Как только Кья замедлила свой бег по городу до нормальной скорости пешехода и начала подниматься по ступенькам Риалто, рядом с ней появился Мьюзик-мастер, неотразимо элегантный в своем светло-коричневом, развевающемся на ветру тренче.
— ДРУГ, — сказал он, активированный ее молчанием. — Диатоническое развертывание устойчивой гармонии. Известное также как мажорный аккорд с нисходящим басовым тоном. Бах, ария из «Сюиты номер три ре-мажор», тысяча семьсот тридцатый год. «Прокол харум», «Белее бледного»[14], тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год.
Если взглянуть ему в глаза, она услышит музыкальные иллюстрации, звучащие словно ниоткуда и с как раз правильной громкостью. Затем еще про ДРУГ и снова иллюстрации. Но она ввела его сюда ради компании, а не для того, чтобы слушать лекции. К сожалению, в нем не было ничего, кроме этих лекций да классной цифровой графики (голубоглазый, узкокостный блондин, умеющий носить одежду с изяществом, недоступным никому из живых людей). Он знал о музыке все, что только можно знать, — и больше ничего ни о чем.
Кья не знала, сколько продолжалась ее сегодняшняя прогулка по Венеции, здесь всегда было ее любимое время — одна минута до начала восхода.
— А про японскую музыку ты что-нибудь знаешь? — спросила она.
— Про какую именно?
— Ну, про ту, что народ слушает.
— Популярная музыка?
— Ну да, наверное.
Прежде чем продолжить, Мьюзик-мастер повернулся к Кья и сунул руки в карманы брюк, мелькнула подкладка распахнутого тренча.
— Можно начать, — сказал он, — с музыки, называемой «энка», только вряд ли она тебе понравится. — (Ну да, торговцы софтвером всегда выясняют, что тебе нравится, а что нет.) — Современная японская поп-музыка оформилась позднее, после появления так называемого «группового звука». Это было чистейшее подражание, даже не скрывавшее своей коммерческой направленности. Жиденькая смесь различных западных влияний, очень слащавая и однообразная.
— А у них правда есть исполнители, которые не существуют?
— Певцы-идолы. — Он скользнул взглядом по крутому горбу моста. — Идору. Некоторые из них пользуются бешеной популярностью.
— А бывает, чтобы кто-нибудь из-за них убил себя?
— Я не знаю. Но думаю, что такое вполне возможно.
— А чтобы кто-нибудь на них женился?
— Насколько я знаю — нет.
— А как насчет Рэи Тоэи? (А вдруг это имя произносится как-нибудь по-другому?)
— К сожалению, это имя мне незнакомо.
Мьюзик-мастер страдальчески поморщился — как и всегда, когда его спрашиваешь про музыку, появившуюся после его релиза. Ну а Кья всегда в этих случаях его жалела, хоть и понимала, что это смешно.
— Да ладно, — сказала она, закрывая глаза. — Ерунда.
И сняла очки.
После Венеции салон самолета стал еще уже, теснее — клаустрофобная труба, забитая креслами и людьми.
Блондинка успела уже проспаться и смотрела прямо на нее с расстояния в несколько дюймов. Удалив со своего лица большую часть косметики, она почти утратила сходство с Ашли Модин Картер.
А потом она улыбнулась. Это была странная улыбка — медленная и словно многоступенчатая, ну, словно состоящая из отдельных стадий, каждая из которых проявлялась своей отдельной застенчивостью или нерешительностью.
— Мне нравится твой компьютер, — сказала блондинка. — Он выглядит, будто его смастерили индейцы, ну вроде.
Кья взглянула на «Сэндбендерса».
— Коралл, — сказала она, нажимая красную кнопку. — А тут бирюза. Вот эти, ну вроде слоновой кости, они из ядра какого-то там ореха. Никакого вреда природе.
— А все остальное — серебро?
— Алюминий. Они раскапывают на пляже старые пивные банки, плавят и отливают по-старому, в формовочный песок. А эти панели из микарты. Ткань, пропитанная какой-то смолой.
— Вот уж не знала, что индейцы делают компьютеры, — сказала женщина, трогая изогнутый бок «Сэндбендерса»; ее голос звучал нерешительно, как-то по-детски. Ноготь указательного пальца, лежавшего на компьютере, был покрыт ярко-красным лаком, начавшим уже облезать. Рука чуть вздрогнула и вернулась к ней на колени.
— Я слишком много выпила. Да к тому же все с текилой. «Витамин Т», это Эдди ее так называет. Я тут ничего такого не делала?
Кья качнула головой.
— Я когда переберу, потом, бывает, и не помню, чего я делала.
— А ты не знаешь, сколько нам еще до Токио? — спросила Кья. Надо было вроде бы что-то говорить, а ничего другого ей в голову не приходило.
— Часов десять, если не больше. — Блондинка широко зевнула. — Мутотень с этими дозвуковыми, верно? Эдди заказал мне на супер, бизнес-классом, но потом там с билетами что-то такое вышло. Эдди заказывает все билеты в Осаке, в этой такой конторе. Один раз мы летели на «Эр Франс», первым классом, так там сиденье совсем откидывается и получается кровать, и они укрывают тебя таким маленьким пледом. А еще у них там, прямо в салоне, бесплатный бар, и там бутылки стоят просто так, бери не хочу, и шампанское, и что угодно, и самая лучшая еда. — Воспоминания об эр-франсовской роскоши заметно ее приободрили. — И еще они дают тебе духи и косметику, положенные в красивый футляр от «Эрме». Настоящая кожа. А зачем ты собралась в Токио?
