-- Мы старую хлеб-соль не забываем! Капитан взял кий в руки.
-- За капитана держанье, держу за капитана красный билет! --
послышалось во всех углах. Посыпались на столы кредитки...
Капитан гордо выпрямился.
Его партнер, известный игрок Свистун, молодой мальчик, начал партию.
Ловко, "тонким зефиром"" его шар скользнул по боку пирамидки и вернулся
назад.
Капитан оперся на борт, красиво согнул свой тонкий, стройный стан,
долго целился и необычайно сильным шаром "в лоб" первого шара пирамиды
разбил все
У ары, а своего красного вернул на прежнее место. Удар был
поразительный.
Браво, капитан, браво! -- аплодировала, восхищаясь, биллиардная.
Но капитану было не до того. Он схватился левой рукой за правую и
бледный, как мертвец, со стоном опустился на стул.
Свистун сделал удар -- и не отыгрался. Его шар встал посередине
биллиарда, как раз под всей партией. Стоило положить одного шара и выиграть
все.
А капитан, удививший минуту тому назад биллиардную своим былым
знаменитым "капитанским" ударом, продолжал стонать, сидя на стуле.
Вся биллиардная столпилась около него.
-- Рука моя... рука... Умираю... Она сломана! --стонал капитан.
Ему дали воды. Он немного оправился и помутившимися глазами смотрел на
окружающих.
Играйте, играйте, ваш удар!--требовал Свистун и державшие за него.
Пусть другой играет, он не может, видите, болен! -- говорили
противники.
А болен, не берись! Мы тоже деньги ставили.
Послушай, Свистун, я стою подо всей партией,разойдемся! -- посмотрев на
биллиард, промолвил капитан.
Играйте-с!
Капитан, бледный, с туманным взором, закусив от боли губу, положил
правую руку за борт сюртука, встал, взял в левую руку кий и промахнулся.
Свистун с удара сделал партию и получил деньги. Капитан без чувств
лежал на стуле и стонал. а.то-то, уплачивая проигрыш, обругал его "старым
вором, бродягой".
его выгнали, больного, измученного, из биллиардной и отобрали у него
последние деньги. На улице бед-родняли Дворники и отправили в приемный
по-Прошло несколько месяцев; о капитане никто ни- чего не слыхал, и его
почти забыли. Прошло еще около года. До биллиардной стали достигать слухи о
капитане будто он живет где-то в ночлежном доме и питается милостыней.
Это было верно: капитан действительно жил в ночлежном приюте, а по
утрам становился на паперть вместе с нищими, между которыми он известен за
"безрукого барина". По вечерам его видали сидящим в биллиардных грязных
трактиров.
Он поседел, осунулся, стан его согнулся, а жалкие лохмотья и
ампутированная рука сделали его совсем непохожим на былого щеголя-капитана.
Вы, батенька мой, зачем пожаловали?--Этими словами в прихожей
классической гимназии остановил инспектор Тыква входившего гимназиста
Корпелкина.
Как, куда? В классы, Евдоким Леонидович!
Зачем это?
Как зачем? На переэкзаменовку!
Поздно-с! Вчера совет вас исключил, переэкзаменовка вам не разрешена,
можете завтра прийти за получением бумаг...
Как? Почему не разрешена переэкзаменовка? Ведь у меня только одна
двойка и то из латинского... Отчего же Куропаткина и Субботина вчера
переэкзаменовали? У них по две двойки...
Не знаю-с, завтра получите бумаги, а сегодня можете идти.
Корпелкин вышел. Слезы и злость душили его.
•-- Господи, да что же я за несчастный такой? Из-за пустой двойки... И
почему это других допустили до переэкзаменовки, а меня нет? А я имел больше
права, у меня одна двойка... да за что же, за что!
На другой день ему были выданы из гимназии бумаги.
*
Прошло около пяти лет после этого случая. Корпелкин сын бедных
родителей, жил дома, прибиваясь кой-как дешевыми уроками, которые давали ему
руб. лей около восьми в месяц. Первые два года, впро. чем, он горячо
принялся готовиться в университет, хотел держать экзамен, причем сильно
рассчитывал на обещанный урок у одного купца, чтобы добыть необходимых на
поездку денег, но урок этот перебил его бывший товарищ по гимназии Субботин.
Прошло еще три года после этого. Университет забылся, о продолжении
ученья и помину нет -- жить стало нечем, пришлось искать М!еста. Эти поиски
продолжались около года, во время которого предлагал дальний родственник,
исправник, поступить в урядники, но молодой человек, претендовавший
поступить в университет, отказался, за что, впрочем, от родителей получил
нагоняй.
Наконец, по хлопотам одного знакомого секретаря управления железной
дороги, приятеля его отца, ему было обещано место помощника счетовода при
управлении.
В назначенный день в передней управления сидели двое: маленький
невзрачный молодой человек, с птичьей запуганной физиономией, и рослый,
бородатый мужчина, с апломбом говоривший, с апломбом двигавшийся.
-- Господа, пожалуйте к управляющему! -- заявилим чиновник, и через
пять минут оба стояли перед управляющим дорогою.
--~ Господин Ловитвин,-- обратился он к бородатому,-- я вас назначаю
помощником счетовода, а вас, гссподин Корпелкин, в статистику, на тридцать
пять рублей в месяц. Прошу служить аккуратно, быть исправным!
-- Господин управляющий, мне обещали...
Но управляющий взглянул в лицо Корпелкина, как-то презрительно
улыбнулся вместо ответа, повернулся спиной и вышел...
Богато и весело справлял свои именины секретарь Станислав Францевич
Пульский его просторная чистенькая квартирка была переполнена гостями. Две
комнаты были заняты карточными столами, СТ которых "винтили" и "стучали"
чиновники посолиднее, а молодежь отплясывала в зале. Два железно-орояшых
сторожа обносили барышень фруктами и чаем.
Станислав Францевич не жалел угощенья... Да и жалеть-то нельзя было: на
вечерах этих он лицом показывал свой товар, трех дочерей: Клементину, Марию
и Цецилию. Старшей было двадцать два года, младшей -- восемнадцать лет.
Веселились все, танцевали... Только в углу, как "мрачный демон, дух
изгнанья", сидел Корпелкин, не отрывая глаз от Клементины, в которую был
влюблен и уже считался женихом ее...
А смущал его армейский подпоручик, не отходивший от Климочки, как
мысленно называл ее Корпелкин, и танцевавший с ней все танцы. Она тоже
умильно нежничала с военным и только раз, да и то как-то презрительно, как
показалось Корпелкину, взглянула в тот угол, где сидел страдалец.
Клементина Станиславовна! Позвольте вас просить на тур вальса! --
как-то робко заявил ей, наконец, Корпелкин, улучив минуту, когда она,
усталая после кадрили, сидела в углу и обмахивалась батистовым платком.
