– Надеяться? – повторил Марч и перестал грести.
– Да, надеяться, – повторил Фишер. – Прежде всего, я не намерен участвовать в вендетте только потому, что кто-то прикончил Гука. Вы, вероятно, уже догадались, что за птица был этот Гук. Простой, энергичный промышленный магнат оказался подлым кровопийцей и вымогателем. Почти о каждом ему была известна какая-нибудь тайна: одна из них касалась бедняги Уэстморленда, который в юности женился на Кипре, и могла скомпрометировать герцогиню, другая – Харкера, рискнувшего деньгами своего клиента в самом начале карьеры. Поэтому-то они и перепугались, когда увидели, что он мертв. Они чувствовали себя так, словно сами совершили это убийство во сне. Но, признаться, есть еще одна причина, по которой я не хочу, чтобы наш венгерец был повешен.
– Что это за причина? – спросил Марч.
– Дело в том, что Хуго не совершал убийства, – ответил Фишер.
Гарольд Марч вовсе оставил весла, и некоторое время лодка плыла по инерции.
– Знаете, я почти ожидал чего-нибудь в этом роде, – сказал он. – Это было никак не обосновано, но предчувствие висело в воздухе подобно грозовой туче.
– Напротив, необоснованно было бы считать Хуго виновным, – возразил Фишер. – Разве вы не видите, что они осуждают его на том же основании, на котором оправдали всех остальных? Харкер и Уэстморленд молчали потому, что нашли Гука убитым и знали, что имеются документы, которые могут навлечь на них подозрение. Хуго тоже нашел его убитым и тоже знал, что имеется письмо, которое может навлечь на него подозрение. Это письмо он сам написал накануне.
– Но в таком случае, – сказал Марч, нахмурившись, – в какой же ранний час было совершено убийство? Когда я встретил Хуго, едва начинало светать, а ведь от острова до моста путь не близкий.
– Все объясняется очень просто, – сказал Фишер. – Преступление было совершено не утром. Оно было совершено не на острове.
Марч глядел в искрящуюся воду и молчал, но Фишер продолжал так, словно ему задали вопрос:
– Всякое умно задуманное убийство непременно использует характерные, хотя и необычные, причудливые стороны обычной ситуации. В данном случае характерно было убеждение, что Гук встает раньше всех, имеет давнюю привычку удить рыбу на острове и проявляет недовольство, когда его беспокоят. Убийца задушил его в доме вчера ночью, а затем под покровом темноты перетащил труп вместе с рыболовными снастями через ручей, привязал к дереву и оставил под открытым небом. Весь день рыбу на острове удил мертвец. Затем убийца вернулся в дом или, вероятнее всего, пошел прямо в гараж и укатил в своем автомобиле. Убийца сам водит машину. – Фишер взглянул в лицо другу и продолжал: – Вы ужасаетесь, и история в самом деле ужасна. Но не менее ужасно и другое. Представьте себе, что какой-нибудь человек, преследуемый вымогателем, который разрушил его семью, убьет негодяя. Вы ведь не откажете ему в снисхождении! А разве не заслуживает снисхождения тот, кто избавил от вымогателя не семью, а целый народ?
Предостережение, сделанное Швеции, по всей вероятности, предотвратит войну, а не развяжет ее, и спасет много тысяч жизней, гораздо более ценных, чем жизнь этого удава. О, я не философствую и не намерен всерьез оправдывать убийцу, но то рабство, в котором находился он сам и его народ, в тысячу раз труднее оправдать. Если бы у меня хватило проницательности, я догадался бы об этом еще за обедом по его вкрадчивой, жестокой усмешке. Помните, я пересказывал вам этот дурацкий разговор о том, как старому Исааку всегда удается подсечь рыбу? В определенном смысле этот мерзавец ловил на удочку не рыб, а людей.
Гарольд Марч взялся за весла и снова начал грести.
– Да, помню, – ответил он. – И еще речь шла о том, что крупная рыба может оборвать леску и уйти.
Волков лаз
– Да, надеяться, – повторил Фишер. – Прежде всего, я не намерен участвовать в вендетте только потому, что кто-то прикончил Гука. Вы, вероятно, уже догадались, что за птица был этот Гук. Простой, энергичный промышленный магнат оказался подлым кровопийцей и вымогателем. Почти о каждом ему была известна какая-нибудь тайна: одна из них касалась бедняги Уэстморленда, который в юности женился на Кипре, и могла скомпрометировать герцогиню, другая – Харкера, рискнувшего деньгами своего клиента в самом начале карьеры. Поэтому-то они и перепугались, когда увидели, что он мертв. Они чувствовали себя так, словно сами совершили это убийство во сне. Но, признаться, есть еще одна причина, по которой я не хочу, чтобы наш венгерец был повешен.
– Что это за причина? – спросил Марч.
– Дело в том, что Хуго не совершал убийства, – ответил Фишер.
Гарольд Марч вовсе оставил весла, и некоторое время лодка плыла по инерции.
– Знаете, я почти ожидал чего-нибудь в этом роде, – сказал он. – Это было никак не обосновано, но предчувствие висело в воздухе подобно грозовой туче.
– Напротив, необоснованно было бы считать Хуго виновным, – возразил Фишер. – Разве вы не видите, что они осуждают его на том же основании, на котором оправдали всех остальных? Харкер и Уэстморленд молчали потому, что нашли Гука убитым и знали, что имеются документы, которые могут навлечь на них подозрение. Хуго тоже нашел его убитым и тоже знал, что имеется письмо, которое может навлечь на него подозрение. Это письмо он сам написал накануне.
– Но в таком случае, – сказал Марч, нахмурившись, – в какой же ранний час было совершено убийство? Когда я встретил Хуго, едва начинало светать, а ведь от острова до моста путь не близкий.
– Все объясняется очень просто, – сказал Фишер. – Преступление было совершено не утром. Оно было совершено не на острове.
Марч глядел в искрящуюся воду и молчал, но Фишер продолжал так, словно ему задали вопрос:
– Всякое умно задуманное убийство непременно использует характерные, хотя и необычные, причудливые стороны обычной ситуации. В данном случае характерно было убеждение, что Гук встает раньше всех, имеет давнюю привычку удить рыбу на острове и проявляет недовольство, когда его беспокоят. Убийца задушил его в доме вчера ночью, а затем под покровом темноты перетащил труп вместе с рыболовными снастями через ручей, привязал к дереву и оставил под открытым небом. Весь день рыбу на острове удил мертвец. Затем убийца вернулся в дом или, вероятнее всего, пошел прямо в гараж и укатил в своем автомобиле. Убийца сам водит машину. – Фишер взглянул в лицо другу и продолжал: – Вы ужасаетесь, и история в самом деле ужасна. Но не менее ужасно и другое. Представьте себе, что какой-нибудь человек, преследуемый вымогателем, который разрушил его семью, убьет негодяя. Вы ведь не откажете ему в снисхождении! А разве не заслуживает снисхождения тот, кто избавил от вымогателя не семью, а целый народ?
