XII. Общее собрание

   На другой день, к семи часам вечера, собрались приглашенные повестками на годичное собрание «общества поощрения искусств», как исполнители действительные, так и почетные.
   Громадное помещение «общества», находившееся на одной из бесчисленных набережных Петербурга, было уже переполнено массой публики, прослышавшей, что заседание будет бурное. В одной из зал, предназначенной в обыкновенные дня для танцев, стоял громадный стол, или, лучше сказать, несколько приставленных друг к другу столов, покрытых зеленым сукном; кругом были расставлены стулья, а в середине находилось председательское кресло.
   Несмотря на то что бы уже девятый час, эта зала была пуста. Заседание еще не открывалось – ждали приезда Владимира Николаевича Бежецкого.
   Публика и члены, среди которых были и знакомые уже нам Величковский, Городов, Бабочкин и Петров-Курский бродили и занимали столики в буфетных залах. Компания, которую мы видели накануне в «Малом Ярославце», сидела и теперь за одним столом. Рядом с Величковским была на этот раз и его племянница Marie.
   Дядя не сводил с нее глаз.
   – Не озябла ли ты, Marie? – заботливо временами спрашивал он.
   – Нет, дядя, merci, – отвечала она.
   – Однако, господа, мы здесь говорим, пьем и едим, – возвысил голос Городов, – а о деле, для которого собрались, мало думаем. Надо решить! И на что это похоже – все собрались, а председателя нет. Заставляет себя дожидаться. Странно что-то. Я бы уже этого не дозволил себе на его месте. – Он встал и подошел к сгруппировавшимся посреди залы.
   Среди последних были: Исаак Соломонович Коган, архитектор Алексей Алексеевич Чадилкин, мужчина чрезвычайно высокого роста с окладистой черной бородкой.
   К этой же группе подошла только что приехавшая в сопровождении Дудкиной, Надежда Александровна Крюковская.
   С ней рядом шел Петров-Курский.
   Он заметил ее, когда она входила в двери, раньше всех и поспешил к ней навстречу.
   – А наконец-то наше красное солнышко проглянуло. Надежда Александровна, здравствуйте! Как здоровье? Мы так за вас боялись.
   – Здравствуйте, Курский! – подала ему руку Дудкина.
   Тот пожал ее.
   Крюковская была бледна, но, видимо, старалась казаться веселой.
   – Мега, я здорова, – засмеялась она в ответ на вопросы Сергея Сергеевича, тоже подавая ему руку, которую он почтительно поцеловал. – Разве стоит за меня бояться, мне никогда ни от чего ничего не делается и ничто не пробирает, точно я заколдованная. Даже досадно. А, может быть, кошачья натура, – с новым смехом добавила она. – А вы как тут без меня живете, хорошо ли себя ведете себя, мои милые дети…
   Они подошли к группе. Она и Дудкина начали здороваться с присутствующими.
   – Да не совсем хорошо! – ответил за всех Сергей Сергеевич.
   – Вероятно, все об искусстве заботитесь, которого нет… – расхохоталась она.
   – Ай, ай! Разве можно так говорить. Смотрите, старшие услышат.
   – Что же тут такого? Я говорю правду.
   – Правду-то, правду, только мне странно это от вас слышать…
   – Почему странно, когда это правда? Разве вы думаете, что я должна кривить душой?
   Она расхохоталась почти истерически.
   – Так очень ошибаетесь. Я всегда говорила и буду говорить, что дело искусства не может быть там, где люди о нем не думают, а у нас каждый думает только о себе, о своих трактирах, именинах, пирогах и ужинах. Какое там еще искусство выдумали. Долой, господа, искусство; не думая о нем – веселей живется.
   – Браво, браво! Надежда Александровна! – послышались голоса, и все снова заговорили разом.
   Дудкина под шумок пристала к Сергею Сергеевичу:
   – А что же мой дебют? Когда для меня пьесу поставят? Я хочу играть Адриену Лукеврер, непременно Адриену…
   – Я-то почем знаю, разве я здесь распоряжаюсь… отбояривался от нее Курский.