Видите, я...-- начала было она, но подлетевший подпоручик выручил ее.
Клементина Станиславовна, позвольте... Да. с удовольствием,-- не дала
договорить Кли-мочка, и новая пара закружилась по зале.
пи слова более не сказал Корпелкин; пробравшись отихояьку в переднюю,
он оделся и ушел домой.
*
Вася, слышал? Станислав Францевич дочь вчера сватал! -- на другой день
в конторе заявил ему товарищ Колушкин.
Вчера?!
Да, и шампанское пили! Клементину Станисла.Свсвну, за офицера, что с
ней танцевал.
Как? Что? За этого офицера?.. Ты не шутишь?Нет?..
Да вот хоть самого спроси. Что за шутки, и свадьба в ноябре
назначена...
Свадьба?.. Нет, этого не может быть... что ты... нет!..
Честное слово! Мы приглашены на свадьбу, уздневеста меня и в шафера
выбрала...
Прошедший мимо управляющий прекратил дальнейший разговор.
*
Боже мой, боже мой!.. Что же это такое? Что я за несчастный такой?..
Ничего-то, ничего в жизни не удается мне!.. Наконец она!.. Она, по-видимому,
интересовавшейяся мною, променяла меня на какого-то офицерика.. А ведь
вместе росли... Еще в гимназии мечтали о нашем будущем счастии... И отец,
определяя меня на службу к себе, намекал на это... И вдруг офицер этот... А
чем я, спрашивается, хуже его? А вот нет, не везет... И наградой обошли...
Когда директор назначал награды, призвал нас, посмотрел сначала на
Ловитвина, потом на меня -- и назначил ему сто рублей, а мне тридцать...
Отчего это? Так вот, не понравился что-то, а отчего --сам не придумаю...
Отчего же в самом деле? И всегдадь так... Разве я меньше стою, чем другие?
Работаю меньше? -- вслух рассуждал Корпелкин, шлепая по грязи... Он то и
дело оступался и попадал в лужи, но незамечал ничего и рассуждал сам с собою
до тех пор,пока не наткнулся на церковную ограду. Церковь была освещена
ярко. У подъезда стояли богатые кареты Сквозь раскрытые форточки окон
неслось "Исайя ликуй".
Пойти хоть на чужое счастье посмотреть, если свое не удается.
В церкви была толпа, давка.
Куда лезешь,-- остановил его околоточный.
В церковь! -- ответил он.
Говорят, нельзя...-- И его кто-то вытолкнул изцеркви...
"Приидите все несчастные и обрящете здесь покой>( написал какой-то
местный юморист-завсегда-
ай на почерневших дверях погребка красным карандашом. Надпись эта
существует, полустершаяся, неразборчивая, давно, ее все обитатели погребка
знают наизусть.
Погребок этот замечательный. Он стоит в укромном уголке бойкой,
оживленной ночью и днем разгульной улицы, и в него не заглядывает всевидящее
око полиции.
В погребке особая жизнь, гармонирующая с обстановкой.
Прямо от входа, в первой комнате, стоит буфет, сзади которого на полках
красуется коллекция вин и водок. На буфете горой поднялся бочонок и стоят на
подносе стаканчики, так как погребок, вопреки существующим законам, по
неисповедимой воле судеб, доказывающей, что нет правил без исключений,
торгует круглые сутки распивочно и навынос... Снаружи все прилично,
сравнительно чисто. За буфетом стоит солидный, со степенной бородой
буфетчик, бесстрастно, никогда не изменяя своей холодной физиономии,
смотрящий на окружающее.
Двери то и дело отворяются. Вбежит извозчик, распояшется, достанет
пятак и, не говоря ни слова, хлопнет его об стойку. Буфетчик ловким
движением руки сгребет этот пятак в ящик, нальет стакан и наклонится за
прилавок. В руках его появляется полупудовая, черная, как сапог, печенка,
кусочек которой он стукнет о прилавок и пододвинет его к извозчику. За
извозчиком ежит весь согнувшийся сапожник с колодками под мышкой.
Опохмелите, Афанасий Афанасьевич! -- попросит н изагремит колодками по
прилавку.
Опять безмолвно наливается стакан водки, режется ок печенки, и сапожные
колодки исчезают за буфет
И так с утра до утра...
Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Корпелкин. С утра он сидел
в задней темной комнате, известной под именем "клоповника", вместе с
десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных.
Было утро. Один за другим оборванцы наполняли "клоповник".
Они проходили поодиночке мимо буфетчика, унижен. но кланялись, глядя в
его бесстрастное, холодное лицо, и садились в "клоповник". Затем шли
разговоры, где бы добыть на еду, на водку.
Петька, давай перекатим твою поддевку, может, бумажку дадут!--предлагал
босой, в одной рубахе, оборванец своему соседу в кафтане.
Отчепись; по тваму, што ли, дойти?.. Вылицевали уж меня, нечего
сказать...-- протестует Петька.
Сейчас водочки бы, Петя... Стюденю потом на пятак... А стюдень хороший,
свежий... С хрящом, зна ешь...Ну тебя!..
И хренку дадут... Хорошо...Убирайся... Ни за что... К крестной в
воскресенье пойду... Она жалованье получит...Да мы найдем надеть-то... А
сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и стюдню...Петька, а ты не ломайся,
это не по-товарицки...-- вмешался третий оборванец.
Стюдень-то све-жай...
А Корпелкин сидел в углу и связывал веревкой развалившийся опорок,
подобрав под себя босую ногу-
Он был погружен в свое занятие и не обращал внимания на окружающее.
-- Ишь ты, проклятый, как его угораздило лопнуть- то... Н-да!..
Он связал опорок и посмотрел на него.
-- Ладно, потерпит,-- решил он.
"А у Климочки тогда были розовые ботинки... Каблучок с выемкой... Тоже
розовый..." -- вдруг пришло на ум Корпелкину. Он зажмурил глаза...
"В каких же она ботинках венчалась? Должно быть, в белых... Всегда в
белых венчаются. Должно быть..--
R-помнил он, как его не пустили в церковь, как он в трактир, напился
пьян, неделю без просыпу
ПО^1 л т-тгтю Л Ы ГП ГЛ\*"Ж(ЛЬТ ^Я ГТК СИГТТЭГ" М W Я Ь1 Г\и
И так с утра до утра...
Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Кор. пелкин. С утра он
сидел в задней темной комнате, известной под именем "клоповника", вместе с
десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных.
Было утро. Один за другим оборванцы наполняли "клоповник".
Они проходили поодиночке мимо буфетчика, унижен. но кланялись, глядя в
его бесстрастное, холодное ли-цо, и садились в "клоповник". Затем шли
разговоры, где бы добыть на еду, на водку.
