Гладков Т.. Первый из десяти, которые потрясли мир

комнат.
Рид мгновенно понял: сейчас эти двое совершат то, чего с
нетерпением ждет в Смольном Ленин, ждут делегаты съезда, ждет Россия.
- Они идут арестовывать правительство!
И Джон Рид, представитель американской социалистической печати,
устремился за людьми, расчищающими дорогу первому в мире
социалистическому правительству.
У порога обширной залы последнее препятствие - неподвижный ряд
юнцов с винтовками на изготовку. Они словно окаменели. В глазах, как
схваченный на лету крик, отчаянье...
Антонов вырывает у одного винтовку. Юнкер чуть не падает, он и не
думает сопротивляться. Словно не замечая направленных на него штыков,
Антонов спрашивает громко, повелительно:
- Временное правительство здесь?
Не дожидаясь ответа, шагнул прямо сквозь шеренгу. Отстал
Чудновский, с радостным, торжествующим возгласом рванул на себя за
лацканы сюртучка недавнего знакомца - Пальчинского. Гаркнул,
вытряхивая душу из помертвевшего генерал-губернаторского тела:
- Ну, вот и ваш черед, господин хороший!
И тут же людская лавина смяла, завертела, отбросила юнкеров,
хлынула дальше, в последнее прибежище последнего буржуйского
правительства России.
Комната. Небольшая, в трепетных бликах свечей. За длинным столом,
сливаясь в зыбкое, тусклое пятно, безликие, призрачные фигуры. Глаза
пустые, невидящие.
И Антонов, словно взброшенный на гребне штормовой волны,
неожиданно спокойно, буднично сказал:
- Именем военно-революционного правительства объявляю вас
арестованными...
Выходят по одному пятнадцать временщиков, держа за фалды друг
друга. К ним присоединяют остальных. Вокруг - плотное кольцо караула.
Приткнувшись плечом к стене, Рид стенографическими крючками наспех
черкает в блокноте фамилии арестованных.
Терещенко - пухлое детское лицо с приказчичьим пробором и
неожиданно тучная, бесформенная фигура - в дверях словно очнулся.
Насел яростно на конвоира, матроса с "Авроры":
- Ну и что вы будете делать дальше? Как вы управитесь без нас,
без...
- Ладно уж, - отрезал моряк, - управимся! Только бы вы не
мешали...
Комната опустела. Из соседних залов доносится зычный голос:
- Товарищи, ничего не брать! Революция запрещает. Это принадлежит
народу. Всем очистить помещение!
Рид подходит к длинному столу, покрытому зеленым сукном. Стол
завален бумагами, планами, картами. Память цепко замечает: на
некоторых листках бессмысленные геометрические чертежи. Заседавшие
машинально чертили их, безнадежно слушая, как выступавшие предлагали
все новые и новые химерические проекты.
Рид взял один листок на память. На нем рукой Коновалова, словно в
насмешку над самим собой: "Временное правительство обращается ко всем
классам населения с предложением поддержать Временное
правительство..."
Когда Рид со своими спутниками покинул Зимний дворец, было уже
три часа утра. Площадь перед дворцом была заполнена людьми. Солдаты,
красногвардейцы, матросы грелись вокруг костров.
Американцы решили вернуться в Смольный, где, по их расчетам, еще
продолжалось первое заседание съезда. Рид предложил по пути заглянуть
в городскую думу - вторую после Зимнего цитадель буржуазии в Питере:
- Надо посмотреть, что они теперь собираются делать после ареста
правительства.
В Александровском зале думы вокруг трибуны толкалось около ста
человек. К своему удивлению, Рид узнал среди них и делегатов съезда -
меньшевиков и эсеров, несколько часов назад демонстративно покинувших
Смольный.
Но недоумение было недолгим. Поразмыслив, Рид решил, что,
собственно, удивляться нечему. Куда же было деваться Дану, Гоцу,
Авксентьеву и другим, как не сюда, в кадетское логово?
Рида поразил контраст между этим собранием и съездом Советов. Там
- огромные массы обносившихся солдат, изможденных рабочих и крестьян -
все бедняки, согнутые и измученные жестокой борьбой за существование;
здесь - меньшевистские и эсеровские вожди, бывшие министры-социалисты.
Рядом с ними - журналисты, студенты. Упитанные, хорошо одетые.
Посещение думы, хотя и кратковременное, не осталось бесполезным
для американских журналистов: они явились свидетелями первого после
Октябрьского переворота заговора буржуазии против народа. В их
присутствии Комитет общественной безопасности был расширен с целью
объединения всех антибольшевистских элементов в одну организацию -
пресловутый "Комитет спасения родины и революции".
Дальше оставаться в думе было незачем, и американцы продолжили
свой путь по тревожным петроградским улицам.
Они поспели в ярко освещенный тысячью огней Смольный как раз в ту
историческую минуту, когда II Всероссийский съезд рабочих и солдатских
депутатов, опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и
крестьян, опираясь на совершившееся победоносное восстание, взял
власть в свои руки.
Но день, первый день из десяти, которые потрясли мир, на этом не
кончился, хотя одна заря уже сменила другую. И после освещенной
багровым пламенем костров ночи, когда пал Зимний, этот день вместил в
себя еще одну ночь, когда Смольный, революционный Смольный впервые
после победы встретил Ленина.
И Джон Рид стал человеком, на долю которого выпало счастье навеки
сохранить для истории облик Ленина-победителя. "...Громовая волна
приветственных криков и рукоплесканий возвестила появление членов
президиума и Ленина - великого Ленина среди них. Невысокая коренастая
фигура с большой лысой и выпуклой, крепко посаженной головой.
Маленькие глаза, крупный нос, широкий благородный рот, массивный
подбородок, бритый, но с уже проступающей бородкой... Потертый костюм,
несколько не по росту длинные брюки. Ничего, что напоминало бы кумира
толпы, простой, любимый и уважаемый так, как, быть может, любили и
уважали лишь немногих вождей в истории. Необыкновенный народный вождь,
вождь исключительно благодаря своему интеллекту, чуждый какой бы то ни
было рисовки, не поддающийся настроениям, твердый, непреклонный, без
эффектных пристрастий, но обладающий могучим умением раскрыть
сложнейшие идеи в самых простых словах и дать глубокий анализ
конкретной обстановки при сочетании проницательной гибкости и
дерзновенной смелости ума.
...Он стоял, держась за края трибуны, обводя прищуренными глазами
массу делегатов и ждал, по-видимому не замечая нарастающую овацию,
длившуюся несколько минут. Когда она стихла, он коротко и просто
сказал:
"Теперь пора приступить к строительству социалистического
порядка!"
Новый потрясающий грохот человеческой бури...
...Ленин говорил, широко открывая рот и как будто улыбаясь; голос
его был с хрипотцой - не неприятной, а словно бы приобретенной
многолетней привычкой к выступлениям - и звучал так ровно, что,
казалось, он мог бы звучать без конца...
Желая подчеркнуть свою мысль, Ленин слегка наклонялся вперед.
Никакой жестикуляции. Тысячи простых лиц напряженно смотрели на него,
преисполненные обожания.
...От его слов веяло спокойствием и силой, глубоко проникавшими в
людские души. Было совершенно ясно, почему народ всегда верил тому,
что говорит Ленин.
...Неожиданный и стихийный порыв поднял нас всех на ноги, и наше
единодушие вылилось в стройном, волнующем звучании "Интернационала".
...Могучий гимн заполнял зал, вырывался сквозь окна и двери и
уносился в притихшее небо.
...А когда кончили петь "Интернационал"... чей-то голос крикнул
из задних рядов: "Товарищи, вспомним тех, кто погиб за свободу!" И мы
запели похоронный марш, медленную и грустную, но победную песнь,
глубоко русскую и бесконечно трогательную.
Ведь "Интернационал" - это все-таки напев, созданный в другой
стране. Похоронный марш обнажает всю душу тех забитых масс, делегаты
которых заседали в этом зале, строя из своих смутных прозрений новую
Россию, а может быть, и нечто большее...

Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу.
Вы отдали все, что могли за него,
За жизнь его, честь и свободу.
Настанет пора, и проснется народ,
Великий, могучий, свободный,
Прощайте же, братья, вы честно прошли
Свой доблестный путь благородный.

Во имя этого легли в свою холодную братскую могилу на Марсовом
поле мученики Мартовской революции, во имя этого тысячи, десятки тысяч
погибли в тюрьмах, в ссылке, в сибирских рудниках. Пусть все
свершилось не так, как они представляли себе, не так, как ожидала
интеллигенция. Но все-таки свершилось - буйно, властно, нетерпеливо,
отбрасывая формулы, презирая всякую сентиментальность, истинно..."
Эти строки не мог написать сочувствующий наблюдатель. Они могли
родиться только под пером участника Великой революции. И Джон Рид стал
им, быть может осознав это в тот счастливейший миг, когда вместе с
русскими рабочими и крестьянами приветствовал Ленина.
...В холодном, плохо протопленном номере гостиницы, уложив спать
падающую с ног от усталости Луизу, Джон Рид снял чехол с пишущей
машинки.
Заложив в каретку лист чистой бумаги, привычно опустил пальцы на
клавиатуру. Медленно, тщательно взвешивая каждое слово, стал печатать.
Под сухой треск "Ундервуда" рождались строки, из которых предстояло
узнать Америке о потрясении мира:
"Свершилось...
Ленин и петроградские рабочие решили - быть восстанию.
Петроградский Совет низверг Временное правительство и поставил съезд
Советов перед фактом государственного переворота. Теперь нужно было
завоевать на свою сторону всю огромную Россию, а потом и весь мир.
Откликнется ли Россия, восстанет ли она? А мир, что скажет мир?
Откликнутся ли народы на призыв России, подымется ли мировой красный
прилив?
Было шесть часов. Стояла тяжелая холодная ночь. Только слабый и
бледный, как неземной, свет робко крался по молчаливым улицам,
заставляя тускнеть сторожевые огни. Тень грозного рассвета вставала
над Россией".