Гете Иоганн Вольфганг. Избирательное Сродство

   Там он узнал, что Оттилия заперлась у себя и пишет.
   Обрадовавшись, что она трудится для него, он все же испытал мучительную досаду, что не видит ее рядом с собою. Нетерпение его росло с каждой минутой. Он ходил по большой зале взад и вперед, пробовал заняться то тем, то другим, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он стремился видеть ее, видеть наедине - пока не вернулись Шарлотта с капитаном. Стемнело, зажгли свечи.
   Наконец она вошла, сияющая и очаровательная. Сознание, что она что-то сделала для друга, как бы возвысило все ее существо. Она положила подлинник и копию на стол перед Эдуардом.
   - Хотите сверить? - спросила она, улыбаясь.
   Эдуард не нашелся, что отвечать. Он смотрел на нее, смотрел на копию. Первые страницы были написаны с величайшей старательностью нежным женским почерком; потом рука словно менялась, становилась легче и свободнее. Но как же он был изумлен, когда пробежал глазами последние страницы.
   - Боже мой! -воскликнул он,- что же это? Ведь это мой почерк!
   Он смотрел то на Оттилию, то на листки; в особенности конец производил такое впечатление, как будто он сам его писал. Оттилия молчала, но смотрела ему в глаза с чувством величайшего удовлетворения. Эдуард протянул руки.
   - Ты любишь меня! - воскликнул он.- Оттилия, ты любишь меня! - И они обнялись. Кто кого обнял первый, трудно было бы решить.
   С этого мгновения мир переменился для Эдуарда, сам он стал не тем, кем был, мир стал не таким, как прежде. Они стояли друг перед другом, он держал ее руки в своих руках, они глядели друг другу в глаза, готовые снова обняться.
   Вошли Шарлотта и капитан. В ответ на их извинения по поводу столь долгого отсутствия он только усмехнулся и подумал про себя: "О, как рано вы вернулись!"
   За ужином стали критиковать сегодняшних гостей. Эдуард, взволнованный и влюбленный, отзывался обо всех хорошо, неизменно снисходительно, а часто и с одобрением. Шарлотта, не вполне разделявшая его взгляды, заметила в нем это расположение духа и пошутила по поводу того, что он, обычно предающий уехавших гостей строжайшему суду, нынче столь милостив и мягок.
   Эдуард убежденно и горячо воскликнул:
   - Стоит только от всей души полюбить одно существо, тогда и все другие покажутся достойными любви!
   Оттилия потупила глаза, а Шарлотта смотрела невидящим взором.
   Высказался также и капитан:
   - Нечто подобное есть и в чувстве уважения, преклонения перед другим. То, что ценно в этом мире, начинаешь узнавать лишь тогда, когда научаешься ценить кого-нибудь одного.
   Шарлотта постаралась скорее уйти к себе в спальню, где она могла отдаться воспоминанию о том, что нынче вечером произошло между нею и капитаном.
   Когда Эдуард прыгнув на берег, отдал жену и друга во власть зыбкой стихии, Шарлотта в надвигающихся сумерках очутилась наедине с человеком, из-за которого она уже так много выстрадала; он сидел против нее, на веслах, направляя лодку то туда, то сюда. Она погрузилась в глубокую печаль, какую ей редко случалось испытывать. Движение лодки, плеск весел, дуновение ветерка, порой проносившегося над гладью воды, шелест тростника, полет запоздалых птиц, мерцание первых звезд и их отражение в волне - все казалось призрачным в этом беспредельном безмолвии. Шарлотте представлялось, будто друг везет ее куда-то вдаль, чтобы высадить на берег, оставить одну. Необычайное волнение владело ее душой, а плакать она не могла.
   Капитан тем временем принялся описывать ей, какой вид, по его мнению, должен принять парк. Он превозносил достоинства лодки, которой при помощи двух весел легко может управлять и один человек. Она и сама этому научится, а плыть в одиночестве по воде и быть в одно и то же время и кормчим и гребцом - приятное чувство.
   Слова эти омрачили сердце Шарлотты, напомнив о предстоящей разлуке. "Нарочно он это говорит? - думала она.- Знает ли уже об этом? Догадывается? Или говорит случайно" сам того не ведая, предсказывает мне мою судьбу?" Ее охватила глубокая тоска, нетерпение; она попросила его как можно скорее причалить к берегу и вернуться с нею в замок.
