Итак, радость моя постепенно тускнела. А здравый разум, который весьма мешает людям сцены (так мне представляется), все настойчивее рисовал картину недалекого будущего, когда мои товарищи будут праздновать получение дипломов, а меня в их числе наверняка не окажется. Однако на праздники в Краков я решила поехать, чтобы не подвести ансамбль.
Все шло очень весело и приятно вплоть до моего номера. Это было мое первое публичное выступление в настоящем театре. И вот, едва я вышла на сцену, как вокруг начали твориться странные вещи. Для атмосферы моих баллад вполне подошел бы полумрак, но почему же полная темнота? В первые мгновения я еще различала какие-то лица, но затем очутилась в черной, глухой пропасти.
Я забыла текст песни и вообще забыла, ради чего сюда пришла. Кто-то из-за кулис подсказывал мне начальные строки.
Не помню уж, сколько раз я сбивалась, не помню реакции публики, не помню, как преодолела десяток шагов обратно, за кулисы. Помню, что была обижена на весь свет, но прежде всего корила себя за то, что не оправдала ожиданий, что не смогла подарить зрителю выношенного, что… проиграла.
Я не пошла вместе со всеми веселиться после концерта. Вернулась в нашу туристскую гостиницу, взобралась на свою верхнюю койку и уснула в угнетенном состоянии духа.
Нехватка времени и… торжество здравого разума над «душой артистки» явились основной причиной моего выхода из «Каламбура».
Но была дополнительно эдакая мини-причина, ставшая заметной лишь в перспективе времени. Ведь мы, женщины, крайне редко решаемся на что-нибудь исключительно ради самого дела. Чаще же всего за внешним фасадом наших поступков кроется мужчина. Из любви к нему мы совершаем чудеса ловкости, дипломатии, отваги (!) и самоотверженности. Учимся управлять реактивным самолетом, ежели он желает резвиться в поднебесье и вблизи разглядывать облака; ради него с успехом притворяемся глупейшим существом в мире – домашней гусыней, несмотря на то что сами увлечены кибернетикой.
У меня такого стимула не было (может, отсюда и победа здравого разума?), хотя и я способна на «возвышенные порывы души»… Некогда я записалась в университетский клуб спелеологов. Посещала собрания, с огромным интересом слушала доклады и даже приняла участие в подземной экскурсии (хотя, вытирая, например, пол под кроватью, чувствую себя точно в могиле, задыхаюсь).
А все оттого, что руководителем секции спелеологов был Петр. Однажды теплым майским днем, во время экскурсии, я испытала минуты блаженства.
Чтобы позволить новичкам спуститься вниз, в пещеру, следовало первоначально потренировать их на поверхности, научить влезать на скалы и съезжать оттуда – на собственном, природой для того созданном приспособлении (правда, обвязавшись канатом, который весьма больно врезался в это самое «приспособление»!).
Ах, как же ловко у нас все получалось!
Стояла чудесная солнечная погода, с чего бы тут задумываться о синяках, царапинах, разорванных брюках… Все были довольны, веселы; шутки и остроты перелетали по кругу, как отбитые в подаче шарики пинг-понга.
Наступил вечер. Теперь мы должны были испытать свои знания на практике, спуститься в довольно глубокую пещеру. Разожгли костер, дабы те, кто поднимутся наверх, сразу могли отогреться и обсохнуть. Я не пошла с первой группой, а, заглянув в темный, сырой, низкий лаз, решила, насколько удастся, оттягивать неприятный момент. В душе я надеялась – а, собственно, почему? – что мне не придется ползти по грязи и, подобно червю, исчезнуть в этой страшной черной дыре. К тому же здесь, наверху, было очень славно. Весело потрескивал огонь, заливая всех оранжевым теплом, а Петрусь, который выполнил свою трудную задачу – он подстраховывал самых смелых – и теперь подошел к нам отдохнуть, растянулся возле костра, положив свою рыжую голову мне на колени. Не сделай этого Петрусь, я бы наверняка что-нибудь придумала в оправдание своего дезертирства. Но раз уж меня отличили… Вскоре я ползла, извиваясь, как гусеница, в глубь грота. Маленькое пятнышко неба исчезло из виду. Единственным утешением был факт, что там, наверху, Петрусь держит веревку, которой я была обвязана.
Уползла я в полной уверенности, что назад мне никогда, никогда не вернуться. Но еще горше было сознавать, что Петрусь все равно ни о чем не догадывается.
Близились каникулы. Большинство студентов на летние месяцы подыскивали себе какую-нибудь работу, чтобы «подштопать» дыры в своем бюджете. Мои товарищи решили поехать в сельскую местность, на «градобитие», как назывались работы по выяснению ущерба, нанесенного стихийными бедствиями.
Я бы тоже, вероятно, отправилась на «градобитие» (хотя меня и отталкивало всякое занятие, связанное с математическими действиями), если бы не Янечка.
Да, именно Янечка, моя сокурсница, жившая в соседнем доме, с самого начала нашего знакомства (то есть с седьмого класса) считала, что мое истинное призвание – петь. Не отрицаю, пела я всегда охотно, когда бы и кто бы того ни пожелал: и на школьных, а позднее и на студенческих торжествах, и дома для гостей. Впервые я исполнила песенку, будучи еще малолеткой, на детском новогоднем празднике, под огромной елкой. Моя мама тогда была учительницей начальной школы, и в ее обязанности входила между прочим организация детских праздников, спектаклей и т. д. Но никогда не думала я, что пение станет моей профессией. Я пела исключительно для собственного удовольствия, мне даже в голову не приходило, что к пению можно относиться как-то иначе.
Тем временем Янечка, отнюдь не принадлежавшая к числу смелых, так называемых пробивных людей, отправилась однажды, без моего ведома, в дирекцию Вроцлавской эстрады и попросила, чтобы меня прослушали. Получив обещание, она в назначенный день привела меня туда силой (силой убеждения, разумеется, поскольку была гораздо ниже меня), и я предстала пред художественным руководством.
Меня включили в новую, только еще формировавшуюся программу. Мне была гарантирована астрономическая, по моим тогдашним понятиям, сумма: четыре тысячи злотых в месяц. Кажется, по сто злотых за каждое выступление.
