастера: подбивал-де к забастовке...
   Вскоре после Октябрьского переворота большевики "посадили на голод" весь заводской поселок Иващенково. Рабочим было предписано трудиться по двенадцать часов в сутки - за полтора фунта хлеба. Этого и одному - чтоб чуть живу быть, а семье? Собралась сходка - тысячи голодных, замученных: "Бастовать надо, товарищи!" А по товарищам, по безоружной толпе - товарищи комиссары из пулемётов...
   Когда летом восемнадцатого провозгласилась в Сызрани белая власть, рабочие Иващенкова "косяком пошли" в армию Комуча. Причём сорокапятилетних оказалось не меньше, чем юнцов вроде Сизорина.
   В который раз взахлёб он рассказывает однополчанам, как удалось спастись благодаря редкостным хитроумию и изворотливости Ромеева.
   Искоса поглядывая на него, доброволец Шикунов, вчерашний конторщик порохового завода, спросил:
   – Так ли было?
   – Совершенно обычно! - последовал ответ. - Дело-то в сыске известное. Когда ворьё хочет обчистить склад, завсегда манят михрютку "на лайку". Тут первое что? Чтоб он стрельнул и чтоб те, кто в домах, знали - стреляет он. Тогда сади в него! Подумают - это он по приблудной собаке. Перевернутся на другой бок и задрыхнут.
   Ромеев со значительностью указал на Сизорина:
   – А без него не вышло б! - вынул из-под телогрейки револьвер. - Пульни я из этого нагана: любой баран отличит, что это не винт михрютки. А у малого оказался винт!
   – Вы по прошлому-то... из сыскного будете? - интересовался Шикунов.
   – Именно - и притом, в политическом разрезе! - уточнил со смешком, как бы балагуря, таинственный человек.

 
   Двери теплушки широко раздвинуты - проплывают кленовые лески с розово-жёлтой листвой, то и дело открываются луговины, где ещё вовсю зеленеет высокая густая трава. Ромеев, обняв руками поднятые к подбородку худые колени, следит за мелькающими видами с чутким, радостным интересом.
   Шикунов хотел было снова задать ему какой-то вопрос, но перебил Быбин - степенный многодетный рабочий:
   – Нету, выходит, сил у начальства? Теперь что ж - отдаём за здорово живёшь Иващенково? Хорошо - мои убрались к родне в деревню. Но дом-то остался... Вот вы, - обратился Быбин к Ромееву, - много, должно быть, шли через расположение красных. Жгут они дома у тех, кто с белыми ушёл?
   В ответ раздалось:
   – Я этим больно-то не любопытствовал, но видел - горят дома!
   И человек закончил вдруг странно-приподнято:
   – Оттого Расея - избяная, что искони ей гореть охота!
   – Охота гореть? - переспросил сумрачно-медлительный, испитого вида Лушин, огородник из-под посёлка Батраки, и нахмурился.
   Загадочный человек меж тем достал из-за пазухи потёртый кожаный бумажник, бережно извлёк из него небольшую цветную репродукцию - по-видимому, из журнала. На ней - красивый замок с башней, возведённый на холме подле реки.
   В первый момент Ромеев смотрел на картинку, печально улыбаясь, но вот выражение сделалось надсадно-страдальческим, на ресницах заблестела слеза.
   – И чего б мне не жить там?! - вдруг проговорил отрывисто, двинул нижней челюстью, точно разжёвывая что-то неимоверно жёсткое, причиняющее боль. - Но не-е-ет...
   Лушин, важно-насупленный, усатый, притиснулся к Шикунову, прошептал ему в ухо:
   – Придурошный или придуривается.

 

3.