   Капитан в первый раз объезжал пруды, и хотя он как-то исследовал их глубину, все же отдельные места были ему незнакомы. Темнота сгущалась, он направил лодку к такому месту, где, как он полагал, удобно будет сойти на берег и откуда недалеко до тропинки, ведущей к замку. Но и от этого направления ему пришлось отклониться, когда Шарлотта чуть ли не с испугом повторила свое желание скорее выйти на сушу. Он сделал новое усилие, чтобы приблизиться к берегу, но на некотором расстоянии от него что-то остановило лодку, она наскочила на мель, и все его старания оттолкнуться были напрасны. Что было делать? Ему не оставалось ничего другого, как сойти в воду, неглубокую у берега, и перенести свою спутницу на руках. Он благополучно донес драгоценную ношу, он был достаточно силен, чтобы не потерять равновесия и не причинить ей ни малейшего беспокойства, но все-таки она боязливо обвила руками его шею. Он крепко держал ее, прижимая к себе. Не без волнения и замешательства опустил он ее наконец на траву. Она все еще обнимала его за шею; тогда он снова заключил ее в свои объятия и горячо поцеловал в губы; но в тот же миг упал к ее ногам, прижался устами к ее руке и воскликнул:
   - Шарлотта, простите ли вы меня?
   Поцелуй, на который осмелился ее друг и на который она уже готова была ответить, заставил Шарлотту прийти в себя. Она сжала его руку, но не подняла его. Склонившись к нему и положив руку ему на плечо, она воскликнула:
   - Этот миг составит эпоху в нашей жизни, и мы не в силах этому помешать; но в нашей власти сделать жизнь достойной нас. Вам придется уехать, дорогой друг, и вы уедете. Граф намеревается улучшить вашу участь; это и радует меня и огорчает. Я хотела хранить молчание, пока все не будет решено, но эта минута заставила меня открыть тайну. Простить вам, простить себе я смогу, если только в нас хватит силы изменить наше положение, ибо изменить наши чувства мы не властны.
   Подняв его и опираясь на его руку, она молча пошла с ним к замку.
   Теперь она стояла у себя в спальне, где ей нельзя было не чувствовать, не сознавать себя женой Эдуарда. Среди этих противоречий ей на помощь пришел ее твердый характер, прошедший столько жизненных испытаний. Ей, привыкшей во всем отдавать себе отчет, всегда держать себя в руках, и на этот раз без труда удалось, обдумав все, достичь желанного равновесия; она не могла удержаться от улыбки, вспомнив об удивительном ночном посещении. Но скоро ею овладело какое-то странное предчувствие, радостно-тревожный трепет, растворившийся в благочестивых желаниях и надеждах. Растроганная, она стала на колени, повторяя клятву, которую дала Эдуарду перед алтарем. Дружба, привязанность, самоотречение светлыми образами пронеслись перед нею. Она почувствовала себя внутренне исцеленной. Сладостная усталость охватила ее, и она спокойно уснула.
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   В это время Эдуард находится совсем в ином расположении духа. Он так мало помышляет о сне, что ему даже не приходит в голову раздеться. Тысячи раз целует он копию документа, его начало, тесанное детским, робким почерком Оттилии; конец он едва решается поцеловать, ибо ему кажется, что он написан его собственной рукой. "О, если бы это был иной документ",- говорит он про себя, и все же он для него уже и так служит лучшим доказательством, что исполнилось его пламенное желание. Разве этот листок не останется в его руках, разве он не сможет прижимать его к сердцу, хотя бы обезображенным подписью третьего!
   Ущербный месяц встает над лесом. Теплая ночь манит Эдуарда на воздух; он бродит вокруг замка, он самый беспокойный и самый счастливый из смертных. Он идет садами - они слишком тесны для него; он спешит в поле - оно кажется ему слишком широким. Его тянет обратно в замок, и он оказывается под окнами Оттилии. Он садится на одну из ступеней террасы. "Стены и запоры,- мысленно говорит он себе,- разлучают нас теперь, по сердца наши не знают разлуки. Если бы она стояла здесь передо мной, она упала бы в мои, я - в ее объятия, а что мне нужно еще, кроме этой уверенности?". Все вокруг было так тихо, ни один листок не шелохнулся" так тихо, что он слышал, как под землей копошатся трудолюбивые зверьки, для которых нет разницы между днем и ночью. Он весь отдался своим счастливым грезам. Наконец он успул и пробудился, лишь когда солнце, все озаряя своим блистающим взором, уже разогнало утренние туманы.
   В своих владениях он проснулся первым. Ему казалось, что рабочие слишком долго не приходят. Они пришли; ему показалось, что их слишком мало; мало в его глазах было и работы, намеченной на этот день. Он потребовал больше рабочих; ему обещали, и в течение дня они были присланы. Но и этих ему уже недостаточно, чтобы скорее увидеть осуществление своих планов. Созидание более не доставляет ему радости: он хочет, чтобы все уже было готово,- а для кого? Дороги должны быть проложены, чтобы Оттилии удобно было ходить по ним, скамейки должны стоять на своих местах, чтобы Оттилия могла там отдыхать. Работы по сооружению нового дома он тоже торопит что есть сил: дом должен быть закончен ко дню рождения Оттилии. Ни в мыслях, ни в поступках он уже не зияет удержу. Сознание, что он любит и любим, разрушает все границы. Как изменился для него вид комнат, окрестностей! Он уже не узнает и собственного дома. Присутствие Оттилии поглощает для него все; он весь растворился в ней; он ни о чем ином не думает, совесть ни о чем не напоминает ему; все, что прежде было сковано в его природе, прорвалось наружу, все ем существо устремляется к Оттилии.
   Капитан видит это лихорадочное возбуждение и хочет предупредить печальные последствия. Все эти работы, которые теперь ведутся с такой односторонней и чрезмерной поспешностью, были задуманы им для спокойной совместной жизни в дружеском кругу. Продажа мызы была осуществлена его стараниями, первая часть суммы подучена, и Шарлотта, как они условились, приняла ее в свою кассу. Но с первой же недели она более чем когда бы то ни было вынуждена действовать обдуманно, терпеливо и заботиться о порядке; ведь при такой торопливости этих денег достанет ненадолго.
   Многое было начато, но и многое оставалось еще сделать. Как же он оставит Шарлотту в таких хлопотах? Они советуются друг с другом и решают, что лучше ускорить работы, занять денег, а для возврата их назначить сроки, в которые должны поступать платежи за проданную мызу. Это можно было бы сделать почти без ущерба путем переуступки права па эти суммы; тогда руки у них были бы развязаны; а раз все уже налажено и рабочих достаточно, то можно было бы быстро и верно достичь цели. Эдуард охотно согласился с ними, ибо это вполне отвечало его собственным намерениям.
   Шарлотта между тем в глубине души остается при своем заранее обдуманном и принятом решении, и друг мужественно поддерживает ее в этом намерении. Но именно это и увеличивает их близость. Они обмениваются мнениями по поводу страсти Эдуарда, они совещаются, как им быть. Шарлотта ближе привлекает к себе Оттилию, строже наблюдает за нею, и чем больше она узнает собственное сердце, тем глубже проникает ее взгляд в сердце девушки. Спасение она видит только в том, чтобы удалить ее.
   Похвальные отзывы из пансиона об успехах ее дочери Люцианы кажутся ей счастливым предначертанием небесного промысла; двоюродная бабушка, узнав о ее успехах, хочет взять ее к себе на постоянное житье, чтобы всегда иметь ее при себе и вывозить в свет. Оттилия могла вернуться в пансион; капитан, уехав, стал бы обеспеченным человеком, и все обстояло бы так же, как несколько месяцев тому назад, даже немного лучше. Свои отношения с Эдуардом Шарлотта надеялась вскоре поправить, и в уме своем она все так хорошо рассчитала, что это лишь укрепляло ее все более в заблуждении, будто можно возвратиться в прежнее ограниченное состояние, скова ввести в тесные рамки то, что насильственно вырвалось на свободу.
   Эдуард между тем очень остро чувствовал преграды, которые ставились на его пути. Он скоро заметил, что его и Оттилию стараются отдалить друг от друга, что ему мешают беседовать с нею наедине, даже встречаться с ней иначе, как в обществе других, и, раздосадованный этим, стал досадовать и на многое другое. Если ему удавалось мимоходом поговорить с Оттилией, он не только уверял ее в своей любви, но жаловался ей на свою жену, на капитана. Он не чувствовал, что сам истощает кассу своей необузданной деятельностью, он резко порицал Шарлотту и капитана за то, что в ходе дел они поступают против первоначального уговора, хотя сам же в свое время согласился на отступление от него, даже сделал это отступление необходимым.