— 0… — Кья чуть замялась. — Ну, в общем… У меня там подруга. Повидать подругу.
— Там все так странно. Знаешь, да? После землетрясения.
— Но они же там все наново отстроили. Ведь правда отстроили?
— Конечно, только все это делалось как-то чересчур быстро, в основном этой самой нанотехникой, которая сама растет. Эдди, он примчался туда, когда пыль еще не осела. Рассказывал, что можно было прямо видеть, как растут все эти дома, ночью. На верхушке комнаты, вроде пчелиных сотов, а стенки растут и смыкаются под ними, и дальше вверх, и дальше. Он сказал, это было вроде как смотреть, как плавится и сгорает свечка, но только наоборот. Страшно все это как-то. И без единого звука. И машины такие маленькие, что и глазом не увидишь. Они же, которые эти, они могут прямо тебе в тело забраться, ты это знаешь?
Кья чувствовала, что еще немного, и эта красавица сама себя запугает до полной истерики.
— Эдди? — переспросила она, надеясь сменить предмет разговора.
— Эдди, он вроде как бизнесмен. Он приехал в Японию, чтобы делать деньги после землетрясения. Он говорил, что там тогда вся инфра… инфра… вся структура распалась. Он говорил, что из нее, ну, будто вынули позвоночник, так что можно было прийти и укорениться в ней, только быстро, пока она не выздоровела и снова не затвердела. Ну и она потом выздоровела и затвердела вокруг Эдди, словно он какой пересаженный орган или что еще, и теперь он стал частью инфра… инфра…
— Инфраструктуры.
— Структуры. Да, точно. И теперь он намертво подключился ко всем этим деньжищам. У него и просто недвижимость, и всякие там клубы, и у него дела и в музыке, и в видео, и не знаю в чем.
Кья наклонилась, вытащила из-под переднего сиденья свою сумку и спрятала туда «Сэндбендерса».
— А ты что, там и живешь, в Токио?
— И там, и не только там.
— Тебе там нравится?
— Там все… я… ну… перекошено как-то, понимаешь? Не как в других местах. На них обрушилось такое, ну, огромное, а потом они все починили, и это было, пожалуй, еще огромнее, еще большая перемена, а теперь все они ходят там и делают вид, что ничего у них там и не случилось, ничего не случилось. Но ты знаешь что?
— Что?
— Посмотри на карту. И на старую карту. Так вот, там же многое, очень многое, даже не там, где оно было раньше. И даже не рядом. Ну, конечно, кое-что осталось на месте — императорский дворец, экспресс-вей, ратуша эта здоровая в Синдзюку, но все остальное они ну просто сделали наново. Они сгребли все, что осталось после землетрясения в воду, как мусор, а теперь еще ведут на этом мусоре строительство. Новые острова.
— Прости, пожалуйста, — сказала Кья, — но вчера я поздно легла, а сегодня рано встала, совсем глаза слипаются. Посплю я немного, а то ведь так и сломаться можно.
— Меня звать Мэриэлис. В одно слово.
— А меня — Кья.
Кья закрыла глаза и попробовала откинуть спинку сиденья чуть подальше, однако оказалось, что та и так на пределе.
— Красивое имя, — сказала Мэриэлис.
Кья вздохнула и устроилась поудобнее. Сквозь рев двигателей ей будто слышался Мьюзик-мастеровый ДРУГ — уже и не звуки, а вроде часть ее самое. Белее, что ли, бледного или как-то так, но разобрать было почти невозможно.
7. Теплая влага жизни Элис Ширз
— ДРУГ, — сказал он, активированный ее молчанием. — Диатоническое развертывание устойчивой гармонии. Известное также как мажорный аккорд с нисходящим басовым тоном. Бах, ария из «Сюиты номер три ре-мажор», тысяча семьсот тридцатый год. «Прокол харум», «Белее бледного»[14], тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год.
Если взглянуть ему в глаза, она услышит музыкальные иллюстрации, звучащие словно ниоткуда и с как раз правильной громкостью. Затем еще про ДРУГ и снова иллюстрации. Но она ввела его сюда ради компании, а не для того, чтобы слушать лекции. К сожалению, в нем не было ничего, кроме этих лекций да классной цифровой графики (голубоглазый, узкокостный блондин, умеющий носить одежду с изяществом, недоступным никому из живых людей). Он знал о музыке все, что только можно знать, — и больше ничего ни о чем.
Кья не знала, сколько продолжалась ее сегодняшняя прогулка по Венеции, здесь всегда было ее любимое время — одна минута до начала восхода.
— А про японскую музыку ты что-нибудь знаешь? — спросила она.
— Про какую именно?
— Ну, про ту, что народ слушает.
— Популярная музыка?
— Ну да, наверное.
Прежде чем продолжить, Мьюзик-мастер повернулся к Кья и сунул руки в карманы брюк, мелькнула подкладка распахнутого тренча.
— Можно начать, — сказал он, — с музыки, называемой «энка», только вряд ли она тебе понравится. — (Ну да, торговцы софтвером всегда выясняют, что тебе нравится, а что нет.) — Современная японская поп-музыка оформилась позднее, после появления так называемого «группового звука». Это было чистейшее подражание, даже не скрывавшее своей коммерческой направленности. Жиденькая смесь различных западных влияний, очень слащавая и однообразная.