   В это время вошла в залу Лариса Алексеевна Щепетович и остановилась у колонн.
   К ней подлетел бродивший по зале Вывих.
   – Здравствуйте, Лариса Алексеевна. Я вас здесь дожидался, чтобы ввести и со всеми познакомить.
   – Мега!.. Вы очень милы, но… – произнесла она, надевая пенсне, – я жду моего кавалера…
   За колоннами показался Бежецкий.
   – Вот видите и не странно, что председателя не было видно, он не один, – заметил Курский Городову, указывая на проходивших по зале Бежецкого и Щепетович.
   Оба расхохотались.
   – Милости просим, Лариса Алексеевна. Идемте. J'espere, que vous n'etes pas, genee? Бодрей, бодрей…
   Он шел с ней под руку, гордо раскланиваясь со всеми кивком головы.
   – J'espere bien, que non! Я не из трусливого десятка, – отвечала она, кокетливо улыбаясь по сторонам. – В мужском обществе не теряюсь. Вот барынь не люблю – скучные они все и меня к мужчинам ревнуют.
   – Честь имею вам представить, господа, нашу новую артистку, Ларису Алексеевну Щепетович! – подошел он с ней к группе, где стоял Городов и только что подошедшие Бабочкин и Величковский.
   При приближении их Коган, Чадилкин, Крюковская и Дудкина поспешно отделились от остальных и отошли в сторону.
   После взаимных представлений, Щепетович обратилась к Бабочкину:
   – Мы, Михаил Васильевич, с вами, кажется знакомы?
   – Да-с, имел эту честь. У Палкина, если я не ошибаюсь, вы бывали со Степановым.
   – Нет, с Сержем Войтовским, а Степанов всегда бывал в нашей компании. Тогда очень мило и весело жилось в Петербурге. Каждый день катанье на тройках, обеды у Палкина, ужины у Донона, потом на острова, цыгане… И всегда с нами Петя Лапшин, князь Коко… Вы помните, такой шалун и весельчак еще…
   – Как же не помнить. Бывало, к ним попадешь, уж живой не выйдешь, всегда до положения риз… – засмеялся Бабочкин.
   – Славные ребята! – расхохоталась на всю залу Лариса Алексеевна. – C'etait charmant, в особенности Васька Белищев, не тот, штатский, а гвардеец, русская широкая натура.
   – Каковы манеры! – наклонился Городов к Величковскому, – вот пример, что у нас делается. Разве эта барыня может иметь что-нибудь общее с искусством и носить звание артистки, впрочем, для кутежей, может быть, – она артистка первоклассная.
   Величковский только пожал плечами.
   – Однако, господа, что же мы не начинаем? – поглядел на часы Владимир Николаевич. – Где же Шмель?
   Борис Александрович вырос перед ним как из-под земли.
   – Я здесь! Если угодно, можно начинать заседание. Все готово! Отчеты я положил вам на стол. Все обстоит благополучно.
   Последнюю фразу он произнес шепотом.
   – А, хорошо!
   – И господ членов довольно уже набралось. Если прикажете, можно дать звонок, – продолжал он вслух.
   – Так потрудитесь!
   Шмель вынул из кармана колокольчик и начал, звоня, обходить залы.
   Все члены направились в зал, приготовленный для общего собрания, у дверей которого стояли два лакея, отбиравшие повестки у мало известных.
   – Я вас провожу в зал заседаний. Я надеюсь, что вы мне позволите, – подал Бежецкий руку Щепетович.
   – О, с вами куда угодно. Хоть на край света! – громко и с ударением ответила она.
   – Вот как!.. Зачем же это объяснять и так публично. Шалунья, – заметил он ей уже на ходу.
   Последняя фраза не ускользнула от оставшегося еще в той же зале Когана, разговаривавшего вполголоса с Чадилкиным.
