Гергенрёдер Игорь. Степовой Гулеван

Гергенредер Игорь
Степовой Гулеван

   Игорь Гергенредер
   Степовой Гулеван
   Буколический сказ
   Как по реке Илеку вверх иди - всюду начальство любит на отдых приезжать. Ну, степь и степь: чего ехать? Да уж такой климат! Уж больно хорош от горла... Ку-ки, ну-ки - задницу в брюки; климат!.. Жены: губищи большого пальца толще; крашены, как из мужика крови насосамшись, а глаза горят - еще дай!
   А дочки? Подростки - не боись загвоздки... Только пусти их к нашим парням. Из машин повыйдут у своих дач - титьки торчмя, как за ручку берись. А от зада отскочи мяч тебе в голову - без башки останешься. Какое там горло? какая чахотка - на зевке махотка?
   Климат - они знают, кому снимут... Но климат у нас в натуре: не меняется. Вон поезжай, небось, куда в иные места: где было что красивое. Дожди и дожди - кислотные; кругом загрязнение. И кто не больной - все одно болеет незаметно. Насылают к ним туда врачей. Мужчины-то и вообще пожилые, ушлые не едут. Одни молоденькие бабенки лечат как каторжные. А там замуж не за кого.
   Вот ее припрет: она кусточками, кусточками к бережку. Местный рыбачит. Она сымет с себя все до нитки, чтоб вздохнуло тело-то сдобное, перестоянное, и во всем белотелом виде доброжелательном - к мужику. Он глядит, глядит на нее. "Сигаретки фильтрованной нет?" "Извините, не курю". Врач же.
   Он опять: "Может, какая сломанная в пачке?" - "Да негде на мне пачке-то быть!" Деликатная - другого ничего не позволит себе высказать. Он оглядит, осмотрит всю. "И правда - негде сигаретке быть!" И пойдет. А она, бедная, в слезы. Лечи таких-то! Фильтрованную ему дай, а?
   Какой стал климат по местам. А про нас говорят: некрасиво, мол, степь - и оттого он и не меняется у вас. Нет! Уж какая у нас красота - уж такую понимал только один человек. При старопрежнем, конечно, времени. Летом на закате из усадьбы выйдет - на голые плечи бухарское полотенце накинуто, обут в женские боты... Оно уж заведено: для такого выхода особо шил сапожник на его ногу боты женского фасону.
   Взойдет к Илеку на кряжок, на песчану горку чагур, а солнце шаром-то над самой над степью. У него высчитано: лишь чуть-чуть оно краешком притронулось - он кругом себя плавно и обернется. И солнца уже и нет!.. Вот какая точность! С того и красота. В правильное время увидел весь наш вид: и небо, и степь, Илек-реку... Сумел же открыть!
   Тогда-то еще говорил: "Будет у вас климат постоянно здоровый".
   Что сказал Назарий Парменыч, то сам и подтверждает... И все-то оно у нас каждому известно, да не больно решаются разевать рот. Назарий Парменыч - не абы кто. Генерал-губернатор! Была усадьба какая! При ней часовенка. Найди теперь ту усадьбу и часовенку?
   А люди, однако, к нему ехали даже при культе! На то и был сделан съезд с актюбинского шоссе, насыпан бугорок, положена плитка: "Легендарный комбриг-два погиб от зверств басмачей". Какие-такие басмачи доходили сюда? Какой хрен "комбриг-два" - бабы мостиком у рва?
   На то он и без фамилии: средь сурепицы комбриг - длинный мах, короткий дрыг! Экскурсиям талдычат про комбрига, а понимается как почесть Назарию Парменычу. Власть этак ублажает его: "Извини, пойми, уважься!" Они, может, и фамилию Назария Парменыча комбригу бы присвоили, да опасаются: фамилия пойдет гулять, а "комбриг" отпадет.
   У нас фамилию все, конечно, знают, но неохота схлопотать пять лет. От имени-отчества тоже пяти годами пахнет... Да мало ль Назариев Парменычей - генерал-губернаторов?
   Любил он наблюдать хорошее здоровье. Это у него было от большого образования. Для его передачи и подбирал способных воспитанниц. Поедет в какой пансион для подбора, а сам: "Что - красота? Она дело второе. Мне важно, как через нее здоровье будет влиять на прием образованных мыслей!"