— А у них правда есть исполнители, которые не существуют?
— Певцы-идолы. — Он скользнул взглядом по крутому горбу моста. — Идору. Некоторые из них пользуются бешеной популярностью.
— А бывает, чтобы кто-нибудь из-за них убил себя?
— Я не знаю. Но думаю, что такое вполне возможно.
— А чтобы кто-нибудь на них женился?
— Насколько я знаю — нет.
— А как насчет Рэи Тоэи? (А вдруг это имя произносится как-нибудь по-другому?)
— К сожалению, это имя мне незнакомо.
Мьюзик-мастер страдальчески поморщился — как и всегда, когда его спрашиваешь про музыку, появившуюся после его релиза. Ну а Кья всегда в этих случаях его жалела, хоть и понимала, что это смешно.
— Да ладно, — сказала она, закрывая глаза. — Ерунда.
И сняла очки.
После Венеции салон самолета стал еще уже, теснее — клаустрофобная труба, забитая креслами и людьми.
Блондинка успела уже проспаться и смотрела прямо на нее с расстояния в несколько дюймов. Удалив со своего лица большую часть косметики, она почти утратила сходство с Ашли Модин Картер.
А потом она улыбнулась. Это была странная улыбка — медленная и словно многоступенчатая, ну, словно состоящая из отдельных стадий, каждая из которых проявлялась своей отдельной застенчивостью или нерешительностью.
— Мне нравится твой компьютер, — сказала блондинка. — Он выглядит, будто его смастерили индейцы, ну вроде.
Кья взглянула на «Сэндбендерса».
— Коралл, — сказала она, нажимая красную кнопку. — А тут бирюза. Вот эти, ну вроде слоновой кости, они из ядра какого-то там ореха. Никакого вреда природе.
— А все остальное — серебро?
— Алюминий. Они раскапывают на пляже старые пивные банки, плавят и отливают по-старому, в формовочный песок. А эти панели из микарты. Ткань, пропитанная какой-то смолой.
— Вот уж не знала, что индейцы делают компьютеры, — сказала женщина, трогая изогнутый бок «Сэндбендерса»; ее голос звучал нерешительно, как-то по-детски. Ноготь указательного пальца, лежавшего на компьютере, был покрыт ярко-красным лаком, начавшим уже облезать. Рука чуть вздрогнула и вернулась к ней на колени.
— Я слишком много выпила. Да к тому же все с текилой. «Витамин Т», это Эдди ее так называет. Я тут ничего такого не делала?
Кья качнула головой.
— Я когда переберу, потом, бывает, и не помню, чего я делала.
— А ты не знаешь, сколько нам еще до Токио? — спросила Кья. Надо было вроде бы что-то говорить, а ничего другого ей в голову не приходило.
— Часов десять, если не больше. — Блондинка широко зевнула. — Мутотень с этими дозвуковыми, верно? Эдди заказал мне на супер, бизнес-классом, но потом там с билетами что-то такое вышло. Эдди заказывает все билеты в Осаке, в этой такой конторе. Один раз мы летели на «Эр Франс», первым классом, так там сиденье совсем откидывается и получается кровать, и они укрывают тебя таким маленьким пледом. А еще у них там, прямо в салоне, бесплатный бар, и там бутылки стоят просто так, бери не хочу, и шампанское, и что угодно, и самая лучшая еда. — Воспоминания об эр-франсовской роскоши заметно ее приободрили. — И еще они дают тебе духи и косметику, положенные в красивый футляр от «Эрме». Настоящая кожа. А зачем ты собралась в Токио?
— 0… — Кья чуть замялась. — Ну, в общем… У меня там подруга. Повидать подругу.
— Там все так странно. Знаешь, да? После землетрясения.
— Но они же там все наново отстроили. Ведь правда отстроили?
— Конечно, только все это делалось как-то чересчур быстро, в основном этой самой нанотехникой, которая сама растет. Эдди, он примчался туда, когда пыль еще не осела. Рассказывал, что можно было прямо видеть, как растут все эти дома, ночью. На верхушке комнаты, вроде пчелиных сотов, а стенки растут и смыкаются под ними, и дальше вверх, и дальше. Он сказал, это было вроде как смотреть, как плавится и сгорает свечка, но только наоборот. Страшно все это как-то. И без единого звука. И машины такие маленькие, что и глазом не увидишь. Они же, которые эти, они могут прямо тебе в тело забраться, ты это знаешь?
Кья чувствовала, что еще немного, и эта красавица сама себя запугает до полной истерики.
— Эдди? — переспросила она, надеясь сменить предмет разговора.
— Эдди, он вроде как бизнесмен. Он приехал в Японию, чтобы делать деньги после землетрясения. Он говорил, что там тогда вся инфра… инфра… вся структура распалась. Он говорил, что из нее, ну, будто вынули позвоночник, так что можно было прийти и укорениться в ней, только быстро, пока она не выздоровела и снова не затвердела. Ну и она потом выздоровела и затвердела вокруг Эдди, словно он какой пересаженный орган или что еще, и теперь он стал частью инфра… инфра…
— Инфраструктуры.
— Структуры. Да, точно. И теперь он намертво подключился ко всем этим деньжищам. У него и просто недвижимость, и всякие там клубы, и у него дела и в музыке, и в видео, и не знаю в чем.
Кья наклонилась, вытащила из-под переднего сиденья свою сумку и спрятала туда «Сэндбендерса».