Конечно же, я была очень признательна Янечке, хотя недовольно бурчала всю дорогу. Согласилась, естественно, без раздумий, ибо и «градобитие» со сложными вычислениями отпало, и, что самое важное, мне предстояло исполнить со сцены девять красивых мелодических песенок. Да вдобавок мне за них еще и платили!
В концерте принимало участие несколько певцов, четверо артистов балета, группа музыкантов и два актера, которые все эти отдельные номера сплавляли в нечто целое: Ян Скомпский в роли доблестного морехода Синдбада и Анджей Быховский в роли… экипажа. В портах, куда заходил корабль, звучали песенки, танцевали девушки, играла музыка – как это бывает в любом порту мира.
Поэтому приходилось молниеносно сменять костюмы и петь (в зависимости от страны) на испанском, итальянском, немецком, русском языках, а в заключение, в родном порту, – на польском.
Поскольку концерт представлял собой не обычную сборную программу, а был объединен сюжетом, то мы возили декорации, имитирующие палубу судна. Для всех участников были сшиты специальные костюмы, с помощью которых мы сменяли не только национальность, но и цвет кожи. Больше всего хлопот и смеху доставляло переодевание и грим для «африканского порта». В страшной спешке необходимо было сбросить предыдущий костюм, натянуть темно-коричневое трико и выкрасить лицо, шею, уши и ладони гримировальной краской, невероятно похожей на сапожную ваксу «Киви». Танцовщицы располагали к тому же еще черными завитыми паричками.
Я относилась к своей работе с полной ответственностью и потому неимоверно педантично, как если бы от этого зависел успех всего концерта, покрывала толстым слоем краски все, что не было закрыто трико. Но, несмотря на добросовестность и старание, я, вероятно, выглядела весьма комично и вряд ли даже отдаленно напоминала негритянку, ибо на тщательно закрашенной шее абсолютно нелогично торчала светловолосая голова. Мне, помнится, не хватило парика.
Программа была почти уже готова до того, как «зачислили» меня, так что вскоре я заявила домашним: «Завтра выезжаем! Сначала в Нижнюю Силезию, а потом на Побережье!»
Впервые я уезжала надолго. Я всегда была «домашней», даже в общежитии никогда не жила. Так что моя поездка стала событием, равным по масштабу трансконтинентальному путешествию.
Программа наша понравилась и в Нижней Силезии, и на Побережье. Работы у всех было выше головы. Едва успевали переодеваться и гримироваться для очередной сценки. Может, это было и к лучшему: все свершалось в таком бешеном темпе, что на раздумья и волнения просто не хватало времени. Не подумайте, будто я нисколечко не волновалась, о нет! Но это уже было совсем иное состояние, нежели тогда, в «Каламбуре».
Вспоминаю, как получила я свою первую зарплату. Мои первые, собственным трудом заработанные злотые. Мы выступали тогда в каком-то маленьком городке на Побережье, и вот, прямо из комнаты нашего руководителя, выдававшего деньги, я отправилась на поиски каких-нибудь подарков для мамы и бабушки. В тот же день послала домой подарки, а одновременно и остальную сумму.
Обычно говорят, что первая любовь запоминается на всю жизнь. Согласна, однако считаю, что не одна только любовь. Переполнявшее мою душу там, на почте, чувство радости и удовлетворения было столь сильным, что вряд ли оно забудется.
Когда закончилось турне и я вернулась домой, бабушка, увидев меня, усталую, похудевшую, заломила руки. Относительно же тех четырех тысяч злотых… Я убедилась, что это был весьма приличный заработок, но (увы!) в условиях нормальной, стабильной жизни.
Думается, что люди, не сталкивающиеся непосредственно с жизнью эстрадного артиста, туманно представляют себе, как проходит его день в турне или «на выездах». Труппа размещается в одном каком-либо месте, в гостинице – это «база», откуда артистов возят на выступления и куда они потом возвращаются. Выезжают в точно установленный час, в зависимости от того, как далеко ехать, однако стараются выехать пораньше, чтобы остался резерв времени на непредусмотренные задержки, к примеру авария машины, неожиданное отсутствие одного из членов труппы и т. д. Туристические автобусы не всегда обеспечивают максимум удобств. Модель машины, на которой путешествовала наша группа, наверняка вела свое происхождение со времен подготовки к первой мировой войне. Возвращаясь ночью на «базу», мы, бывало, дрожали от холода. И хотя в автобусике существовало отопление в виде толстой, тянущейся посередке трубы, мы неохотно пользовались исходящим от нее теплом. Стоило кому-нибудь из нас, усталых, сонных, неосторожно коснуться трубы рукой или ногой, как тут же раздавался возглас: «Ой, жжется!»
Приехав на место, нужно сперва разложить вещи, проверить микрофоны, прорепетировать с музыкантами те фрагменты песен, в которых не очень уверена, и лишь потом, если останется время, можно забежать в ресторан, перекусить. После концерта (иногда двух или трех) запаковать вещи, умыться (если есть где) и снова – на «базу». Бывало, приедем поздно, ресторан закрыт, и тогда ужин заменяли бутерброды, оранжад, яблоко, а нередко лишь мечты о них. Наш автобусик не развивал бешеной скорости, так что до гостиницы мы добирались только к ночи. Не было уже ни сил, ни желания приготовить себе чай с помощью специально для этой цели взятого с собой кипятильника.
На следующий день все повторялось сначала, с той лишь разницей, что иными были местность, сцена, условия за кулисами, несколько иной – публика.
Единственным достоинством нашего автобуса являлась абсолютная безопасность езды. Он двигался с минимальной (какая, пожалуй, вообще существует) скоростью. На обратном пути, под самым Вроцлавом, он стал и больше не захотел тронуться с места.
Полагаю, однако, что Вроцлавская эстрада не смирилась с этим и что отремонтированный автобус продолжает возить по провинции распространителей культуры и веселья. Впрочем, замечу с удовлетворением, что у нашего автобуса обнаружился соперник. Еще более почтенного возраста! По США и Канаде мы передвигались на таком допотопном автобусе, на каком мне не доводилось ездить ни до того, ни после.
Итак, поскольку большинство из нас не были полноправными эстрадными артистами, руководство Вроцлавской эстрады организовало для нашей группы поездку в Варшаву на экзамен. Экзамен состоял из двух частей – теоретической и практической. Я спела песенку, после чего сошла в зрительный зал, где сидели члены экзаменационной комиссии. Спрашивали они меня недолго. Действие драмы «Салемские колдуньи» Артура Миллера я перенесла в Англию… и, может, поэтому (а может, не только поэтому) не сдала экзамен. Очень тяжело пережила я эту двойку. Пожалуй, тяжелее, чем провал на экзамене (первый и последний) по кристаллографии у любимого профессора.
Тем временем я спешила закончить магистерскую работу.[13] Практическая сторона ее сводилась к тому, чтобы составить карту двадцатикилометрового участка, находящегося в так называемом Турошовском Мешке. Но если практические занятия на местности выполнялись общими усилиями группы, то магистерскую работу надо было создавать самостоятельно.
Поэтому я поселилась в одном крестьянском доме, в деревне Затоне, и оттуда ходила к Турошовскому Мешку, таща в геологической сумке все, что могло понадобиться для работы в течение дня. Возвращалась в сумерках.
На моей территории располагался большой массив леса, места были безлюдные. Вот тогда-то и познала я на собственном опыте правоту тех, кто с самого начала предупреждал нас, что геология не относится к числу профессий, созданных специально для женщин.
Я не боюсь одиночества, боюсь, собственно (и притом панически!), только лягушек. (А лягушку, о которой говорилось выше, я вовсе и не препарировала. Это сделал мой коллега в обмен на перевод небольшого английского текста технической литературы.) Кроме того, я была вооружена – у меня имелся довольно увесистый геологический молоток, – но, невзирая на это, мне все же было как-то не по себе, особенно в лесу. Поэтому в первую очередь я сделала карту леса, чтобы поскорей выйти на открытое пространство, на солнце. Да, да… Женщина переносит одиночество тяжелее, чем мужчина. Никогда не слышала я, к примеру, о яхтсменках, которые пустились бы в плавание в одиночку.
Должка, кстати, воздать почести нашему яхтсмену Леониду Телиге. И хотя каждый из нас со своей точки зрения восхищается его личностью, все мы едины в одном мнении: победа, одержанная Телигой над силами природы и над самим собой, – не только его личный триумф, но и общая наша гордость.
Предполагаю, что многие мужчины задавались вопросом: «А я, я смог бы?» Большинство должны искренне сознаться себе: «Пожалуй, нет».
Ну а я всего лишь женщина, которая боится лягушек и которой вроде бы не пристало комментировать великие деяния мужчин. Я могу лишь помолчать в почтительном изумлении.
Вскоре я представила свою дипломную работу и успешно, на пять, сдала магистерский экзамен. Это было в 1962 году. В том же году я попыталась еще раз «легализоваться» на эстраде. На сей раз удачно.
Разумеется, справка о сданном квалификационной комиссии экзамене далеко не равна диплому об окончании факультета эстрады при ГТИ,[14] но и такой документ давал мне радостное сознание, что я чего-то стою и отныне на равных правах с «настоящими» артистами. Можно было, следовательно, начать «сезонную» работу в Жешовской эстраде. Вспоминаю то время с теплым чувством. Польза была несомненная. Со ступеньки на ступеньку – такое движение по творческому пути представляется мне и верным, и справедливым. Вначале надо проверить, есть ли у тебя что сказать зрителю, слушателю? И нужно ли ему это? Действительно ли твоя работа приносит тебе внутреннее удовлетворение, а не просто льстит самолюбию? Влекущая к себе сцена, огни рампы, аплодисменты публики – не есть ли это всего лишь «состояние влюбленности»? Так же ли будет и в повседневной «супружеской» жизни, в которой перемешаны и блеск, и тени?
Мне кажется, именно работа на периферии является превосходной проверкой. Всякий вечер меняются условия, сцена, атмосфера в зрительном зале. Здесь постигаешь весьма непростое искусство жить в коллективе, умение быстро подстраиваться и перестраиваться – и тем самым приобретаешь многое, что необходимо на сцене. Впоследствии, если проверка прошла успешно, если «сценическая бацилла» вызвала «неизлечимую болезнь», можно попробовать показать свое искусство публике в других странах.
Художественным руководителем Жешовской эстрады был тогда Юлиан Кшивка – человек, необычайно преданный театру и эстраде. Его режиссура программы, в которой я участвовала, дала мне очень много. Я хорошо узнала характер работы в провинции, вкусила от ее огорчений и радостей. Мы добирались с нашим концертом до самых отдаленных госхозов Жешовского воеводства. С удовольствием заключаю, что, чем больше было расстояние от городов и главных трасс, тем сердечней нас принимали, тем горячей нам аплодировали. А встречи, на которых нас угощали бигосом[15] и простоквашей, ржаным, еще теплым, ароматным хлебом, – насколько милее все это любого бала, где сверкает паркет и льются потоки света!
Именно эта публика первой услышала и одобрила песню «Танцующие Эвридики». И лишь позднее, на фестивале в Ополе, она получила всеобщее признание, дав мне право на участие в Сопотском фестивале.
Таким образом, мне предстояло первый раз выступить в Ополе, исполнить «Танцующие Эвридики».
Я приехала туда ранним утром. Уже на вокзале привлекали внимание плакаты с сердечными приветствиями, обращенными к участникам фестиваля. Город – нарядный, словно невеста, ожидающая свадебную свиту, – торжественно готовился к этому событию. А сами ополяне – гостеприимные, доброжелательные, всегда готовые вступить в дискуссию по поводу песни и, в случае чего, яростно защищать своих фаворитов! Очень приятное и очень важное качество. В самом деле, какое же состязание без болельщиков!
День был чудесный. Первый концерт состоялся при закатном свете солнца, но вечером разыгралась гроза с проливным дождем, какого никогда после я не видала. Достаточно было пробыть на сцене несколько минут, чтобы вымокнуть насквозь, хотя кто-то распорядился держать над солистом зонтик. Музыканты, ничем не защищенные, выливали из инструментов воду, пробираясь на сцене по огромным лужам. Я не раз замечала, что когда промокнешь до последней нитки, то уже просто перестаешь обращать внимание на дождь, и становится очень весело. Именно такое настроение царило в тот вечер – и на сцене, и в зрительном зале, откуда никто не уходил. Поначалу зрители, чтобы спастись от дождя, прятались под зонтиками, накрывались плащами, платками, газетами, но дождь в тот вечер не думал переставать, лил как из ведра, с какой-то неумолимой последовательностью, затопляя все вокруг на земле. И хотя общеизвестно, что всемирный потоп некогда уже случился, возникала мысль, уж не повторится ли он нынче?
Было сыро, но не холодно, хотя ртутный столбик показывал всего несколько градусов тепла. Было весело и жарко! Аплодисменты, возгласы «браво!», раздававшиеся в зрительном зале, в равной мере подогревали как самих зрителей, так и артистов. Мы радовались и веселились вместе, как дети, которым вдруг позволили предаться любимому развлечению – бегать босиком по лужам. Атмосфера, царящая на Опольских фестивалях, имеет, на мой взгляд, особое, неповторимое очарование. И не только атмосфера в зрительном зале, на главной сцене, но и на других, меньшего масштаба фестивальных концертах чувствуешь себя «как дома». Возможно, прежде всего потому, что здесь только свои, что вокруг – родные стены, что поют только по-польски и о том, что важно главным образом для нас самих. Ведь тут нет гостей, привезших с собой дыхание далекого мира – интересного, но все-таки чужого. Может быть, оттого столь милы моему сердцу фестивали в Ополе – больше, чем Международные фестивали в Сопоте.
Я пела в Ополе дважды, и оба раза судьба была ко мне благосклонна («Танцующие Эвридики» и «Зацвету розой»). Доведется ли мне еще когда-нибудь спеть в этом городе? Говорят, что третьего раза не миновать. Сколь бы ни был человек счастлив, все ему мало…
Мне хотелось бы, впрочем, не только третий раз спеть на Опольском фестивале, но выступить и вне конкурса. И не потому лишь, что, подобно Морису Шевалье, почувствовала бы пресыщенность славой и почестями, и не из опасения перед возможным провалом. Просто – пусть соревнуются другие, переживают волнительные минуты перед тем, как жюри огласит вердикт, пусть другие радуются потом своей победе. Действительно это неповторимый момент – услышать сообщение: «Песне… композитора… на текст… в аранжировке… в исполнении… присуждается… первое место!»
При звуке собственного имени мурашки пробегают по телу, а душу захлестывает волна безумной, невыразимой радости. Бросаешься кому-то на шею: чаще всего наши поцелуи и объятия достаются попросту тому, кто ближе стоит, мы совершенно не думаем, приятны ли человеку эти бурные ласки. Я специально употребляю такие безличные обороты, поскольку почти все обладатели наград, призовых мест на фестивалях в своей стране и за рубежом реагируют на это более или менее одинаково. С той маленькой разницей, что лично я никогда не могу повиснуть на чьей-либо шее. Мешает рост.
Лучшие песни с Опольского фестиваля бывают представлены в Сопоте, на Международном фестивале песни.
Кстати, хотелось бы подчеркнуть, что успех песни складывается не только из хорошей мелодии, хорошего текста и хорошего исполнения. Очень важна, порой играет даже решающую роль, музыкальная оправа вещи, аранжировка, которой, как мне кажется, у нас недостаточно придают значения.
Мне просто повезло с «Танцующими Эвридиками». Мелодия хорошо ложилась на мой голос, текст, который создавал легкий, будто акварельный образ, необычайно понравился мне, аранжировщик одел Эвридик в прелестную, воздушную тунику, а целое осуществил превосходный оркестр Стефана Рахоня. Лучший среди наших оркестров, а также и среди зарубежных.
Хотела бы я испытать такое полное счастье в будущем, при исполнении других, новых песен…
Но между Ополем и Сопотом свершилось мое первое «большое заграничное турне». Поездки в ГДР для выступления по телевидению не в счет, потому что это совсем близко, всего несколько часов по железной дороге. Меня ожидала поездка с большой группой артистов в Советский Союз. Маршрут был интересный и длинный – до самого Черного моря. На то время, когда проходил фестиваль в Сопоте, я должна была получить «пропуск» в Польшу. Так все и вышло. Группа, сердечно попрощавшись со мной, дала мне наказ, чтобы без награды я не возвращалась.
Вот еще почему так обрадовало меня первое место за «Танцующих Эвридик» – в день польской песни, и третье – в день международной песни.
Я была в СССР четырежды и всякий раз убеждалась в необыкновенной музыкальности и отзывчивости публики. Такой благодарной, душевной, отлично разбирающейся в музыке публики я не встретила нигде. Ее нельзя обмануть. Она всегда сделает верный выбор, самыми горячими аплодисментами наградит отнюдь не самую эффектную, а именно хорошую песню. А на концертах реагируют и решают тут же – ведь времени на размышления, повторного прослушивания нет.
Нас принимали необыкновенно сердечно, приглашали домой, на семейные торжества. Будучи в одном старом грузинском доме, я увидела на стене такое великолепное холодное оружие, что даже у меня, далекой от рыцарских страстей, восхищенно забилось сердце. Подумала потом о нашем приятеле фехтовальщике Перси. Хорошо, что он этого всего не видел, иначе лишился бы душевного покоя, ибо наверняка захотел бы иметь хоть одну такую сказочно великолепную саблю, дабы по временам просто смотреть на нее, коснуться изумительной чеканной рукояти. Но эти сокровища невозможно купить нигде в мире, разве что Перси завоевал бы уважение и дружбу грузина. Грузин для друга не пожалеет своей жизни.
На довольно часто задаваемые мне вопросы – как в Польше, так и за границей: «Какие вы записали пластинки, где можно их купить?» – я была вынуждена со смущенной улыбкой отвечать, что моя пластинка еще не вышла, но что, несомненно, вскоре мне предложат ее записать. Ибо для певца, оказавшегося за границей, пластинка является доказательством его популярности в собственной стране, его профессионального уровня, но прежде всего – фактом, оправдывающим и объясняющим его выступления на зарубежной эстраде. Одним словом, это своеобразное доказательство признания.
Все шло очень весело и приятно вплоть до моего номера. Это было мое первое публичное выступление в настоящем театре. И вот, едва я вышла на сцену, как вокруг начали твориться странные вещи. Для атмосферы моих баллад вполне подошел бы полумрак, но почему же полная темнота? В первые мгновения я еще различала какие-то лица, но затем очутилась в черной, глухой пропасти.
Я забыла текст песни и вообще забыла, ради чего сюда пришла. Кто-то из-за кулис подсказывал мне начальные строки.
Не помню уж, сколько раз я сбивалась, не помню реакции публики, не помню, как преодолела десяток шагов обратно, за кулисы. Помню, что была обижена на весь свет, но прежде всего корила себя за то, что не оправдала ожиданий, что не смогла подарить зрителю выношенного, что… проиграла.
Я не пошла вместе со всеми веселиться после концерта. Вернулась в нашу туристскую гостиницу, взобралась на свою верхнюю койку и уснула в угнетенном состоянии духа.
Нехватка времени и… торжество здравого разума над «душой артистки» явились основной причиной моего выхода из «Каламбура».
Но была дополнительно эдакая мини-причина, ставшая заметной лишь в перспективе времени. Ведь мы, женщины, крайне редко решаемся на что-нибудь исключительно ради самого дела. Чаще же всего за внешним фасадом наших поступков кроется мужчина. Из любви к нему мы совершаем чудеса ловкости, дипломатии, отваги (!) и самоотверженности. Учимся управлять реактивным самолетом, ежели он желает резвиться в поднебесье и вблизи разглядывать облака; ради него с успехом притворяемся глупейшим существом в мире – домашней гусыней, несмотря на то что сами увлечены кибернетикой.
У меня такого стимула не было (может, отсюда и победа здравого разума?), хотя и я способна на «возвышенные порывы души»… Некогда я записалась в университетский клуб спелеологов. Посещала собрания, с огромным интересом слушала доклады и даже приняла участие в подземной экскурсии (хотя, вытирая, например, пол под кроватью, чувствую себя точно в могиле, задыхаюсь).
А все оттого, что руководителем секции спелеологов был Петр. Однажды теплым майским днем, во время экскурсии, я испытала минуты блаженства.
Чтобы позволить новичкам спуститься вниз, в пещеру, следовало первоначально потренировать их на поверхности, научить влезать на скалы и съезжать оттуда – на собственном, природой для того созданном приспособлении (правда, обвязавшись канатом, который весьма больно врезался в это самое «приспособление»!).
Ах, как же ловко у нас все получалось!
Стояла чудесная солнечная погода, с чего бы тут задумываться о синяках, царапинах, разорванных брюках… Все были довольны, веселы; шутки и остроты перелетали по кругу, как отбитые в подаче шарики пинг-понга.
Наступил вечер. Теперь мы должны были испытать свои знания на практике, спуститься в довольно глубокую пещеру. Разожгли костер, дабы те, кто поднимутся наверх, сразу могли отогреться и обсохнуть. Я не пошла с первой группой, а, заглянув в темный, сырой, низкий лаз, решила, насколько удастся, оттягивать неприятный момент. В душе я надеялась – а, собственно, почему? – что мне не придется ползти по грязи и, подобно червю, исчезнуть в этой страшной черной дыре. К тому же здесь, наверху, было очень славно. Весело потрескивал огонь, заливая всех оранжевым теплом, а Петрусь, который выполнил свою трудную задачу – он подстраховывал самых смелых – и теперь подошел к нам отдохнуть, растянулся возле костра, положив свою рыжую голову мне на колени. Не сделай этого Петрусь, я бы наверняка что-нибудь придумала в оправдание своего дезертирства. Но раз уж меня отличили… Вскоре я ползла, извиваясь, как гусеница, в глубь грота. Маленькое пятнышко неба исчезло из виду. Единственным утешением был факт, что там, наверху, Петрусь держит веревку, которой я была обвязана.
Уползла я в полной уверенности, что назад мне никогда, никогда не вернуться. Но еще горше было сознавать, что Петрусь все равно ни о чем не догадывается.
Близились каникулы. Большинство студентов на летние месяцы подыскивали себе какую-нибудь работу, чтобы «подштопать» дыры в своем бюджете. Мои товарищи решили поехать в сельскую местность, на «градобитие», как назывались работы по выяснению ущерба, нанесенного стихийными бедствиями.
Я бы тоже, вероятно, отправилась на «градобитие» (хотя меня и отталкивало всякое занятие, связанное с математическими действиями), если бы не Янечка.
Да, именно Янечка, моя сокурсница, жившая в соседнем доме, с самого начала нашего знакомства (то есть с седьмого класса) считала, что мое истинное призвание – петь. Не отрицаю, пела я всегда охотно, когда бы и кто бы того ни пожелал: и на школьных, а позднее и на студенческих торжествах, и дома для гостей. Впервые я исполнила песенку, будучи еще малолеткой, на детском новогоднем празднике, под огромной елкой. Моя мама тогда была учительницей начальной школы, и в ее обязанности входила между прочим организация детских праздников, спектаклей и т. д. Но никогда не думала я, что пение станет моей профессией. Я пела исключительно для собственного удовольствия, мне даже в голову не приходило, что к пению можно относиться как-то иначе.
Тем временем Янечка, отнюдь не принадлежавшая к числу смелых, так называемых пробивных людей, отправилась однажды, без моего ведома, в дирекцию Вроцлавской эстрады и попросила, чтобы меня прослушали. Получив обещание, она в назначенный день привела меня туда силой (силой убеждения, разумеется, поскольку была гораздо ниже меня), и я предстала пред художественным руководством.
Меня включили в новую, только еще формировавшуюся программу. Мне была гарантирована астрономическая, по моим тогдашним понятиям, сумма: четыре тысячи злотых в месяц. Кажется, по сто злотых за каждое выступление.