Предостережение, сделанное Швеции, по всей вероятности, предотвратит войну, а не развяжет ее, и спасет много тысяч жизней, гораздо более ценных, чем жизнь этого удава. О, я не философствую и не намерен всерьез оправдывать убийцу, но то рабство, в котором находился он сам и его народ, в тысячу раз труднее оправдать. Если бы у меня хватило проницательности, я догадался бы об этом еще за обедом по его вкрадчивой, жестокой усмешке. Помните, я пересказывал вам этот дурацкий разговор о том, как старому Исааку всегда удается подсечь рыбу? В определенном смысле этот мерзавец ловил на удочку не рыб, а людей.
Гарольд Марч взялся за весла и снова начал грести.
– Да, помню, – ответил он. – И еще речь шла о том, что крупная рыба может оборвать леску и уйти.
Волков лаз
На широких ступенях просторного дома в Парке Приора
[6]сошлись двое – архитектор и археолог; и хозяин, лорд Балмер, со свойственной ему ветреностью ума, счел натуральным их представить друг другу. Ветреность ума сочеталась в лорде с некоторой туманностью, нечетким сопряжением идей, и в данном случае он руководствовался тем, что архитектор и археолог начинаются с трех одинаковых букв.
Нам остается лишь почтительно гадать, не взялся ли бы он, исходя из тех же предпосылок, знакомить медика с медником, математика с матадором и космополита с косметичкой.
Крупный, светловолосый, коренастый и короткошеий молодой человек, он непрестанно жестикулировал, машинально щелкал себя по руке перчатками и поигрывал тросточкой.
– У вас, несомненно, найдется, о чем потолковать, – сказал он беспечно. – Старинные здания и всякое такое. Это здание, хоть не мне говорить, довольно старинное, между прочим. Простите, я на минутку должен вас оставить. Пойду, пригляжу за приглашениями на рождественский трам-тарарам, который затеяла сестра. Мы, разумеется, на вас всех рассчитываем. Джульетта замахнулась на бал-маскарад. Аббаты, крестоносцы и всякое такое. Мои предки, одним словом.
– Аббат, полагаю, предком быть не мог, – с улыбкой заметил археолог.
– Ну, отчего же, по боковой-то линии, – расхохотался в ответ лорд Балмер. И обежал несколько скачущим взглядом организованный перед домом пейзаж. Искусственный водный покров в центре украшала ветшающая нимфа и со всех сторон обступили высокие деревья, седые, черные и стылые по случаю суровой зимы.
– Дивно подмораживает, – продолжал его светлость. – Сестра надеется, что мы не только потанцуем, но и на коньках побегаем.
– Но если крестоносцы явятся во всех доспехах, – заметил археолог, – вы рискуете потопить своих предков.
– О, вот уж что нам не грозит, – ответил лорд Балмер. – В этом очаровательном озере нигде нет больше двух футов глубины.
И картинным своим жестом он проткнул озеро тростью, демонстрируя его мелководность. Трость преломилась под их взглядами; на миг представилось, будто грузная фигура лорда опирается на надломленный посох.
– Самое ужасное, что мы можем увидеть, это плюхающегося на собственное седалище аббата, – заключил он, удаляясь. – Итак, au revoir. Я сообщу вам о дальнейшем.
Археолог и архитектор остались вдвоем на широких каменных ступенях, улыбаясь друг другу; но несмотря на всю свою общность интересов, внешне они являли довольно разительный контраст; а при живом воображении можно было, рассматривая порознь, и в каждом усмотреть кое-какие противоречия. Первый, мистер Джеймс Хэддоу, явился сюда из сонной конторы Лондонских Судебных Инн [7], набитой пергаментами и старой кожей; ибо юриспруденция была его профессией, история – всего лишь хобби; в числе других своих обязанностей он, между прочим, курировал имение Парк Приора. Сам он, однако, нисколько не был сонным, и совершенно даже напротив. Выпуклые глаза смотрели остро и внимательно, рыжие волосы были так же аккуратно причесаны, как аккуратен был его костюм.
Второй, по имени Леонард Крэйн, явился прямо из шумной и несколько вульгарной строительной конторы, примостившейся в ближнем пригороде за рядом кое-как состряпанных домов с аляповатыми чертежами и аршинными буквами вывесок. Серьезный наблюдатель, однако, со второго взгляда заметил бы в его глазах нечто задумчиво-мечтательное, проникновенное; светлые же волосы его, правда, не подчеркнуто длинные, нельзя было назвать не подчеркнуто опрятными. Словом, как это ни печально, может быть, но в нашем архитекторе совершенно явственно угадывался художник. Но художественность натуры отнюдь не все в нем объясняла; было в нем еще и нечто неопределенное, кое-кого настораживавшее.
При всей своей мечтательности он мог порой огорошить друзей странной выходкой, не вяжущейся с обычной его жизнью, идущей как бы от каких-то прежних его воплощений. Сейчас тем не менее он поспешил отмежеваться от хобби собеседника.
– Не стану прикидываться, – сказал он с улыбкой, – я, признаться, слабо себе представляю, что, собственно, такое археолог. Ну разве что смутные остатки греческого мне подсказывают, что это человек, исследующий старые вещи.
– Да, – ответил Хэддоу угрюмо. – Археолог – это человек, исследующий старые вещи и обнаруживающий, что они новые.
Крэйн на мгновение остановил на нем внимательный взгляд, потом снова улыбнулся.
– Осмелюсь ли предположить, – сказал он, – что иные из вещей, которых мы, например, сейчас коснулись, принадлежат к числу старых, которые оказываются новыми?