   – Вот как! – прошипел он. – Куда угодно, хоть на край света. Вы слышали каково?! Быстро, быстро! Не слишком ли скоро? Ну, да это мы увидим, с кем. Почему бы и не с вами, и не со мной. Увидим, кто сильнее: мы или Бежецкий?

– Все мое, сказало злато,
И я твой, сказал булат,
Все куплю, сказало злато,
И меня, сказал булат.

   – продекламировал со смехом в ответ архитектор. – Война, значит, уважаемый Исаак Соломонович? – добавил он, положив ему на плечо свою огромную руку.
   – Нет, как же война. Я так только пошутил. Разве подобная дрянь, как Щепетович, стоит этого. Я ею вовсе и не интересуюсь.
   К ним подскочил Марк Иванович, вышедший из залы заседания.
   – Что же вы, Исаак Соломонович? Пожалуйте. Все уже собрались, заседание будет интересное.
   – Еще успеем, – зевнул Чадилкин.
   – У нас тут возбужден будет вопрос о перемене председателя, – подошел к Когану Сергей Сергеевич.
   Вывих при его приближении быстро отошел и направился в залу заседания, окинув Петрова-Курского презрительным взглядом.
   – Желал бы я знать ваше мнение на счет этого, уважаемый Исаак Соломонович.
   – На счет перемены председателя. А! Это очень кстати, и знаете, – добавил он таинственно, – если будет другой председатель, я пожертвую для общества. Передайте это от меня членам.
   – Непременно передам. Мы думаем выбрать Величковского, он человек с честным направлением.
   – Величковского? Да! Он с честным направлением. Я согласен, согласен, – важно изрек Коган.
   – Идите же, идите, – заспешил Курский и побежал обратно в залу, откуда уже слышались шумные возгласы.
   Исаак Соломонович с Чадилкиным направились было туда же, но оттуда, как бомба, вылетел Вывих.
   – Идите, идите, Исаак Соломонович, – подскочил он к ним. – Читают отчеты. Очень интересно, как они так подтасовали. Деньги растрачены. Завтра же в газетах тисну. Целый фельетон выйдет. Строчек в триста – значит, пятнадцать рублей получу. Идите скорее.
   – Идем, идем! Надо другого председателя выбрать. Я думаю Величковского, он с честным направлением, – сообщил Коган Вывиху.
   – Величковского, конечно, Величковского, – подтвердил на ходу уже в дверях Марк Иванович.
   – Видно, – думал Алексей Алексеевич, идя вслед за ними, – в нынешнем году слетит господин Бежецкий – это не прежнее время. Баба замешалась, а во всякой гадости ищи женщину, а она тут и есть. Будет теперь знать, как мне не додавать денег. За постройку прошлого года мне не додали, а в нынешнем другого архитектора взяли. Я ему удружу.
   Все трое вошли в зал.

XIII. Скатертью дорога

   Заседание в самом деле было бурное.
   По прочтении отчета, со всех сторон послышались возгласы.
   Громче всех раздавались голоса Петрова-Курского и Городова.
   – Неправда, неправда, вы подтасовали счета! – слышались крики.
   – Это оскорбление личности! – старался перекричать Шмель, читавший отчеты.
   – Вашей рукой счета переправлены. Какой вы эконом! – раздался громкий голос Городова.
   – Вам самому хочется в экономы попасть, по этой причине я и не гожусь, – отпарировал Борис Александрович.
   – Не ваше дело, чего я хочу, но во всяком случае брать жалованье с общества не стану, – наступал на него тот.
   – Я и не беру. Неправда. Не беру.
   – Господа, господа, потише, замолчите! – вступился Бежецкий.
   – Не хочу я молчать. Вы, конечно, будете за него заступаться. Куда годны такие распорядители? – горячился Михаил Николаевич.
   – Перестаньте, Городов! – перебил его Владимир Николаевич.