   Выходы на закате давали ему какую-нибудь хорошую мысль. Выйдет добавить себе здоровья от красы местности - не ищи медку в честности, - а воспитанницы взыгрывают себя. В усадьбе, в верхней зале ковровой, готовят прелести и здоровье к занятиям по образованию. Кому предстоит повыше образование, повыше тыквочки воздеть, кому, наоборот, - низом, но всесторонне. То обычно вкрячит, а то иначе, на сторону обратную в подкиды попятные. То сравнивал зевок с глазками, а то - с тыквами тряскими.
   И так убедительно, и этак наставительно.
   А то ради их образования девичьего вовсе понизит себя, даст над собой вознестись. Сядь на маковку елком и качайся с ветерком!
   Раз было: восходит Назарий Парменыч на чагур. А давеча нагрянул Сосибонский развратный цирк. Вздули шатры на берегу. Хозяйка Марточка Сосибон-Хрипунша отлучилась в Соль-Илецк на бойню: погадать по драченым конским частям. А циркачи-то - баловники. У них там только звери тихие, куплены по дешевке.
   Почему? Яванские! У себя на Яве вскормлены чистым человечьим мясом и ничего окромя жрать не хотят. Марточка Сосибон-Хрипунша сажает акробатов после номеров голым задом на мясо. Напитается человечьим потом - тогда лишь кое-как едят звери. Ванька Каин, борец, такая сволочь - на торчун навилась помочь - зубами вырывал у тигра из глотки это насиженное мясо, для разжигания аппетита. А тигрица глядит и признает за мужа не тигра, а Ваньку. От тигра припахивает человечьим потом, да еще если сидевший на мясе акробат была женщина. А от Ваньки Каина тигриным прет. Кому предпочтение тигрицы? Вот и разврат.
   И с этим намеком баловники - булавы-половники - устремились на юрты казахов, по соседству. Их-то мужики, казашьи, подались с отарами в Аксай, а что бабенки против циркового разврата? Вертись-машись и радуйся, что билетов не спрашивают. Ванька Каин бугая племенного - троих жеребцов на рогах вынянчит - сграбастал за причинное место и на выверт. Бугай передом вниз, возделся в грубой позе: слезищи яблоками в пыль.
   Тут Назарий Парменыч с чагура нешуточным голоском: "Отпустите быка и девушек!"
   Ванька Каин-то: что, мол, за фигура? На голом теле - синь с желтым, в розовую полосу: полотенце бухарское; бабьи боты... Ванька перед выходом на арену двенадцать вафельных полотенец рвал на своих трицепсах. Зато и убивал борцов ненаглядно. Кому щипковой протиркой сготовит закупорку в шейном позвонке - на восьмой день у человека вдруг западет голова затылком на левую лопатку, так сердце и крякнет. Другому сшустрит загаданный надлом нижнего ребра. Неделю-вторую ничего, а там обломится внутрь, пробурит легкое. А кому брюшину наласкает: расшивается селезенка - лишь пива попей.
   Ванька и побеги на Назария Парменыча с самым легким французским приемом - давануть о чагур до отнятия поясницы. Назарий Парменыч его образованно отклонил, разверни - да пинка! Бота дамская, но ножка без удовольствия. Ванька с чагура чижиком - и в циркачей. Толпой упали.
   Опять бежит - с яванским приемом, с ложным укусом завлекательным и двойным втыком локтей в надпашье. Назарий Парменыч его до паха не допустил и в четыре движения подвел под тот же пинок... Только уже циркачи от Ваньки увернулись.
   Он, как птичка оляпка, в Илек нырк, по дну посеменил мелким шажком, выбег и снова на чагур. Теперь с тройным прободейным сардоническим приемом: чтоб дать Назарию Парменычу пуповую грыжу и конвульсию мочевого пузыря с излиянием мочи в артериальную кровь.
   Назарий Парменыч выбрал для ответа саркастический пинок. От этого пинка человек в полете раздувается низом туловища и от боли дико затухает до тихого помешательства.