Мистер Хэддоу в свою очередь минутку помолчал, и улыбка на суровом его лице несколько поблекла, когда он спокойно ответил:
– Стена вокруг парка в самом деле старинная. Одни ворота готические, и нигде, по всей видимости, ничего не разрушалось и не восстанавливалось. Что же до имения и дома… Ну, романтические измышления, которые о них приходится читать, чаще новейшего сочинения, почти как модные романы. Само название, скажем – Парк Приора, всех наводит на мысль о средневековом полуночном монастыре; спириты, думаю, уже не раз тут набредали на призрак монаха. Но, согласно единственному солидному источнику на эту тему, который удалось мне отыскать, место прозвано Парк Приора по той простой причине, как всякое сельское жилье могло бы называться, скажем, Смитовым; просто здесь жил мистер Приор; возможно, когда-то располагавшийся здесь хутор служил местной опознавательной вехой. Тому есть уйма примеров здесь, да и где угодно. Этот наш пригород когда-то был деревней, а знаете, как народ произносит названия, наспех, смазывая и смешивая звуки, так что выговаривалось – Волховклаз, и кое-кто из средней руки поэтов вообразил здесь Волхов Кладезь, чуть ли не Святой Колодец со всякими чарами и волхвованием, нагоняя кельтских сумерек по пригородным гостиным. Тогда как каждый, знакомый с фактами, знает, что Волков Лаз означает попросту Волков Лаз, и название пошло, по-видимому, от какой-то банальнейшей истории. Вот что имел я в виду, когда сказал, что мы обнаруживаем не столько старые вещи, сколько новые.
Тут Крэйн почему-то вдруг несколько отвлекся от небольшой лекции о новшестве и старине; причина его рассеяния вскоре стала явной и быстро приближалась. Сестра лорда Балмера, Джульетта Брэй, медленно брела через лужайку рядом с одним господином и в сопровождении еще двоих. Молодой архитектор был сейчас в том нелогичном состоянии ума, когда единица кажется больше трех.
Рядом с Джульеттой вышагивал не кто иной, как великолепный князь Бородино, знаменитый в той мере, в какой только может быть известен видный дипломат, посвятивший себя тому, что именуется тайной дипломатией. Он объезжал разные имения Англии; что именно делал он на пользу дипломатии в Парке Приора, было настолько покрыто тайной, что любой дипломат ему мог бы позавидовать. При первом взгляде на него становилось очевидно, что он был бы замечательно красив, не будь он столь совершенно лыс. Но и это еще не совершенно выражено. Как ни дико звучит такое, но точнее бы сказать, что вы бы удивились, обнаружив на нем растительность; удивились, как если бы на ваших глазах вдруг порос волосом бюст римского императора. Его высокая фигура была застегнута на все пуговицы, и затянутость лишь подчеркивала дородность, зато в петлице сияла красная гвоздика. Из двоих шедших сзади один был тоже лыс, но более частично и преждевременно; его украшали вислые, покуда русые усы; и если взор его слегка отяжелел, то не под грузом лет, но от усталости. Звали его Хорн Фишер; и он так живо и легко переходил с предмета на предмет, что трудно было заключить, что же его в особенности занимает.
Рядом шел субъект куда более странного и мрачного вида; сугубое значение придавал ему тот факт, что он приходился старшим и ближайшим другом лорда Балмера. Все называли его со скромной простотой мистер Брэйн; но при этом подразумевалось, что он был судьей и полицейским чином в Индии; что он имел врагов, выставлявших те меры, какие принимал он против преступности, тоже преступными в некотором роде. Был он темный, тощий, как скелет, с темными, глубоко запавшими глазами и черными усами, прятавшими выражение рта. Хоть он казался истомленным каким-то тропическим недугом, двигался он куда проворней и живей, чем его томный спутник.
– Итак, решено, – объявила дама, приблизившись на достаточное расстояние. – Вы все наденете маскарадные костюмы, а очень может быть, и коньки; князь уверяет, правда, что одно с другим не вяжется, да что за беда? Ведь уже подмораживает, а когда еще дождешься в Англии такой возможности?
– Да мы и в Индии не круглый год можем кататься на коньках, – заметил мистер Брэйн.
– И даже Италия не в первую очередь славится льдами, – подхватил итальянец.
– В первую очередь Италия славится льдом, – возразил Хорн Фишер. – Я имею в виду лед в ящиках у мороженщиков. Здесь многие полагают, что Италия целиком населена мороженщиками и шарманщиками. Их там, конечно, уйма; возможно, это замаскированная оккупационная армия.
– Почем вы знаете? А вдруг это наши тайные дипломатические агенты? – спросил князь со слегка презрительной усмешкой. – Сеть шарманщиков подхватывает слухи, а уж о мартышках и говорить нечего.
– О, все шарманщики – шармеры, как дипломатам и положено, – тотчас нашелся мистер Фишер. – Но мы в Италии да в Индии знавали истинные холода. На склонах Гималаев. Лед на нашем кругленьком пруду покажется в сравнении с ними сущим пустяком.
Джульетта Брэй была прелестная темноволосая дама с темными бровями и танцующим взглядом. Она, можно сказать, несколько помыкала братом; хотя сей вельможа, как большинство людей с ветрами и туманами в голове, мог и встать на дыбы, когда его загоняли в угол. Разумеется, помыкала она и гостями.
Шутка сказать – самых почтенных и брыкающихся заставить обрядиться в средневековый маскарад. Она, кажется, чуть ли не стихиями повелевала, как ведьма.
Мороз действительно крепчал; к ночи озерный лед мерцал, под лунными лучами, как мраморные плиты; еще до наступления темноты можно было начать танцы и катания.
Парк Приора или, верней, окружный Волховклаз был когда-то сельскими угодьями, а теперь превратился в пригород; сообщаясь некогда с одной-единственной деревней, ныне он всеми своими воротами выходил на широко раскинувшийся Лондон. Мистер Хэддоу, произведя исторические изыскания в библиотеке, а затем бродя по окрестностям, не находил, однако, существенного подтверждения своим догадкам. По документам он заключал, что Парк Приора был сначала чем-то вроде хутора Приора, названного по имени владельца; но изменившиеся социальные условия мешали мистеру Хэддоу доискаться до корней. Набреди он на истинно сельского жителя, он непременно бы напал на след легенды о мистере Приоре, какой бы ни была она давней.
Но племя ремесленников и служивых, кочующее из одного пригорода в другой, таская за собой детей по разным школам, не обладало совокупной памятью о прошлом. Ее заменяло им то забвение истории, которое повсюду распространилось вместе с образованностью.
Когда, однако, он наутро вышел из библиотеки и увидел деревья, черным лесом обставшие заледенелый пруд, ему показалось, что он очутился в истинной сельской глуши.
Обегающая парк старинная стена незыблемо блюла эту романтику и дикость; и так легко воображалось, что темные глубины леса теряются за холмами и долами в бескрайней дали. Серый, черный и серебряный зимний лес казался еще мрачней по контрасту с яркими карнавальными фигурами, стоявшими по берегам и посредине ледяного пруда. Ибо гости уже поспешили облачиться в маскарадные наряды; и рыжеволосый юрист в черном корректном костюме казался единственным угодившим в прошлое выходцем из наших дней.