Конечно же, я была очень признательна Янечке, хотя недовольно бурчала всю дорогу. Согласилась, естественно, без раздумий, ибо и «градобитие» со сложными вычислениями отпало, и, что самое важное, мне предстояло исполнить со сцены девять красивых мелодических песенок. Да вдобавок мне за них еще и платили!
В концерте принимало участие несколько певцов, четверо артистов балета, группа музыкантов и два актера, которые все эти отдельные номера сплавляли в нечто целое: Ян Скомпский в роли доблестного морехода Синдбада и Анджей Быховский в роли… экипажа. В портах, куда заходил корабль, звучали песенки, танцевали девушки, играла музыка – как это бывает в любом порту мира.
Поэтому приходилось молниеносно сменять костюмы и петь (в зависимости от страны) на испанском, итальянском, немецком, русском языках, а в заключение, в родном порту, – на польском.
Поскольку концерт представлял собой не обычную сборную программу, а был объединен сюжетом, то мы возили декорации, имитирующие палубу судна. Для всех участников были сшиты специальные костюмы, с помощью которых мы сменяли не только национальность, но и цвет кожи. Больше всего хлопот и смеху доставляло переодевание и грим для «африканского порта». В страшной спешке необходимо было сбросить предыдущий костюм, натянуть темно-коричневое трико и выкрасить лицо, шею, уши и ладони гримировальной краской, невероятно похожей на сапожную ваксу «Киви». Танцовщицы располагали к тому же еще черными завитыми паричками.
Я относилась к своей работе с полной ответственностью и потому неимоверно педантично, как если бы от этого зависел успех всего концерта, покрывала толстым слоем краски все, что не было закрыто трико. Но, несмотря на добросовестность и старание, я, вероятно, выглядела весьма комично и вряд ли даже отдаленно напоминала негритянку, ибо на тщательно закрашенной шее абсолютно нелогично торчала светловолосая голова. Мне, помнится, не хватило парика.
Программа была почти уже готова до того, как «зачислили» меня, так что вскоре я заявила домашним: «Завтра выезжаем! Сначала в Нижнюю Силезию, а потом на Побережье!»
Впервые я уезжала надолго. Я всегда была «домашней», даже в общежитии никогда не жила. Так что моя поездка стала событием, равным по масштабу трансконтинентальному путешествию.
Программа наша понравилась и в Нижней Силезии, и на Побережье. Работы у всех было выше головы. Едва успевали переодеваться и гримироваться для очередной сценки. Может, это было и к лучшему: все свершалось в таком бешеном темпе, что на раздумья и волнения просто не хватало времени. Не подумайте, будто я нисколечко не волновалась, о нет! Но это уже было совсем иное состояние, нежели тогда, в «Каламбуре».
Вспоминаю, как получила я свою первую зарплату. Мои первые, собственным трудом заработанные злотые. Мы выступали тогда в каком-то маленьком городке на Побережье, и вот, прямо из комнаты нашего руководителя, выдававшего деньги, я отправилась на поиски каких-нибудь подарков для мамы и бабушки. В тот же день послала домой подарки, а одновременно и остальную сумму.
Обычно говорят, что первая любовь запоминается на всю жизнь. Согласна, однако считаю, что не одна только любовь. Переполнявшее мою душу там, на почте, чувство радости и удовлетворения было столь сильным, что вряд ли оно забудется.
Когда закончилось турне и я вернулась домой, бабушка, увидев меня, усталую, похудевшую, заломила руки. Относительно же тех четырех тысяч злотых… Я убедилась, что это был весьма приличный заработок, но (увы!) в условиях нормальной, стабильной жизни.
Думается, что люди, не сталкивающиеся непосредственно с жизнью эстрадного артиста, туманно представляют себе, как проходит его день в турне или «на выездах». Труппа размещается в одном каком-либо месте, в гостинице – это «база», откуда артистов возят на выступления и куда они потом возвращаются. Выезжают в точно установленный час, в зависимости от того, как далеко ехать, однако стараются выехать пораньше, чтобы остался резерв времени на непредусмотренные задержки, к примеру авария машины, неожиданное отсутствие одного из членов труппы и т. д. Туристические автобусы не всегда обеспечивают максимум удобств. Модель машины, на которой путешествовала наша группа, наверняка вела свое происхождение со времен подготовки к первой мировой войне. Возвращаясь ночью на «базу», мы, бывало, дрожали от холода. И хотя в автобусике существовало отопление в виде толстой, тянущейся посередке трубы, мы неохотно пользовались исходящим от нее теплом. Стоило кому-нибудь из нас, усталых, сонных, неосторожно коснуться трубы рукой или ногой, как тут же раздавался возглас: «Ой, жжется!»
Приехав на место, нужно сперва разложить вещи, проверить микрофоны, прорепетировать с музыкантами те фрагменты песен, в которых не очень уверена, и лишь потом, если останется время, можно забежать в ресторан, перекусить. После концерта (иногда двух или трех) запаковать вещи, умыться (если есть где) и снова – на «базу». Бывало, приедем поздно, ресторан закрыт, и тогда ужин заменяли бутерброды, оранжад, яблоко, а нередко лишь мечты о них. Наш автобусик не развивал бешеной скорости, так что до гостиницы мы добирались только к ночи. Не было уже ни сил, ни желания приготовить себе чай с помощью специально для этой цели взятого с собой кипятильника.
На следующий день все повторялось сначала, с той лишь разницей, что иными были местность, сцена, условия за кулисами, несколько иной – публика.
Единственным достоинством нашего автобуса являлась абсолютная безопасность езды. Он двигался с минимальной (какая, пожалуй, вообще существует) скоростью. На обратном пути, под самым Вроцлавом, он стал и больше не захотел тронуться с места.
Полагаю, однако, что Вроцлавская эстрада не смирилась с этим и что отремонтированный автобус продолжает возить по провинции распространителей культуры и веселья. Впрочем, замечу с удовлетворением, что у нашего автобуса обнаружился соперник. Еще более почтенного возраста! По США и Канаде мы передвигались на таком допотопном автобусе, на каком мне не доводилось ездить ни до того, ни после.
Итак, поскольку большинство из нас не были полноправными эстрадными артистами, руководство Вроцлавской эстрады организовало для нашей группы поездку в Варшаву на экзамен. Экзамен состоял из двух частей – теоретической и практической. Я спела песенку, после чего сошла в зрительный зал, где сидели члены экзаменационной комиссии. Спрашивали они меня недолго. Действие драмы «Салемские колдуньи» Артура Миллера я перенесла в Англию… и, может, поэтому (а может, не только поэтому) не сдала экзамен. Очень тяжело пережила я эту двойку. Пожалуй, тяжелее, чем провал на экзамене (первый и последний) по кристаллографии у любимого профессора.
Тем временем я спешила закончить магистерскую работу.[13] Практическая сторона ее сводилась к тому, чтобы составить карту двадцатикилометрового участка, находящегося в так называемом Турошовском Мешке. Но если практические занятия на местности выполнялись общими усилиями группы, то магистерскую работу надо было создавать самостоятельно.
Поэтому я поселилась в одном крестьянском доме, в деревне Затоне, и оттуда ходила к Турошовскому Мешку, таща в геологической сумке все, что могло понадобиться для работы в течение дня. Возвращалась в сумерках.
На моей территории располагался большой массив леса, места были безлюдные. Вот тогда-то и познала я на собственном опыте правоту тех, кто с самого начала предупреждал нас, что геология не относится к числу профессий, созданных специально для женщин.
Я не боюсь одиночества, боюсь, собственно (и притом панически!), только лягушек. (А лягушку, о которой говорилось выше, я вовсе и не препарировала. Это сделал мой коллега в обмен на перевод небольшого английского текста технической литературы.) Кроме того, я была вооружена – у меня имелся довольно увесистый геологический молоток, – но, невзирая на это, мне все же было как-то не по себе, особенно в лесу. Поэтому в первую очередь я сделала карту леса, чтобы поскорей выйти на открытое пространство, на солнце. Да, да… Женщина переносит одиночество тяжелее, чем мужчина. Никогда не слышала я, к примеру, о яхтсменках, которые пустились бы в плавание в одиночку.
Должка, кстати, воздать почести нашему яхтсмену Леониду Телиге. И хотя каждый из нас со своей точки зрения восхищается его личностью, все мы едины в одном мнении: победа, одержанная Телигой над силами природы и над самим собой, – не только его личный триумф, но и общая наша гордость.
Предполагаю, что многие мужчины задавались вопросом: «А я, я смог бы?» Большинство должны искренне сознаться себе: «Пожалуй, нет».
Ну а я всего лишь женщина, которая боится лягушек и которой вроде бы не пристало комментировать великие деяния мужчин. Я могу лишь помолчать в почтительном изумлении.
Вскоре я представила свою дипломную работу и успешно, на пять, сдала магистерский экзамен. Это было в 1962 году. В том же году я попыталась еще раз «легализоваться» на эстраде. На сей раз удачно.
Разумеется, справка о сданном квалификационной комиссии экзамене далеко не равна диплому об окончании факультета эстрады при ГТИ,[14] но и такой документ давал мне радостное сознание, что я чего-то стою и отныне на равных правах с «настоящими» артистами. Можно было, следовательно, начать «сезонную» работу в Жешовской эстраде. Вспоминаю то время с теплым чувством. Польза была несомненная. Со ступеньки на ступеньку – такое движение по творческому пути представляется мне и верным, и справедливым. Вначале надо проверить, есть ли у тебя что сказать зрителю, слушателю? И нужно ли ему это? Действительно ли твоя работа приносит тебе внутреннее удовлетворение, а не просто льстит самолюбию? Влекущая к себе сцена, огни рампы, аплодисменты публики – не есть ли это всего лишь «состояние влюбленности»? Так же ли будет и в повседневной «супружеской» жизни, в которой перемешаны и блеск, и тени?
Мне кажется, именно работа на периферии является превосходной проверкой. Всякий вечер меняются условия, сцена, атмосфера в зрительном зале. Здесь постигаешь весьма непростое искусство жить в коллективе, умение быстро подстраиваться и перестраиваться – и тем самым приобретаешь многое, что необходимо на сцене. Впоследствии, если проверка прошла успешно, если «сценическая бацилла» вызвала «неизлечимую болезнь», можно попробовать показать свое искусство публике в других странах.
Художественным руководителем Жешовской эстрады был тогда Юлиан Кшивка – человек, необычайно преданный театру и эстраде. Его режиссура программы, в которой я участвовала, дала мне очень много. Я хорошо узнала характер работы в провинции, вкусила от ее огорчений и радостей. Мы добирались с нашим концертом до самых отдаленных госхозов Жешовского воеводства. С удовольствием заключаю, что, чем больше было расстояние от городов и главных трасс, тем сердечней нас принимали, тем горячей нам аплодировали. А встречи, на которых нас угощали бигосом[15] и простоквашей, ржаным, еще теплым, ароматным хлебом, – насколько милее все это любого бала, где сверкает паркет и льются потоки света!
Именно эта публика первой услышала и одобрила песню «Танцующие Эвридики». И лишь позднее, на фестивале в Ополе, она получила всеобщее признание, дав мне право на участие в Сопотском фестивале.
Таким образом, мне предстояло первый раз выступить в Ополе, исполнить «Танцующие Эвридики».
Я приехала туда ранним утром. Уже на вокзале привлекали внимание плакаты с сердечными приветствиями, обращенными к участникам фестиваля. Город – нарядный, словно невеста, ожидающая свадебную свиту, – торжественно готовился к этому событию. А сами ополяне – гостеприимные, доброжелательные, всегда готовые вступить в дискуссию по поводу песни и, в случае чего, яростно защищать своих фаворитов! Очень приятное и очень важное качество. В самом деле, какое же состязание без болельщиков!