Петька, давай перекатим твою поддевку, может, бумажку дадут!--предлагал
босой, в одной рубахе, оборванец своему соседу в кафтане.
Отчепись; по тваму, што ли, дойти?.. Вылицевали уж меня, нечего
сказать...-- протестует Петька.
Сейчас водочки бы, Петя... Стюденю потом на пятак... А стюдень хороший,
свежий... С хрящом, зна ешь...
Ну тебя!..
И хренку дадут... Хорошо...
Убирайся... Ни за что... К крестной в воскресенье пойду... Она
жалованье получит...
Да мы найдем надеть-то... А сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и
стюдню...
Петька, а ты не ломайся, это не по-товарицки...-- вмешался третий
оборванец.
Стюдень-то све-жай...
А Корпелкин сидел в углу и связывал веревкой развалившийся опорок,
подобрав под себя босую ногу-
Он был погружен в свое занятие и не обращал внимания на окружающее.
-- Ишь ты, проклятый, как его угораздило лопнуть- то... Н-да!..
Он связал опорок и посмотрел на него.
-- Ладно, потерпит,-- решил он.
"А у Климочки тогда были розовые ботинки... Каблучок с выемкой... Тоже
розовый..." -- вдруг пришло на ум Корпелкину. Он зажмурил глаза...
"В каких же она ботинках венчалась? Должно быть, в белых... Всегда в
белых венчаются. Должно быть как его выгнали со службы за пьянство и как он,
опустил с себя приличное платье, стал завсегдатаем ебка... Вот уж с лишком
год, как он день сидит в П а на ночь выходит на угол улицы и протягивает Н
ку за пятаком на ночлег, если не получает его от за-лявшего в погребке гостя
или если товарищи по "клоповнику" не раздобудутся деньгами.
Старые товарищи раза три одевали его с ног до головы, но он возвращался
в погребок, пропивал все и оставался, по местному выражению, "в сменке до
седьмого колена", то есть в опорках и рваной рубахе... Раз ему дали занятие
в конторе у инженера. Он проработал месяи, получил десять рублей. Его
неудержимо влекло в погребок похвастаться перед товарищами по "клоповнику",
что он на месте, хорошо одет и получает жалованье.
А, барин, ишь ты! Поздравляем! --встретили его оборванцы, даже сам
буфетчик руку подал и взглянул как-то странно на его костюм, будто оценивая
его. Потом Корпелкин угостил всех на радостях водкой, а сам долго не хотел
пить больше одной рюмки, но не вытерпел. К полуночи все его платье очутилось
за буфетом, а он сам, размахивая руками, кричал, сидя в углу:
Н-ну их, подлецов... Кланяться за свой труд... Не хочу, подлецы!
Эксплуататоры! Десять рублей в месяц...
Ну, в трущобе я... В трущобе... А вы, франты, не в трущобе, а? Да черти
вас возьми... Холуи... Я здесь зато сам по себе... Я никого не боюсь... Я
голоден -- меня накормят... Опохмелят... У меня есть -- я накормлю... Вот
это по-товарищески... А вы... Тьфу! Вы только едите ДРУГ друга... Ради
прибавки жалованья, ради заслуг каких-то продаете других, топите их... как
меня утопили... .за что меня;> а зачто--кричал Корпелкин, валясь на пол...
Пьяный он всегда ругался и кричал в том же а трезвый ни с кем не
говорил ни слова, а только
Думал, как бы добыть водки, чтоб напиться и ругаться.
-- Вчера бы гривенник дали, на стаканчик бы, а теперь и пятака не
дадут! -- посмотрел он опять ца опорки.
Потом опять мелькнули в его воображении строи, ные ножки в розовых
ботинках. Он посмотрел на един-ственный в "клоповнике" стол. Петька сидел в
одной рубахе и наливал в стакан из штофа водку. Перед ним стоял студень с
хреном.
-- Эй, барин, подходи, твой черед, мы уж опохмелились! -- крикнул он
пьяным голосом Корпелкиму.
Корпелкин подошел и взял стакан.
-- И стюдень хароша-ай! -- причмокивал оборванец,тыча грязной рукой в
жидкую, бурую массу...
Подпоручик Иванов вышел в отставку и с Кавказа, где квартировал его
полк, приехал в один из городов средней России. Еще будучи юнкером, он
получал от своей единственной родственницы, старушки тетки, жившей в этом
городе, небольшие суммы денег и теперь, бросив службу "по служебным
недоразумениям", приехал к тетке, чтобы пока, до новой должности, пережить
трудное время.
Дорогой Иванов скромно мечтал о какой-нибудь должности на железной
дороге или в конторе, о чистенькой комнатке, о женитьбе.
Но предположения его не сбылись. Тетка умерла несколько лет тому назад,
и он, совершенно одинокий, очутился в чужом городе без средств, без знания
жизни. За короткое время розысков Иванов потратил несколько рублей, бывших
при нем, и распродал остатки гардероба; у него осталось одно военное, сильно
поно-Шенное пальто, и то без погон, которые он не имел право носить в
отставке и продал барышнику "на выжи-У*- Дошло до того, что хозяин
гостиницы, где остановился Иванов, без церемонии выгнал его за неплатеж
'скольких рублей, и он вышел на улицу полуголодный, оскорбленный... За
неделю, даже накануне, он и не мечтавший таком положении, в каком очутился.
он пошел по улице и начал заходить из магазина в магазин из конторы в
контору, просил занятий, рассказывал обстоятельства, заставившие его искать
работы, и всюду получал отказ то в притворно вежливой, то в бой форме.
Так, один купец, повертев в руках его чистенький указ об отставке,
предложил поступить в швейцары подъезду.
-- Двери будешь отворять, калоши, платье снимать... жалованья пять, да
чайных с красненькую набежит, а к празднику и с четвертную наподают, то.
услужить смоги!
Иванов счел это предложение за глумление и yi сопровождаемый
насмешками.
Заходил он под вечер на железную дорогу, в i дуктора просился, но здесь
ему прямо сказали, что особой протекции высшего начальства мест не д никому.
Последняя надежда лопнула, и он бесцельно t дил по улицам, шлепая по
лужам, образовавшимся два дня оттепели...
--• Куда же идти? -- поминутно задавал он себе прос и не находил
ответа.
Мысли, одна нелепее другой, несбыточные над< ды мелькали в его голове:
"Что бы я нашел сейчас на улице тысячу рублей?.. Оделся бы щеголем,
квартирку бы нанял... Кабинет, чтобы выходил окнами на полдень... Шторы
сделаю, как у командира полка, суровые, с синей отделкой... Непременно с
синей..." Потом мысли его вдруг перескакивают: он в бою, бросается со
взводом на дымящийся редут, захватывает неприятельское знамя...