– А вы как же? Не собираетесь переодеваться? – адресовалась к нему Джульетта, негодующе тряся рогатым чепцом четырнадцатого века, который, при всей своей нелепости, был безусловно ей к лицу. – Мы тут все в средневековье. Мистер Брэйн и тот напялил темный халат и объявил себя монахом; мистер Фишер раздобыл на кухне мешки из-под картошки и сшил их вместе; он тоже, значит, монах. А князь – тот прямо-таки великолепен в лиловом пышном облачении. Он кардинал. Того гляди нас всех отравит – такой у него вид. Нет, вы решительно обязаны преобразиться.
– И преображусь, преображусь, дайте срок, – ответил мистер Хэддоу. – Покуда же я всего-навсего юрист и любитель древности. Мне надо переговорить с вашим братом относительно кое-каких дел и еще о расследовании местности, которое он мне препоручал. Докладывая, кстати, я и буду выглядеть заправским средневековым управляющим.
– Да, но брат уже преобразился! – сказала Джульетта. – И как! Неподражаемо. Просто нет слов, если угодно. Да вот и он. Надвигается на нас во всем своем блеске.
Благородный лорд в самом деле плыл к ним в великолепном пурпурно-золотом обличье шестнадцатого века: мечу с золотым эфесом, шляпе с плюмажем вполне соответствовала поступь. Да, сейчас что-то еще прибавилось к картинности и пышности его жестов. Плюмаж, так сказать, словно непосредственно венчал не шлем его, но чело. Полы шитого золотом плаща плескались, как у сказочного короля в пантомиме; он даже обнажил свой меч и помахивал им, как размахивал обыкновенно тросточкой. В свете дальнейших событий вся эта чрезмерность показалась зловещей и роковой; тем, что называют предвестием, печатью. Теперь же кое у кого попросту мелькнула непочтительная мысль, уж не нализался ли он с утра.
Первый, кого миновал он, направляясь к сестре, был Леонард Крэйн, весь в ярко-зеленом, с рогом, перевязью и мечом, положенными Робин Гуду; ибо Крэйн стоял очень близко к этой даме, и пребывал так, пожалуй, слишком долго. В нем обнаружился один из скрытых его талантов: он очень ловко бегал на коньках – и сейчас, когда катания кончились, он, кажется, не спешил отдаляться от партнерши. Неистовый Балмер шутливо обнажил меч и сделал в сторону Крэйна, кстати, весьма ловкий фехтовальный выпад.
Наверное, и Крэйном в ту минуту владело скрытое волнение; так или иначе, он тотчас же в ответ обнажил меч; и на глазах у изумленной публики оружие Балмера как бы выпрыгнуло из его руки и покатилось на звонкий лед.
– Ну, знаете ли! – сказала дама с простительным негодованием. – Вы мне, между прочим, не рассказали, что еще и фехтовать умеете.
Балмер поднял оружие – скорее недоуменно, чем сердито, даже усугубляя впечатление о том, что он сейчас явно не в себе, и потом резко повернулся к своему юристу со словами:
– О делах переговорим после ужина; однако я почти все катания пропустил, а неизвестно еще, продержится ли лед до завтрашнего вечера. Надо будет встать пораньше и покружиться в одиночку. Я ранняя пташка. Кто рано встает, тому Бог подает.
– Ну я-то вашего уединения явно не нарушу, – сказал Хорн Фишер, как всегда устало растягивая слова. – Если мне приходится начинать день на американский манер с коньков, я предпочитаю сокращать удовольствие. Рассветный декабрьский холод не про меня. Я не ранняя пташка. По мне – кто рано встает, тому Бог насморк дает.
– Ну, я от насморка не умру, – сказал лорд Балмер и расхохотался.
Компания рождественских конькобежцев в основном была представлена не выходившими за порог гостями; остальные, немного покружив по трое и парами, стали разбредаться на ночлег. Соседи, всегда приглашаемые в Парк Приора по подобным поводам, возвращались к себе пешком и на машинах; господин юрист и антикварий отправился поздним поездом в свою контору за документами, занадобившимися для переговоров с клиентом; прочие мялись и мешкали на разных стадиях приближения ко сну. Хорн Фишер, сам себя лишая оправданий за отказ подняться спозаранок, первым ушел в свою спальню; но при всем своем сонном виде спать он не мог. Он взял со стола книгу по старинной топонимике, из которой Хэддоу выудил первые намеки о происхождении местного названия, и, обладая способностью странно и страстно зажигаться чем угодно, начал внимательно ее читать, тщательно отмечая подробности, при прежнем чтении смутно противоречившие нынешним ее выводам. Ему отвели комнату, ближайшую к озеру посреди лесов и, следственно, самую тихую; никакие отзвуки вечерних торжеств сюда не долетали. Он внимательно проследил все доводы в пользу этимологии от фермы Приора и Волкова лаза в стене, отринул все новомодные бредни о монахах и заколдованном колодце какого-то волхва, как вдруг явственно различил в мертвенной тишине ночи неопознаваемый звук.
Звук был не то чтобы очень громкий, но как бы состоял из целой серии глухих, тяжелых ударов, как если бы кто-то упорно ломился в деревянную дверь. Далее последовал не то треск, не то скрип, будто дверь поддалась или распахнулась. Он отворил дверь собственной спальни и вслушался; но по всему дому порхали говор и смех, так что не было никаких оснований опасаться, что чьи-то призывы не будут услышаны либо незваный громила вломится к беззащитно-сонным гостям. Он подошел к своему отворенному окну, глянул на льдистый пруд, окруженный чернеющим лесом, на полощущуюся в лунном луче нимфу посередине и снова вслушался. Но на тихом этом месте вновь воцарилась тишина; и как упорно ни напрягал он слух, он ничего не мог различить, кроме дальнего одинокого взвоя убегавшего поезда. И тогда он подумал – чего только не услышит бодрствующий в самой глухой ночи; пожал плечами и устало растянулся в постели.
Проснулся он вдруг, сел рывком в постели, и уши ему, как гром, наполнил бьющийся, душераздирающий крик.
Секунду он сидел застыв, потом соскочил на пол, путаясь в полах балахона из мешковины, который весь день проносил, и кинулся к окну.