   Но у Ваньки-сволоча - на теплюше помоча - вошка об вошку чешутся. Как низ туловища потянул в себя воздух для раздутия, вошка в мочевую протоку и всосись. Легла там поперек, впилась и своей желчью прервала последствия.
   И Ванька - не буйный и не тихий. На чагур уж не кидается, но и навоза не ест. Закурил. Ну, Назарий Парменыч-то понял, что без вошки тут не обошлось. Уходит к воспитанницам - все это им обрисовать. Не для одной, мол, образованности настойкой фиалочки омываемся, но и вон от чего случайного... Зачем мне такое приключение, пятнай вошка других?
   И точно: приключение дало себя понять. Марточке Сосибон-Хрипунше нагадано-то на разном конском. Уж и нагадано хорошо! Не житье бульдюжина! Это удовольствие не упущу из горсти я: пылком-жарком палится, часть драчена не валится!
   Вернулась и перво-наперво - в свой шатер. Сколь за гаданьем не спамши, а еще б не спала, хотя спать не терпится: зев, как рыбка, на зевоту, не говори, кума, - охота! Требует Ваньку Каина.
   Делают свое; извержение вошку и выбрось. Время, конечно, прошло, последствие ослабло, но все ж таки оказало себя. Низ туловища у Ваньки не раздуло - осталось раздутие малой частью. Гадали на торчун драчен, а он как арбуз мочен. Из винной бутылки дорогой почему пробку без штопора не вырвешь? Ниже горлышка она раздута.
   Катайся не катайся: не разомкнуться любителям. Послали к ведуну по черной магии, к Цыганевичу. Звездочет и кудесник уважительного могущества - его до нонешнего дня помнят. Упитанный, шея салом оплыла; грива чернее дегтя, но пробита сединой. Чернота блестит, и седина блестит: эдак изукрашен мужчина. Лицо цыганское темноватое и будто маслом помазано. Был ли он цыган или более того - природный индус, но жил в русском подданстве и все местное знал скрупулезнее наших дедов.
   У него две больших избы рядом поставлены: в одной прямо теснота от имущества. Сундуки, сундучки, комодики; посуды ценной, материй дорогих - переполнено кругом. А вторая изба - просторная, чистая; не для мебелей, а для воздуха - как бы особая изба.
   Цыганевича обихаживали люди по найму, но больше - так, за помощь колдовством. Вот он из трубки потянет и кому помог-то - дых ему дымом в лубетку: "Чуешь, у меня пиво варят? Иди и займись. Живи у меня монахом, но пиво мне вари!"
   Цыганевич только и разлучил слюбившихся. Через держанье в пьяных лягушках. Сперва велел гнилую плоскодонку просмолить. После - в лягушачьей заводи мочить коноплю. Лягушки от нее - пьяней кабака. Их бреднем повывезли: семь кабаков обсядут. В плоскодонку пьяненькихто. И соединенных любителей туда к ним, бочком. Лягушки-пьянь по ним колготятся, во всяком-то промежутке. А Цыганевич подливает коноплевых помоев, подливает. Ну, раздутость с конца и перескочи на самую пьяную лягушку: в полчайника разбухла.
   Любители вскок - и опрометью друг от дружки! Ванька Каин с Марточкой. А народу на все это глядело!.. Думали: цирк. И подают Назарию Парменычу жалобу: "Не представление, а провокация! Просим оштрафовать".
   Сейчас бы оштрафовали в момент. А Назарий Парменыч, между своих, взял на себя вину. Марточка с шатрами-зверями снялась, он посылает ей вдогон духи. Такого интересного вида флаконец! И надпись золотом по серебру: "Сосибон - от вошек он". Пойми!
   Духи различал Назарий Парменыч очень разнообразно. Образование-то высшее. А тут и климат, и воспитание девушек, и все нужное для здоровья. Чего - духи-то! Натуральные цветы собирали на хорошее дело: собрания для обоняния.
   Приезжали офицеры молодые, как возвращались из Аравии. Туда они за жемчугами, а обратно - жемчугов полные карманы. У Назария Парменыча в карты на жемчуг играют, а после за жемчужками ныряют. Не одну раковину усахарит маковина!
