Гергенрёдер Игорь. Рыбарь (Комбинации против Хода Истории - 2)

   Володя оборвал:
   - Погодь! Я взялся доказать - и я вам докажу безупречно! Не ее одну подсек. Еще "лапоть" один тыкался...
   Послал Сизорина приглядывать за барышней, с остальными поднырнул под стоящие поезда. Вышли на третью платформу, потолкались.
   - Вот он! - бросил Ромеев. - Подходим неприметно, порознь.
   Пожилой бородатый мужичонка в лаптях, с набитой кошелкой, маячил перед составом, на который погрузили сорокачетырехлинейные гаубицы и упряжных лошадей. Подойдя к субтильному курносому юнкеру не старше восемнадцати, спросил:
   - Господин, это будет не Пятый ли полк?
   - Нет.
   - Сынок у меня в Пятом Сызранском. По своей охоте пошел! А я на работах был в Мелекессе, не привелось и проститься. А добрые люди скажи: в Самаре еще Пятый-то. Привез, чего старуха собрала...
   - Пятый Сызранский полк - во Второй дивизии, - сухо сообщил юнкер.
   - А это какая?
   - Другая.
   - На Уфу едете? Я чего спрашиваю-то. Охота, чтоб сынку выпало - на Уфу. Там места больно хлебные. И коровьим маслом заелись. Вам, стало быть, туда? Счастье, коли так...
   Юнкер важно прервал:
   - Вы рискуете жизнью! - ему впервые выпал случай "сделать внушение". Вы - в расположении Действующей Армии, здесь нельзя вести расспросы! Приехали к сыну, а ни его не увидите, ни домой не вернетесь. Вас могут р-р-расстрелять на месте!
   - Спаси, Святители... - мужичонка низко поклонился; крестясь, засеменил прочь.
   Ромеев послал Шикунова следить за ним. Пояснил: для "полного букета" надо еще "мальца" посмотреть - давеча приметил. Должен где-то здесь крутиться.
   "Мальца" нашли на шестой платформе. По виду - уличный пацан лет четырнадцати. Переминаясь с ноги на ногу, разговаривал с добровольцем, на котором военная форма висела мешком. Лет около тридцати, с интеллигентным лицом, в пенсне - по-видимому, учитель. Парнишка спрашивал его, указывая на эшелон с пехотой:
   - Дяденька, это на Уфу? Я батю ищу! Сказывали - его на Уфу. Какой полк-то? Мой батя в Сызранском...
   Доброволец вежливо ответил: полк - Седьмой Хвалынский, следует в сторону Оренбурга.
   - Не до Павловки? Сказывали, там биться насмерть будут. За батю боязно. Мать хворая лежит, какой день не встает...
   На плечо мальчишки легла рука Ромеева.
   - Здорово, Митрий!
   - Ванька я, - зорко вгляделся в незнакомого военного.
   - Отец, говоришь, следует на Уфу? А сам боишься, что его убьют под Павловкой. Направления-то разные.
   У паренька в руке - бумажный сверточек. Протянул:
   - Крестик серебряный на гайтане. С иконкой! Святой Михаил Архангел! Мать наказала отца найти - передать...
   - Идем к отцу! Ждет, говорю! - Ромеев взял пацана за запястье. Сообщил
   добровольцу: - Украл крестик только что. У контуженого взял обманом.
   Солдат в пенсне остался стоять - с выражением растерянного недоверия.
   Мальчишка пронзительно вскричал:
   - Люди добрые! Караул!! - тут же смолк от жгучей боли в руке.
   - Сломаю грабельку! - раздалось над ухом.
   Быстро шли сквозь толпу.
   - Воришка это! Воришка! - внушительно охлаждал Быбин тех, кто порывался вступиться. Ромеев велел ему отвести "шкета" к багажному помещению вокзала, ждать там. Лушина послал найти Шикунова: вдвоем они должны взять "лаптя", тоже доставить к багажному.
   - Я туда же бабенку приведу! - шепнул Володя, побежал.
   От багажного вели троих. Хорошо одетая барышня возмущалась:
   - Позовите офицера! Это - своеволие пьяных!