Открытое, но завешенное плотной шторой, оно задерживало в комнате ночь; но когда он штору отдернул и высунулся наружу, то увидел, что серебристо-серый берег уже сквозит в обступивших озерцо деревьях. Но больше он ничего не увидел. Хотя звук явно влетел в окно с этой стороны, вся сцена стояла пустая и тихая в утреннем свете, какой была и под лунным. Но вдруг длинная, равнодушная рука Хорна Фишера, несколько небрежно оброненная на подоконник, впилась в него, как бы унимая дрожь, а пронзительные синие глаза побелели от ужаса.
Кажется, с чего бы такие преувеличенные, ненужные страсти, учитывая здравые усилия рассудка, с помощью которых он одолел свою нервозность по поводу шума накануне вечером? Но тот был звук совсем иного свойства. Он мог объясняться тысячей разных вещей – от колки дров до битья бутылок. Звук же, раскатившийся эхом в рассветной мгле, мог иметь одно-единственное объяснение. То был страшный вопль, ужасный голос человека; и хуже того – он узнал этот голос.
Он понял вдобавок, что то был крик о помощи. Ему показалось даже, что он разобрал самое слово; но коротенькое словцо тотчас пресеклось, оборвалось, заглохло, будто удушенное, канувшее куда-то. В ушах у Хорна Фишера застрял только дразнящий отзвук; но у него не оставалось никаких сомнений в том, кому принадлежал голос. У него не оставалось сомнений, что зычный, мощный голос Фрэнсиса Брэя, барона Балмера, прозвучал с первым лучом рассвета в последний раз.
Как долго простоял он у окна, он сказать бы не мог. Очнулся он, лишь когда увидел первое живое существо на мерзлом ландшафте. По тропке над озером и прямо у него под окном медленно, тихо, с совершенным самообладанием ступала фигура, важная фигура, облаченная в торжественный багрец; то был итальянский князь, все еще в оснастке кардинала. Большинство гостей так несколько дней и жили в маскараде, да и сам Хорн Фишер находил свое вретище удобнейшим халатом; однако странно было видеть раннюю пташку в столь законченном попугайно-красном параде.
Похоже, ранняя пташка и вовсе не ложилась спать.
– Что случилось? – резко окликнул его Хорн Фишер, высовываясь из окна; и князь поднял к нему большое и желтое, как медная маска, лицо.
– Лучше обсудим это внизу, – сказал князь Бородино.
Фишер кинулся вниз по лестнице и в дверях столкнулся с обширной красной фигурой.
– Слышали вы крик? – спросил Фишер.
– Я услышал шум и вышел, – ответил дипломат, и так как он стоял против света, нельзя было разобрать выражения его лица.
– Но это был голос Балмера, – наседал Фишер. – Могу поклясться, это был его голос.
– Вы с ним хорошо знакомы? – спросил князь Бородино.
Вопрос, казалось бы, неуместный, был не лишен логики; и Фишер наобум ответил, что знакомство их было шапочное.
– С ним, кажется, никто близко не был знаком, – ровным голосом продолжал итальянец. – Никто, кроме этого его Брэйна. Брэйн гораздо старше Балмера, но, полагаю, у них было много общих тайн.
Фишер вдруг дернулся, словно очнувшись от забытья, и сказал другим, окрепшим голосом:
– Послушайте, может быть, нам все же выйти посмотреть, не случилось ли чего?
– Лед, кажется, тронулся, – ответил итальянец почти небрежно.
Выйдя из дому, они увидели темное пятно на сером поле, и вправду свидетельствовавшее о том, что лед подтаивает, как предсказывал накануне хозяин дома, и вчерашнее воспоминание вновь их вернуло к нынешней тайне.
– Он знал, что будет оттепель, – заметил князь. – И потому ни свет ни заря вышел на коньках. Может, он кричал, попав в полынью, как вы думаете?
Фишер глядел на него во все глаза.
– Вот уж Балмер не из тех, кто будет голосить из-за того, что промочил ноги. А это единственное, что ему здесь грозило: вода и до середины икр тут не доходит человеку его роста. Плоские водоросли видны под водой, как сквозь тонкое стекло. Нет, если бы Балмер проломил лед, он в тот момент ни звука бы не произнес, разве что потом было бы много шума. Мы бы увидели, как он пыхтит и топает, взбираясь по тропке, и требует сухие ботинки.
Нам остается лишь почтительно гадать, не взялся ли бы он, исходя из тех же предпосылок, знакомить медика с медником, математика с матадором и космополита с косметичкой.
Крупный, светловолосый, коренастый и короткошеий молодой человек, он непрестанно жестикулировал, машинально щелкал себя по руке перчатками и поигрывал тросточкой.
– У вас, несомненно, найдется, о чем потолковать, – сказал он беспечно. – Старинные здания и всякое такое. Это здание, хоть не мне говорить, довольно старинное, между прочим. Простите, я на минутку должен вас оставить. Пойду, пригляжу за приглашениями на рождественский трам-тарарам, который затеяла сестра. Мы, разумеется, на вас всех рассчитываем. Джульетта замахнулась на бал-маскарад. Аббаты, крестоносцы и всякое такое. Мои предки, одним словом.
– Аббат, полагаю, предком быть не мог, – с улыбкой заметил археолог.
– Ну, отчего же, по боковой-то линии, – расхохотался в ответ лорд Балмер. И обежал несколько скачущим взглядом организованный перед домом пейзаж. Искусственный водный покров в центре украшала ветшающая нимфа и со всех сторон обступили высокие деревья, седые, черные и стылые по случаю суровой зимы.
– Дивно подмораживает, – продолжал его светлость. – Сестра надеется, что мы не только потанцуем, но и на коньках побегаем.
– Но если крестоносцы явятся во всех доспехах, – заметил археолог, – вы рискуете потопить своих предков.
– О, вот уж что нам не грозит, – ответил лорд Балмер. – В этом очаровательном озере нигде нет больше двух футов глубины.
И картинным своим жестом он проткнул озеро тростью, демонстрируя его мелководность. Трость преломилась под их взглядами; на миг представилось, будто грузная фигура лорда опирается на надломленный посох.
– Самое ужасное, что мы можем увидеть, это плюхающегося на собственное седалище аббата, – заключил он, удаляясь. – Итак, au revoir. Я сообщу вам о дальнейшем.
Археолог и архитектор остались вдвоем на широких каменных ступенях, улыбаясь друг другу; но несмотря на всю свою общность интересов, внешне они являли довольно разительный контраст; а при живом воображении можно было, рассматривая порознь, и в каждом усмотреть кое-какие противоречия. Первый, мистер Джеймс Хэддоу, явился сюда из сонной конторы Лондонских Судебных Инн [7], набитой пергаментами и старой кожей; ибо юриспруденция была его профессией, история – всего лишь хобби; в числе других своих обязанностей он, между прочим, курировал имение Парк Приора. Сам он, однако, нисколько не был сонным, и совершенно даже напротив. Выпуклые глаза смотрели остро и внимательно, рыжие волосы были так же аккуратно причесаны, как аккуратен был его костюм.