— А ты что, там и живешь, в Токио?
— И там, и не только там.
— Тебе там нравится?
— Там все… я… ну… перекошено как-то, понимаешь? Не как в других местах. На них обрушилось такое, ну, огромное, а потом они все починили, и это было, пожалуй, еще огромнее, еще большая перемена, а теперь все они ходят там и делают вид, что ничего у них там и не случилось, ничего не случилось. Но ты знаешь что?
— Что?
— Посмотри на карту. И на старую карту. Так вот, там же многое, очень многое, даже не там, где оно было раньше. И даже не рядом. Ну, конечно, кое-что осталось на месте — императорский дворец, экспресс-вей, ратуша эта здоровая в Синдзюку, но все остальное они ну просто сделали наново. Они сгребли все, что осталось после землетрясения в воду, как мусор, а теперь еще ведут на этом мусоре строительство. Новые острова.
— Прости, пожалуйста, — сказала Кья, — но вчера я поздно легла, а сегодня рано встала, совсем глаза слипаются. Посплю я немного, а то ведь так и сломаться можно.
— Меня звать Мэриэлис. В одно слово.
— А меня — Кья.
Кья закрыла глаза и попробовала откинуть спинку сиденья чуть подальше, однако оказалось, что та и так на пределе.
— Красивое имя, — сказала Мэриэлис.
Кья вздохнула и устроилась поудобнее. Сквозь рев двигателей ей будто слышался Мьюзик-мастеровый ДРУГ — уже и не звуки, а вроде часть ее самое. Белее, что ли, бледного или как-то так, но разобрать было почти невозможно.
7. Теплая влага жизни Элис Ширз
— Она думает покончить жизнь самоубийством, — сказал Лэйни.
— Почему?
Кэти Торранс неспешно пила кофе. Понедельничный вечер в «Клетке».
— Потому что она знает. Она чувствует, как я за ней слежу.
— Уймись, Лэйни. Это невозможно.
— Она знает.
— Ты не «следишь» за ней. Она ежесекундно порождает информацию — так же, как и все мы, а ты исследуешь эту информацию. Она не может об этом знать.
— Не может, но знает.
Белая чашка негромко клацнула о блюдце.
— Хорошо, но ты-то сам, ты-то откуда знаешь, что она знает? Ты просматриваешь список ее телефонных разговоров, узнаешь, какие программы она смотрит и когда, какую слушает музыку. Ну как ты можешь знать, что она ощущает твое внимание?
По узловой точке, хотел сказать Лэйни. Но не сказал.
— Мне кажется, ты просто переработал. Пять дней отпуска.
— Да нет, я уж лучше…
— Я не могу позволить, чтобы ты сжег себя, убыток для фирмы. Я знаю эти симптомы. Отпуск для отдыха, со стопроцентной оплатой, пять суток.
И бонус на оплату поездки. Кэти не поскупилась. Через посредство слитскановского транспортного агентства Лэйни получил номер в выдолбленной изнутри вершине горы. Какой-то шибко продвинутый дизайнер расставил по зеркально-гладкому бетонному полу гостиничного фойе огромные каменные шары. Стены фойе были сплошь из стекла: древние, как мир, игуаны философически взирали на портье и его подручных, яркая зелень чешуи на пыльно-коричневом фоне каких-то местных растений.
Женщина, с которой познакомился Лэйни, сказала, что редактирует торшеры для некоего сан-францисского дизайнерского бюро. Вторник, вечер. Он прилетел в Мексику три часа назад. Коктейли в гостиничном баре.
— Редактируешь торшеры? — удивился он. — А это как?
Последнее время Лэйни стал подмечать, что лично его не заинтересовала бы ни одна из тех работ, смысл которых понятен с первого слова, из одного уже названия. Сам он отвечал любопытствующим, что занимается количественным анализом, даже не пытаясь что-то такое рассказывать про узловые точки и Кэти Торранс с ее теорией славы и известности.
Женщина сказала, что ее компания выпускает малотиражную мебель и аксессуары, в частности торшеры. Делают все это не в одном цехе, а что где, по преимуществу в Северной Калифорнии. Надомное производство. Один человек может подрядиться изготовить двести гранитных подставок, другой — согнуть двести стальных трубок и покрасить их в синий цвет некоего весьма специфического оттенка. Она достала свой ноутбук и показала ему анимированные эскизы. Болезненно тощие, сплошь из каких-то палочек торшеры живо напомнили Лэйни недавнюю передачу по каналу «Природа» об африканских насекомых.
Так это что, она придумывает? Нет. Их конструируют в России, в Москве. А она — редактор. Она подбирает поставщиков комплектующих. Она осуществляет надзор за изготовлением отдельных элементов, доставкой их в Сан-Франциско и сборкой на производственных площадях бывшего консервного заводика. Если техническая документация предусматривает использование чего-то там такого, чего никак не достать, она либо подыскивает нового поставщика, либо вырабатывает некий компромисс в смысле материала и технологии.
Лэйни спросил, а кто же такое покупает? Люди, которые хотят иметь вещи, которых ни у кого больше нет, объяснила женщина. А ей нравится эта работа? Да. Потому что ей и вообще нравится этот русский дизайн, да и люди, которые делают составные элементы, они тоже очень приятные, чаще всего. А больше всего ей нравится создавать что-то такое, чего раньше в мире не было, смотреть, как присланные из Москвы чертежи превращаются в осязаемые предметы, стоящие на полу бывшего консервного завода.