 
   Утро 6 октября 1918. Состав стоит на запасном пути станции Самара. Солнечно, почти по-летнему тепло. Станция запружена добровольцами Поволжской армии. Красные подступают к городу с запада, с юга, угрожая и ударом с севера. Белые начинают отход на Оренбург и на Уфу.
   Гомон, суета, гудки паровозов. На перроне бабы торгуют варёной картошкой, воблой, малосольными огурцами, арбузами и другой нехитрой снедью. По двое проходят молодцы в тёмно-серых суконных френчах. Это вчерашние приказчики, лотошники, мукомолы, молотобойцы, ломовые извозчики. Сегодня они - в эсеровской дружине штаба государственной охраны. Наблюдают за порядком, главное же: выискивают предполагаемых "переодетых комиссаров", ведущих большевицкую пропаганду. Дружинники вооружены однозарядными винтовками "Гра". Франция, где они были сняты с вооружения треть века назад и загромождали склады, сбыла их России как союзнице в войне с Германией.
   Ромеев побрился, расчесал на пробор длинные сальные волосы. Пройдя через вокзал на площадь, направился к дому начальника железной дороги, теперь занятому военной контрразведкой. Хмурый дружинник с двумя гранатами на поясе, держа тяжёлую винтовку на плече, будто дубину, заступил путь, нарочито лениво (для фасону) процедил:
   – Куда прёшь, как на буфет?
   – Важное дело! К начальнику контрразведки.
   Дружинник поставил ружьё у ноги, знаком велел Ромееву приподнять полы пиджака, похлопал по карманам штанов.
   – Следуй! - двинулся сбоку от пришельца, положив левую руку ему на плечо, правой держа "Гра".

 
   Начальника военной контрразведки Онуфриева на месте не было, и гостя привели в кабинет поручика Панкеева. До германской войны Панкеев служил секретарём суда в Пензе и, хотя потом воевал в пехоте, в армии Комуча сумел устроиться в контрразведку - на передовую его больше не тянуло.
   Он сидит за массивным дорогим письменным столом, взирает на стоящего мужика. Тот заговорил неожиданно грамотно, с вкрадчивыми нотками:
   – С девятьсот второго, с марта месяца, и до четырнадцатого года - если угодно, извольте проверить - служил, понимаете-с, секретным агентом... Москва, Петербург... Имел восемь награждений! Одно - за подписью его высокопревосходительства господина министра... - назвал фамилию сановника, в уважительной скромности понизив голос до шёпота.
   – Действительно? - поручик пренебрежительно хмыкнул, скрывая заинтересованность. - Да вы сядьте. - Кивнул на венский стул.
   Гость, со значением помолчав и даже как будто собираясь кашлянуть, но не кашлянув, сел.
   "Нос картофелиной, - отмечал Панкеев, - выраженные надбровные дуги. Зауряднейшая деревенская физиономия... если бы не проницательные глаза". Сказал скучно, как бы удостоверяя само собой разумеющееся:
   – Желаете служить в контрразведке. Подтвердить награждения не можете...
   – Увы-с! - пришелец рассказал, как после Октябрьского переворота скрывался от большевиков, с какими мытарствами добрался до белых.
   – Но меня вполне могут тут знать, - поведал он с доверительной многозначительностью: - Вы, господин поручик, не правый эсер будете?
   – В партиях не состоял и не состою! - сухо заявил Панкеев, спохватился и покраснел: он, офицер контрразведки, отвечает на вопросы какого-то субъекта. Огрубляя голос, со злостью на себя и на пришельца, спросил:
   – Фамилия ваша или как там, чёрт, псевдоним?
   Человек с достоинством произнёс:
   – Исконная моя фамилия - фон Риббек!
   Поручик воззрился на него в изумлении.
   Помимо агентурного опыта, невозмутимо говорил гость, у него есть знания из книг о деле разведки и контрразведки: красные от его работы понесут страшный, невосполнимый для них урон.
   – Да только, господин поручик, имеется загвоздочка: почему и спросил, не эсер ли вы... Эсеры, которые теперь у вас верховодят, могут мне за прошлое... вполне верёвку. Ведь против них работал-с. Возьмите меня служить, им не открывая. Для пользы ж дела!
   Стараясь не выказать замешательства, Панкеев осторожно сказал:
   – С моей стороны возражений нет. Вернётся начальник, я с ним переговорю о вас. А пока примите совет: вступайте в полк, в котором оказались. Когда вас вызовем, будет лучше, если явитесь уже солдатом.
   И он написал записку командиру полка, рекомендуя принять добровольца на довольствие.

 

4.