Второй, по имени Леонард Крэйн, явился прямо из шумной и несколько вульгарной строительной конторы, примостившейся в ближнем пригороде за рядом кое-как состряпанных домов с аляповатыми чертежами и аршинными буквами вывесок. Серьезный наблюдатель, однако, со второго взгляда заметил бы в его глазах нечто задумчиво-мечтательное, проникновенное; светлые же волосы его, правда, не подчеркнуто длинные, нельзя было назвать не подчеркнуто опрятными. Словом, как это ни печально, может быть, но в нашем архитекторе совершенно явственно угадывался художник. Но художественность натуры отнюдь не все в нем объясняла; было в нем еще и нечто неопределенное, кое-кого настораживавшее.
При всей своей мечтательности он мог порой огорошить друзей странной выходкой, не вяжущейся с обычной его жизнью, идущей как бы от каких-то прежних его воплощений. Сейчас тем не менее он поспешил отмежеваться от хобби собеседника.
– Не стану прикидываться, – сказал он с улыбкой, – я, признаться, слабо себе представляю, что, собственно, такое археолог. Ну разве что смутные остатки греческого мне подсказывают, что это человек, исследующий старые вещи.
– Да, – ответил Хэддоу угрюмо. – Археолог – это человек, исследующий старые вещи и обнаруживающий, что они новые.
Крэйн на мгновение остановил на нем внимательный взгляд, потом снова улыбнулся.
– Осмелюсь ли предположить, – сказал он, – что иные из вещей, которых мы, например, сейчас коснулись, принадлежат к числу старых, которые оказываются новыми?
Мистер Хэддоу в свою очередь минутку помолчал, и улыбка на суровом его лице несколько поблекла, когда он спокойно ответил:
– Стена вокруг парка в самом деле старинная. Одни ворота готические, и нигде, по всей видимости, ничего не разрушалось и не восстанавливалось. Что же до имения и дома… Ну, романтические измышления, которые о них приходится читать, чаще новейшего сочинения, почти как модные романы. Само название, скажем – Парк Приора, всех наводит на мысль о средневековом полуночном монастыре; спириты, думаю, уже не раз тут набредали на призрак монаха. Но, согласно единственному солидному источнику на эту тему, который удалось мне отыскать, место прозвано Парк Приора по той простой причине, как всякое сельское жилье могло бы называться, скажем, Смитовым; просто здесь жил мистер Приор; возможно, когда-то располагавшийся здесь хутор служил местной опознавательной вехой. Тому есть уйма примеров здесь, да и где угодно. Этот наш пригород когда-то был деревней, а знаете, как народ произносит названия, наспех, смазывая и смешивая звуки, так что выговаривалось – Волховклаз, и кое-кто из средней руки поэтов вообразил здесь Волхов Кладезь, чуть ли не Святой Колодец со всякими чарами и волхвованием, нагоняя кельтских сумерек по пригородным гостиным. Тогда как каждый, знакомый с фактами, знает, что Волков Лаз означает попросту Волков Лаз, и название пошло, по-видимому, от какой-то банальнейшей истории. Вот что имел я в виду, когда сказал, что мы обнаруживаем не столько старые вещи, сколько новые.
Тут Крэйн почему-то вдруг несколько отвлекся от небольшой лекции о новшестве и старине; причина его рассеяния вскоре стала явной и быстро приближалась. Сестра лорда Балмера, Джульетта Брэй, медленно брела через лужайку рядом с одним господином и в сопровождении еще двоих. Молодой архитектор был сейчас в том нелогичном состоянии ума, когда единица кажется больше трех.
Рядом с Джульеттой вышагивал не кто иной, как великолепный князь Бородино, знаменитый в той мере, в какой только может быть известен видный дипломат, посвятивший себя тому, что именуется тайной дипломатией. Он объезжал разные имения Англии; что именно делал он на пользу дипломатии в Парке Приора, было настолько покрыто тайной, что любой дипломат ему мог бы позавидовать. При первом взгляде на него становилось очевидно, что он был бы замечательно красив, не будь он столь совершенно лыс. Но и это еще не совершенно выражено. Как ни дико звучит такое, но точнее бы сказать, что вы бы удивились, обнаружив на нем растительность; удивились, как если бы на ваших глазах вдруг порос волосом бюст римского императора. Его высокая фигура была застегнута на все пуговицы, и затянутость лишь подчеркивала дородность, зато в петлице сияла красная гвоздика. Из двоих шедших сзади один был тоже лыс, но более частично и преждевременно; его украшали вислые, покуда русые усы; и если взор его слегка отяжелел, то не под грузом лет, но от усталости. Звали его Хорн Фишер; и он так живо и легко переходил с предмета на предмет, что трудно было заключить, что же его в особенности занимает.
Рядом шел субъект куда более странного и мрачного вида; сугубое значение придавал ему тот факт, что он приходился старшим и ближайшим другом лорда Балмера. Все называли его со скромной простотой мистер Брэйн; но при этом подразумевалось, что он был судьей и полицейским чином в Индии; что он имел врагов, выставлявших те меры, какие принимал он против преступности, тоже преступными в некотором роде. Был он темный, тощий, как скелет, с темными, глубоко запавшими глазами и черными усами, прятавшими выражение рта. Хоть он казался истомленным каким-то тропическим недугом, двигался он куда проворней и живей, чем его томный спутник.
– Итак, решено, – объявила дама, приблизившись на достаточное расстояние. – Вы все наденете маскарадные костюмы, а очень может быть, и коньки; князь уверяет, правда, что одно с другим не вяжется, да что за беда? Ведь уже подмораживает, а когда еще дождешься в Англии такой возможности?
– Да мы и в Индии не круглый год можем кататься на коньках, – заметил мистер Брэйн.
– И даже Италия не в первую очередь славится льдами, – подхватил итальянец.
– В первую очередь Италия славится льдом, – возразил Хорн Фишер. – Я имею в виду лед в ящиках у мороженщиков. Здесь многие полагают, что Италия целиком населена мороженщиками и шарманщиками. Их там, конечно, уйма; возможно, это замаскированная оккупационная армия.
– Почем вы знаете? А вдруг это наши тайные дипломатические агенты? – спросил князь со слегка презрительной усмешкой. – Сеть шарманщиков подхватывает слухи, а уж о мартышках и говорить нечего.