   Делалось заботливо. Собрания - среди всего мягкого, в зале ковровой. Цветкам тут - вся полная любовь. Хоти не хоти, а люби растеньишко до замирания. При неполной любви его оставленного запаха не распознаешь. А нет распознанья - за то наказанье!
   Назарий Парменыч следил, чтоб воспитанницы со всей нежностью к цветку, а не к офицерам с жалостью. Ради, говорит, уважения к лепестку, к самой слабой природе, пострадай, страдалец человека!
   Чтоб натуральный запах не перебить ничем - все удаляют с себя еще до залы. Зашли, телом разневолены, и первого рискового-то - на середку. А девушка у него за спиной. Корзинку ей с цветами свежими: куневата красавка, луп-залучница или барвинок синенький; многосортно. Выбирает она цветочек чин чином, старательно - поцелует его, после приложит душистый к зев-губени сладкой, к приветени мечтательной, и ляжками зажмет.
   Ухажер оборачивается теперь, к себе ее приблизит - и ищет туговина под цветком медовину. Как к цветку прикоснется нетерпеливо - так носом к ее губам. Коль нечуткая ноздря - изготовился зазря. Принюхайся к девичьим губам, на поцелуи жарким, назови, какой целован цветок: заячий огурчик, навздрючь-копытце или драпач. Узнал - ляжки врозь гулеваны, вот она медована! Даст цветку срониться: ухаживанье принимается, за жемчугом ныряется. А нет угадки оторвись мучиться.
   А то - иначе. Так же за его спиной девушка цветочек подберет себе, но не целует, а воткнет в прическу на затылке. После, зажав-то, на ковер встанет тигрицей: приручи! Тут ухажер по запаху на прическе определяет, к чему притронулся: к белопопице или к черлоку нежному.
   Сколько зависит от чутья, от понимания в цветах! Бывает, нос так нос - этак гордо сидит на лице: загляденье. А и теплюша под стать, оголовок дубовый - разминай подкову. Какой девичий глаз не посочувствует? Взыграет мечта-то. А не опознан цветок - для другого елок. Как чувства ни жгучи - судьба разлучит!..
   А другой-то, цветочный любитель: весь талант в чутье - оно и не подводит. Глянь на него: нос косенький, а то и вовсе пуговка, посошок тонкий, не проймет избенку, а ты его привечай - ладом мячики качай. А ежели сзади тыквочки гладит, изволь на коленки - посымает пенки, дай на каждый втык аккуратный брык.
   Ладком-чередом идут собрания-то, и раз приносит Назарий Парменыч с красоты заката новую мысль. Как плавный оборот он закруглил и солнце скрылось, и в правильное время открыла себя вся наша местность - тверезым мед, хмельному честность, - рыбаки выволокли из Илека сеть. Средь улова-то щука - наполовину заглотамши судака. И сама жива, на хвост вскок-вскок, и судака подымает живого: из пасти торчуна - так жабрами и топырится.
   Назарию Парменычу умыслилось. Но до собрания не разъяснил. Слаживается собрание, и выпадает ему три раза подряд у трех разных барышень опознать цветочек ноготки. Тут и выскажи: "Быть мне судаком заливным, с горошком мозговым, со стручковым перцем! Будет жена меня щучить с хреном, с приятным желе, кушать с шафранами. То и цветок подтверждает - быть мне в жениной ручке, в ее ноготках!"
   Воспитанницы, гости молодые от своего увлекательного распрямились телами, взволновались: как так, небритый мыс, ерша в зевоту?! А наши собрания? Она ж к цветкам-лепесткам заревнует! Чем они повинны?
   Назарий Парменыч посмеивается: "А мы возьмем обонятельную. Судачок заливной духовит! Не естся без стручка перцового - а уж горек, кажись! От хрена слезы, но на хрену и вкус. Хочу быть пробованным женой! Пусть щучит под настоечку под шафрановую. Хочу попробовать самой огневой женской ревности!"
   И уезжает жениться. Думали, поездит: что, мол, в щуке? Заскучает по корзинкам с лютиками, по навздрючь-копытцам. Но приходит телеграмма из Питера: женился, скоро будем...