   Мужичонка в лаптях молился вслух. Паренек помалкивал. Спутники Ромеева с винтовками наперевес окружали группку, сам он шел впереди с наганом в руке, покрикивал:
   - В сторонку! Контрразведка!
   Из вокзала запасным ходом вышли на мощеную площадку. От нее начинались тянувшиеся вдоль железнодорожного пути пакгаузы, сколоченные из пропитанных креозотом балок, обращенные дверьми к поездам. Позади пакгаузов неширокой полосой протянулся замусоренный пустырь. Железная решетка отгораживала его от палисадника и городских строений. На пустыре никогда не высыхали зловонные лужи, попадались трупы кошек, собак. Небольшая его часть посыпана песком. На нем темнеют круги запекшейся крови. Одни чернее: кровь уже гниет. Другие - свежие.
   - Двоих нонешних убрали, - сказал Шикунов, и все пришедшие посмотрели на стену пакгауза, густо испещренную отверстиями: множество пуль глубоко ушло в толстые твердые балки.
   - Опомнитесь! Образумьтесь! - страстно убеждала барышня, сжимая кулаки в перчатках, вздымая их перед лицом. - Мой отец - большой начальник, глава земской управы! Вас неминуемо накажут, неминуемо...
   "Лапоть" заорал неожиданно зычно:
   - Православные, покличьте начальство! - он обращался к зрителям, что скапливались за оградой в палисаднике. К расстрелам привыкали, публика уже не валила - собиралась неспешно.
   - У меня сын в Народной Армии, сын свою кровь льет! - мужичонка бросил кошелку наземь, крестясь, упал на колени: - А эти меня убивают...
   Ромеев подмигнул Быбину, Шикунову, рявкнул на барышню и мужика:
   - Тихо, вы! С вами разберемся. Но этого... - рванулся к парнишке, - мы сей момент... шпиона!
   - Ничем не виновный я! Сжа-альтесь!
   - Говоришь, крестик на гайтане... а?! Мать наказала отцу передать... а?! А чего ж сама, когда его провожала, не навесила ему гайтан?
   - Отец в прошлом годе ушел от нас, - плача кричал мальчишка, - мать хворая лежит...
   - Год, как ушел, а откуда ж ты знаешь, в какой он полк поступил?
   - От людей! Мы про него все зна-ам...
   - На слезу бьешь! - рычал Ромеев. - Мать хворая лежит, отец вас бросил...
   она его все одно жалеет, гайтан передает... Определенно - на слезу! Под этим видом выманиваешь о войсках, шпионишь. - Потащил визжащего к стенке.
   - Дяденька, не на-адо! А-аай, не на-адо!!
   - Умр-р-ри-и! - Володя прицелился из нагана.
   - Стой, скажу! дай сказать... - мальчишка протянул руки, - вон она, показал на барышню, - Антонина Алексевна: ее слушаюсь! А этот - вишь, оделся! А то был в пинжаке, в сапогах...
   Ромеев опустил револьвер, левую руку положил "мальцу" на голову.
   - Не ври мне только. Где встречаетесь?
   - На Шихобаловской, в прачечной у китайца. Линьтя - его зовут. Дразнят: дядя Лентяй. А велено его звать: Леонтьев. Она - главнее. Меж собой ее зовут: товарищ Антон. А этот - он недавно прибыл. Его зовут Староста.
   Быбин и Шикунов, переглянувшись, потрясенно молчали, держа винтовки так, точно вот-вот на них нападут. Они доверяли Ромееву, но что задержали троих не зря - в это верили не до конца.
   И вдруг - эти слова "шкета"...
   - Ложь! Мерзкая ложь! - остервенело кричала барышня: в голосе звенела сталь.
   "Лапоть" завывал:
   - Оговорил, беда-аа...
   Лушин пихнул его прикладом в живот, левой рукой толкнул так, что мужичонка, отлетев, упал набок.
   Ромеев спросил мальчишку:
   - Разведку собранную они как отсылают? Не с голубями?
   - С голубями! Пацан, постарше меня, с отцом занимаются. Отца по-чудному зовут - Алебастрыч. На Садовой, у Земской больницы живут.