– О, все шарманщики – шармеры, как дипломатам и положено, – тотчас нашелся мистер Фишер. – Но мы в Италии да в Индии знавали истинные холода. На склонах Гималаев. Лед на нашем кругленьком пруду покажется в сравнении с ними сущим пустяком.
Джульетта Брэй была прелестная темноволосая дама с темными бровями и танцующим взглядом. Она, можно сказать, несколько помыкала братом; хотя сей вельможа, как большинство людей с ветрами и туманами в голове, мог и встать на дыбы, когда его загоняли в угол. Разумеется, помыкала она и гостями.
Шутка сказать – самых почтенных и брыкающихся заставить обрядиться в средневековый маскарад. Она, кажется, чуть ли не стихиями повелевала, как ведьма.
Мороз действительно крепчал; к ночи озерный лед мерцал, под лунными лучами, как мраморные плиты; еще до наступления темноты можно было начать танцы и катания.
Парк Приора или, верней, окружный Волховклаз был когда-то сельскими угодьями, а теперь превратился в пригород; сообщаясь некогда с одной-единственной деревней, ныне он всеми своими воротами выходил на широко раскинувшийся Лондон. Мистер Хэддоу, произведя исторические изыскания в библиотеке, а затем бродя по окрестностям, не находил, однако, существенного подтверждения своим догадкам. По документам он заключал, что Парк Приора был сначала чем-то вроде хутора Приора, названного по имени владельца; но изменившиеся социальные условия мешали мистеру Хэддоу доискаться до корней. Набреди он на истинно сельского жителя, он непременно бы напал на след легенды о мистере Приоре, какой бы ни была она давней.
Но племя ремесленников и служивых, кочующее из одного пригорода в другой, таская за собой детей по разным школам, не обладало совокупной памятью о прошлом. Ее заменяло им то забвение истории, которое повсюду распространилось вместе с образованностью.
Когда, однако, он наутро вышел из библиотеки и увидел деревья, черным лесом обставшие заледенелый пруд, ему показалось, что он очутился в истинной сельской глуши.
Обегающая парк старинная стена незыблемо блюла эту романтику и дикость; и так легко воображалось, что темные глубины леса теряются за холмами и долами в бескрайней дали. Серый, черный и серебряный зимний лес казался еще мрачней по контрасту с яркими карнавальными фигурами, стоявшими по берегам и посредине ледяного пруда. Ибо гости уже поспешили облачиться в маскарадные наряды; и рыжеволосый юрист в черном корректном костюме казался единственным угодившим в прошлое выходцем из наших дней.
– А вы как же? Не собираетесь переодеваться? – адресовалась к нему Джульетта, негодующе тряся рогатым чепцом четырнадцатого века, который, при всей своей нелепости, был безусловно ей к лицу. – Мы тут все в средневековье. Мистер Брэйн и тот напялил темный халат и объявил себя монахом; мистер Фишер раздобыл на кухне мешки из-под картошки и сшил их вместе; он тоже, значит, монах. А князь – тот прямо-таки великолепен в лиловом пышном облачении. Он кардинал. Того гляди нас всех отравит – такой у него вид. Нет, вы решительно обязаны преобразиться.
– И преображусь, преображусь, дайте срок, – ответил мистер Хэддоу. – Покуда же я всего-навсего юрист и любитель древности. Мне надо переговорить с вашим братом относительно кое-каких дел и еще о расследовании местности, которое он мне препоручал. Докладывая, кстати, я и буду выглядеть заправским средневековым управляющим.
– Да, но брат уже преобразился! – сказала Джульетта. – И как! Неподражаемо. Просто нет слов, если угодно. Да вот и он. Надвигается на нас во всем своем блеске.
Благородный лорд в самом деле плыл к ним в великолепном пурпурно-золотом обличье шестнадцатого века: мечу с золотым эфесом, шляпе с плюмажем вполне соответствовала поступь. Да, сейчас что-то еще прибавилось к картинности и пышности его жестов. Плюмаж, так сказать, словно непосредственно венчал не шлем его, но чело. Полы шитого золотом плаща плескались, как у сказочного короля в пантомиме; он даже обнажил свой меч и помахивал им, как размахивал обыкновенно тросточкой. В свете дальнейших событий вся эта чрезмерность показалась зловещей и роковой; тем, что называют предвестием, печатью. Теперь же кое у кого попросту мелькнула непочтительная мысль, уж не нализался ли он с утра.
Первый, кого миновал он, направляясь к сестре, был Леонард Крэйн, весь в ярко-зеленом, с рогом, перевязью и мечом, положенными Робин Гуду; ибо Крэйн стоял очень близко к этой даме, и пребывал так, пожалуй, слишком долго. В нем обнаружился один из скрытых его талантов: он очень ловко бегал на коньках – и сейчас, когда катания кончились, он, кажется, не спешил отдаляться от партнерши. Неистовый Балмер шутливо обнажил меч и сделал в сторону Крэйна, кстати, весьма ловкий фехтовальный выпад.
Наверное, и Крэйном в ту минуту владело скрытое волнение; так или иначе, он тотчас же в ответ обнажил меч; и на глазах у изумленной публики оружие Балмера как бы выпрыгнуло из его руки и покатилось на звонкий лед.
– Ну, знаете ли! – сказала дама с простительным негодованием. – Вы мне, между прочим, не рассказали, что еще и фехтовать умеете.
Балмер поднял оружие – скорее недоуменно, чем сердито, даже усугубляя впечатление о том, что он сейчас явно не в себе, и потом резко повернулся к своему юристу со словами:
– О делах переговорим после ужина; однако я почти все катания пропустил, а неизвестно еще, продержится ли лед до завтрашнего вечера. Надо будет встать пораньше и покружиться в одиночку. Я ранняя пташка. Кто рано встает, тому Бог подает.
– Ну я-то вашего уединения явно не нарушу, – сказал Хорн Фишер, как всегда устало растягивая слова. – Если мне приходится начинать день на американский манер с коньков, я предпочитаю сокращать удовольствие. Рассветный декабрьский холод не про меня. Я не ранняя пташка. По мне – кто рано встает, тому Бог насморк дает.
– Ну, я от насморка не умру, – сказал лорд Балмер и расхохотался.