День был чудесный. Первый концерт состоялся при закатном свете солнца, но вечером разыгралась гроза с проливным дождем, какого никогда после я не видала. Достаточно было пробыть на сцене несколько минут, чтобы вымокнуть насквозь, хотя кто-то распорядился держать над солистом зонтик. Музыканты, ничем не защищенные, выливали из инструментов воду, пробираясь на сцене по огромным лужам. Я не раз замечала, что когда промокнешь до последней нитки, то уже просто перестаешь обращать внимание на дождь, и становится очень весело. Именно такое настроение царило в тот вечер – и на сцене, и в зрительном зале, откуда никто не уходил. Поначалу зрители, чтобы спастись от дождя, прятались под зонтиками, накрывались плащами, платками, газетами, но дождь в тот вечер не думал переставать, лил как из ведра, с какой-то неумолимой последовательностью, затопляя все вокруг на земле. И хотя общеизвестно, что всемирный потоп некогда уже случился, возникала мысль, уж не повторится ли он нынче?
Было сыро, но не холодно, хотя ртутный столбик показывал всего несколько градусов тепла. Было весело и жарко! Аплодисменты, возгласы «браво!», раздававшиеся в зрительном зале, в равной мере подогревали как самих зрителей, так и артистов. Мы радовались и веселились вместе, как дети, которым вдруг позволили предаться любимому развлечению – бегать босиком по лужам. Атмосфера, царящая на Опольских фестивалях, имеет, на мой взгляд, особое, неповторимое очарование. И не только атмосфера в зрительном зале, на главной сцене, но и на других, меньшего масштаба фестивальных концертах чувствуешь себя «как дома». Возможно, прежде всего потому, что здесь только свои, что вокруг – родные стены, что поют только по-польски и о том, что важно главным образом для нас самих. Ведь тут нет гостей, привезших с собой дыхание далекого мира – интересного, но все-таки чужого. Может быть, оттого столь милы моему сердцу фестивали в Ополе – больше, чем Международные фестивали в Сопоте.
Я пела в Ополе дважды, и оба раза судьба была ко мне благосклонна («Танцующие Эвридики» и «Зацвету розой»). Доведется ли мне еще когда-нибудь спеть в этом городе? Говорят, что третьего раза не миновать. Сколь бы ни был человек счастлив, все ему мало…
Мне хотелось бы, впрочем, не только третий раз спеть на Опольском фестивале, но выступить и вне конкурса. И не потому лишь, что, подобно Морису Шевалье, почувствовала бы пресыщенность славой и почестями, и не из опасения перед возможным провалом. Просто – пусть соревнуются другие, переживают волнительные минуты перед тем, как жюри огласит вердикт, пусть другие радуются потом своей победе. Действительно это неповторимый момент – услышать сообщение: «Песне… композитора… на текст… в аранжировке… в исполнении… присуждается… первое место!»
При звуке собственного имени мурашки пробегают по телу, а душу захлестывает волна безумной, невыразимой радости. Бросаешься кому-то на шею: чаще всего наши поцелуи и объятия достаются попросту тому, кто ближе стоит, мы совершенно не думаем, приятны ли человеку эти бурные ласки. Я специально употребляю такие безличные обороты, поскольку почти все обладатели наград, призовых мест на фестивалях в своей стране и за рубежом реагируют на это более или менее одинаково. С той маленькой разницей, что лично я никогда не могу повиснуть на чьей-либо шее. Мешает рост.
Лучшие песни с Опольского фестиваля бывают представлены в Сопоте, на Международном фестивале песни.
Кстати, хотелось бы подчеркнуть, что успех песни складывается не только из хорошей мелодии, хорошего текста и хорошего исполнения. Очень важна, порой играет даже решающую роль, музыкальная оправа вещи, аранжировка, которой, как мне кажется, у нас недостаточно придают значения.
Мне просто повезло с «Танцующими Эвридиками». Мелодия хорошо ложилась на мой голос, текст, который создавал легкий, будто акварельный образ, необычайно понравился мне, аранжировщик одел Эвридик в прелестную, воздушную тунику, а целое осуществил превосходный оркестр Стефана Рахоня. Лучший среди наших оркестров, а также и среди зарубежных.
Хотела бы я испытать такое полное счастье в будущем, при исполнении других, новых песен…
Но между Ополем и Сопотом свершилось мое первое «большое заграничное турне». Поездки в ГДР для выступления по телевидению не в счет, потому что это совсем близко, всего несколько часов по железной дороге. Меня ожидала поездка с большой группой артистов в Советский Союз. Маршрут был интересный и длинный – до самого Черного моря. На то время, когда проходил фестиваль в Сопоте, я должна была получить «пропуск» в Польшу. Так все и вышло. Группа, сердечно попрощавшись со мной, дала мне наказ, чтобы без награды я не возвращалась.
Вот еще почему так обрадовало меня первое место за «Танцующих Эвридик» – в день польской песни, и третье – в день международной песни.
Я была в СССР четырежды и всякий раз убеждалась в необыкновенной музыкальности и отзывчивости публики. Такой благодарной, душевной, отлично разбирающейся в музыке публики я не встретила нигде. Ее нельзя обмануть. Она всегда сделает верный выбор, самыми горячими аплодисментами наградит отнюдь не самую эффектную, а именно хорошую песню. А на концертах реагируют и решают тут же – ведь времени на размышления, повторного прослушивания нет.
Нас принимали необыкновенно сердечно, приглашали домой, на семейные торжества. Будучи в одном старом грузинском доме, я увидела на стене такое великолепное холодное оружие, что даже у меня, далекой от рыцарских страстей, восхищенно забилось сердце. Подумала потом о нашем приятеле фехтовальщике Перси. Хорошо, что он этого всего не видел, иначе лишился бы душевного покоя, ибо наверняка захотел бы иметь хоть одну такую сказочно великолепную саблю, дабы по временам просто смотреть на нее, коснуться изумительной чеканной рукояти. Но эти сокровища невозможно купить нигде в мире, разве что Перси завоевал бы уважение и дружбу грузина. Грузин для друга не пожалеет своей жизни.
На довольно часто задаваемые мне вопросы – как в Польше, так и за границей: «Какие вы записали пластинки, где можно их купить?» – я была вынуждена со смущенной улыбкой отвечать, что моя пластинка еще не вышла, но что, несомненно, вскоре мне предложат ее записать. Ибо для певца, оказавшегося за границей, пластинка является доказательством его популярности в собственной стране, его профессионального уровня, но прежде всего – фактом, оправдывающим и объясняющим его выступления на зарубежной эстраде. Одним словом, это своеобразное доказательство признания.