Сперва их нет, говорила она, а в один прекрасный день они тут, перед тобой, ты можешь посмотреть на них и потрогать их, и понять, хорошо это или нет.
Лэйни задумался над ее словами. Женщина сидела и молчала, серьезная и спокойная. Тени, исполосовавшие блестящий, словно лакированный бетонный пол ползли с почти ощутимой скоростью.
Он накрыл ее руки своими.
И потрогать их, и понять, хорошо это или нет.
До восхода оставались какие-то минуты, торшерная редакторша мирно спала на его кровати, а он стоял на балконе и смотрел, как светлеет небо над заливом, как растворяется в зачинающемся дне молочно-бледная, полупрозрачная луна.
Ночью в федеральном округе — это где-то там, на востоке, — был совершен теракт, ракетный обстрел, сопровождавшийся паническими слухами о применении химического оружия. Очередной эпизод одной из малопонятных, ни на секунду не стихающих войн, которые стали уже настолько привычными, что трудно даже представить себе мир, где их нет.
Внизу, на деревьях, просыпались птицы, звуки, знакомые ему еще по Гейнсвиллскому приюту, по другим, давним рассветам.
Кэти Торранс изъявила свое удовлетворение видом Лэйни. Она сказала, что он заметно посвежел.
Лэйни сильно подозревал, что следующий отпуск может оказаться бессрочным, а потому тут же и без дальнейших комментариев отправился бороздить мир «Дейтамерики». Кэти поглядывала на него, как искушенный ремесленник на ценный инструмент, на котором появились первые микроскопические трещинки.
За прошедшую неделю узловая точка несколько изменилась, хотя описать это изменение словами было бы крайне затруднительно. Лэйни скрупулезно изучил бесчисленные обрывки информации, нагромоздившиеся вокруг Элис Ширз в его отсутствие, пытаясь нащупать причину своих недавних предчувствий. Он прослушал музыку, которую вызывала Элис за последние дни, в том же, что и она, порядке, песню за песней. Выбор оказался более жизнеутверждающим, чем прежде; она перешла на нового провайдера, «Апфул групвайн», чей неустанно позитивный продукт был музыкальным эквивалентом «Канала добрых новостей».
Сопоставив расходы Элис с документацией оптовика, предоставлявшего ей кредит, и его розничной сети, Лэйни составил список всех ее покупок за неделю. Шестибаночная упаковка пива, пачка лезвий для канцелярского ножа «токкай». Ну да, у нее же вроде был такой. Но тут ему вспомнилось предостережение Кэти, что именно в этой части исследования возможны подсознательные искажения, подробное знакомство исследователя с делами объекта исследований ведет к утрате перспективы. «Не забывайте, Лэйни, что все мы очень легко идентифицируем себя с другими людьми на покупательском уровне. В наше время человек — существо покупающее. Если вы однажды заметите, что сменили бренд замороженной фасоли сразу после того, как это сделал объект, — берегитесь».
В многоэтажных гаражах парковочные площадки наклонные, из-за этого пол его квартиры, располагавшейся в бывшем гараже, был устроен ступеньками. Спал он в глубоком конце комнаты на надувной гостевой кровати, заказанной в «Телемагазине». Окон в квартире не было. Санитарные правила предусматривали освещение безоконных жилых помещений при помощи светового насоса, поэтому потолочная панель иногда сочилась воссозданным солнечным светом, но Лэйни этого почти и не видел, он редко возвращался с работы засветло.
Он сидел на податливом, скользком крае пластиковой надувашки и пытался представить себе Элис Ширз в ее квартире на Фаунтан-авеню. Он знал, что у нее там просторнее, чем у него, но не слишком. Окна. Платит за квартиру, как установил в конце концов «Слитскан», этот самый женатый артист. Платит по хитрой цепочке подставных счетов, но это и не важно, главное, что платит. Из своей заначки, как выражалась Кэти Торранс.
Он мог охватить умом всю жизненную историю Элис Ширз сразу, как единый объект, как идеально детализированную модель чего-то вполне заурядного, но при этом чудесного, ярко освещенную его же собственным пристальным взглядом. Он не был с ней знаком, в жизни не перебросился ни единым словом, но все равно знал ее так, как никогда не узнает никто другой. Никакие супруги не знают друг друга с такой подробностью. Психи, по пятам преследующие предмет своей одержимости, очень хотели бы знать его подобным образом, но это всегда остается для них недостижимой мечтой.
Так оно продолжалось до той ночи, когда он проснулся с тупой пульсирующей болью в голове. Жара и духота, что в твоей Флориде, опять у них там что-то с кондиционером. Синяя рубашка противно липнет к рукам и спине. Интересно, что она сейчас делает?
Не спит, смотрит на освещенный уличными фонарями потолок и слушает «Апфул групвайн»?
Кэти опасалась, не едет ли у него крыша. Лэйни посмотрел на свои руки, как на что-то постороннее. Он смотрел на них, словно видел впервые в жизни.
Он вспомнил 5-SB в приюте. Вкус, появляющийся уже после укола, сразу. Ржавый металл. Плацебо не давало никакого вкуса.
Лэйни встал с кровати. Кухонный уголок тут же проснулся. Откатилась дверца холодильника. На белых пластиковых прутиках одной из полок уныло обвис почерневший листик салата. На другой полке — недопитая бутылка воды «Эвиан». Он накрыл салатный листик куполом из сложенных ладоней, стараясь ощутить радиацию его гниения, какую-нибудь там тонкую жизненную силу, или оргоны, кванты энергии, не воспринимаемой физическими приборами[15].