   Ненависть пристрастна, но еще пристрастнее любовь. Оттилия тоже почувствовала некоторое отчуждение от Шарлотты и капитана. Однажды, когда Эдуард жаловался Оттилии, что капитан как друг при создавшемся положении действует не, вполне чистосердечно, Оттилия необдуманно ответила:
   - Мне уже и раньше была не по сердцу его неискренность с вами. Я слышала раз, как он говорил Шарлотте: -Если б только Эдуард пощадил нас и не дудел на флейте. Толку из этого не будет, а слушать тягостно". Можете себе представить, как мне это было больно,- ведь я так люблю аккомпанировать вам.
   Не успела она это сказать, как внутренний голос ей шепнул, что было бы лучше промолчать, но было уже поздно. Эдуард изменился в лице. Ничто никогда не причиняло ему большей досады; он был задет в своих лучших порывах, в своем ребяческом увлечении, чуждом всяких претензий. То, что его занимало, радовало, заслуживало бы более бережного отношения со стороны друзей. Он не думал о том, как ужасна для постороннего игра незадачливого музыканта, терзающего слух. Он был оскорблен, взбешен, не способен простить. Он почувствовал себя свободным от всяких обязательств.
   Потребность быть вместе с Оттилией, видеть ее, нашептывать и поверять ей что-нибудь росла в нем с каждым днем. Он решился написать ей, прося вступить с ним в тайную переписку. Клочок бумаги, на котором он достаточно лаконически изложил это желание, лежал у него на письменном столе и упал на пол от сквозняка, когда вошел камердинер, чтобы завить ему волосы. Для того чтобы испробовать накаленные щипцы, камердинер обычно брал с пола какой-нибудь бумажный обрывок; на этот раз он поднял записку, тотчас же сжал ее щипцами и спалил. Эдуард, заметивший промах слуги, вырвал ее у него из рук. Вскоре после того он сел писать другую, но во второй раз перо уже не повиновалось ему. Он почувствовал сомнение, тревогу, однако преодолел их. Записку он вложил в руку Оттилии, как только ему удалось встретиться с ней.
   Оттилия не замедлила ответить. Он, не читая, сунул бумажку в карман короткого, по моде, жилета. Она выскользнула и упала на пол незаметно для него. Шарлотта увидела ее, подняла и, бросив на нее беглый взгляд, передала ему.
   - Тут что-то, написанное твоей рукой,- сказала она,- и тебе, вероятно, не хотелось бы это потерять.
   Он был озадачен. "Не притворяется ли она? - подумал он.- Узнала ли она содержание записки, или ее ввело в заблуждение сходство почерков?" Он надеялся, он рассчитывал на последнее. Он получил предостережение, предостережение двойное, но эти странные случайные знаки, с помощью которых к нам словно обращается некое высшее существо, для его страсти были непонятны, и в то время, как страсть заводила его все дальше, он все болезненнее ощущал ограничения, которым его, казалось, подвергали. Приветливость и общительность Эдуарда исчезли. Сердце его замкнулось, и когда ему приходилось проводить время с женой и другом, ему уже не удавалось оживить былую привязанность к ним. Упреки, которые он вынужден был делать сам себе по этому поводу, были ему неприятны, и он старался поддерживать шутливый тон, который, однако, был чужд любви, а потому чужд и обычного своего очарования.
   Перенести все эти испытания Шарлотте помогала ее душевная сила. Она сознавала всю серьезность принятого решения отказаться от столь прекрасной и благородной привязанности.
   Как хотелось ей прийти на помощь и тем двум! Одной разлуки, так она предчувствовала, будет недостаточно, чтобы исцелить такой недуг. Она утке собирается поговорить обо всем этом с молодой девушкой, но у нее недостает сил: ей мешает воспоминание о собственной слабости. Она пытается высказаться об этом в общих выражениях; эти общие выражения вполне подходят к ее собственному состоянию, о котором она не решается упоминать. Каждый намек, который она готова подать Оттилии, указывает ей на ее собственное сердце. Она хочет предостеречь ее и чувствует, что сама нуждается в предостережении. Поэтому, храня молчание, она старается держать любящих врозь, но положение не улучшается. Легкие намеки, которые порой вырываются у нее, на Оттилию не действуют: Эдуард убедил ее в привязанности Шарлотты к капитану, в том, что Шарлотта сама желает развода, которого он и предполагает добиться наиболее пристойным образом.
   Оттилия, которую па путях к желанному блаженству поддерживает сознание ее невинности, живет только для Эдуарда, укрепляемая в своих добрых делах любовью к нему, выполняя ради него более радостно всякую работу, более общительная с другими, она чувствует себя в земном раю.
   Так продолжают они жить вместе день за днем, каждый по-своему, и вдумываясь и не вдумываясь в свою судьбу; все как будто идет обычным порядком,- подобно тому, как и в самых необычных обстоятельствах, когда все поставлено на карту, жизнь по-прежнему течет так, словно ничего не случилось.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   Тем временем капитан получил от графа письмо, собственно, даже два письма: одно - для оглашения всем окружающим, обещавшее прекрасные виды на будущее; другое же, - с вполне определенным предложением немедленно занять важную придворную должность с производством в чин майора, с крупным жалованьем и другими преимуществами,- по ряду особых причин требовалось еще держать в секрете. Поэтому капитан сообщил своим друзьям лишь о далеких надеждах и скрыл то, что предстояло ему в ближайшее время.
   Между тем он деятельно продолжал заниматься начатыми работами, исподволь принимая меры к тому, чтобы в его отсутствие все продолжалось без помехи. Теперь и ему представлялось желательным окончить все дела к определенному сроку, хотя бы ко дню рождения Оттилии. И вот оба друга невольно начинают действовать сообща. Эдуард очень деволен, что благодаря займу касса пополнилась; все дело быстро движется вперед.
   Теперь капитан всего охотнее посоветовал бы вовсе отказаться от мысли превратить три пруда в одно озеро. Нижнюю плотину необходимо было укрепить, средние - снести, вся затея казалась во многих отношениях сложной и рискованней. Однако работы, связанные одна с другой, уже были начаты, и тут весьма кстати появился молодой архитектор, Б прошлом воспитанник капитана; сильно продвинув дело, отчасти с помощью хороших мастеров, отчасти же благодаря сдаче некоторых работ с подряда там, где это было возможно, он ручался за надежность и долговечность сооружений. Капитан втайне радовался, что его отсутствие не будет чувствоваться, ибо он держался правила никогда не оставлять незавершенного дела, пока не найдется достойный преемник. Он презирал тех, кто, желая сделать ощутимым свой уход, нарочно вносят путаницу в порученную им работу и, как невежественные эгоисты, стараются разрушить то, в чем они больше не могут принимать участия.
   Итак, все продолжали трудиться, не жалея сил, чтобы торжественно отпраздновать день рождения Оттилии, хотя никто не говорил об этом вслух и открыто не ставил себе подобной цели. По мнению Шарлотты, хотя и чуждой всякой зависти, этот день не должен был считаться настоящим праздником. Молодость Оттилии, ее положение в доме, отношение к семье Шарлотты не позволяли ей стать царицей празднества. Эдуард же не хотел об этом говорить заранее, считая, что все должно получиться как бы само собой, неожиданно, радостно и просто.
   Таким образом, все пришли к молчаливому соглашению, что поводом созвать народ и пригласить друзей на праздник явится только окончание постройки летнего домика.
   Но любовь Эдуарда была безгранична. Стремясь назвать Оттилию своею, он не знал меры в жертвах, дарах, обещаниях. Подарки, которые Шарлотта советовала ему преподнести Оттилии, он счел слишком бедными. Он посоветовался со своим камердинером, который ведал его гардеробом и находился в постоянных сношениях с разными модными торговцами; камердинер, кое-что смысливший в том, какие подарки всего приятнее и как их лучше всего дарить, тотчас же заказал в городе изящный сундучок, обтянутый красным сафьяном и обитый стальными гвоздиками, который наполнился подарками, достойными этого вместилища.
   Он подал Эдуарду и другую мысль. Имелся в запасе маленький фейерверк, который всJ как-то не удосуживались пустить. Его нетрудно было пополнить и расширить. Эдуард ухватился за это предложение, а камердинер обещал обо всем позаботиться. Вся затея должна была оставаться в тайне.