Его поздравляет отрядный командир; целует, навешивает ему с себя на
грудь беленький крестик... Он уже ощущает крестик у себя на груди...
-- Эй, берегись! --раздается голос извозчика и разрушает сладкие мечты.
Иванов вдруг огляделся и почему-то устыдился своего военного,
форменного пальто,-- того самого пальто, надев которое два года тому назад в
первый раз, при производстве, он воображал себя на верху счастья --и с
презрением оглядывал всех "штафирок".
А теперь ему самому казалось, что все на него смотрят, как на не
годного никуда человека, потерявшего почву бездомника.
Он при каждом случайно остановившемся на нем взгляде прохожего как-то
терялся и отворачивался в сторону...
Оборванный рабочий, несший мешок щепок, своим взглядом также сконфузил
Иванова.
"Отчего это этот оборванец идет гордо, не стыдится, а мне стыдно своего
пальто, еще очень приличного?"--задавал себе вопрос Иванов.
"Оттого, что у меня нет почвы, оттого, что рабочий, если его спросят,
чем он занимается, ответит: "Работаю", а если его спросят, где он живет, он
назовет свой угол... Вот отчего..." -- думал Иванов и шел вперед без цели...
Он еще больше ослаб, утратил последнюю энергию. Зимняя оттепель
способствовала этому, а голодный желудок усиливал нравственное страдание. Он
в сотый раз ощупывал свои пустые карманы, лазил за подкладку пальто, мечтая
разыскать завалившуюся, может быть, монету. Наконец, снял ремень, которым
был подпоясан, и продал его за семь копеек в съестной лавке.
Он вспомнил, что при въезде в город видел ряд постоялых дворов. Пятак
он оставил в кармане для уплаты за ночлег, а за две копейки купил мерзлого
хлеба и, спрятав в карман, ломал по кусочкам и ел из горсти. Это подкрепило
силы. Проходя мимо часового магазина, он взглянул в окно. Большие стенные
часы показывали семь. Было еще рано идти на постоялый двор, и Иванов зашел в
биллиардную. Комната была полна народом. Шла крупная интересная игра.
Публика внимательно следила за каждым ударом двух знаменитых игроков.
Иванов, игравший когда-то сам, увлекся, и, сидя около печки, пригрелся
и забыл обо всем...
Однако игра кончилась. Кукушка выскочила из часов и прохрипела
одиннадцать раз.
Боясь опоздать на ночлег, Иванов с трудом расстался с теплым углом
светлой, веселой комнаты и вышел на улицу.
Подмерзло. Крупными хлопьями, напоминавшими куски ваты, валил снег,
густым пологом спускаясь на улицу и ослепляя глаза.
Иванов долго шел, спрашивал прохожих и, наконец добрался, окоченев от
холода, до окраины. Вопотя одного из постоялых дворов были не заперты. Он
во-шел в кухню.
Переночевать бы у вас,-- обратился он к дворни- ку, аппетитно евшему
жирные щи с крошеной солониной
С лошадью?--спросил дворник.
У меня лошади нет... я один...
Один? Без лошадей не пускаем... Мы уж учены...обкрадывали...
Рядом ступай, там и жуликов пускают! -- послышался голос с полатей... И
еще новый голос энергичноприбавил:
Гони его к лешему, Федот, по шее его!..-- Иванов вышел.
Из теплой избы, с запахом горячих щей, он опять очутился на улице.
Он постоял на улице, посмотрел, цел ли пятак в кармане, подошел к
соседним воротам и долго прислушивался. Было тихо, только слышалось фырканье
лошадей и изредка удар копыт о полозья саней.
Он начал стучаться и стучал долго.
Кто тут? -- отозвались наконец со двора.
Пустите переночевать!
Двор полон, лошади негде поставить! Дверь отворилась. На пороге стоял
дворник.
Я. заплачу... Вот пять копеек...
-- Уходи, пока ребра целы, жулье... Ишь, ворище, барабанит, будто домой
пришел!
Дверь с треском захлопнулась.
Измученный, голодный, оскорбленный, Иванов скорее упал, чем сел на
занесенную снегом лавочку у ворот. В голове шумело, ноги коченели, руки не
попадали в рукава... Он сидел. Глаза невольно начали слипать-ся... Иванов
сознавал, что ему надо идти, но не в силах был подняться... Он понемногу
замирал...
Удар часового колокола вывел его на момент из забытья... Бьют часы...
Он считает: один... два... три., четыре... пять.
Звуки все учащаются Он считает двенадцать, тринадцать...
четырнадцать... двадцать... Все чаще и чаще бьют удары колокола... Пожарный
набат... Зарево передним.. Вот он около пожара.. Пылает трехэтажный дом...
Пламя длинными языками вырывается из окон третьего этажа...
Вдруг в одном окне показывается стройная женская фигура в голубом
платье... Она умоляет о помощи... ломает в отчаянии руки... К окну
подставлена лестница, но никто из пожарных не осмеливается лезть в огонь. А
фигура в окне продолжает умолять о помощи... Ее роскошную пепельную косу уже
охватывает пламенем... Тогда он, Иванов, бросается в огонь и спасает. Он
чувствует приятную тяжесть на своем плече, слышит аплодисменты, одобрения
толпы... Руки его обожжены, концы пальцев ноют, но он чувствует себя в
блаженном состоянии... Вот он вместе со спасенной красавицей уже в комнате.
Самовар стоит на столе. Сквозь голубой полусвет он видит ее, роскошную
блондинку; признательно, с любовью, смотрит она ему в глаза... Ему
бесконечно хорошо, только ноют обожженные пальцы рук...
Он засыпает на мягком голубом диване...
Вдруг странную, непонятную боль ощущает он в голове, во всем теле... Он
пробует открыть глаза, встать, но не может пошевелиться... Он чувствует
только, что кто-то обхватил железными ладонями его голову и безжалостно
вертит уши... Боль невыносимая...
Иванов старается спросить, что с ним делают, но с языка срывается стон.
В ответ слышны слова: "Жив еще, три шибче!"
И опять началась та же ужасная пытка...
Наконец, он открыл глаза. Перед ним стояли люди в шубах и солдатских
шинелях. Один тер ему обеими руками уши, а двое других оттирали снегом руки,
и еще кто-то держал перед лицом фонарь...
-- Вали на извозчика да вези пьянчугу в больницу, вишь, весь
обморозился!..-- проговорил оттиравший уши, и Иванова взвалили в извозчичьи
сани...
В городе в том же году появился молодой нищий на костылях, без пальцев
на обеих руках. Он не просил у прохожих, а только на несколько минут
останавливался На темных перекрестках и, получив несколько копеек, Уходил в
свой угол.