   – Не делайте скандала, Городов! Зачем скандал? – увещевал его Бабочкин. – Не живется покойно! – добавил он как бы про себя.
   – Господа, что же вы молчите! Наши деньги летят, а все молчат! – воскликнул Городов.
   – Вы оскорбляете, – начал было Шмель.
   – Не оскорблять, а выгнать вас за это надо! – крикнул Михаил Николаевич.
   – Выгнать, выгнать! – послышались сначала робкие голоса, а потом они стали все смелее и громче.
   – Вот скандал! – захлебывался с восторгом Вывих. – Что завтра я напишу, что напишу!
   – Вон, вон! – послышалось несколько голосов.
   – Да, вон, нам воров не надо! Баллотировать.
   – Баллотировать, баллотировать! – подхватили голоса.
   – Постойте, постойте, господа! Вы меня этим оскорбляете, – заявил Владимир Николаевич.
   – Господа, не оскорбляйте его недоверием. Это нехорошо! – заявила Щепетович, сидевшая около Бежецкого.
   – Так не молчать же всем из-за того, что вы оскорбляетесь, – возразила громко Крюковская, окинув ее злым взглядом, – дело важнее вас.
   Бежецкий с ненавистью посмотрел на нее.
   – Правда! Правда, Надежда Александровна! – закричал Сергей Сергеевич.
   – Мы верных отчетов требуем, – вступился Городов.
   – И вы обязаны их дать, – в упор сказала Владимиру Николаевичу Крюковская.
   – Имеем на то право! – высказался Чадилкин.
   – Юридическое право, – подтвердил Михаил Николаевич.
   – Имеем право, имеем право! – послышались крики.
   – Конечно, имеете, и требуйте, господа! – обратилась к собранию Надежда Александровна.
   – Требуем! Требуем! – раздались крики.
   – Вам что до других за дело? Не мешайтесь в историю, – прошипел сквозь зубы, обращаясь к ней Владимир Николаевич.
   – Я о деле говорю, – каким-то неестественным голосом крикнула она, – оно мне дороже всего. Напрасно думаете, что я уж и на это права не имею и разум настолько потеряла, что и об искусстве забыла. Оно для меня выше всего и, конечно, выше ваших личных интересов.
   – Да, дело выше личностей! – подтвердил Сергей Сергеевич.
   – А у нас о нем не думают. Я один только думаю, – кричал Городов.
   – Да никто не думает и даже те, кто управляет. Это для общества постыдно, господа! – крикнула снова Крюковская.
   – Надо это изменить, господа! – заявил вышедший вперед Исаак Соломонович. – Общественное благосостояние выше всего, и требует…
   Он не успел договорить, как его перебила Лариса Алексеевна.
   – Исаак Соломонович! На пару слов.
   Они отошли в сторону и стали разговаривать вполголоса.
   – Да, господа, пора нам опомниться наконец. Что делаем, мы деятели деятели «общества поощрения искусств»? Что мы поощряем?
   Надежда Александровна указала головой в ту сторону, куда отошли Коган и Щепетович.
   – Кого на сцену принимаем? Зачем собираемся сюда? Неужели затем, чтобы в карты играть, пить у буфета и беспечно и весело прожигать жизнь? А о главной цели – об искусстве, вспоминать, как о мираже. Надо проснуться, мы ходя спим, все спим.
   – Общественное благосостояние требует, – снова заговорил Коган, оставив Ларису Алексеевну, – требует…
   – Чтобы во главе стоял человек, занимающийся делом, – подсказывал ему Чадилкин.
   – Да, делом, исключительно делом! – подтвердил Петров-Курский.
   – Что, господа, долго разговаривать, баллотировать этот вопрос и все тут.
   – Баллотировать, баллотировать! – подхватили почти все хором.
   – Господа, прошу слова, прошу слова! – силился их перекричать Бежецкий.
   Все постепенно смолкли.