 
   Ромеев в гимнастёрке из желтовато-зелёной бязи, опоясанный ремнём, лежал в теплушке на соломе. Под головой - скатка шинели. Ещё он получил медный котелок, русскую пятизарядную винтовку и два брезентовых подсумка с горстью патронов в каждом.
   Добровольцы прогуливались вдоль состава или сидели на траве, что росла меж запасных путей, грелись на осеннем солнце. Другие отправились на привокзальную площадь.
   В теплушку заглянул Лушин:
   – Слышь? Ты, случаем, не хворый? А то вон амбулатория...
   – Не нуждаюсь! - прорычал Ромеев.
   Подошедший Шикунов благожелательно заметил:
   – А на воздухе-то привольно... Вышли бы.
   Лушин добавил, что на перроне из-под полы торгуют самогонкой. Ребята пошли: сейчас принесут "баночку".
   Преданно сидя возле своего спасителя, Сизорин просяще потянул:
   – Выходи, а? Дядя Володя... - Ему было неловко назвать сорокалетнего человека просто Володей.
   Тот порывисто встал, выпрыгнул из теплушки.
   – Ну ш-што они там мудрят?! Мне же работать надо, работать, работать!
   Добровольцы переглянулись. Ромеев заговорил со злым возбуждением: да, он может с ними в пехоте быть, пожалуйста. Но большевицкие шпики - они ж кругом! Скольких он мог бы зацапать: с его опытом, с его "тонкостью". Для того и пробирался к белым, чтобы в контрразведке служить!
   Лушин, не любящий тех, кто пренебрегает возможностью выпить, услышав к тому же, по его мнению, глупость, изобразил человека, который не позволяет себе насмешки, но удивлён безмерно:
   – Чего они тут делают, шпики? Бомбу в вагон кинут? Не слышно было такого.
   – А если они агитировают, - наставительно и, как всегда, приветливо произнёс Шикунов, - то дружина их берёт и в момент - за пакгаузы. Готово! На рассвете расстреляли двоих. Я ходил поглядеть: лежат.
   Ромеев вскинулся в страстном негодовании:
   – Кокнули невиновных, вполне могу сказать! Видал я дружинников этих. Ни в коей степени они подлинных лазутчиков не раскусят. А что те здесь делают - скажу...
   В Самаре скопились основные силы Комуча. Отсюда эшелоны отходят по двум направлениям: на юго-восток, к Оренбургу, и на восток, к Уфе. Задача большевицкой разведки: узнать, куда больше войск отправляют? Если, скажем, на Уфу, то красные свои главные силы бросят на Оренбург, где белые слабее. Разобьют, а затем навалятся и на уфимскую группировку.
   Ещё очень важно, до какой станции следуют эшелоны. Если до Кротовки - до неё три часа езды, - то узел обороны будет там. Чтобы её взять, красным придётся подготовиться, подтянуть новые войска. Если же эшелоны идут до Бугуруслана, то на расстоянии в двести верст до него серьёзной обороны белые не готовят. И, значит, большевики станут наступать ускоренно, не снимая частей с других участков.
   – Вы через неделю-две, к примеру, вступите в бой. Будете драться - храбрей некуда. Но судьба боя уже сегодня решается, здесь! - Ромеев показал на составы, занявшие все пути, на толпящихся военных и разношёрстный люд.
   Быбин закреплял пуговицу на запасной нижней рубахе. Откусывая нитку, степенно заметил:
   – Неуж в нашей контрразведке про то не знают?
   – Оно, конечно, как не знать, раз они - офицеры... - нервно поморщился Ромеев. - Но надо ещё лазутчика выследить! Кто на это годен - более меня?

 

5.

 
   Посетитель заинтриговал Панкеева. Вспомнилось, что недавно к ним в контрразведку обращался за вспомоществованием внушительного облика старик по фамилии Винноцветов - в прошлом один из высших чинов политического сыска. Бежав из Москвы от большевиков, он прозябал в Самаре в плохонькой гостинице рядом с вокзалом. Поручик послал за ним...
   Винноцветов, огромный обрюзгший, лет шестидесяти пяти господин с седыми "английскими" полубаками, грузно, сдерживая кряхтенье, опустился в кресло.
   – Фон Риббек, говорите? - в приятной задумчивости улыбнулся, вспоминая, потирая оживлённо белые руки с отечными пальцами. - Это, знаете, хо-хо-хо, фигура! - и вкусно причмокнул, как гурман, толкующий об изысканном блюде. - Разгром эсеровской партии в девятьсот шестом-седьмом - какую он здесь сыграл роль! Его заслугу трудно преувеличить. Талант бесподобнейший!
   – И... - Панкеев подавлял нетерпение, но любопытство прорвалось: - он что же... в самом деле - "фон"?
   Винноцветов одышливо захохотал, на морщинистом лице проступили налитые кровью прожилки.
   – Барон, а? Не правда ли, курьёзно, кхе-кхе?.. - поперхав, перевёл дух. -
   Было доподлинно известно лишь, что его мать взаправду носила фамилию
   Риббек. В Москве, на Стромынке, держала дом терпимости - из дорогих. И
   имела авантюрную, романическую интригу со взломщиком - несомненно, русских кровей. Сия пара произвела на свет нашего с вами знакомого.
   Числился он Ромеевым - уж и не знаю, откуда взялась эта фамилия. Одна из кличек была - "Володя". Поскольку он обожал разглагольствовать о своём "благородно-германском" происхождении, ему у нас дали, по созвучию с Риббеком, и кличку "Рыбак". Но, по его мнению, слово "Рыбак" чересчур походит на "Риббек" и своим прозаическим смыслом, г-хм, оскорбляет "родовое имя". Характер-с! Настоял, чтобы "Рыбака" заменили на "Рыбаря".
   – Экий формалист! - рассмеялся Панкеев, захваченный историей.
   Рассказ продолжился:
   – В одну зимнюю ночь - не без помощи, надо думать, конкурентов - дом госпожи, г-хм, с вашего позволения, "фон Риббек" запылал. Дама самоотверженно боролась с пожаром, простудилась, слегла и вскоре приказала долго жить.
   Володе (если его в то время звали Володей) было лет двенадцать, он пребывал в приличном пансионе. Его родитель, как оказалось, не чуждый мыслям о сыне, забрал его оттуда, стал держать при себе, а на время наиболее многотрудных передряг пристраивал у каких-то знакомых. И довелось отроку, после латыни, после уроков всемирной истории, получать уроки уголовного дна...
   Однажды его отца смертельно изранили свои же сообщники. Володя, уже юноша, выслушал, по его словам, от умирающего родителя заповедь. Это нечто романтически-революционное - не знаю уж, в чьём духе: Гюго или Леонида Андреева. "Сынок, - молвил коснеющими устами отец, - твоя мать погибла от рук тех, кто занимался одним с ней делом, и то же самое относится ко мне. Потому бесстрашно и беспощадно, до последнего издыхания, мсти всем преступникам! Просись на службу в сыск!"
   Так наш друг стал агентом московского сыска. Позже упросил "поставить" его "на политических" - тут его дарования и развернулись...
   – Упоминал о восьми награждениях, - вставил Панкеев.
   – Не врёт! - подтвердил Винноцветов. - А сверзился он из-за гордости. Я получил новое назначение, а на моё место заступило лицо со связями, но знаний и способностей недостаточных. И, как водится, первую же свою ошибку прикрыло тем, что спихнуло вину на нижестоящих, в том числе, на Рыбаря. На него наложили взыскание, но виновный начальник позаботился, чтобы обиженный агент получил двойное месячное жалованье. Проглоти пилюлю с сахаром и будь доволен! Такое было всегда и всегда будет.
   Но наш друг горд, как истинный, кха-кха, барон Вольдемар фон Риббек. Подал на высочайшее имя челобитную с описанием просчётов начальства, не забыл указать на собственные заслуги, да ещё и предложил рекомендации... Разумеется, вылетел с треском.
   Винноцветов закончил рассказ размышлением:
   – Поменялось многое... и, тем не менее: простят ли его эсеры? Партийные амбиции, к несчастью, продолжают торжествовать. Весьма будет жаль, коли повесят. Донельзя глупейший конец для столь замечательного лица.

 

6.

 
   Добровольцы сидели на траве, рядком вдоль вагона, ели из котелков кашу. Обед. До каши выпили самогонки. Лушин захмелел, лицо стало одновременно и бестолковым, и озабоченным. То и дело вперял взгляд в Ромеева. Наконец сказал:
   – Я давеча с ротным со... собеседовал. Его вызывали в штаб полка. Насчёт... этого... тебя.
   Ромеев перестал есть, в ожидании молчал, не глядя на говорившего. Тот рассудительно поделился:
   – Я думал: упредить, нет? - показал ложкой на Сизорина: - Вот он - безотцовщина. Ты его от смерти увёл! Я со... сострадаю. А то б не упреждал.
   – И что ротному в штабе сказали? - спросил Шикунов.
   – Нехорошее, - Лушин увидел в ложке с кашей кусочек варёного сала и с удовольствием отправил в рот. - Заарестовать могут его, - кивнул на Ромеева.
   Еда заканчивалась в молчании. Сизорин сидел сбоку от своего спасителя, посматривал на него страдальчески, точно на умирающего в мучениях раненого, прижимал локоть к его локтю.
   Шикунов, упорно называвший Володю на "вы", обратился к нему:
   – Вы бы разъяснили нам...
   В ответ раздалось:
   – Чё долго суп разливать? Дела старые. Но сейчас всё по-другому! Как мне ещё молиться, чтоб дали поработать, а уж после считались?
   Было решено послать в штаб Быбина. Ему там доверяют: расскажут...
   Ромеев лег навзничь прямо на тропинке меж запасных путей. Чтобы его не тревожили, Сизорин встал подле. Солдаты из других вагонов обходили
   лежащего, не придираясь, не задавая вопросов; понимали: без причины никто эдак не ляжет. А причина сама разъяснится.
   Вернулся замкнуто-напряжённый Быбин, не спеша полез в теплушку. Остальные последовали за ним. Быбин, никому не отвечая, дождался Ромеева и как бы выговорил ему:
   – В прежнее время ты каких-то эсеров под казнь подвёл? Ожидают самого Роговского. Он под Самарой, с проверкой. Начальник высокий. Прибудет, ему скажут, и он, надо понимать, велит тебя накрыть. Ротный поведёт в штаб: вроде б, чтоб ты рассказал, как вы с Сизориным от красных ушли. А в штабе будут наготове...
   Добровольцы дружественно теснились вокруг Володи. Чувствовали: с ними не ловчит. За сутки, что он провёл среди них, ощутили: не корысть заставляет его так переживать. А что чья-то смерть на нём - теперь такое не в диковинку.
   – Делов тобой, кажись, наделано, - снисходительно упрекнул его Быбин. - Но ты это прекратил - взялся красных убивать. Нам польза. Вот и начальник штаба говорит: нашли, когда мстить. Не нравится ему это. И правильно.
   Кругом взволновались: а то нет?! Человек сам пришёл, сам открылся - и нате!..
   Шикунов предложил Володе:
   – Вам бы скрыться...
   Это подхватили.
   – Печалуюсь я... - Ромеев произнёс слово "печалуюсь" с таким горьким, болезненным выражением, с каким мужик говорит об утрате коня. - Об одном-едином печалуюсь: шпионам полная воля и возможность!
   Выдохнул жарко:
   – Желаете, докажу? Всё равно ж на месте сидите.

 

7.

 
   Пойти с Володей решилось человек семь-восемь. Он оправил гимнастёрку, прихватил винтовку - солдат, каких масса вокруг.
   На станции Самара - шесть платформ, откуда то и дело отходят составы с войсками. Около часа Ромеев и его команда ходили в толчее по платформам. Кое-кому это наскучило, с Володей остались четверо. Его шёпот заставил их замереть:
   – Определённо! - отчётливо и непонятно прошептал он, указал взглядом на высокую миловидную барышню в шляпке с вуалью, в перчатках. Она спрашивала офицера, какой полк погрузился в эшелон, куда следует. Ей нужно - объяснила - разыскать прапорщика Черноярова.
   Молодой офицер любезен. Хорошенькой незнакомке так приятно угодить! Мадмуазель не знает, в каком полку служит прапорщик Чернояров?
   – Ах... я не разбираюсь... кажется, в Шестом...
   Офицер улыбается: разумеется, мадмуазель и должна быть беспомощной в подобных вопросах.
   – Шестой Сызранский сегодня уже отправлен в оренбургском направлении.
   О, как жаль! Барышня расстроена. Прощается. Пошла.
   Ромеев "отпустил" её шагов на пятнадцать, неторопливо двинулся следом; спутники - за ним. Она, обронил негромко, уже им попадалась: на второй платформе и на четвёртой.
   – Правильно, - подтвердил Быбин, - припоминаю.
   Лушин с недоверчивостью возразил:
   – Барышень тут немало.
   – Ну, я-то не спутаю! - обрезал его Ромеев. Доказывал вполголоса: - Зачем ей: что за часть? куда? Офицерики рады потоковать: тетер-рева! И не вдарит в башку: не знаешь, в каком полку служит, чего ж спрашивать - какой полк грузится да куда едет? Мокрогубые! По виду, по обхожденью, она - ихняя. Каждый представляет свою: эдак, мол, и его бы искала. С того языком чешут.