Трущеба приобрела себе еще одну жертву
-- За капитана держанье, держу за капитана красный билет! --
послышалось во всех углах. Посыпались на столы кредитки...
Капитан гордо выпрямился.
Его партнер, известный игрок Свистун, молодой мальчик, начал партию.
Ловко, "тонким зефиром"" его шар скользнул по боку пирамидки и вернулся
назад.
Капитан оперся на борт, красиво согнул свой тонкий, стройный стан,
долго целился и необычайно сильным шаром "в лоб" первого шара пирамиды
разбил все
У ары, а своего красного вернул на прежнее место. Удар был
поразительный.
Браво, капитан, браво! -- аплодировала, восхищаясь, биллиардная.
Но капитану было не до того. Он схватился левой рукой за правую и
бледный, как мертвец, со стоном опустился на стул.
Свистун сделал удар -- и не отыгрался. Его шар встал посередине
биллиарда, как раз под всей партией. Стоило положить одного шара и выиграть
все.
А капитан, удививший минуту тому назад биллиардную своим былым
знаменитым "капитанским" ударом, продолжал стонать, сидя на стуле.
Вся биллиардная столпилась около него.
-- Рука моя... рука... Умираю... Она сломана! --стонал капитан.
Ему дали воды. Он немного оправился и помутившимися глазами смотрел на
окружающих.
Играйте, играйте, ваш удар!--требовал Свистун и державшие за него.
Пусть другой играет, он не может, видите, болен! -- говорили
противники.
А болен, не берись! Мы тоже деньги ставили.
Послушай, Свистун, я стою подо всей партией,разойдемся! -- посмотрев на
биллиард, промолвил капитан.
Играйте-с!
Капитан, бледный, с туманным взором, закусив от боли губу, положил
правую руку за борт сюртука, встал, взял в левую руку кий и промахнулся.
Свистун с удара сделал партию и получил деньги. Капитан без чувств
лежал на стуле и стонал. а.то-то, уплачивая проигрыш, обругал его "старым
вором, бродягой".
его выгнали, больного, измученного, из биллиардной и отобрали у него
последние деньги. На улице бед-родняли Дворники и отправили в приемный
по-Прошло несколько месяцев; о капитане никто ни- чего не слыхал, и его
почти забыли. Прошло еще около года. До биллиардной стали достигать слухи о
капитане будто он живет где-то в ночлежном доме и питается милостыней.
Это было верно: капитан действительно жил в ночлежном приюте, а по
утрам становился на паперть вместе с нищими, между которыми он известен за
"безрукого барина". По вечерам его видали сидящим в биллиардных грязных
трактиров.
Он поседел, осунулся, стан его согнулся, а жалкие лохмотья и
ампутированная рука сделали его совсем непохожим на былого щеголя-капитана.
Вы, батенька мой, зачем пожаловали?--Этими словами в прихожей
классической гимназии остановил инспектор Тыква входившего гимназиста
Корпелкина.
Как, куда? В классы, Евдоким Леонидович!
Зачем это?
Как зачем? На переэкзаменовку!
Поздно-с! Вчера совет вас исключил, переэкзаменовка вам не разрешена,
можете завтра прийти за получением бумаг...
Как? Почему не разрешена переэкзаменовка? Ведь у меня только одна
двойка и то из латинского... Отчего же Куропаткина и Субботина вчера
переэкзаменовали? У них по две двойки...
Не знаю-с, завтра получите бумаги, а сегодня можете идти.
Корпелкин вышел. Слезы и злость душили его.
•-- Господи, да что же я за несчастный такой? Из-за пустой двойки... И
почему это других допустили до переэкзаменовки, а меня нет? А я имел больше
права, у меня одна двойка... да за что же, за что!
На другой день ему были выданы из гимназии бумаги.
*
Прошло около пяти лет после этого случая. Корпелкин сын бедных
родителей, жил дома, прибиваясь кой-как дешевыми уроками, которые давали ему
руб. лей около восьми в месяц. Первые два года, впро. чем, он горячо
принялся готовиться в университет, хотел держать экзамен, причем сильно
рассчитывал на обещанный урок у одного купца, чтобы добыть необходимых на
поездку денег, но урок этот перебил его бывший товарищ по гимназии Субботин.
Прошло еще три года после этого. Университет забылся, о продолжении
ученья и помину нет -- жить стало нечем, пришлось искать М!еста. Эти поиски
продолжались около года, во время которого предлагал дальний родственник,
исправник, поступить в урядники, но молодой человек, претендовавший
поступить в университет, отказался, за что, впрочем, от родителей получил
нагоняй.
Наконец, по хлопотам одного знакомого секретаря управления железной
дороги, приятеля его отца, ему было обещано место помощника счетовода при
управлении.
В назначенный день в передней управления сидели двое: маленький
невзрачный молодой человек, с птичьей запуганной физиономией, и рослый,
бородатый мужчина, с апломбом говоривший, с апломбом двигавшийся.
-- Господа, пожалуйте к управляющему! -- заявилим чиновник, и через
пять минут оба стояли перед управляющим дорогою.
--~ Господин Ловитвин,-- обратился он к бородатому,-- я вас назначаю
помощником счетовода, а вас, гссподин Корпелкин, в статистику, на тридцать
пять рублей в месяц. Прошу служить аккуратно, быть исправным!
-- Господин управляющий, мне обещали...
Но управляющий взглянул в лицо Корпелкина, как-то презрительно
улыбнулся вместо ответа, повернулся спиной и вышел...
Богато и весело справлял свои именины секретарь Станислав Францевич
Пульский его просторная чистенькая квартирка была переполнена гостями. Две
комнаты были заняты карточными столами, СТ которых "винтили" и "стучали"
чиновники посолиднее, а молодежь отплясывала в зале. Два железно-орояшых
сторожа обносили барышень фруктами и чаем.
Станислав Францевич не жалел угощенья... Да и жалеть-то нельзя было: на
вечерах этих он лицом показывал свой товар, трех дочерей: Клементину, Марию
и Цецилию. Старшей было двадцать два года, младшей -- восемнадцать лет.
Веселились все, танцевали... Только в углу, как "мрачный демон, дух
изгнанья", сидел Корпелкин, не отрывая глаз от Клементины, в которую был
влюблен и уже считался женихом ее...
А смущал его армейский подпоручик, не отходивший от Климочки, как
мысленно называл ее Корпелкин, и танцевавший с ней все танцы. Она тоже
умильно нежничала с военным и только раз, да и то как-то презрительно, как
показалось Корпелкину, взглянула в тот угол, где сидел страдалец.
Клементина Станиславовна! Позвольте вас просить на тур вальса! --
как-то робко заявил ей, наконец, Корпелкин, улучив минуту, когда она,
усталая после кадрили, сидела в углу и обмахивалась батистовым платком.
Видите, я...-- начала было она, но подлетевший подпоручик выручил ее.
Клементина Станиславовна, позвольте... Да. с удовольствием,-- не дала
договорить Кли-мочка, и новая пара закружилась по зале.
пи слова более не сказал Корпелкин; пробравшись отихояьку в переднюю,
он оделся и ушел домой.
*
Вася, слышал? Станислав Францевич дочь вчера сватал! -- на другой день
в конторе заявил ему товарищ Колушкин.
Вчера?!
Да, и шампанское пили! Клементину Станисла.Свсвну, за офицера, что с
ней танцевал.
Как? Что? За этого офицера?.. Ты не шутишь?Нет?..
Да вот хоть самого спроси. Что за шутки, и свадьба в ноябре
назначена...
Свадьба?.. Нет, этого не может быть... что ты... нет!..
Честное слово! Мы приглашены на свадьбу, уздневеста меня и в шафера
выбрала...
Прошедший мимо управляющий прекратил дальнейший разговор.
*
Боже мой, боже мой!.. Что же это такое? Что я за несчастный такой?..
Ничего-то, ничего в жизни не удается мне!.. Наконец она!.. Она, по-видимому,
интересовавшейяся мною, променяла меня на какого-то офицерика.. А ведь
вместе росли... Еще в гимназии мечтали о нашем будущем счастии... И отец,
определяя меня на службу к себе, намекал на это... И вдруг офицер этот... А
чем я, спрашивается, хуже его? А вот нет, не везет... И наградой обошли...
Когда директор назначал награды, призвал нас, посмотрел сначала на
Ловитвина, потом на меня -- и назначил ему сто рублей, а мне тридцать...
Отчего это? Так вот, не понравился что-то, а отчего --сам не придумаю...
Отчего же в самом деле? И всегдадь так... Разве я меньше стою, чем другие?
Работаю меньше? -- вслух рассуждал Корпелкин, шлепая по грязи... Он то и
дело оступался и попадал в лужи, но незамечал ничего и рассуждал сам с собою
до тех пор,пока не наткнулся на церковную ограду. Церковь была освещена
ярко. У подъезда стояли богатые кареты Сквозь раскрытые форточки окон
неслось "Исайя ликуй".
Пойти хоть на чужое счастье посмотреть, если свое не удается.
В церкви была толпа, давка.
Куда лезешь,-- остановил его околоточный.
В церковь! -- ответил он.
Говорят, нельзя...-- И его кто-то вытолкнул изцеркви...
"Приидите все несчастные и обрящете здесь покой>( написал какой-то
местный юморист-завсегда-
ай на почерневших дверях погребка красным карандашом. Надпись эта
существует, полустершаяся, неразборчивая, давно, ее все обитатели погребка
знают наизусть.
Погребок этот замечательный. Он стоит в укромном уголке бойкой,
оживленной ночью и днем разгульной улицы, и в него не заглядывает всевидящее
око полиции.
В погребке особая жизнь, гармонирующая с обстановкой.
Прямо от входа, в первой комнате, стоит буфет, сзади которого на полках
красуется коллекция вин и водок. На буфете горой поднялся бочонок и стоят на
подносе стаканчики, так как погребок, вопреки существующим законам, по
неисповедимой воле судеб, доказывающей, что нет правил без исключений,
торгует круглые сутки распивочно и навынос... Снаружи все прилично,
сравнительно чисто. За буфетом стоит солидный, со степенной бородой
буфетчик, бесстрастно, никогда не изменяя своей холодной физиономии,
смотрящий на окружающее.
Двери то и дело отворяются. Вбежит извозчик, распояшется, достанет
пятак и, не говоря ни слова, хлопнет его об стойку. Буфетчик ловким
движением руки сгребет этот пятак в ящик, нальет стакан и наклонится за
прилавок. В руках его появляется полупудовая, черная, как сапог, печенка,
кусочек которой он стукнет о прилавок и пододвинет его к извозчику. За
извозчиком ежит весь согнувшийся сапожник с колодками под мышкой.
Опохмелите, Афанасий Афанасьевич! -- попросит н изагремит колодками по
прилавку.
Опять безмолвно наливается стакан водки, режется ок печенки, и сапожные
колодки исчезают за буфет
И так с утра до утра...
Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Корпелкин. С утра он сидел
в задней темной комнате, известной под именем "клоповника", вместе с
десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных.
Было утро. Один за другим оборванцы наполняли "клоповник".
Они проходили поодиночке мимо буфетчика, унижен. но кланялись, глядя в
его бесстрастное, холодное лицо, и садились в "клоповник". Затем шли
разговоры, где бы добыть на еду, на водку.
Петька, давай перекатим твою поддевку, может, бумажку дадут!--предлагал
босой, в одной рубахе, оборванец своему соседу в кафтане.
Отчепись; по тваму, што ли, дойти?.. Вылицевали уж меня, нечего
сказать...-- протестует Петька.
Сейчас водочки бы, Петя... Стюденю потом на пятак... А стюдень хороший,
свежий... С хрящом, зна ешь...Ну тебя!..
И хренку дадут... Хорошо...Убирайся... Ни за что... К крестной в
воскресенье пойду... Она жалованье получит...Да мы найдем надеть-то... А
сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и стюдню...Петька, а ты не ломайся,
это не по-товарицки...-- вмешался третий оборванец.
Стюдень-то све-жай...
А Корпелкин сидел в углу и связывал веревкой развалившийся опорок,
подобрав под себя босую ногу-
Он был погружен в свое занятие и не обращал внимания на окружающее.
-- Ишь ты, проклятый, как его угораздило лопнуть- то... Н-да!..
Он связал опорок и посмотрел на него.
-- Ладно, потерпит,-- решил он.
"А у Климочки тогда были розовые ботинки... Каблучок с выемкой... Тоже
розовый..." -- вдруг пришло на ум Корпелкину. Он зажмурил глаза...
"В каких же она ботинках венчалась? Должно быть, в белых... Всегда в
белых венчаются. Должно быть..--
R-помнил он, как его не пустили в церковь, как он в трактир, напился
пьян, неделю без просыпу
ПО^1 л т-тгтю Л Ы ГП ГЛ\*"Ж(ЛЬТ ^Я ГТК СИГТТЭГ" М W Я Ь1 Г\и
И так с утра до утра...
Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Кор. пелкин. С утра он
сидел в задней темной комнате, известной под именем "клоповника", вместе с
десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных.
Было утро. Один за другим оборванцы наполняли "клоповник".
Они проходили поодиночке мимо буфетчика, унижен. но кланялись, глядя в
его бесстрастное, холодное ли-цо, и садились в "клоповник". Затем шли
разговоры, где бы добыть на еду, на водку.
Петька, давай перекатим твою поддевку, может, бумажку дадут!--предлагал
босой, в одной рубахе, оборванец своему соседу в кафтане.
Отчепись; по тваму, што ли, дойти?.. Вылицевали уж меня, нечего
сказать...-- протестует Петька.
Сейчас водочки бы, Петя... Стюденю потом на пятак... А стюдень хороший,
свежий... С хрящом, зна ешь...
Ну тебя!..
И хренку дадут... Хорошо...
Убирайся... Ни за что... К крестной в воскресенье пойду... Она
жалованье получит...
Да мы найдем надеть-то... А сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и
стюдню...
Петька, а ты не ломайся, это не по-товарицки...-- вмешался третий
оборванец.
Стюдень-то све-жай...
А Корпелкин сидел в углу и связывал веревкой развалившийся опорок,
подобрав под себя босую ногу-
Он был погружен в свое занятие и не обращал внимания на окружающее.
-- Ишь ты, проклятый, как его угораздило лопнуть- то... Н-да!..
Он связал опорок и посмотрел на него.
-- Ладно, потерпит,-- решил он.
"А у Климочки тогда были розовые ботинки... Каблучок с выемкой... Тоже
розовый..." -- вдруг пришло на ум Корпелкину. Он зажмурил глаза...
"В каких же она ботинках венчалась? Должно быть, в белых... Всегда в
белых венчаются. Должно быть как его выгнали со службы за пьянство и как он,
опустил с себя приличное платье, стал завсегдатаем ебка... Вот уж с лишком
год, как он день сидит в П а на ночь выходит на угол улицы и протягивает Н
ку за пятаком на ночлег, если не получает его от за-лявшего в погребке гостя
или если товарищи по "клоповнику" не раздобудутся деньгами.
Старые товарищи раза три одевали его с ног до головы, но он возвращался
в погребок, пропивал все и оставался, по местному выражению, "в сменке до
седьмого колена", то есть в опорках и рваной рубахе... Раз ему дали занятие
в конторе у инженера. Он проработал месяи, получил десять рублей. Его
неудержимо влекло в погребок похвастаться перед товарищами по "клоповнику",
что он на месте, хорошо одет и получает жалованье.
А, барин, ишь ты! Поздравляем! --встретили его оборванцы, даже сам
буфетчик руку подал и взглянул как-то странно на его костюм, будто оценивая
его. Потом Корпелкин угостил всех на радостях водкой, а сам долго не хотел
пить больше одной рюмки, но не вытерпел. К полуночи все его платье очутилось
за буфетом, а он сам, размахивая руками, кричал, сидя в углу:
Н-ну их, подлецов... Кланяться за свой труд... Не хочу, подлецы!
Эксплуататоры! Десять рублей в месяц...
Ну, в трущобе я... В трущобе... А вы, франты, не в трущобе, а? Да черти
вас возьми... Холуи... Я здесь зато сам по себе... Я никого не боюсь... Я
голоден -- меня накормят... Опохмелят... У меня есть -- я накормлю... Вот
это по-товарищески... А вы... Тьфу! Вы только едите ДРУГ друга... Ради
прибавки жалованья, ради заслуг каких-то продаете других, топите их... как
меня утопили... .за что меня;> а зачто--кричал Корпелкин, валясь на пол...
Пьяный он всегда ругался и кричал в том же а трезвый ни с кем не
говорил ни слова, а только
Думал, как бы добыть водки, чтоб напиться и ругаться.
-- Вчера бы гривенник дали, на стаканчик бы, а теперь и пятака не
дадут! -- посмотрел он опять ца опорки.
Потом опять мелькнули в его воображении строи, ные ножки в розовых
ботинках. Он посмотрел на един-ственный в "клоповнике" стол. Петька сидел в
одной рубахе и наливал в стакан из штофа водку. Перед ним стоял студень с
хреном.
-- Эй, барин, подходи, твой черед, мы уж опохмелились! -- крикнул он
пьяным голосом Корпелкиму.
Корпелкин подошел и взял стакан.
-- И стюдень хароша-ай! -- причмокивал оборванец,тыча грязной рукой в
жидкую, бурую массу...
Подпоручик Иванов вышел в отставку и с Кавказа, где квартировал его
полк, приехал в один из городов средней России. Еще будучи юнкером, он
получал от своей единственной родственницы, старушки тетки, жившей в этом
городе, небольшие суммы денег и теперь, бросив службу "по служебным
недоразумениям", приехал к тетке, чтобы пока, до новой должности, пережить
трудное время.
Дорогой Иванов скромно мечтал о какой-нибудь должности на железной
дороге или в конторе, о чистенькой комнатке, о женитьбе.
Но предположения его не сбылись. Тетка умерла несколько лет тому назад,
и он, совершенно одинокий, очутился в чужом городе без средств, без знания
жизни. За короткое время розысков Иванов потратил несколько рублей, бывших
при нем, и распродал остатки гардероба; у него осталось одно военное, сильно
поно-Шенное пальто, и то без погон, которые он не имел право носить в
отставке и продал барышнику "на выжи-У*- Дошло до того, что хозяин
гостиницы, где остановился Иванов, без церемонии выгнал его за неплатеж
'скольких рублей, и он вышел на улицу полуголодный, оскорбленный... За
неделю, даже накануне, он и не мечтавший таком положении, в каком очутился.
он пошел по улице и начал заходить из магазина в магазин из конторы в
контору, просил занятий, рассказывал обстоятельства, заставившие его искать
работы, и всюду получал отказ то в притворно вежливой, то в бой форме.
Так, один купец, повертев в руках его чистенький указ об отставке,
предложил поступить в швейцары подъезду.
-- Двери будешь отворять, калоши, платье снимать... жалованья пять, да
чайных с красненькую набежит, а к празднику и с четвертную наподают, то.
услужить смоги!
Иванов счел это предложение за глумление и yi сопровождаемый
насмешками.
Заходил он под вечер на железную дорогу, в i дуктора просился, но здесь
ему прямо сказали, что особой протекции высшего начальства мест не д никому.
Последняя надежда лопнула, и он бесцельно t дил по улицам, шлепая по
лужам, образовавшимся два дня оттепели...
--• Куда же идти? -- поминутно задавал он себе прос и не находил
ответа.
Мысли, одна нелепее другой, несбыточные над< ды мелькали в его голове:
"Что бы я нашел сейчас на улице тысячу рублей?.. Оделся бы щеголем,
квартирку бы нанял... Кабинет, чтобы выходил окнами на полдень... Шторы
сделаю, как у командира полка, суровые, с синей отделкой... Непременно с
синей..." Потом мысли его вдруг перескакивают: он в бою, бросается со
взводом на дымящийся редут, захватывает неприятельское знамя...
Его поздравляет отрядный командир; целует, навешивает ему с себя на
грудь беленький крестик... Он уже ощущает крестик у себя на груди...
-- Эй, берегись! --раздается голос извозчика и разрушает сладкие мечты.
Иванов вдруг огляделся и почему-то устыдился своего военного,
форменного пальто,-- того самого пальто, надев которое два года тому назад в
первый раз, при производстве, он воображал себя на верху счастья --и с
презрением оглядывал всех "штафирок".
А теперь ему самому казалось, что все на него смотрят, как на не
годного никуда человека, потерявшего почву бездомника.
Он при каждом случайно остановившемся на нем взгляде прохожего как-то
терялся и отворачивался в сторону...
Оборванный рабочий, несший мешок щепок, своим взглядом также сконфузил
Иванова.
"Отчего это этот оборванец идет гордо, не стыдится, а мне стыдно своего
пальто, еще очень приличного?"--задавал себе вопрос Иванов.
"Оттого, что у меня нет почвы, оттого, что рабочий, если его спросят,
чем он занимается, ответит: "Работаю", а если его спросят, где он живет, он
назовет свой угол... Вот отчего..." -- думал Иванов и шел вперед без цели...
Он еще больше ослаб, утратил последнюю энергию. Зимняя оттепель
способствовала этому, а голодный желудок усиливал нравственное страдание. Он
в сотый раз ощупывал свои пустые карманы, лазил за подкладку пальто, мечтая
разыскать завалившуюся, может быть, монету. Наконец, снял ремень, которым
был подпоясан, и продал его за семь копеек в съестной лавке.
Он вспомнил, что при въезде в город видел ряд постоялых дворов. Пятак
он оставил в кармане для уплаты за ночлег, а за две копейки купил мерзлого
хлеба и, спрятав в карман, ломал по кусочкам и ел из горсти. Это подкрепило
силы. Проходя мимо часового магазина, он взглянул в окно. Большие стенные
часы показывали семь. Было еще рано идти на постоялый двор, и Иванов зашел в
биллиардную. Комната была полна народом. Шла крупная интересная игра.
Публика внимательно следила за каждым ударом двух знаменитых игроков.
Иванов, игравший когда-то сам, увлекся, и, сидя около печки, пригрелся
и забыл обо всем...
Однако игра кончилась. Кукушка выскочила из часов и прохрипела
одиннадцать раз.
Боясь опоздать на ночлег, Иванов с трудом расстался с теплым углом
светлой, веселой комнаты и вышел на улицу.
Подмерзло. Крупными хлопьями, напоминавшими куски ваты, валил снег,
густым пологом спускаясь на улицу и ослепляя глаза.
Иванов долго шел, спрашивал прохожих и, наконец добрался, окоченев от
холода, до окраины. Вопотя одного из постоялых дворов были не заперты. Он
во-шел в кухню.
Переночевать бы у вас,-- обратился он к дворни- ку, аппетитно евшему
жирные щи с крошеной солониной
С лошадью?--спросил дворник.
У меня лошади нет... я один...
Один? Без лошадей не пускаем... Мы уж учены...обкрадывали...
Рядом ступай, там и жуликов пускают! -- послышался голос с полатей... И
еще новый голос энергичноприбавил:
Гони его к лешему, Федот, по шее его!..-- Иванов вышел.
Из теплой избы, с запахом горячих щей, он опять очутился на улице.
Он постоял на улице, посмотрел, цел ли пятак в кармане, подошел к
соседним воротам и долго прислушивался. Было тихо, только слышалось фырканье
лошадей и изредка удар копыт о полозья саней.
Он начал стучаться и стучал долго.
Кто тут? -- отозвались наконец со двора.
Пустите переночевать!
Двор полон, лошади негде поставить! Дверь отворилась. На пороге стоял
дворник.
Я. заплачу... Вот пять копеек...
-- Уходи, пока ребра целы, жулье... Ишь, ворище, барабанит, будто домой
пришел!
Дверь с треском захлопнулась.
Измученный, голодный, оскорбленный, Иванов скорее упал, чем сел на
занесенную снегом лавочку у ворот. В голове шумело, ноги коченели, руки не
попадали в рукава... Он сидел. Глаза невольно начали слипать-ся... Иванов
сознавал, что ему надо идти, но не в силах был подняться... Он понемногу
замирал...
Удар часового колокола вывел его на момент из забытья... Бьют часы...
Он считает: один... два... три., четыре... пять.
Звуки все учащаются Он считает двенадцать, тринадцать...
четырнадцать... двадцать... Все чаще и чаще бьют удары колокола... Пожарный
набат... Зарево передним.. Вот он около пожара.. Пылает трехэтажный дом...
Пламя длинными языками вырывается из окон третьего этажа...
Вдруг в одном окне показывается стройная женская фигура в голубом
платье... Она умоляет о помощи... ломает в отчаянии руки... К окну
подставлена лестница, но никто из пожарных не осмеливается лезть в огонь. А
фигура в окне продолжает умолять о помощи... Ее роскошную пепельную косу уже
охватывает пламенем... Тогда он, Иванов, бросается в огонь и спасает. Он
чувствует приятную тяжесть на своем плече, слышит аплодисменты, одобрения
толпы... Руки его обожжены, концы пальцев ноют, но он чувствует себя в
блаженном состоянии... Вот он вместе со спасенной красавицей уже в комнате.
Самовар стоит на столе. Сквозь голубой полусвет он видит ее, роскошную
блондинку; признательно, с любовью, смотрит она ему в глаза... Ему
бесконечно хорошо, только ноют обожженные пальцы рук...
Он засыпает на мягком голубом диване...
Вдруг странную, непонятную боль ощущает он в голове, во всем теле... Он
пробует открыть глаза, встать, но не может пошевелиться... Он чувствует
только, что кто-то обхватил железными ладонями его голову и безжалостно
вертит уши... Боль невыносимая...
Иванов старается спросить, что с ним делают, но с языка срывается стон.
В ответ слышны слова: "Жив еще, три шибче!"
И опять началась та же ужасная пытка...
Наконец, он открыл глаза. Перед ним стояли люди в шубах и солдатских
шинелях. Один тер ему обеими руками уши, а двое других оттирали снегом руки,
и еще кто-то держал перед лицом фонарь...
-- Вали на извозчика да вези пьянчугу в больницу, вишь, весь
обморозился!..-- проговорил оттиравший уши, и Иванова взвалили в извозчичьи
сани...
В городе в том же году появился молодой нищий на костылях, без пальцев
на обеих руках. Он не просил у прохожих, а только на несколько минут
останавливался На темных перекрестках и, получив несколько копеек, Уходил в
свой угол.
Трущеба приобрела себе еще одну жертву