   – Несмотря на все мое желание быть полезным обществу, я вижу, что при настоящем положении дел, при таких беспорядках и при том, как ко мне относятся, я ничего сделать не могу и если общество желает меня оскорблять недоверием, сам попрошу уволить меня от ведения дел и звания председателя, или подчиниться моему умению и опытности. При таких условиях я могу управлять.
   Он вызывающе посмотрел на собрание вообще, а на Крюковскую с особенности.
   Когда он кончил, со всех сторон послышались крики:
   – Браво, браво! Пора, давно пора уйти!..
   Владимир Николаевич был поражен.
   – Что это значит, господа? Браво и пора уйти. Я не понимаю… – растерянно начал он.
   – А то, что вам пора уйти, – громко в упор кинула ему Надежда Александровна.
   – Пора уйти. Пора! – раздались подтверждающие крики.
   – Он не понимает, так растолкуйте ему… – со смехом кричали одни.
   – Не хотим Бежецкого председателем! Что церемониться! – вопили другие.
   – Это значит, что общество по обсуждении ваших поступков желает выбрать другого председателя, – выделился из толпы и важно произнес Коган.
   – Что я вам говорила. Не слушали добрых советов, до чего довели, за дело! Доигрались, чем кончилось! – подошла и вполголоса начала говорить Бежецкому Крюковская.
   – Оставьте меня!.. – он с ненавистью посмотрел на нее.
   Кругом все еще продолжали шуметь.
   – Если это так, – громко, после некоторой паузы, начал он, – то мне действительно остается только поблагодарить за оказанную мне в прошлом честь и отказаться. Я ясно вижу, что против меня велась интрига – сильная интрига. Я оклеветан и твердо убежден, что впоследствии общество оценит мои заслуги и раскается в своем поступке против меня, но тогда уже будет поздно…
   Голос, в котором слышались злобные ноты, дрогнул.
   – Я не приму этой чести, – продолжал он. – Засим, мне остается только раскланяться, взять шляпу и уйти… и я ухожу…
   Он гордо выпрямился.
   – Лариса Андреевна, вашу руку, я вас ввел, я и уведу, – обратился он к Щепетович.
   – Извините – насмешливо отстранилась она от него, – я обещала поужинать с Исааком Соломоновичем.
   Он не сказал ей ни слова, снова раскланялся перед собранием и медленной, гордой походкой вышел.
   За ним с быстротой кошки, схватив портфель под мышку, выскочил из залы Шмель.
   – На отказ нарвались! И тут отказ! – нервно расхохоталась Крюковская, указывая головой на Щепетович медленно проходившему мимо нее Бежецкому.
   – С богом, счастливый путь! – раздались ему вслед насмешливые крики.
   – Скатертью дорога! Мы и без них справимся, – хохотал Городов.
   – Давно было это пора! – вторил ему Петров-Курский.
   – Догадался, как проигрался! – покатывался со смеха Чадилкин.
   – Уж начали издеваться! – презрительно оглядел толпу Бабочкин.
   – Господа, теперь сведя счеты с прошлым, нужно подумать о настоящем, – возбужденным, ненатуральным голосом начала Надежда Александровна. – Надо забыть все, что было, и приняться за новое. Искусство должно быть у нас на первом плане, нашей единственной целью! Мы должны отрешиться от наших личных интересов и желаний, работая для общего дела. Для этой цели все надо принести в жертву. Что теперь делать? Кого выбирать? – вот вопросы.
   – Надо просить занять пост председателя господина Величковского. Я тогда материально поддержу общество… Поддержу! – с важностью заявил Исаак Соломонович.
   – Величковского! Величковского! – закричали почти все.
   Он был избран единогласно.
   После долгих отговорок, совещаний со своей племянницей, он согласился.
   – А мне опять не удалось попасть, а хлопотал, ну все равно – хотя бы в экономы, – проворчал сквозь зубы Городов.
   Общее собрание кончилось.
   Все перешли в буфетные залы, обступили Величковского и беспрерывно приносили ему поздравления, жали руку.