Компания рождественских конькобежцев в основном была представлена не выходившими за порог гостями; остальные, немного покружив по трое и парами, стали разбредаться на ночлег. Соседи, всегда приглашаемые в Парк Приора по подобным поводам, возвращались к себе пешком и на машинах; господин юрист и антикварий отправился поздним поездом в свою контору за документами, занадобившимися для переговоров с клиентом; прочие мялись и мешкали на разных стадиях приближения ко сну. Хорн Фишер, сам себя лишая оправданий за отказ подняться спозаранок, первым ушел в свою спальню; но при всем своем сонном виде спать он не мог. Он взял со стола книгу по старинной топонимике, из которой Хэддоу выудил первые намеки о происхождении местного названия, и, обладая способностью странно и страстно зажигаться чем угодно, начал внимательно ее читать, тщательно отмечая подробности, при прежнем чтении смутно противоречившие нынешним ее выводам. Ему отвели комнату, ближайшую к озеру посреди лесов и, следственно, самую тихую; никакие отзвуки вечерних торжеств сюда не долетали. Он внимательно проследил все доводы в пользу этимологии от фермы Приора и Волкова лаза в стене, отринул все новомодные бредни о монахах и заколдованном колодце какого-то волхва, как вдруг явственно различил в мертвенной тишине ночи неопознаваемый звук.
Звук был не то чтобы очень громкий, но как бы состоял из целой серии глухих, тяжелых ударов, как если бы кто-то упорно ломился в деревянную дверь. Далее последовал не то треск, не то скрип, будто дверь поддалась или распахнулась. Он отворил дверь собственной спальни и вслушался; но по всему дому порхали говор и смех, так что не было никаких оснований опасаться, что чьи-то призывы не будут услышаны либо незваный громила вломится к беззащитно-сонным гостям. Он подошел к своему отворенному окну, глянул на льдистый пруд, окруженный чернеющим лесом, на полощущуюся в лунном луче нимфу посередине и снова вслушался. Но на тихом этом месте вновь воцарилась тишина; и как упорно ни напрягал он слух, он ничего не мог различить, кроме дальнего одинокого взвоя убегавшего поезда. И тогда он подумал – чего только не услышит бодрствующий в самой глухой ночи; пожал плечами и устало растянулся в постели.
Проснулся он вдруг, сел рывком в постели, и уши ему, как гром, наполнил бьющийся, душераздирающий крик.
Секунду он сидел застыв, потом соскочил на пол, путаясь в полах балахона из мешковины, который весь день проносил, и кинулся к окну.
Открытое, но завешенное плотной шторой, оно задерживало в комнате ночь; но когда он штору отдернул и высунулся наружу, то увидел, что серебристо-серый берег уже сквозит в обступивших озерцо деревьях. Но больше он ничего не увидел. Хотя звук явно влетел в окно с этой стороны, вся сцена стояла пустая и тихая в утреннем свете, какой была и под лунным. Но вдруг длинная, равнодушная рука Хорна Фишера, несколько небрежно оброненная на подоконник, впилась в него, как бы унимая дрожь, а пронзительные синие глаза побелели от ужаса.
Кажется, с чего бы такие преувеличенные, ненужные страсти, учитывая здравые усилия рассудка, с помощью которых он одолел свою нервозность по поводу шума накануне вечером? Но тот был звук совсем иного свойства. Он мог объясняться тысячей разных вещей – от колки дров до битья бутылок. Звук же, раскатившийся эхом в рассветной мгле, мог иметь одно-единственное объяснение. То был страшный вопль, ужасный голос человека; и хуже того – он узнал этот голос.
Он понял вдобавок, что то был крик о помощи. Ему показалось даже, что он разобрал самое слово; но коротенькое словцо тотчас пресеклось, оборвалось, заглохло, будто удушенное, канувшее куда-то. В ушах у Хорна Фишера застрял только дразнящий отзвук; но у него не оставалось никаких сомнений в том, кому принадлежал голос. У него не оставалось сомнений, что зычный, мощный голос Фрэнсиса Брэя, барона Балмера, прозвучал с первым лучом рассвета в последний раз.
Как долго простоял он у окна, он сказать бы не мог. Очнулся он, лишь когда увидел первое живое существо на мерзлом ландшафте. По тропке над озером и прямо у него под окном медленно, тихо, с совершенным самообладанием ступала фигура, важная фигура, облаченная в торжественный багрец; то был итальянский князь, все еще в оснастке кардинала. Большинство гостей так несколько дней и жили в маскараде, да и сам Хорн Фишер находил свое вретище удобнейшим халатом; однако странно было видеть раннюю пташку в столь законченном попугайно-красном параде.
Похоже, ранняя пташка и вовсе не ложилась спать.
– Что случилось? – резко окликнул его Хорн Фишер, высовываясь из окна; и князь поднял к нему большое и желтое, как медная маска, лицо.
– Лучше обсудим это внизу, – сказал князь Бородино.
Фишер кинулся вниз по лестнице и в дверях столкнулся с обширной красной фигурой.
– Слышали вы крик? – спросил Фишер.
– Я услышал шум и вышел, – ответил дипломат, и так как он стоял против света, нельзя было разобрать выражения его лица.
– Но это был голос Балмера, – наседал Фишер. – Могу поклясться, это был его голос.
– Вы с ним хорошо знакомы? – спросил князь Бородино.
Вопрос, казалось бы, неуместный, был не лишен логики; и Фишер наобум ответил, что знакомство их было шапочное.
– С ним, кажется, никто близко не был знаком, – ровным голосом продолжал итальянец. – Никто, кроме этого его Брэйна. Брэйн гораздо старше Балмера, но, полагаю, у них было много общих тайн.
Фишер вдруг дернулся, словно очнувшись от забытья, и сказал другим, окрепшим голосом:
– Послушайте, может быть, нам все же выйти посмотреть, не случилось ли чего?
– Лед, кажется, тронулся, – ответил итальянец почти небрежно.
Выйдя из дому, они увидели темное пятно на сером поле, и вправду свидетельствовавшее о том, что лед подтаивает, как предсказывал накануне хозяин дома, и вчерашнее воспоминание вновь их вернуло к нынешней тайне.
– Он знал, что будет оттепель, – заметил князь. – И потому ни свет ни заря вышел на коньках. Может, он кричал, попав в полынью, как вы думаете?
Фишер глядел на него во все глаза.
– Вот уж Балмер не из тех, кто будет голосить из-за того, что промочил ноги. А это единственное, что ему здесь грозило: вода и до середины икр тут не доходит человеку его роста. Плоские водоросли видны под водой, как сквозь тонкое стекло. Нет, если бы Балмер проломил лед, он в тот момент ни звука бы не произнес, разве что потом было бы много шума. Мы бы увидели, как он пыхтит и топает, взбираясь по тропке, и требует сухие ботинки.