Элис Ширз решила покончить с собой. Он знал это, знал абсолютно точно. Непонятно как, но он различил это в ворохе случайной информации, порожденной этой женщиной при ее соприкосновениях с миром вещей.
— Эй, там, — сказал холодильник. — Нельзя же так долго держать меня открытым.
Лэйни молчал.
— Так что, приятель, так и будешь держать дверцу открытой? Ты же знаешь, что это мешает автоматическому размо…
— Стихни.
Ладоням стало получше. Попрохладнее.
Лэйни держал руки в холодильнике, пока совсем не застыли, а затем вынул их и прижал пальцы к вискам; холодильник не упустил такой возможности и торопливо закрылся, воздержавшись, однако, от комментариев.
Лэйни даже не стал снимать мятую, пропотевшую малайзийскую рубашку. Двадцать минут спустя он уже ехал в Голливуд. Одинокие фигуры на платформе метро, мелькающие за окнами отходящего поезда.
— Насколько я понимаю, вы не считаете это сознательным решением, верно? — Блэкуэлл снова помял обрубок своего левого уха.
— Нет, — качнул головой Лэйни. — Я и сейчас не очень понимаю, что я собирался сделать.
— Вы пытались ее спасти. Эту девушку.
— У меня было ощущение, словно что-то лопнуло. Резинка какая-то. Я чувствовал, что меня туда тянет.
Лэйни вышел из метро на станции Сансет и торопливо зашагал по уходившей вниз улице. Где-то на полпути он увидел человека, поливавшего свой газон, прямоугольник размером с два биллиардных стола, освещенный медицинским сиянием соседнего уличного фонаря. На ярко-зеленых, идеально гладких пластиковых травинках блестели крупные капли воды. Пластиковый газон был отгорожен от улицы стальным забором. Массивные, как в тюрьме, вертикальные брусья, увенчанные блестящей, без единого пятнышка ржавчины спиралью бритвенно-острой колючей проволоки. Домик полуночного поливальщика был немногим больше его газона — пережиток полузабытых дней, когда по всему этому склону стояли одноэтажные дачки. Некоторые из них все еще сохранились — крошечные строеньица, заткнутые между однообразно разнообразными, сплошь в балконах, фасадами кондоминиумов и жилых комплексов, последние напоминания о том времени, когда этот район еще не входил в состав города. Лэйни чувствовал запах апельсинов, а может, это ему просто казалось, во всяком случае, апельсиновых деревьев не было видно.
Человек со шлангом поднял голову, его глаза прятались за черными нашлепками видеокамер, напрямую связанных с оптическими нервами. Слепой. Неприятное ощущение, никогда не понимаешь, смотрит такой на тебя или нет.
Лэйни пошел дальше, сквозь путаницу сонных улиц и мимолетный запах цветущих деревьев, доверив выбор пути тому непонятному чувству, которое вынудило его сорваться из дома и приехать сюда. Где-то на Санта-Монике взвизгнули тормоза.
Через пятнадцать минут он был уже на Фаунтан-авеню, перед ее домом. Остановился. Взглянул вверх. Пятый этаж. Квартира пятьсот два.
Узловая точка.
— Вам не хочется об этом говорить?
Лэйни поднял глаза от пустой чашки и встретил внимательный взгляд Блэкуэлла.
— Я никогда еще этого никому не рассказывал, — сказал он, ничуть не погрешив против истины.
— Погуляем немного.
— Почему?
Кэти Торранс неспешно пила кофе. Понедельничный вечер в «Клетке».
— Потому что она знает. Она чувствует, как я за ней слежу.
— Уймись, Лэйни. Это невозможно.
— Она знает.
— Ты не «следишь» за ней. Она ежесекундно порождает информацию — так же, как и все мы, а ты исследуешь эту информацию. Она не может об этом знать.
— Не может, но знает.
Белая чашка негромко клацнула о блюдце.
— Хорошо, но ты-то сам, ты-то откуда знаешь, что она знает? Ты просматриваешь список ее телефонных разговоров, узнаешь, какие программы она смотрит и когда, какую слушает музыку. Ну как ты можешь знать, что она ощущает твое внимание?
По узловой точке, хотел сказать Лэйни. Но не сказал.
— Мне кажется, ты просто переработал. Пять дней отпуска.
— Да нет, я уж лучше…
— Я не могу позволить, чтобы ты сжег себя, убыток для фирмы. Я знаю эти симптомы. Отпуск для отдыха, со стопроцентной оплатой, пять суток.
И бонус на оплату поездки. Кэти не поскупилась. Через посредство слитскановского транспортного агентства Лэйни получил номер в выдолбленной изнутри вершине горы. Какой-то шибко продвинутый дизайнер расставил по зеркально-гладкому бетонному полу гостиничного фойе огромные каменные шары. Стены фойе были сплошь из стекла: древние, как мир, игуаны философически взирали на портье и его подручных, яркая зелень чешуи на пыльно-коричневом фоне каких-то местных растений.
Женщина, с которой познакомился Лэйни, сказала, что редактирует торшеры для некоего сан-францисского дизайнерского бюро. Вторник, вечер. Он прилетел в Мексику три часа назад. Коктейли в гостиничном баре.
— Редактируешь торшеры? — удивился он. — А это как?