   Между тем капитан, по мере того как приближался праздник, принимал и всякие меры к поддержанию порядка, по его мнению необходимые, когда в одном месте скопляется большое количество гостей или любопытных. Он даже предусмотрительно распорядился не допускать нищих, да и всего, что еще могло бы нарушить прелесть праздника, Эдуард же и его поверенный больше всего были заняты подготовкой к фейерверку. Его предполагалось пустить у среднего пруда перед группой высоких дубов; хозяевам и гостям надлежало расположиться напротив, под платанами, чтобы па должном расстоянии, с удобствами и в безопасности, любоваться его эффектом, отражением в воде и игрой огней, плавающих на ее поверхности.
   Под каким-то вымышленным предлогом Эдуард велел освободить все пространство возле платанов от кустарников, травы и мха, и тогда только предстали во всей своей красоте, поднимаясь над расчищенной поляной, эти ввысь и вширь разросшиеся деревья. Эдуард почувствовал величайшую радость. "Сажал я их примерно в это же время года. Сколько лет тому назад это было?" - подумал он. Вернувшись в дом, он тотчас стал справляться в старых дневниках, которые его отец вел весьма тщательно, когда жил в деревне. Правда, эта посадка не могла быть упомянута в них, но в дневнике непременно должно было быть отмечено одно важное семейное событие, приходившееся на тот же самый день и хорошо памятное Эдуарду. Он перелистывает несколько тетрадей; упоминание найдено; и каково же изумление и радость Эдуарда, когда обнаруживается необыкновенное совпадение - день и год, в который посажены были деревья, это день и год рождения Оттилии.
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   Наконец-то Эдуарду воссияло утро долгожданного дня; мало-помалу собралось много гостей, ибо приглашения посылались далеко окрест, и многие, пропустившие торжество закладки, о котором рассказывали столько хорошего, не хотели пропустить этот второй праздник.
   Перед обедом во двор замка с музыкой явились плотники, неся пышный венок, кольца которого, свитые из зелени и цветов, тихонько колыхались одно над другим. Они произнесли поздравления и, по обычаю, выпросили у дам немало шелковых платков и лент на украшение венка. Покуда господа обедали, они двинулись дальше веселым шествием и, задержавшись ненадолго в деревне, также собрали много лент у женщин и девушек, а потом, в сопровождении большой толпы, поднялись на вершину холма, где стоял дом и где уже собралось множество народа.
   Шарлотта после обеда немного задержала все общество. Она не хотела торжественной процессии, и поэтому гости спокойно отправились на вершину отдельными группами, не соблюдая ни чинов, ни регламента. Шарлотта медлила, задержав и Оттилию, но не улучшила этим положения: Оттилия полнилась последней, и вышло так, словно трубы и литавры только ждали ее, чтобы открыть празднество.
   Не отделанный еще дом вместо архитектурного орнамента украсили, по указанию капитана, зелеными ветвями и цветами, но уже без его ведома Эдуард поручил архитектору вязью из цветов обозначить на карнизе год и день торжества. Это бы еще куда ни шло; но, кроме того, предполагалось начертать на фронтоне имя Оттилии, что, однако, предотвратил капитан, вовремя подоспевший. Ему удалось ловко отклонить рту затею, так что готовые уже буквы, сплетенные из цветов, были отложены в сторону.
   Венок водрузили на шест, и он был виден отовсюду. Пестро развевались в воздухе ленты и платки, а краткая приветственная речь почти не была слышна из-за ветра. Церемония кончилась, и на площадке перед домом, выровненной и окруженной по сторонам беседками, должны были начаться танцы. Пригожий парень-плотник подвел к Эдуарду бойкую крестьянскую девушку, а сам пригласил Оттилию, стоявшую рядом. У этих двух пар нашлись подражатели, и вскоре Эдуард уступил свою даму и, подхватив Оттилию, продолжал танец с нею. Молодежь весело приняла участие в народных танцах, а те, что постарше, смотрели на них.
   Затем, прежде чем гости разошлись, чтоб погулять, было решено с заходом солнца вновь собраться под платанами. Эдуард пришел туда первым, всем распорядился и договорился со своим камердинером, которому вместе с фейерверкером предстояло зажечь по ту сторону пруда потешные огни.
   Капитан с неудовольствием заметил приготовления, сделанные по этому случаю; он как раз хотел поговорить с Эдуардом насчет скопления зрителей, которого следовало ожидать, но тот поспешно попросил предоставить ему одному эту часть празднества.