   – Теперь мы, знаете, поставим мою пьесу? – заискивающим голосом говорил ему Сергей Сергеевич.
   – Неправда, прежде мой дебют в Адриене Лекуврер, – заявляла Дудкина, отстраняя Курского от Ивана Владимировича.
   – Прежде всего надо перестроить сцену! – подступил к нему Чадилкин.
   – Нет, до переделки поставим мою пьесу. Да еще, Иван Владимирович, могу я надеяться быть экономом? – подошел Городов.
   – Господин Величковский, господин Величковский, у меня на нынешний год контракт есть – я служу, – пищала Щепетович.
   – Да, Иван Владимирович, Лариса Алексеевна служит, – подтвердил Коган. – Пожалуйста, не забудьте, завтра вы у меня обедаете. У меня вина недавно из заграницы присланы. Мой погреб стоит…
   Его перебил Вывих:
   – Я завтра привезу вам мою статью прочесть о вашем выборе. В котором часу прикажете?
   Появилось, по требованию Когана и других, шампанское.
   Начались тосты.
   Надежда Александровна стояла все время как окаменелая, но вдруг встрепенулась. Она взяла с подноса лакея бокал шампанского.
   – Пожелаем Ивану Владимировичу серьезно и хорошо поставить наше дорогое дело. Пусть наш общий, единодушный выбор его председателем послужит прочным звеном к успеху дела и его процветанию. Пью за дело, господа!
   Она выпила залпом бокал, но вдруг зашаталась и упала в страшном истерическом припадке.
   Нервы ее не выдержали.

XIV. Раскаяние

   На другой день Надежда Александровна Крюковская, проснувшись довольно рано и с тяжелой головой, стала смутно перебирать в своей памяти происшествия вчерашнего вечера.
   Она занимала уютную квартирку на Николаевской улице, ее спальня и будуар, отделанный розовым ситцем, ее небольшая зала, уютная гостиная и маленькая столовая представляли, каждая отдельно взятая, изящную игрушку.
   Впрочем, в описываемое нами утро в глазах самой хозяйки вся эта веселенькая квартирка казалась тоскливой и мрачной. Происходило ли это от серого раннего петербургского утра, глядевшего в окна, или же от настроений самой Надежды Александровны – неизвестно.
   – Что я сделала, что я сделала, – мысленно говорила она сама себе, одеваясь, – отомстить ли хотела и отомстила, или же за дело стояла и отстояла?
   Она к своему ужасу должна была сознаться, что главным стимулом ее вчерашних поступков на общем собрании была месть оскорбленной женщины.
   – Я погубила его и из-за чего? Из-за личного мелкого чувства – ревности. Громкие фразы мои вчера об искусстве, об общем деле – были красивым домино, которым я задрапировала свое грязное, дырявое платье, свои низкие себялюбивые побуждения.
   Она почувствовала к себе почти ненависть.
   Наряду с этим перед ней возникал образ любимого человека, опозоренного, одинокого, всеми покинутого, без средств, без места. А она, она чувствовала, что любила его до сих пор, любила теперь еще более, после того, как была почти единственной виновницей, главной причиной, что его вчера забросали грязью. Она сознавала, что имела влияние в «обществе», и не перейди она вчера так открыто, с такой страстью на сторону его врагов – неизвестно, какие были бы результаты общего собрания.
   – Я его погубила, я его и спасу… – уверенно воскликнула она. – Я ему напишу; вызову сюда. Поеду сегодня же ко всем. Напишу также Дюшар – она имеет влияние на Когана. Вдвоем они сила… Все поправим.
   – А если он не приедет? – задала она себе вопрос. – Не может быть, я напишу, что я больна. Он сжалится! А здесь, здесь, я вымолю у него прощение… я подчинюсь всецело его воле, я буду отныне для него переносить все, все прощать, на сколько хватит сил. Без него я жить не могу, я теперь поняла, поняла ясно, я люблю его, люблю безумно.