Последнее время Лэйни стал подмечать, что лично его не заинтересовала бы ни одна из тех работ, смысл которых понятен с первого слова, из одного уже названия. Сам он отвечал любопытствующим, что занимается количественным анализом, даже не пытаясь что-то такое рассказывать про узловые точки и Кэти Торранс с ее теорией славы и известности.
Женщина сказала, что ее компания выпускает малотиражную мебель и аксессуары, в частности торшеры. Делают все это не в одном цехе, а что где, по преимуществу в Северной Калифорнии. Надомное производство. Один человек может подрядиться изготовить двести гранитных подставок, другой — согнуть двести стальных трубок и покрасить их в синий цвет некоего весьма специфического оттенка. Она достала свой ноутбук и показала ему анимированные эскизы. Болезненно тощие, сплошь из каких-то палочек торшеры живо напомнили Лэйни недавнюю передачу по каналу «Природа» об африканских насекомых.
Так это что, она придумывает? Нет. Их конструируют в России, в Москве. А она — редактор. Она подбирает поставщиков комплектующих. Она осуществляет надзор за изготовлением отдельных элементов, доставкой их в Сан-Франциско и сборкой на производственных площадях бывшего консервного заводика. Если техническая документация предусматривает использование чего-то там такого, чего никак не достать, она либо подыскивает нового поставщика, либо вырабатывает некий компромисс в смысле материала и технологии.
Лэйни спросил, а кто же такое покупает? Люди, которые хотят иметь вещи, которых ни у кого больше нет, объяснила женщина. А ей нравится эта работа? Да. Потому что ей и вообще нравится этот русский дизайн, да и люди, которые делают составные элементы, они тоже очень приятные, чаще всего. А больше всего ей нравится создавать что-то такое, чего раньше в мире не было, смотреть, как присланные из Москвы чертежи превращаются в осязаемые предметы, стоящие на полу бывшего консервного завода.
Сперва их нет, говорила она, а в один прекрасный день они тут, перед тобой, ты можешь посмотреть на них и потрогать их, и понять, хорошо это или нет.
Лэйни задумался над ее словами. Женщина сидела и молчала, серьезная и спокойная. Тени, исполосовавшие блестящий, словно лакированный бетонный пол ползли с почти ощутимой скоростью.
Он накрыл ее руки своими.
И потрогать их, и понять, хорошо это или нет.
До восхода оставались какие-то минуты, торшерная редакторша мирно спала на его кровати, а он стоял на балконе и смотрел, как светлеет небо над заливом, как растворяется в зачинающемся дне молочно-бледная, полупрозрачная луна.
Ночью в федеральном округе — это где-то там, на востоке, — был совершен теракт, ракетный обстрел, сопровождавшийся паническими слухами о применении химического оружия. Очередной эпизод одной из малопонятных, ни на секунду не стихающих войн, которые стали уже настолько привычными, что трудно даже представить себе мир, где их нет.
Внизу, на деревьях, просыпались птицы, звуки, знакомые ему еще по Гейнсвиллскому приюту, по другим, давним рассветам.
Кэти Торранс изъявила свое удовлетворение видом Лэйни. Она сказала, что он заметно посвежел.
Лэйни сильно подозревал, что следующий отпуск может оказаться бессрочным, а потому тут же и без дальнейших комментариев отправился бороздить мир «Дейтамерики». Кэти поглядывала на него, как искушенный ремесленник на ценный инструмент, на котором появились первые микроскопические трещинки.
За прошедшую неделю узловая точка несколько изменилась, хотя описать это изменение словами было бы крайне затруднительно. Лэйни скрупулезно изучил бесчисленные обрывки информации, нагромоздившиеся вокруг Элис Ширз в его отсутствие, пытаясь нащупать причину своих недавних предчувствий. Он прослушал музыку, которую вызывала Элис за последние дни, в том же, что и она, порядке, песню за песней. Выбор оказался более жизнеутверждающим, чем прежде; она перешла на нового провайдера, «Апфул групвайн», чей неустанно позитивный продукт был музыкальным эквивалентом «Канала добрых новостей».
Сопоставив расходы Элис с документацией оптовика, предоставлявшего ей кредит, и его розничной сети, Лэйни составил список всех ее покупок за неделю. Шестибаночная упаковка пива, пачка лезвий для канцелярского ножа «токкай». Ну да, у нее же вроде был такой. Но тут ему вспомнилось предостережение Кэти, что именно в этой части исследования возможны подсознательные искажения, подробное знакомство исследователя с делами объекта исследований ведет к утрате перспективы. «Не забывайте, Лэйни, что все мы очень легко идентифицируем себя с другими людьми на покупательском уровне. В наше время человек — существо покупающее. Если вы однажды заметите, что сменили бренд замороженной фасоли сразу после того, как это сделал объект, — берегитесь».
В многоэтажных гаражах парковочные площадки наклонные, из-за этого пол его квартиры, располагавшейся в бывшем гараже, был устроен ступеньками. Спал он в глубоком конце комнаты на надувной гостевой кровати, заказанной в «Телемагазине». Окон в квартире не было. Санитарные правила предусматривали освещение безоконных жилых помещений при помощи светового насоса, поэтому потолочная панель иногда сочилась воссозданным солнечным светом, но Лэйни этого почти и не видел, он редко возвращался с работы засветло.