   - Срочно надо в контрразведку, - с затаенным - от ошеломления дыханием, со странно-умиленным видом выговорил Шикунов. - Это целое подполье работает...
   Задержанных повели. Женщина, охрипнув, со слезами ненависти выкрикивала:
   - Вы неминуемо заплатите! За меня есть кому вступиться...
   8.
   Как только вошли в кабинет Панкеева, барышня бросилась к нему, заламывая руки:
   - Господин офицер! Мой отец - председатель земской управы!.. в Новоузинске... расстрелян красными! Мы с мамой спаслись в Самару, я ищу моего жениха - прапорщика Черноярова, он в Народной Армии с первого дня...
   Привлекательная внешность незнакомки, ее слова о папе, ее слезы заставили Панкеева предупредительно вскочить, усадить мадмуазель в кресло. Он налил ей из графина воды, стал со строгостью слушать Ромеева, Быбина, Шикунова... Он понимал - разведчики могут изощренно маскироваться, и, тем не менее, то, что эта барышня - большевицкая разведчица, в первые минуты представлялось неправдоподобным.
   Да и вообще невероятно: человек, пусть в прошлом и даровитый агент сыска, едва оказался на станции, как тут же сразу поймал трех лазутчиков.
   Вероятнее было, что сметливый, ловкий тип на этот раз прибегнул к трюку,чтобы отличиться и застраховать себя от мести эсеров: вбил солдатам
   пентюхам, что эти трое - шпионы.
   Панкеев неприязненно бросил Володе:
   - Нам о вас уже все известно! Человек вы, кажется, неглупый. Но, засмеялся издевательски, - не там ищете дурее себя. Не там!
   - Господин поручик, не об нем разговор! - вмешался Быбин. - Вы этих проверьте.
   Барышня, обежав огромный письменный стол, за которым сидел офицер, пригнулась за его спиной, будто на нее вот-вот набросятся и растерзают, -зарыдала, захлебываясь:
   - Я ни в чем не виновна! Мне к... генералу! Я обращусь... Папа расстрелян красной сволочью...
   Напирал на поручика и "лапоть", выкладывая из кошелки на стол каравай хлеба, шмат желтого сала, глаженые портянки:
   - Извольте проверьте! Сын у меня доброволец! Сыну привез... со всей душой против красных, а меня виноватят...
   - Ладно! - раздраженно остановил Панкеев.
   Шикунов, доброжелательно улыбаясь, негромко, но настойчиво высказал:
   - Пареньку бы сделать допрос.
   Мальчишка, бледный, заплаканный, стоял напротив стола, впивался взглядом в лица барышни, Ромеева, офицера.
   - Напугали тебя? - спросил Панкеев.
   - Мало что не убили, - вставил мужик.
   Панкеев с начальственной благосклонностью уведомил подростка:
   - Бояться не надо. Если ни в чем не замешан, тебя не накажут.
   - Конечно, не замешан, господин офицер! - вскричала барышня, глядя в глаза пареньку.
   Поручик счел необходимым прикрикнуть:
   - Пра-ашу не вмешиваться! - и обратился к мальчишке: - Повтори все, что ты давеча рассказал.
   Тот протянул серебряный крестик и образок на плетеном шнурке.
   - Мать наказала гайтан отцу передать... Сказывали, отец в Сызранском полку...
   - О знакомстве с этими двумя людьми повтори! - потребовал офицер. - Что ты рассказывал о месте встречи, о китайце?
   Мальчишка заревел:
   - У-уу! Не убивайте... со страху вра-ал...
   Кто-то из солдат фыркнул:
   - Ну-ну...
   - Со страху так не врут! С именами, с кличками: и все - в один момент! - заявил в упрямой убежденности Быбин. - Не-ет. Вы его без них допросите. И агентов с ним пошлите к китайцу, к голубятникам.
   - Учить меня не надо! - перебил Панкеев, понимая с обидой, что не мог бы
   придумать ничего умнее предложенного солдатом.
   Опять кричала барышня: о расстрелянном красными отце, о том, что пожалуется генералу. "Лапоть" упорно толковал о сыне, который "по своей охоте против красных пошел". Шикунов, Лушин поддерживали Быбина. Сизорин пытался что-то сказать в защиту "дяди Володи". А тот - весь подобравшийся, с потным лицом - стоял недвижно, следил за офицером, как невооруженный человек, встретив в лесу волка, следит за ним: кинется или зарысит своей дорогой?
   Панкеев, чей взгляд на дело изменился, приказал всем выйти в коридор, оставив Ромеева. Поручику весьма не понравилось, как барышня смотрела в глаза мальчишке, крича, что он ни в чем не замешан: словно внушала. Не верилось, что тот со страху выдумал про китайца, голубей, сочинил клички. Замечание Быбина на этот счет было неопровержимо. Подозрительным казался и мужичонка в лаптях: чересчур складно, прямо-таки заученно, твердил о сыне и чересчур смело.
   Этими тремя следовало заняться.
   Но... все меняла личность Ромеева. Что если начальствующие эсеры набросятся на него, своего давнего ненавистного врага? А трое... разумеется, невиновны! - раз их обвиняет Ромеев.
   Поручик сказал ему доверительно:
   - Каждую минуту ожидаем Роговского. К пакгаузам сведут вас! Понимаете? Или повесят, на водокачке.
   У Володи сузились зрачки:
   - У вас одни эсеры верховодят? А офицеры? Неуж не вникнут, что я нужный, не отстоят меня?! Я ж к вам с этой надежей пробирался...
   - Здесь, в городе, власть у эсеров, - в словах Панкеева прозвучало сожаление. В душе он был кадетом, эсеров не любил, считая их утопистами, притом, кровожадными. - Тебе надо на фронт, в боевую часть, - перешел он на "ты", - к Каппелю, под Нурлат. Каппель тебя не выдаст. Немедля и отправляйся.
   Сказав это, удивился себе: чувствовал странную симпатию к Рыбарю. Тот горячо зашептал:
   - Мне уйти - пустяк! Хоп - и нету меня! А шпионам - воля? Вы ж сами поняли их. Я вижу!
   - Пойми ты меня! - так же возбужденно заговорил Панкеев. - Арестую - а их выпустят. У меня будут большие неприятности, почему не тебя, а их схватил.
   Ромеев вдруг выбросил левую руку и стал зачем-то тыкать себя в грудь указательным и средним пальцами:
   - Глядите вот, господин поручик! Глядите! Не для себя ж я вас умоляю в работу их взять! Вся организация ихняя будет у вас в руках. Для кого я стараюсь?! Какая мне-то прибыль?!
   Офицер решил:
   - Сделаем так: отведете их к воинскому начальнику. Это за площадью. Расскажете ему все, что и мне. Только про меня не упоминайте. Может, он их задержит. Пришлет ко мне посыльного - а я начальству доложу о них так, чтобы ты не фигурировал. Больше ничего не могу. И давай уматывай отсюда!
   Когда вышли на привокзальную площадь, Ромеев обронил:
   - Сперва в ту сторону, к нужникам!
   Барышня продолжала громко возмущаться, не желая идти. Володя, с револьвером в руке, встал к ней вплотную, приблизив окостеневшее в бешенстве лицо к ее лицу:
   - Идите!
   Она отскочила и пошла. Около дощатых выбеленных известью уборных Ромеев остановил задержанных, кивнул на нужники:
   - Кому не надо - не неволим, - мигнул Быбину, Шикунову. - А мы заглянем.
   Вошли в уборную, оставив с арестованными Лушина и Сизорина. Володя передал разговор с Панкеевым, с мрачной сосредоточенностью сказал:
   - Воинский начальник их отпустит. Бабенка борзая - как начнет вопить, что в контрразведке они были и там их не задержали...
   Быбин вгляделся в Ромеева:
   - Ну, что надумал-то?
   - Да! Именно так и нужно сделать! - непонятно, с решимостью отрубил тот. - Ученые люди обозначают: лакмусова бумажка. Иначе сказать: выйдет то, против чего и рогатый не попрет!
   Убеждал спутников сделать по его, не расспрашивая: позже объяснит. Они, обменявшись взглядами, согласились.
   Задержанных провели к поездам, двинулись вдоль пакгаузов: на этот раз мимо их дверей, обращенных к железнодорожному полотну. Шли узкой полосой: слева - двери, справа - рельсы, по которым проплывают паровозы, с оглушительным шипением выметывая пар, тяжело погромыхивают составы.
   Володя заглядывал в отделения пакгауза, откуда уже вывезли грузы, позвал:
   - Сюда!
   Здесь пол толстым слоем покрывали опилки: очевидно, раньше тут хранилось что-то, содержавшееся в стеклянной таре.
   Ромеев вдруг принялся заталкивать арестованных в помещение, как-то по-дурацки ухмыляясь и норовя кольнуть штыком:
   - Посидите, отдохнете! Пущай вас другие отсель заберут. А мы свое исполнили. Нам по вагонам пора - уходит эшелон.
   - Дуб-бина! - вырвалось у барышни.
   Заперев дверь наружным засовом, Володя отвел друзей на десяток шагов.
   - Погодите - как интересно станцуется! Тогда против никто, ни в коей мере и степени, не попрет...
   Спутники не понимали. Он веско пообещал:
   - Увидите!.. А покамесь, ребята, мне надо улепетнуть. Не то...
   Из облака паровозного пара возникли дружинники с ружьями "Гра". Один, сегодня уже встречавшийся с Володей, упер ствол массивной винтовки ему в живот.
   - Заискались тебя. Следуй за нами!
   9.
   В кабинете начальника военной контрразведки Онуфриева густо пахло воском. Хотя с часу на час ожидалась эвакуация, привычные к делу служители,
   много лет наводившие чистоту в здании, натерли паркетные полы до блеска.
   Приземистый, с жирным загривком Онуфриев беспокойно прохаживался позади письменного стола, чутко поглядывая на господина, что сидел на кожаном диване у стены. Господин был приятной наружности, с твердой линией рта. Одет во френч и галифе защитного цвета, обут в щегольские шевровые сапоги; нога закинута на ногу. Это Евгений Роговский - министр государственной охраны Комуча: антибольшевицкого правительства, сформированного эсерами в Самаре.
   Из приемной донеслись шаги, три дружинника - двое по бокам, один сзади - ввели Володю. Лицо Роговского - пожалуй, излишне подвижное для человека власти - выразило ужас. С выпукло-суровым трагизмом прозвучало:
   - Я узнаю его! - министр указал взглядом на пространство перед собой: Поставьте его здесь!
   Опытный боевик и конспиратор в прошлом, человек внутренне довольно холодный, Роговский имел склонность к актерству.
   Когда дружинники исполнили его приказание, он, продолжая сидеть на диване, аффектированно разъярился, вскинув подбородок и "прожигая" задержанного взглядом:
   - Какую теперь носите личину? Клявлин Кузьма Никанорович, из крестьян, - отчеканил, демонстрируя памятливость на легенду, с которой когда-то предстал перед ним агент. - По наущению сельских богатеев, был подожжен ваш амбар - мать погибла на пожаре. Вскоре мироеды свели в могилу и отца. Вы, обездоленный сирота, мыкали горе, пока вам не открылся смысл слов: "В борьбе обретешь ты право свое!"
   И тогда вы пришли к нам, к эсерам. Просились в Боевую Организацию. Вас приняли как брата...
   Я отчетливо помню январь девятьсот пятого, нашу встречу в Вырице. Я проговорил с вами всю ночь. Вы представлялись мне одним из лучших в группе Новоженина - в самой опытной, в самой сильной из наших групп!
   Вы выдали ее... Вы провалили москвичей, киевлян...
   - Казанских товарищей добавьте, - со странной улыбкой сказал Ромеев. И то будет не все. Ржшепицкого с пятью боевиками в Воронеже взяли - тоже благодаря мне. А склад пироксилина в Таганроге, в самую решающую для вас минуту, полиция открыла - моя заслуга-с!
   Роговский задержал дыхание:
   - Подозрение тогда пало на Струмилина...
   - Как же-с. От меня оно и пошло. Я "улики" дал. Проглядели тогда, Евгений Федорович? - спокойно говорил бывший агент, стоя с заведенными назад руками.
   - Над Струмилиным был исполнен наш приговор... - вырвалось у пораженного Роговского.
   Задержанный насмешливо, свысока бросил:
   - А кто вам велел хапать наживку? Взялась щука карасей глотать, умей и леску увидать.
   - Вы что себе позволяете? - вмешался Онуфриев. Он с ушлой цепкостью следил за встречей, выбирая момент, чтобы выгодно показать себя перед эсеровским руководством.
   В германскую войну полковник Онуфриев был в тылу, командовал
   гарнизоном крепости в Туркестане. Октябрьский переворот лишил службы, лишил жалования, на которое жили он с женой и четверо детей. Выступление чехословаков против красных в конце мая 1918 застало полковника в Самаре. Ему посчастливилось получить место начальника наспех созданной белыми контрразведки. Новой службой он не "горел". Главное: обеспечить семью. Все его старания направлялись на то, чтобы не вызвать недовольства вышестоящих лиц, не потерять должность.
   - Потрудитесь держать себя в рамках! - адресуясь к Ромееву, рассерженным гулким басом крикнул полковник, сытое, с увесистыми брылями лицо набрякло гневом; распекать он умел.
   Роговский был в бешенстве и в растерянности от того, что сказал ему бывший агент сыска, и взглянул на полковника с благодарностью. Тот своим вмешательством помог ему не сорваться на проклятия, отчего в выигрыше оказался бы Ромеев. Министр подавил позыв вскочить с дивана и с пафосомобратился к Онуфриеву:
   - Вы наблюдаете, Василий Ильич, одно из порождений мерзостного дна расейской жизни. То, что может показаться смелостью, - всего лишь безудержное нахальство естественного, так сказать, органического хама. Его дерзость - только привычная роль, не играть которую он не может, потому что ничего другого у него попросту нет. Под этой личиной прячется существо, готовое за мзду вылизать чужой плевок! Алчность его такова, что порой заглушает в нем инстинкт самосохранения. Я уверен, он сейчас не думает о том, что его ждет казнь. Он озабочен тем, как бы набить себе цену и продать нам подороже свои агентурные возможности.
   Роговский смерил Володю взглядом, о каких говорят: полон высокомерной злобы и отвращения.
   - Он уверен, что в силу кровавой, пока неудачной для нас войны мы не разрешим себе отказаться от его услуг, не позволим роскоши расплатиться с ним...
   - Вероятно, - Евгений Федорович, некрасиво скашивая рот, усмехнулся, теперь он уже понимает свой роковой просчет... Сейчас вы увидите, адресовался к Онуфриеву, - преображение подлеца. Слезы искреннейшего раскаянья, мольбы...
   Володя прервал:
   - Не дождаться! - его голос стал въедливо-скрипучим: - Никому не дождаться, чтобы Ромеев фон Риббек, - выговорил четко, с нажимом, - перед кем-то склонялся!
   Дружинники схватили его за руки, он, не вырываясь, смотрел то на полковника, то на сидящего на диване.
   - Моей матери, чтоб прожить, пришлось публичный дом содержать... Отец
   мой - убойца сиречь убийца! Но мой род - не со дна-ааа! - протянул "а" экзальтированно, точно в религиозном воодушевлении. - Род мой издале-о-ока!
   Он пытался запустить руку во внутренний карман пиджака, дружинники не давали. Наконец один, поймав кивок Роговского, полез сам Володе за пазуху, достал бумажник, раскрыл - на пол полетела журнальная картинка с видом
   живописного замка. Парень, подняв ее, подал министру.
   - Вот в таком поместье родительском, в Германии, моя мать родилась... с надрывом проговорил Ромеев, он так и тянулся к картинке. - Козни боковой родни - не теперь про них разъяснять - довели до того, что мать не получила наследства, отправлена была в Россию и, ради куска хлеба, должна была прибегнуть к нечистому промыслу...
   Погибла она по правде-истине оттого, что спасала от пожара - но не амбар, а дом!
   Про отца поясню также. Мой отец Андрей Сидорович, приемный сын
   чиновника Ромеева, несмотря на добро и ласку приютивших людей, стал
   грабителем. Как тому должно было быть, в одну из ночей от своих же воров получил смертельные раны ножом...
   - При таких жизненных оборотах, милостивый Евгений Федорович, - всеми силами старался не сорваться на крик Володя, - вы знаете, не мог я не жить в полной и доскональной обиде - но на кого-с? Будь я привычный вам расейский обиженный человечек, то взаправду пришел бы к эсерам с мстительной жаждой подрубать столпы отринувшего общества, убивать министров, губернаторов... Тем более, вы знаете, можно было б не в метальщики бомб, а в сигнальщики пристроиться и вполне уцелеть после акта, и в радостях потом себе не отказать: партия-то была при деньгах несчитанных...
   - Но я, - надменно произнес Ромеев, -человек прирожденно не привычный!
   10.
   Роговский едко улыбался. Он как бы "угощал" Онуфриева "фон Риббеком". Полковник стоял обочь стола, то почтительно взглядывая на министра, то уничтожающе - на речистого арестанта.
   - Я не к царю, не к обществу, - говорил тот, произнося слова "царь" и "общество" с неописуемым пренебрежением, - я к Создателю обратил мои вопросы обиды! Ты меня, спросил я Создателя, - наказал?
   - И какой же вы услышали ответ? - ядовито зацепил Евгений Федорович.
   - Я услышал - не буду сейчас всего поминать, - но через мои же мысли услышал: если я такой, какой я есть - с умом, с ловкостью, с богатыми чувствами, - и это все понимаю - то уже по тому видно, что никак я Создателем не обижен, а щедро оделен. И спасибо Ему должен сказать!
   Это мое спасибо Ему я повторять не устаю...
   Почему послан я родиться в России - мыкать горе, терпеть от злобы и от низости? Не позволь Создатель соделаться козням против моей матери, рос бы я в богатом поместье германским барином. Хлебал бы суп из ягненка позолоченной ложкой...
   - Супы из ягненка, господин фон Риббек, - с издевкой перебил Роговский, - не числятся среди любимых блюд германских дворян!
   Ромеев густо покраснел, нос, формой напоминавший картофелину, покрылся каплями пота. Роговский злорадно любовался сконфуженностью врага, один из дружинников издал горловой смешок.
   - Ну... чего бы ни ел я, - потупившись, выдохнул Володя, - а рос бы в
   процветании...
   Уверенность к нему тут же возвратилась:
   - И какой был бы от моего процветания интерес для Творца? Гораздо интереснее Ему и важнее, чтобы я существовал в России, так как нет во Вселенной другой страны, какая была б Ему интересна, как важна и интересна Ему Россия!
   - Тогда почему бы, - с серьезным видом, как бы перестав глумиться, сказал Евгений Федорович, - не сделать Ему вас попросту русским?
   - Попросту?.. - Ромеев попытался локтями отстранить наседавших дружинников и расправить плечи. - Да потому что кому надо было быть -"попросту", тех Он и создал "попросту", и их, этих простых, по Расее
   миллионы!
   Володя в почти истерическом подъеме выделил:
   - А я - не такой, не-е-ет! Я - не расейский, не от Расеи я. А - послан в Россию! - он тщательно выговорил "Россию". - Послан из процветания, так как тем и превозносит Творец, что посылает отличаемых в свою Россию, чтобы служили ей с любовью, которая больше любви к процветанию.
   - Экое бесстыдство - такую болтовню разводить! - возмущенно рявкнул Онуфриев.
   - Когда я себя понял, - с жаром продолжал Володя, обращаясь к Роговскому, - так чего ж я еще и мог, как не отдать себя на искоренение преступников России?
   Не лишенное красоты лицо Роговского исказилось:
   - А правительство, чиновники-казнокрады, судьи-мздоимцы, воры, что купаются в роскоши, - не преступники?
   - Преступники и они, как же иначе?! - согласился Володя. - Но они против Творца не восстают, Его не хулят, и Он в свое время Сам своими путями их приберет. Мы же в том Ему поможем и тем свою жизнь перед Ним оправдаем, что будем скрупулезно действовать против набольших преступников. Таковыми я считал эсеров, но вышло: набольшие преступники - большевики. Потому пришел я к вам, чтобы без всякой пощады к своей жизни действовать против большевиков!