   Ну-ну. Значит, охота попробовать огневой ревности забористой? И барышни с молодыми офицерами, чин чином, в дорогом убранстве по-модному - зонтики, перчатки, сумочки-ридикюль - прямой дорожкой к Цыганевичу. А у него во двор проведен желоб от родника; и колодец есть, но помимо поступает ключевая вода для пивоварения. Офицеры дух услышали, переглянулись: день в зное перекипает - пивца бы из погреба, а? И - в просторную избу, она поновее.
   Офицерик лощеный платочком обмахнись: "Хозяин!" А там девочка деревенская, прислуга: как горохом подавилась. Глянула - наряды, погоны бело-серебряные: стоит чуркой.
   В другую дверь вступает Цыганевич. Пухлые пальцы в драгоценных кольцах, мякоть так и всосала их.
   Офицер гордо, с требованием: "Пиво есть?" - и из-под губы два золотых зуба блесни. Цыганевич буркалами как жиганет! "Пива нет!" рот открыл - вся нижняя челюсть золотая.
   Тут барышни - они смелей смелого, задор и напор - офицерика в сторону и в один голос: "Мы не за пивом!" Зонтики солнечные закрыли, вуальки подняли, высказывают по делу... Цыганевич глядит: такая делегация. Они из ридикюлей деньги вытряхают. И кавалеры повынимали свои лопатники - бумажники из поросячьей кожи.
   Цыганевич авансы посчитал, вошел в положение. И про молодую жену Назария Парменыча: видать, она у него женщина патентовая, безбоязненная к перепарке. Банный лист без рук отлепит и так же, без помощи рук, поставит забубенного подчаском хоть по пятому разу. А мы на это умудрим вязкие путы, обротаем обротью, как быка, когда его не в пору на телок подвигает.
   Как тут зонтики раскрылись! Тут же и закрылись. И ну черкать воздух перед носом у Цыганевича. "Нет! Хотим полное разочарование! Что оброть? Сыми с быка - он и опять возвышен над телушкой!"
   И офицеры - ага, поддакнули: вынули каждый кто по пять сотен, кто по восемь. Суют ученому в карман.
   Он нижнюю губу пальцем оттянул - челюсть золотом блещет. Подумывает-раздумывает мужчина, темное лицо. Чтобы-де от патентовой женщины, да было разочарование? Это не собачачий хвост оплевать. Тут, оббить вашу медь, нужен ход ума против часовой стрелки. Следите: она душой - зверь, а телом деликатна. Так надо деликатность обратить в зверство.
   Гости: "Говорите яснее!" - "Это можно. Будет и телом натуральный зверь".
   А мамзели: "Только пускай - маленький зверь! Так себе зверушка". - "Сделаем и эту жестокость".
   Барышни топц-топц каблучками: "Не обманул бугорок - на вот-ка и стойку! Предложено полезно!"
   Цыганевич им: как-де знаю ваши важные собрания, то через них и проведем разрешение вопроса. К вечеру пришлите ко мне за делом.
   И посланных снаряжает разнообразием цветков. Они, мол, досконально заговоренные. На зверя ли, на птицу, на скотину. Как у вас заведено, так и занимайтесь. Но при каждом опознанье цветочка давайте к радостному толчку приговорку: "Не боле, не мене, а впер к перемене!" К концу собрания и доймете женщину ту: переменит гладкое тело горячее, ярь-прелесть ядреную, на коростеля или ежика. Через какой-де цветок сомкнется самая жгучая желательность, тот цветок и победит. То есть заговоренное на него животное.
   К примеру взять, угадал кавалер, что напестик-вкрячница зажата на лакомом месте. И с таким желанным криком толкнулись оба приналечь, елок оглобельке вовстречь, - что все собрание: "О-оо!" загляделось. Экий втык горячий, гость с избенкой плачут, а слеза густа-то всласть, а жадны-то оба - страсть!.. Ну, а на цветочек напестик-вкрячницу заговорено животное суслик. Невинный цветок, этакий мил-миленький, а любовь через него сделает далекую женщину сусликом.
   Чего ж, зала ковровая привычна к своему-то. Но нет Назария Парменыча - нет и строгости. Один ухажер сунул нос в прическу да брякни: "Медуница!" А вовсе и не медуница была. Однако ж барышня дала отпасть лепестку. Помедуемся, не помнемся: и то и сдобны булки - поди ж ты! Он приговорку выкрикнул - и уж пахтают масло.
   Другой принюхался к волосам, к пышности-завитости - "Напарьник!" Напарьник - так и напарь... А был-то дарьин коренец. Еще один выкликает: "Луп-залучница!" И эта смухлевала. Ясное дело: как не залучница? И вовстречь поддай кругляшами. Зев цветка-мака надену до кряка!
   За ними другие стали. "Белопопица!" Она самая. И эта кругляшами поддала: не по вам ли назван цветочек? Хотя в полном порядке была куневата красавка.
   Не все барышни так-то. Иные - справедливые, вполне выдержанные. И нацелены серьезно на уважение к цветку - ни на чего другое. Но тут ухажеры - в дыбки и вскачь, не изломит спотыкач. Подглядят, какой цветочек девушка избрала для аккуратного понятия, да дружку на ухо подскажут. И он называет: "Заячий огурчик!"
   И как ей лепестка не сронить, когда огурчик и есть, да каков?! Был бы недомерок, а то: заяц с топотком, гусак с гоготком, а скок до упора - что от суженого, что от вора.
   Этак все собрание и съехало на фальшь. Когда взрык попер - сперва подумали на двоих. Они, мол, вздохнули-рыкнули, как жарок-разлучник с лукавого прищура отпал, пустил толкуна толокно присластить. Да уж больно вздох громовый, толкун стоголовый! Как львы и тигры около залы взбесились, двери ломят...
   Чего уж подумало собрание - может-де цирк Сосибон-Хрипунши воротился и звери взбеленились до открытого людоедства от обмана пищи? Посигали барышни, офицеры молодые в окна. Высокий этаж-то, а никто ничего не сломил себе.
   Бегут коньми, потеют голые; голубями летят. И сколь ни было верст до Лесистого Кутака - они уж там. Даже посейчас есть клены от Лесистого Кутака, а тогда-то он занимал порядочное протяжение. Рассвело, а какое-такое людское собрание прибежавшее? Ни барышень с завитками, ни офицеров со страдальцами!
   Иди степью от Илека до лесокутачьих остатков: страдальцы есть, а ни галифе, ни шпоры. Кто в зайца, кто в землеройку, кто в кобелька дичалого переосмыслился. Так-то фальшивить на замысловатом занятии! Цыганевич им - на правильных порядках, а они опорочили терпимость. Ну и получили на себя, чего жене Назария Парменыча хотели.
   Барышни: у тех, почитай, каждая четвертая - выхухоль. А сколько и в птичьем виде? Коростели, перепелки. Тоже и птица королек. А кто сиповка. Но боле всего оказалось лебедиц. Кому не в охотку лебедушка белым-белая? Углядишь сытенькую, гладенькую хоть издали - и то встает у тебя вкус, так бы и дал слюну.
   Но Назарий Парменыч знал своих лебедиц в более лебяжьем виде. Дурная весть ему сердце скомкала. Не может к нам ехать. Невыносимо, говорит; увижу - застрелюсь! И к царю: кладет на стол билет генерал-губернатора. "Пошлите меня на Командорские острова моржей бить!" Царь ему в глаза посмотрел: "Ни к чему".
   Наутро он опять к императору: "Пошлите вести железную дорогу - от Коканда до Пекина!" - "Зачем это?" - "Затем, что я уже название выработал. Пекинка!" - "Пекинка?" - "Да!"
   А царь знал, конечно, полностью про лебединое дело. Беспокоило его: как бы Назарий Парменыч не поехал лебедиц стрелять, ощипывать и на вертеле жарить. Таких извращенцев искать не надо - мало ли их? Ну, а от слова "пекинка" император потеплел: наконец, мол, есть без извращений.
   Собрал пленарное заседание, предъявил кандидата на первый портфель. Все, что постановили и утвердили, отменил как полную чушь и посадил Назария Парменыча надо всем. Тот держится деловым, но тоскует. С женой целую ночь - поврозь! И раз его выделили как нормального, стремится соблюсти по букве. В постные дни - на картошке, суп с овсянкой, лук, соль. Но император и весь царский двор и любого возьми прокурора: в посты - мясцо и мясцо. Супчики с потрошками смакуют. Борщ у них - наваристей некуда; тарелка до краев, поверху жир круговинами.
   Назарий-то Парменыч: ладно, царя палкой не бьют! Но я ль виноват, что он лишил себя воспитания? Скажи-ка я ему: вам-де в пользу, чтоб вас выучили, как сидорову козу?.. Чем отзовется? Насколь сознательные будут выводы? То-то!
   Царице попытался сказал: пост, мол, а вы со всем семейством - на мясном питании. Я понимаю, что аппетит, ну а французские булочки с медом - плохо? Съешьте хоть целый магазин!
   Она на эти слова мажет бутерброд сливочным маслом. Демонстративно.
   "Коли так - хорошо! Пусть меня не виноватят! - думает Назарий Парменыч. - Пусть мне потом мораль не читают. Я сам могу мораль почитать!" А у него лежат доклады, что по стране очень неспокойно, созрела заварушка. От него ждут только приказа - прихлопнуть балаган.
   Он едет к брату императора. Остались они наедине, Назарий Парменыч говорит: "Нравится вам царская корона?" А тот: "С чего это вы распустились такие вопросы ставить?" Назарий Парменыч ему глаза в глаза. Смотрит так, смотрит насквозь. И с подковырочкой: "Вы прекрасно знаете, почему я спрашиваю".
   Ну, а тот-то был в понятии, что над царем висит меч, да мокрый.
   "Возьмите себе корону", - Назарий Парменыч ему тихим голосом. Тот скромничает, помалкивает. "Значит, я могу вас понять правильно?" - и Назарий Парменыч со своего плеча снял соринку, поморщился - и двумя пальчиками тому на плечо положил.
   Едет к двоюродной царской родне. Оставили их с глазу на глаз, и он: "Нравится вам царская корона?" Все опять точь-в-точь так же. И когда двоюродный брат царя скромно согласился, молчком, - Назарий Парменыч со своего плеча снял волосок, поморщился и двумя пальчиками тому на нос положил.
   Вернулся в кабинет к себе и велел балаган не закрывать, а, наоборот, всем партиям развязать руки. А с кем он поимел условия они и их приближенные втихаря подлили масла в огонь. Двоюродный царский брат - тот аж первый приколол красный бант.
   В самую заварушку Назарий Парменыч вызывает Керенского и идет прямо с козырной карты: "Я про вас все знаю! чем неподобным вы занимаетесь и с кем... Какая грязь!"
   У того и забегали гляделки. Хвост поджал, юлит задом, лодыжку о лодыжку чешет. Назарий Парменыч: эти-де и эти тем же занимаются... и такие-то генералы - тоже.
   Керенскому малость полегчало. "Вот, - говорит, - суки!"
   Назарий Парменыч ему: "Вы про них уже знаете, а они про вас пока что нет. Отдаю вам это преимущество. Сумейте взять их за самое хрупкое".
   Тот и взял! И корону уже никто не берет - бессмысленно.
   Но есть генералы, какие неподобным не запятнаны. Вот их собрали всех вместе. В зал запускают матросов - у тех шеи, как у волов. У каждого за плечом - японский винторез, на боку - шпалер. Назарий Парменыч показывает им на генералов: "Нравятся вам ихи погоны?" Моряки, груди чугунные - гвозди на них прями - как взрыкнут: "Дае-о-ошь!!!"
   Генералов тут и возьми суета. Одни затараторь чего-то непутное, другие давай не своим голосом романсы петь, а тех как стало коробить да об пол хлобыстать!
   Назарий Парменыч велел матросам покамесь выйти. Генералам приказ: "Утихнуть!" Они кое-как обуздали себя, и он им: "Ну что? Хотите? Идите и думайте, за кем шлейф-то носить".
   Презирал он их за подхалимаж. Песня-то известная: "Царь наш немец русский, слуги все - жандармы..." И царь - немец, и вокруг него - немцы, и русский мужик обязан немцу-колонисту дом строить. А генералы трепещут перед царем. Ну не противно?