   Она схватилась обеими руками за голову.
   – Боже мой, что с моей бедной головой! Но она должна быть свежа для него, и будет.
   Она сделала над собой неимоверное усилие и почти спокойно села к письменному столу писать письма.
   Окончив работу, она позвонила.
   В будуар вошла Дудкина.
   – Вы звонили, Надежда Александровна, и уж встали? А я думала, вы Почиваете после вчерашнего-то. Ну слава Богу, что не больны! Уж я за вас так боялась, так боялась, несколько раз ночью приходила. Ведь как вас вчера на истерике-то трясло. Вы дама нервная, нежная – точь-в-точь, как я.
   – Вы, Анфиса Львовна, расположены ко мне?
   – Да что это вы спрашиваете? Вы моя благодетельница, у себя приютили, место доставили, сына на казенный счет определили, да расположена ли я?
   – Не то, не то, – перебила Крюковская, – а вот что. Если вы меня любите, хотите успокоить, возьмите это письмо, поезжайте с ним к Владимиру Николаевичу, отдайте и скажите, что я очень больна, и непременно, слышите, непременно настоите, чтобы он с вами ко мне приехал. Вы сумеете это сделать, если захотите. Но, пожалуй, если будет отказываться, соврите ему что-нибудь, – добавила она после некоторого раздумья, отдавая письмо.
   – Хорошо, моя родная, хорошо. Совру. Эх, кабы в прежнее время, уж наврала бы я с три короба, а теперь все у меня что-то нескладно выходит. Не умею обворожить, – вздохнула Лариса Львовна.
   – Да это все равно, умеете ли вы обворожить, или нет! Поскорее только. Постойте. Вот что еще. Передайте и это письмо.
   Она отдала ей и другое.
   – Что это смотрю я, голубочек мой, как вы себя беспокоите. Нисколько свою красоту не жалеете и не бережете. Я вот не так делала. Разве эти кавалеры стоят, чтобы из-за них себя мучить. С вашей-то красотой вы всегда себе протекцию найдете, да еще какую. Плюнули бы вы, право. Не такого еще красавчика подхватим, бриллиантами осыплет. Ах, какие у меня были бриллианты – по ореху! – патетически закончила Дудкина.
   – Ах, что мне за дело до ваших красавцев, бриллиантов и орехов, – со страданием в голосе воскликнула Крюковская, – не надо мне их! Поезжайте лучше скорей, да заезжайте и по этому адресу, отдайте это письмо и попросите ответа. Это не Сергиевской улице; фамилия Дюшар. Там швейцару отдадите.
   Надежда Александровна встала и нервно заходила по комнате.
   – Поезжайте же, пожалуйста, поскорее! – повторила она, видя, что Дудкина не трогается с места.
   – Не подождать ли часок? Очень рано, все спят еще, может быть; а через часочек я и отправлюсь, кстати, я напудрюсь и папильотки успею развить, – заговорила последняя.
   – Ах, что мне за дело до ваших папильоток! – крикнула Крюковская. – Чего ждать, совсем не рано. Не могу я ждать. Какая вы, право, мямля! Досадно даже. Поезжайте, или я пошлю горничную.
   – Да еду, уже еду, голубчик вы мой, – направилась Анфиса Львовна быстрыми шагами к двери, – знаю ваше нетерпение – сама испытала.
   Надежда Александровна молча продолжала ходить по будуару.
   – Я надену вашу шубку – интереснее будет, – остановилась Дудкина в дверях, – моя-то плоха. Ах, голубчик, какую раз мне шубу один кавалер подарил!
   – Надевайте все, что хотите, – нетерпеливо топнула ногой Крюковская, – только поезжайте, Анфиса Львовна, скорее, а то дома, пожалуй, не застанете.
   – Еду, еду, радость моя.
   Дудкина поспешно скрылась.
   – Боже мой, как она порой нестерпима со своими воспоминаниями! Сумеет ли она уговорить Володю? – думала Надежда Александровна.