Он сидел на податливом, скользком крае пластиковой надувашки и пытался представить себе Элис Ширз в ее квартире на Фаунтан-авеню. Он знал, что у нее там просторнее, чем у него, но не слишком. Окна. Платит за квартиру, как установил в конце концов «Слитскан», этот самый женатый артист. Платит по хитрой цепочке подставных счетов, но это и не важно, главное, что платит. Из своей заначки, как выражалась Кэти Торранс.
Он мог охватить умом всю жизненную историю Элис Ширз сразу, как единый объект, как идеально детализированную модель чего-то вполне заурядного, но при этом чудесного, ярко освещенную его же собственным пристальным взглядом. Он не был с ней знаком, в жизни не перебросился ни единым словом, но все равно знал ее так, как никогда не узнает никто другой. Никакие супруги не знают друг друга с такой подробностью. Психи, по пятам преследующие предмет своей одержимости, очень хотели бы знать его подобным образом, но это всегда остается для них недостижимой мечтой.
Так оно продолжалось до той ночи, когда он проснулся с тупой пульсирующей болью в голове. Жара и духота, что в твоей Флориде, опять у них там что-то с кондиционером. Синяя рубашка противно липнет к рукам и спине. Интересно, что она сейчас делает?
Не спит, смотрит на освещенный уличными фонарями потолок и слушает «Апфул групвайн»?
Кэти опасалась, не едет ли у него крыша. Лэйни посмотрел на свои руки, как на что-то постороннее. Он смотрел на них, словно видел впервые в жизни.
Он вспомнил 5-SB в приюте. Вкус, появляющийся уже после укола, сразу. Ржавый металл. Плацебо не давало никакого вкуса.
Лэйни встал с кровати. Кухонный уголок тут же проснулся. Откатилась дверца холодильника. На белых пластиковых прутиках одной из полок уныло обвис почерневший листик салата. На другой полке — недопитая бутылка воды «Эвиан». Он накрыл салатный листик куполом из сложенных ладоней, стараясь ощутить радиацию его гниения, какую-нибудь там тонкую жизненную силу, или оргоны, кванты энергии, не воспринимаемой физическими приборами[15].
Элис Ширз решила покончить с собой. Он знал это, знал абсолютно точно. Непонятно как, но он различил это в ворохе случайной информации, порожденной этой женщиной при ее соприкосновениях с миром вещей.
— Эй, там, — сказал холодильник. — Нельзя же так долго держать меня открытым.
Лэйни молчал.
— Так что, приятель, так и будешь держать дверцу открытой? Ты же знаешь, что это мешает автоматическому размо…
— Стихни.
Ладоням стало получше. Попрохладнее.
Лэйни держал руки в холодильнике, пока совсем не застыли, а затем вынул их и прижал пальцы к вискам; холодильник не упустил такой возможности и торопливо закрылся, воздержавшись, однако, от комментариев.
Лэйни даже не стал снимать мятую, пропотевшую малайзийскую рубашку. Двадцать минут спустя он уже ехал в Голливуд. Одинокие фигуры на платформе метро, мелькающие за окнами отходящего поезда.
— Насколько я понимаю, вы не считаете это сознательным решением, верно? — Блэкуэлл снова помял обрубок своего левого уха.
— Нет, — качнул головой Лэйни. — Я и сейчас не очень понимаю, что я собирался сделать.
— Вы пытались ее спасти. Эту девушку.
— У меня было ощущение, словно что-то лопнуло. Резинка какая-то. Я чувствовал, что меня туда тянет.
Лэйни вышел из метро на станции Сансет и торопливо зашагал по уходившей вниз улице. Где-то на полпути он увидел человека, поливавшего свой газон, прямоугольник размером с два биллиардных стола, освещенный медицинским сиянием соседнего уличного фонаря. На ярко-зеленых, идеально гладких пластиковых травинках блестели крупные капли воды. Пластиковый газон был отгорожен от улицы стальным забором. Массивные, как в тюрьме, вертикальные брусья, увенчанные блестящей, без единого пятнышка ржавчины спиралью бритвенно-острой колючей проволоки. Домик полуночного поливальщика был немногим больше его газона — пережиток полузабытых дней, когда по всему этому склону стояли одноэтажные дачки. Некоторые из них все еще сохранились — крошечные строеньица, заткнутые между однообразно разнообразными, сплошь в балконах, фасадами кондоминиумов и жилых комплексов, последние напоминания о том времени, когда этот район еще не входил в состав города. Лэйни чувствовал запах апельсинов, а может, это ему просто казалось, во всяком случае, апельсиновых деревьев не было видно.
Человек со шлангом поднял голову, его глаза прятались за черными нашлепками видеокамер, напрямую связанных с оптическими нервами. Слепой. Неприятное ощущение, никогда не понимаешь, смотрит такой на тебя или нет.
Лэйни пошел дальше, сквозь путаницу сонных улиц и мимолетный запах цветущих деревьев, доверив выбор пути тому непонятному чувству, которое вынудило его сорваться из дома и приехать сюда. Где-то на Санта-Монике взвизгнули тормоза.
Через пятнадцать минут он был уже на Фаунтан-авеню, перед ее домом. Остановился. Взглянул вверх. Пятый этаж. Квартира пятьсот два.
Узловая точка.
— Вам не хочется об этом говорить?
Лэйни поднял глаза от пустой чашки и встретил внимательный взгляд Блэкуэлла.
— Я никогда еще этого никому не рассказывал, — сказал он, ничуть не погрешив против истины.
— Погуляем немного.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента