Страница:
Барон встал и, взявши Биккерта за обе руки, произнес:
- Франц, ты сказал это вопреки собственному твоему убеждению; это паллиатив, ради моего страха, моей тревоги... Но... в самой глубине души я знаю: Альбан - враждебный мне демон... Франц, заклинаю тебя! будь осторожен - дай совет... помоги... поддержи, коли увидишь, что ветхое здание моей семьи пошатнулось. Ты понимаешь... ни слова более.
Друзья обнялись; было уже давно за полночь, когда они в задумчивости и тревожном волненье тихо воротились к себе в комнаты. Как и предсказывал Альбан, ровно в шесть утра Мария проснулась, ей дали дюжину капель из той скляночки, и спустя два часа, бодрая и цветущая, она вошла в гостиную, где ее радостно встретили барон, Биккерт и Оттмар. Альбан затворился у себя и велел сказать, что срочные письма задержат его в комнатах на весь день.
Письмо Марии к Адельгунде
Стало быть, ты наконец-то спаслась из бурь, из невзгод жестокой войны и обрела надежное убежище?.. Нет, любимая моя подруга, у меня нет слов описать, что я почувствовала, когда после такого долгого-предолгого перерыва наконец-то снова увидела твой мелкий изящный почерк. От нетерпения я чуть не разорвала запечатанное письмо. В первые минуты я читала и читала, а все же не понимала, что там написано; затем я постепенно немного успокоилась и с восторгом узнала, что твой дорогой братец, любимый мой Гиполит, пребывает в добром здравии и что скоро я вновь увижу его. Итак, ни одного из моих писем ты не получила? Ах, милая Адельгунда! Твоя Мария хворала, даже очень хворала, но теперь все прошло, хотя недуг мой был столь непонятного для меня свойства, что я и сейчас еще вспоминаю о нем с ужасом, а Оттмар и врач твердят, что это ощущение проистекает опять-таки от болезни, которая покуда не вполне истреблена. Не требуй от меня рассказа о том, что, собственно, со мною было, я и сама не ведаю; этому нет названия - ни боль, ни пытка, и однако ж, весь покой, вся бодрость покинули меня... Все казалось изменившимся... Громкие шаги, слова впивались мне в голову, словно шипы. Порою всё вокруг, неживые вещи, обретало голос и звук, и дразнило меня, и мучило диковинными наречиями; странные фантазии вырывали меня из реальной жизни. Можешь ли представить себе, Адельгундочка, что глупые детские сказки о Зеленой Птичке, о трапезундском принце Факардине{176} и бог знает о чем еще, которые так замечательно умела рассказывать тетушка Клара, страшным для меня образом стали явью, ибо я и сама по воле злого чародея подвергалась превращениям - право, смешно сказать, но этот вздор действовал на меня так враждебно, что я все скорее чахла и слабела. Частенько я могла смертельно огорчиться из-за безделицы, из-за ничтожного пустяка и из-за подобного же пустяка вновь безумно развеселиться, меж тем как мое "я" пожирало себя в мощных всплесках неведомой мне внутренней силы... Иные вещи, коих я прежде вовсе не замечала, теперь не просто привлекали мое внимание, но и способны были изрядно помучить меня. К примеру, мною владело такое отвращение к лилиям, что я падала без чувств всякий раз, как скоро, пусть даже и очень далеко, расцветала одна из них; ведь из их чашечек на меня словно бы выскакивали гладкие, лощеные, извивающиеся василиски{177}. Но к чему, милая Адельгунда, я тщусь дать тебе хотя бы малое представление о том состоянье, которое я и не назвала бы недугом, если бы оно не изнуряло меня все более и более; день ото дня слабея, я уж видела пред собою смерть... А теперь надобно сообщить тебе кое-что особенное... и касается это моего выздоровления, им я обязана замечательному человеку, которого Оттмар еще прежде привез в наш дом и который в столице среди великих и опытных лекарей, верно, единственный владеет тайною скорого и надежного излечения такой странной болезни, как моя... Особенное же заключается в том, что в моих грезах и видениях непременно участвовал некий красивый и серьезный человек, который, невзирая на свои юные годы, внушал мне подлинное благоговение и, то так, то этак, но всегда в длинных одеждах, с брильянтовым венцом на голове, являлся мне как романтический владыка средь сказочного мира духов и развеивал все злые чары. Я, видно, была ему душевно особенным образом сродни, ибо он чрезвычайно заботился обо мне, и оттого я обязана ему жизнию. Порою он виделся мне мудрым Соломоном, порою совершенно несуразным образом наводил меня на мысль о Зарастро{177} из "Волшебной флейты", каким я видела его в столице... Ах, милая Адельгунда, как я испугалась, когда с первого взгляда признала в Альбане романтического владыку моих грез... Надобно тебе сказать, что Альбан и есть тот редкостный врач, коего Оттмар давно уже привез из столицы как самого близкого своего друга; меж тем тогда, во время непродолжительного визита, он оставался настолько мне безразличен, что я после не могла даже припомнить его наружности... Однако ж, когда он воротился, призванный для моего лечения, я не умела отдать себе отчета в обуревавших мою душу чувствах... Альбан и вообще в своих манерах, во всем своем поведении выказывает некое достоинство, я бы даже сказала, властность, подымающую его над окружением, и у меня, едва он устремил на меня свой серьезный пронзительный взор, сей же час возникло ощущение, что я непременно должна выполнять все его приказанья и что ему словно бы достаточно лишь горячо пожелать моего выздоровления, чтобы излечить меня совершенно. Оттмар сказал, что пользовать меня станут так называемым магнетизмом и что Альбан определенными средствами приведет меня в экзальтированное состояние, а я, погруженная в сон, пробуждаясь в этом сне, сама постигну свой недуг и определю вид лечения. Ты не поверишь, милая Адельгунда, какое необычайное чувство страха... ужаса, даже кошмара и жути пронзило меня при мысли об этом бессознательном состоянии, которое все же есть более высокая жизнь, и все же мне было совершенно ясно, что противиться решению Альбана бесполезно... Те средства были применены, и я - вопреки моей робости, моему ужасу - ощутила лишь благотворные последствия... Ко мне вернулись и краски, и живость; и чудовищное напряжение, в коем самое безразличное зачастую становилось мне мукою, отступило, я теперь довольно спокойна. Нелепые видения исчезли, и сон освежает меня, причем даже несуразности, которые часто являются мне в грезах, не мучают меня, а, напротив, бодрят и веселят... Подумай только, милая Адельгунда, я теперь часто вижу во сне, что по желанию Альбана могу с закрытыми глазами, будто у меня возникло шестое чувство, распознавать краски, различать металлы, читать и так далее; а нередко он велит мне заглянуть в мою душу и рассказывать ему обо всем, что я там вижу, и я делаю это с величайшей решительностию; порой я вдруг поневоле начинаю думать об Альбане, он стоит передо мною, и постепенно я впадаю в грезы, а последняя мысль, в коей растворяется мое сознание, приносит мне странные думы, которые пронизывают меня особенною, я бы сказала, огненно-золотою жизнию, и я знаю, что эти божественные думы принадлежат Альбану, ведь тогда он сам присутствует в моем бытии благородною живительною искрой, а если он удаляется, что может произойти лишь духовно, ибо телесное отдаление безразлично, то все мертвеет. Только в этом бытии с Ним и в Нем я могу жить по-настоящему, и ежели он сумеет вполне отойти от меня духовно, то мое "я" наверно оцепенеет в мертвой пустыне; кстати, пока я это пишу, я отчетливо ощущаю, что именно Он подсказывает мне слова, способные хотя бы бегло обрисовать мое бытие в нем... Не знаю, Адельгундочка, кажусь ли я тебе странною либо, может статься, заядлою фантазеркою, понимаешь ли ты меня вообще, а мне почудилось, будто как раз сию минуту с твоих губ тихо и печально слетает имя: Гиполит... Поверь, никогда я не любила Гиполита сильнее и часто поминаю его в набожной молитве о его здравии... Пусть праведные ангелы оборонят его от всякого вражьего удара, что грозит ему в яростной битве. Однако с той поры как Альбан стал моим повелителем, мнится мне, что лишь через Него я способна сильнее и глубже любить моего Гиполита и что в моей власти долететь до него добрым гением-хранителем и осенить его моею молитвою точно крылом серафима, так что коварное убийство будет вотще шнырять вкруг него. Альбан, прекрасный, благородный человек, ведет меня в его объятия как освященную возвышенною жизнию невесту; но дитя не смеет ринуться в мирские бури без своего повелителя... Лишь с недавних пор, всего несколько дней, я вполне уяснила себе истинное величие Альбана... Но поверишь ли, милая Адельгунда, что, когда я еще изрядно хворала и была сверх всякой меры раздражительна, в груди моей часто поднимались низкие подозрения на моего повелителя?.. Я полагала грехом против любви и верности, когда даже во время молитвы за моего Гиполита в душе у меня возникал образ Альбана, гневный и грозный, ведь я вознамерилась без него выйти из очерченного им круга, словно скверный ребенок, который, забывши предостереженья отца, выбегает из мирного сада в лес, где за прелестными зелеными кустами караулят злые, кровожадные звери. Ах, Адельгунда!.. эти подозрения ужасно терзали меня. Посмейся надо мною как следует, но у меня даже мелькала мысль, что Альбан решил искусно обольстить меня и под видом святого чуда зажечь в моей душе земную любовь... Ах, Гиполит!.. Намедни вечером мы уютно сидели вчетвером - батюшка, брат, старый Биккерт и я; Альбан по обыкновению совершал дальнюю прогулку. Речь у нас зашла о сновиденьях, и батюшка с Биккертом нарассказали об этом всяческих диковин и забавностей. Потом в разговор вступил Оттмар и поведал, как по совету и под руководительством Альбана одному из его друзей удалось завоевать горячую любовь девушки тем, что, пока она спала, он без ее ведома находился рядом и магнетическими средствами притягивал к себе ее сокровеннейшие мысли. К тому же батюшка да и старый добрый Биккерт совершенно определенно и резко выступили против магнетизма и в каком-то смысле против Альбана, чего никогда еще в моем присутствии не делали, - все подозрения против повелителя с удвоенною силою всколыхнулись в моем сердце: а что, если он, желая поработить меня, прибегает к тайным дьявольским средствам; что, если он затем повелит, чтобы я, чьи помыслы и чувства стремятся к Нему одному, оставила Гиполита? Неведомое дотоле чувство захлестнуло меня мертвящим страхом; я увидела Альбана в его комнате, окруженного незнакомыми инструментами, и уродливыми растениями, и животными, и камнями, и блестящими металлами, увидела, как он судорожно выделывает руками странные круги. Лицо его, всегда такое спокойное и серьезное, искажено было ужасною гримасой, а из багровых глаз с мерзостной быстротою змеились блестящие, гладкие василиски, какие прежде виделись мне в лилиях. По спине у меня словно студеная волна пробежала, я очнулась из моего похожего на обморок состояния; предо мною стоял Альбан - но Боже милостивый! то был не Он, нет! то была чудовищная маска, созданная моим воображением!.. Как же стыдилась я на следующее утро себя самой! Альбан узнал мои подозренья и, верно, лишь в благой милости своей умолчал передо мною, что знает о том, каким я его себе представляю, ведь он живет в моей душе и знает мои самые тайные помыслы, которые я в набожности и смирении вовсе и не желаю от него скрывать. Кстати, он не принял моего болезненного припадка близко к сердцу, а отнес все это за счет дыма турецкого табаку, который в тот вечер курил батюшка. Видела бы ты, с какой доброй серьезностию, с какой отеческой заботою относится теперь ко мне чудесный владыка. И он умеет поддержать не только телесное здоровье, нет! - он ведет дух к высокой благородной жизни. Если бы ты, милая добрая Адельгунда, могла быть здесь и наслаждаться поистине благочестивой жизнию, которую мы ведем средь мирной тишины. Биккерт по-прежнему все тот же бодрый старец, только вот батюшка и Оттмар порою бывают в странном расстройстве; мужчинам, увлеченным бурной жизнью, наше однообразие, видимо, нередко наскучивает... Альбан так замечательно рассказывает о легендах и мифах древних египтян и индусов; слушая его, я частенько, особенно под большими буками в парке, невольно впадаю в сон, из которого пробуждаюсь с ощущением, будто в меня вдохнули новую жизнь. И тогда я кажусь себе почти Мирандою из "Бури" Шекспира, которую Просперо тщетно пытается разбудить, чтобы она услышала его повесть. В точности словами Просперо Оттмар намедни и сказал мне: "Ты хочешь спать... То будет сон благой{180}. Противиться ему не в силах ты".
Ну вот, Адельгундочка! Теперь ты вполне знаешь, что происходит в моей душе, я все тебе рассказала, и это благотворно для моего сердца. Засим несколько строк для Гиполита и т.д.
Фрагмент письма Альбана к Теобальду
...осталось. Набожность заключает в себе и ханжество, а всякое ханжество есть лицемерие, пусть даже оно имеет целью не только обман других, но самоослепление бликами сияющего, отраженного в поддельном золоте нимба, коим ты сам увенчал себя и освятил... Ужели в собственной твоей груди не оживали порою чувства, которые ты, дорогой мой брамин, не мог соединить с тем, что по привычке и из удобства, оставаясь в колее, накатанной допотопною обывательской моралью, полагаешь добрым и мудрым? Все эти сомнения в добродетельной морали Матушки Гусыни{181}, все эти склонности, что шумно выплескиваются на искусственные берега потока, запруженного системами морали, необоримое стремление вновь встряхнуть крылом, мощное оперенье которого чувствуешь за плечами, и воспарить к горним высям, - все это те самые сатанинские соблазны, от коих остерегают аскеты-наставники. Нам, как доверчивым детям, должно зажмурить глаза, дабы не ослепнуть от блеска и сияния св. Христа, коего натура везде и всюду ставит у нас на пути... Всякая склонность, требующая приложенья больших душевных сил, не может быть предосудительна, но, рожденная человеческой натурою и в ней коренящаяся, должна стремиться к воплощению цели нашего бытия. А может ли эта цель быть иною, нежели наивысшее, наисовершеннейшее развитие и применение наших физических и психических сил?.. Я знаю, что, даже не продолжая своих речей, уже вызвал тебя, любезный мой брамин (так и не иначе я принужден именовать тебя, соответственно твоим жизненным принципам), на возражения, ибо все твои дела и поступки расходятся с тем глубочайшим убеждением, каковое я здесь лишь слегка обрисовал... Но будь уверен, я уважаю твою созерцательную жизнь и твои старания проникнуть в тайны природы через все более пристальное всматриванье, однако, наместо того чтобы услаждать тебя блеском алмазного ключа в тихом праздном созерцании, я с дерзкою отвагой беру его и отмыкаю таинственную дверцу, перед которой ты иначе останешься на веки вечные... Ты вооружен для борьбы - так зачем же пребываешь в бездеятельном покое?.. Все существование есть борьба и проистекает из борьбы. На высочайшем взлете более сильному выпадает победа, и покоренный вассал множит силу его... Ты знаешь, любезный Теобальд, что я всегда ратовал за эту борьбу, также и в духовной жизни, что я дерзко утверждал, будто именно таинственное духовное превосходство того или иного баловня природы, власть, на которую он вправе притязать, дает ему крепость и силу для все более высокого подъема. Оружие, каким мы, обладатели такой силы и превосходства, ведем сию духовную борьбу против низшего начала и подчиняем его себе, смею сказать, со всею очевидностию находится в наших руках. Как же случилось, что это проникновение, это полное постижение внеположного духовного начала и овладение им с помощью известного нам средства назвали магнетизмом, ведь название это неудовлетворительно, больше того, отнесенное как бы к одной физически воздействующей силе, обозначает вовсе не то, что следует под этим разуметь. Надо же было не кому-нибудь, но врачу{182} первым рассказать миру о моем секрете, который незримая церковь хранила в тайне как бесценнейшее сокровище, и объявить совершенно подчиненную тенденцию единственною целью воздействия, выткавши таким образом завесу, непроницаемую для бессмысленных глаз непосвященных... Не смешно ли полагать, что натура доверила нам чудесный талисман, дарующий власть над духами, чтобы исцелять зубную или головную боль и Бог весть что еще?.. Нет, все глубже постигая могучую силу этого талисмана, мы добьемся безраздельного господства над духовным началом жизни. Склоняясь пред его чарами, покоренная чужая духовность должна существовать только в нас и своею силою питать и укреплять нас одних!.. Средоточие, в котором концентрируется все духовное, есть Бог!.. Чем больше лучей сбираются в огненную пирамиду - тем ближе сие средоточие! Сколь широко распространяются эти лучи - они охватывают органическую жизнь всей природы, и как раз сиянье духовности позволяет нам распознать в растении и животном наших сотоварищей, оживленных тою же силой... Стремление к такому господству есть стремление к божественному, и соразмерно ощущению власти растет и степень блаженства. Идеал же всякого блаженства заключен в самом средоточии! Сколь мелкой и жалкою кажется мне всякая болтовня о той дивной силе, каковою наделены посвященные, а ведь, пожалуй, можно бы понять, что лишь более высокое знание как выраженье внутренней посвященности влечет за собою и более высокую действенность... После всего этого ты, верно, подумаешь, что я теперь отрешился от использования всех физических средств, однако это не так. Именно здесь мы еще блуждаем в потемках, ибо до сей поры нам не ясна загадочная связь меж духовностью и телом, и я бы сказал, подсобные физические средства даны нам лишь как атрибуты властителя, коим покорны неведомые вассалы... Сам не знаю, как это я успел сообщить тебе, мой Теобальд, столь много о предмете, о котором я говорю неохотно, ибо чувствую, что лишь убежденность, проистекающая из самой что ни на есть глубинной духовной организации, должна придавать пустословью значимость и важность. Я хотел ответить на твой упрек в том, что я-де последовал внезапному порыву и согрешил против твоих так называемых нравственных принципов, и только сейчас я начинаю сознавать, что намедни изобразил мои обстоятельства в доме барона чересчур уж сумбурно и отрывочно, так что пойми меня правильно... Я постараюсь наверстать упущенное и кое-что расскажу о моем появлении в этом доме, и если мой милый благочестивый брамин хотя бы и лишь на краткий миг высокого душевного подъема согласится заглянуть в мои Палестины, то я буду чист от всякой вины...
Так вот, Оттмар - один из многих людей, которые, обладая светлым умом и здравым смыслом, с поистине восторженной живостию принимают всякое новшество из области науки; но этим приятием все для них и исчерпывается; упиваясь силою своей мысли, они с легкостью достигают лишь знания формы. И это знание довлеет их духу, который даже и не подозревает о внутреннем содержании; спору нет, в уме им не откажешь, однако ж ему недостает глубины... Оттмар, как тебе известно, пристал ко мне сам, а так как он казался мне предводителем весьма многочисленного класса молодых людей, каких нынче встречаешь на каждом шагу, я находил усладу в насмешливой с ним игре. Ко мне в комнату он входил с таким благоговением, точно это святая святых храма в Саисе, поскольку же он, как мой ученик, покорно склонялся пред моею розгой, я полагал справедливым доверить ему иную невинную игрушку, которую он победоносно демонстрировал друзьям, и притом изрядно хвастал любовью наставника... Когда я, уступивши его настояниям, отправился с ним в имение его батюшки, то встретил там вздорливого старика в лице барона, Оттмарова отца, да чудаковатого и потешного художника преклонных лет, который от времени до времени разыгрывает этакого слезливого моралиста-паяца... Что я прежде говорил тебе о впечатлении, какое произвела на меня Мария, я уже не помню; но теперь я чувствую, что трудно будет рассказать об этом так, чтобы ты меня вполне понял... Действительно, вся моя надежда лишь на то, что ты знаешь меня, что ты издавна понимал все мои дела и поступки в их высокой устремленности, от веку недоступной обычным людям. Посему нет надобности убеждать тебя, что и стройная фигурка, тянущаяся к солнцу точно дивное растение, выгоняя по мере спокойного роста сочные листья и цветы, и голубые глаза, которые, глядя ввысь, словно тоскуют о том, что прячется за далекими облаками, - в общем, ангельски прекрасная девушка не способна повергнуть меня в слащавое томление этакого смехотворного amor oso*... Меня пронзило трепетом одно-единственное волшебное чувство - мгновенное осознание тайной духовной связи между мною и Марией. Глубочайшее упоение мешалось с острою, режущею яростью, рожденною упорством Марии - чужая враждебная сила противилась моему воздействию и держала в плену Мариин дух. Со всею мощью сосредоточивши мой дух, я узрел врага и, вступив в единоборство с ним, попытался как бы в зажигательном стекле собрать все лучи, струившиеся ко мне из души Марии. Старый художник наблюдал за мною внимательнее, нежели остальные; он словно провидел то внутреннее напряжение, в которое Мария повергла меня. Может статься, меня выдал взгляд, ведь тело этак зажимает дух, что легчайшее из его движений, переливаясь по нервам, являет себя вовне и меняет черты - по меньшей мере взгляд. Но как же меня забавляло, что он подошел к делу столь примитивно; он беспрестанно толковал о графе Гиполите, нареченном женихе Марии, и прямо-таки с удовольствием расстилал предо мною пестрый ковер всевозможных его добродетелей, я же мог лишь посмеяться в душе над неуклюжими связями, каковые люди устанавливают в простодушной ребяческой суете, и порадоваться моему глубокому знакомству с теми узами, что создает природа, и силе развивать их и лелеять... Полностью вовлечь Марию в мое "я", так вплести все ее бытие, все существование в мое собственное, чтобы отлучение от этого неизбежно ее уничтожило, - вот каков был замысел, который, окрыляя меня восторгом, выражал лишь свершенье того, чего желала природа. Сия глубочайшая духовная связь с женщиной, упоительность коей неизмеримо выше всякого другого животного наслаждения, пусть даже провозглашенного высочайшим, подобает жрецу Изиды, а в этом пункте ты с моей системою знаком, далее мне позволительно и не продолжать. Природа устроила женщину пассивною во всех ее устремлениях... Покорная преданность, жадное восприятие чужого, внеположного, признание и почитание высшего начала - вот из чего слагается поистине ребячливая душа, свойственная только женщине, и полностью ею завладеть, полностью принять ее в себя есть высочайший восторг... С этих мгновений я, хоть и удалился, как ты знаешь, из имения барона, сделался духовно близок Марии, а уж к каким средствам я прибегал, чтобы втайне приблизиться к ней и физически и тем усугубить свое влияние, я говорить не стану, ибо иные из них покажутся тебе мелкими и ничтожными, невзирая на то что привели к желанной цели... Вскоре после этого Мария впала в странное состояние, каковое Оттмар, натурально, принял за нервическую болезнь, и мое предвиденье сбылось: я снова приехал в дом как врач... Во мне Мария узнала того, кто в ее снах не раз уж являлся в блеске всевластья как ее господин, и все, о чем она только смутно догадывалась, она теперь ясно и отчетливо узрела очами своего духа. Надобны были лишь мой взгляд, лишь моя твердая воля - и она пришла в так называемое сомнамбулическое состоянье, которое было не чем иным, как полным исходом из самой себя и жизнию в вышнем царстве господина. То был мой дух, что с охотою приял ее и даровал ей крылья, чтобы она выпорхнула из темницы, в кою ввергли ее люди. Только пребывая духом во мне, может Мария жить дальше, и она спокойна и счастлива... Образ Гиполита существует в ней всего лишь слабым очерком, да и он тоже в скором времени растает как дым. Барон и старик художник смотрят на меня недоброхотно, однако сколь замечательно, что и здесь оправдывает себя та сила, которою меня наделила природа. Уж верно, неприятное чувство поневоле, скрепя сердце признать господина. Тебе известно, каким чудесным образом собрал я сокровища тайных знаний. Ты никогда не желал читать эту книгу, хотя, пожалуй, тебя и удивило бы, что ни в одном учебнике физики не найти столь замечательных разработок по части комбинаций кой-каких природных сил и их воздействий. В иных случаях я не чураюсь и старательных приуготовлений; да можно ли назвать обманом, если праздно глазеющая чернь замирает в испуге и дивится тому, что справедливо полагает чудесным, ведь знание первопричины уничтожает не чудо, а одно только удивленье?.. Гиполит полковник на ...ой службе и находится в действующей армии; смерти ему я не желаю: пусть возвращается, тем прекраснее будет мой триумф, ведь победа несомненно за мною. Если же противник окажется сильнее, чем я думал, ты, чутьем сознавая мою силу, допустишь, верно, что и т.д.
______________
* Влюбленный (ит.).
Уединенный замок
Гроза миновала, и, пылая багрянцем, закатное солнце проглянуло сквозь мрачные тучи, которые, быстро уходя прочь, таяли в небесной глубине. Вечерний ветер шевельнул опереньем, и, будто кипучие волны, в воздух нахлынули ароматы, поднявшиеся от деревьев, цветов, трав. Когда я вышел из лесу, приветливая деревушка, близость коей посулил мне почтальон, явилась предо мною в уютной долине, средь пестрящих цветами лугов, а высоко над нею вздымались готические башни замка, окна которого пожаром горели в солнечных лучах, будто огонь стремился вырваться изнутри на волю. Колокольный звон и церковные песнопения донеслись до меня; вдалеке, на дороге от замка к погосту, я увидел торжественную похоронную процессию; когда я наконец подошел, пение уже смолкло; гроб по тамошнему обычаю открыли, опустили наземь возле могилы, и священник читал теперь надгробную молитву. Они уже собирались закрыть гроб крышкою, когда я, подошед, бросил взгляд на усопшего. То был мужчина весьма преклонных лет, и лицо у него было ясное, неискаженное, он словно тихо и мирно спал. Старик крестьянин, глубоко растроганный, сказал:
- Франц, ты сказал это вопреки собственному твоему убеждению; это паллиатив, ради моего страха, моей тревоги... Но... в самой глубине души я знаю: Альбан - враждебный мне демон... Франц, заклинаю тебя! будь осторожен - дай совет... помоги... поддержи, коли увидишь, что ветхое здание моей семьи пошатнулось. Ты понимаешь... ни слова более.
Друзья обнялись; было уже давно за полночь, когда они в задумчивости и тревожном волненье тихо воротились к себе в комнаты. Как и предсказывал Альбан, ровно в шесть утра Мария проснулась, ей дали дюжину капель из той скляночки, и спустя два часа, бодрая и цветущая, она вошла в гостиную, где ее радостно встретили барон, Биккерт и Оттмар. Альбан затворился у себя и велел сказать, что срочные письма задержат его в комнатах на весь день.
Письмо Марии к Адельгунде
Стало быть, ты наконец-то спаслась из бурь, из невзгод жестокой войны и обрела надежное убежище?.. Нет, любимая моя подруга, у меня нет слов описать, что я почувствовала, когда после такого долгого-предолгого перерыва наконец-то снова увидела твой мелкий изящный почерк. От нетерпения я чуть не разорвала запечатанное письмо. В первые минуты я читала и читала, а все же не понимала, что там написано; затем я постепенно немного успокоилась и с восторгом узнала, что твой дорогой братец, любимый мой Гиполит, пребывает в добром здравии и что скоро я вновь увижу его. Итак, ни одного из моих писем ты не получила? Ах, милая Адельгунда! Твоя Мария хворала, даже очень хворала, но теперь все прошло, хотя недуг мой был столь непонятного для меня свойства, что я и сейчас еще вспоминаю о нем с ужасом, а Оттмар и врач твердят, что это ощущение проистекает опять-таки от болезни, которая покуда не вполне истреблена. Не требуй от меня рассказа о том, что, собственно, со мною было, я и сама не ведаю; этому нет названия - ни боль, ни пытка, и однако ж, весь покой, вся бодрость покинули меня... Все казалось изменившимся... Громкие шаги, слова впивались мне в голову, словно шипы. Порою всё вокруг, неживые вещи, обретало голос и звук, и дразнило меня, и мучило диковинными наречиями; странные фантазии вырывали меня из реальной жизни. Можешь ли представить себе, Адельгундочка, что глупые детские сказки о Зеленой Птичке, о трапезундском принце Факардине{176} и бог знает о чем еще, которые так замечательно умела рассказывать тетушка Клара, страшным для меня образом стали явью, ибо я и сама по воле злого чародея подвергалась превращениям - право, смешно сказать, но этот вздор действовал на меня так враждебно, что я все скорее чахла и слабела. Частенько я могла смертельно огорчиться из-за безделицы, из-за ничтожного пустяка и из-за подобного же пустяка вновь безумно развеселиться, меж тем как мое "я" пожирало себя в мощных всплесках неведомой мне внутренней силы... Иные вещи, коих я прежде вовсе не замечала, теперь не просто привлекали мое внимание, но и способны были изрядно помучить меня. К примеру, мною владело такое отвращение к лилиям, что я падала без чувств всякий раз, как скоро, пусть даже и очень далеко, расцветала одна из них; ведь из их чашечек на меня словно бы выскакивали гладкие, лощеные, извивающиеся василиски{177}. Но к чему, милая Адельгунда, я тщусь дать тебе хотя бы малое представление о том состоянье, которое я и не назвала бы недугом, если бы оно не изнуряло меня все более и более; день ото дня слабея, я уж видела пред собою смерть... А теперь надобно сообщить тебе кое-что особенное... и касается это моего выздоровления, им я обязана замечательному человеку, которого Оттмар еще прежде привез в наш дом и который в столице среди великих и опытных лекарей, верно, единственный владеет тайною скорого и надежного излечения такой странной болезни, как моя... Особенное же заключается в том, что в моих грезах и видениях непременно участвовал некий красивый и серьезный человек, который, невзирая на свои юные годы, внушал мне подлинное благоговение и, то так, то этак, но всегда в длинных одеждах, с брильянтовым венцом на голове, являлся мне как романтический владыка средь сказочного мира духов и развеивал все злые чары. Я, видно, была ему душевно особенным образом сродни, ибо он чрезвычайно заботился обо мне, и оттого я обязана ему жизнию. Порою он виделся мне мудрым Соломоном, порою совершенно несуразным образом наводил меня на мысль о Зарастро{177} из "Волшебной флейты", каким я видела его в столице... Ах, милая Адельгунда, как я испугалась, когда с первого взгляда признала в Альбане романтического владыку моих грез... Надобно тебе сказать, что Альбан и есть тот редкостный врач, коего Оттмар давно уже привез из столицы как самого близкого своего друга; меж тем тогда, во время непродолжительного визита, он оставался настолько мне безразличен, что я после не могла даже припомнить его наружности... Однако ж, когда он воротился, призванный для моего лечения, я не умела отдать себе отчета в обуревавших мою душу чувствах... Альбан и вообще в своих манерах, во всем своем поведении выказывает некое достоинство, я бы даже сказала, властность, подымающую его над окружением, и у меня, едва он устремил на меня свой серьезный пронзительный взор, сей же час возникло ощущение, что я непременно должна выполнять все его приказанья и что ему словно бы достаточно лишь горячо пожелать моего выздоровления, чтобы излечить меня совершенно. Оттмар сказал, что пользовать меня станут так называемым магнетизмом и что Альбан определенными средствами приведет меня в экзальтированное состояние, а я, погруженная в сон, пробуждаясь в этом сне, сама постигну свой недуг и определю вид лечения. Ты не поверишь, милая Адельгунда, какое необычайное чувство страха... ужаса, даже кошмара и жути пронзило меня при мысли об этом бессознательном состоянии, которое все же есть более высокая жизнь, и все же мне было совершенно ясно, что противиться решению Альбана бесполезно... Те средства были применены, и я - вопреки моей робости, моему ужасу - ощутила лишь благотворные последствия... Ко мне вернулись и краски, и живость; и чудовищное напряжение, в коем самое безразличное зачастую становилось мне мукою, отступило, я теперь довольно спокойна. Нелепые видения исчезли, и сон освежает меня, причем даже несуразности, которые часто являются мне в грезах, не мучают меня, а, напротив, бодрят и веселят... Подумай только, милая Адельгунда, я теперь часто вижу во сне, что по желанию Альбана могу с закрытыми глазами, будто у меня возникло шестое чувство, распознавать краски, различать металлы, читать и так далее; а нередко он велит мне заглянуть в мою душу и рассказывать ему обо всем, что я там вижу, и я делаю это с величайшей решительностию; порой я вдруг поневоле начинаю думать об Альбане, он стоит передо мною, и постепенно я впадаю в грезы, а последняя мысль, в коей растворяется мое сознание, приносит мне странные думы, которые пронизывают меня особенною, я бы сказала, огненно-золотою жизнию, и я знаю, что эти божественные думы принадлежат Альбану, ведь тогда он сам присутствует в моем бытии благородною живительною искрой, а если он удаляется, что может произойти лишь духовно, ибо телесное отдаление безразлично, то все мертвеет. Только в этом бытии с Ним и в Нем я могу жить по-настоящему, и ежели он сумеет вполне отойти от меня духовно, то мое "я" наверно оцепенеет в мертвой пустыне; кстати, пока я это пишу, я отчетливо ощущаю, что именно Он подсказывает мне слова, способные хотя бы бегло обрисовать мое бытие в нем... Не знаю, Адельгундочка, кажусь ли я тебе странною либо, может статься, заядлою фантазеркою, понимаешь ли ты меня вообще, а мне почудилось, будто как раз сию минуту с твоих губ тихо и печально слетает имя: Гиполит... Поверь, никогда я не любила Гиполита сильнее и часто поминаю его в набожной молитве о его здравии... Пусть праведные ангелы оборонят его от всякого вражьего удара, что грозит ему в яростной битве. Однако с той поры как Альбан стал моим повелителем, мнится мне, что лишь через Него я способна сильнее и глубже любить моего Гиполита и что в моей власти долететь до него добрым гением-хранителем и осенить его моею молитвою точно крылом серафима, так что коварное убийство будет вотще шнырять вкруг него. Альбан, прекрасный, благородный человек, ведет меня в его объятия как освященную возвышенною жизнию невесту; но дитя не смеет ринуться в мирские бури без своего повелителя... Лишь с недавних пор, всего несколько дней, я вполне уяснила себе истинное величие Альбана... Но поверишь ли, милая Адельгунда, что, когда я еще изрядно хворала и была сверх всякой меры раздражительна, в груди моей часто поднимались низкие подозрения на моего повелителя?.. Я полагала грехом против любви и верности, когда даже во время молитвы за моего Гиполита в душе у меня возникал образ Альбана, гневный и грозный, ведь я вознамерилась без него выйти из очерченного им круга, словно скверный ребенок, который, забывши предостереженья отца, выбегает из мирного сада в лес, где за прелестными зелеными кустами караулят злые, кровожадные звери. Ах, Адельгунда!.. эти подозрения ужасно терзали меня. Посмейся надо мною как следует, но у меня даже мелькала мысль, что Альбан решил искусно обольстить меня и под видом святого чуда зажечь в моей душе земную любовь... Ах, Гиполит!.. Намедни вечером мы уютно сидели вчетвером - батюшка, брат, старый Биккерт и я; Альбан по обыкновению совершал дальнюю прогулку. Речь у нас зашла о сновиденьях, и батюшка с Биккертом нарассказали об этом всяческих диковин и забавностей. Потом в разговор вступил Оттмар и поведал, как по совету и под руководительством Альбана одному из его друзей удалось завоевать горячую любовь девушки тем, что, пока она спала, он без ее ведома находился рядом и магнетическими средствами притягивал к себе ее сокровеннейшие мысли. К тому же батюшка да и старый добрый Биккерт совершенно определенно и резко выступили против магнетизма и в каком-то смысле против Альбана, чего никогда еще в моем присутствии не делали, - все подозрения против повелителя с удвоенною силою всколыхнулись в моем сердце: а что, если он, желая поработить меня, прибегает к тайным дьявольским средствам; что, если он затем повелит, чтобы я, чьи помыслы и чувства стремятся к Нему одному, оставила Гиполита? Неведомое дотоле чувство захлестнуло меня мертвящим страхом; я увидела Альбана в его комнате, окруженного незнакомыми инструментами, и уродливыми растениями, и животными, и камнями, и блестящими металлами, увидела, как он судорожно выделывает руками странные круги. Лицо его, всегда такое спокойное и серьезное, искажено было ужасною гримасой, а из багровых глаз с мерзостной быстротою змеились блестящие, гладкие василиски, какие прежде виделись мне в лилиях. По спине у меня словно студеная волна пробежала, я очнулась из моего похожего на обморок состояния; предо мною стоял Альбан - но Боже милостивый! то был не Он, нет! то была чудовищная маска, созданная моим воображением!.. Как же стыдилась я на следующее утро себя самой! Альбан узнал мои подозренья и, верно, лишь в благой милости своей умолчал передо мною, что знает о том, каким я его себе представляю, ведь он живет в моей душе и знает мои самые тайные помыслы, которые я в набожности и смирении вовсе и не желаю от него скрывать. Кстати, он не принял моего болезненного припадка близко к сердцу, а отнес все это за счет дыма турецкого табаку, который в тот вечер курил батюшка. Видела бы ты, с какой доброй серьезностию, с какой отеческой заботою относится теперь ко мне чудесный владыка. И он умеет поддержать не только телесное здоровье, нет! - он ведет дух к высокой благородной жизни. Если бы ты, милая добрая Адельгунда, могла быть здесь и наслаждаться поистине благочестивой жизнию, которую мы ведем средь мирной тишины. Биккерт по-прежнему все тот же бодрый старец, только вот батюшка и Оттмар порою бывают в странном расстройстве; мужчинам, увлеченным бурной жизнью, наше однообразие, видимо, нередко наскучивает... Альбан так замечательно рассказывает о легендах и мифах древних египтян и индусов; слушая его, я частенько, особенно под большими буками в парке, невольно впадаю в сон, из которого пробуждаюсь с ощущением, будто в меня вдохнули новую жизнь. И тогда я кажусь себе почти Мирандою из "Бури" Шекспира, которую Просперо тщетно пытается разбудить, чтобы она услышала его повесть. В точности словами Просперо Оттмар намедни и сказал мне: "Ты хочешь спать... То будет сон благой{180}. Противиться ему не в силах ты".
Ну вот, Адельгундочка! Теперь ты вполне знаешь, что происходит в моей душе, я все тебе рассказала, и это благотворно для моего сердца. Засим несколько строк для Гиполита и т.д.
Фрагмент письма Альбана к Теобальду
...осталось. Набожность заключает в себе и ханжество, а всякое ханжество есть лицемерие, пусть даже оно имеет целью не только обман других, но самоослепление бликами сияющего, отраженного в поддельном золоте нимба, коим ты сам увенчал себя и освятил... Ужели в собственной твоей груди не оживали порою чувства, которые ты, дорогой мой брамин, не мог соединить с тем, что по привычке и из удобства, оставаясь в колее, накатанной допотопною обывательской моралью, полагаешь добрым и мудрым? Все эти сомнения в добродетельной морали Матушки Гусыни{181}, все эти склонности, что шумно выплескиваются на искусственные берега потока, запруженного системами морали, необоримое стремление вновь встряхнуть крылом, мощное оперенье которого чувствуешь за плечами, и воспарить к горним высям, - все это те самые сатанинские соблазны, от коих остерегают аскеты-наставники. Нам, как доверчивым детям, должно зажмурить глаза, дабы не ослепнуть от блеска и сияния св. Христа, коего натура везде и всюду ставит у нас на пути... Всякая склонность, требующая приложенья больших душевных сил, не может быть предосудительна, но, рожденная человеческой натурою и в ней коренящаяся, должна стремиться к воплощению цели нашего бытия. А может ли эта цель быть иною, нежели наивысшее, наисовершеннейшее развитие и применение наших физических и психических сил?.. Я знаю, что, даже не продолжая своих речей, уже вызвал тебя, любезный мой брамин (так и не иначе я принужден именовать тебя, соответственно твоим жизненным принципам), на возражения, ибо все твои дела и поступки расходятся с тем глубочайшим убеждением, каковое я здесь лишь слегка обрисовал... Но будь уверен, я уважаю твою созерцательную жизнь и твои старания проникнуть в тайны природы через все более пристальное всматриванье, однако, наместо того чтобы услаждать тебя блеском алмазного ключа в тихом праздном созерцании, я с дерзкою отвагой беру его и отмыкаю таинственную дверцу, перед которой ты иначе останешься на веки вечные... Ты вооружен для борьбы - так зачем же пребываешь в бездеятельном покое?.. Все существование есть борьба и проистекает из борьбы. На высочайшем взлете более сильному выпадает победа, и покоренный вассал множит силу его... Ты знаешь, любезный Теобальд, что я всегда ратовал за эту борьбу, также и в духовной жизни, что я дерзко утверждал, будто именно таинственное духовное превосходство того или иного баловня природы, власть, на которую он вправе притязать, дает ему крепость и силу для все более высокого подъема. Оружие, каким мы, обладатели такой силы и превосходства, ведем сию духовную борьбу против низшего начала и подчиняем его себе, смею сказать, со всею очевидностию находится в наших руках. Как же случилось, что это проникновение, это полное постижение внеположного духовного начала и овладение им с помощью известного нам средства назвали магнетизмом, ведь название это неудовлетворительно, больше того, отнесенное как бы к одной физически воздействующей силе, обозначает вовсе не то, что следует под этим разуметь. Надо же было не кому-нибудь, но врачу{182} первым рассказать миру о моем секрете, который незримая церковь хранила в тайне как бесценнейшее сокровище, и объявить совершенно подчиненную тенденцию единственною целью воздействия, выткавши таким образом завесу, непроницаемую для бессмысленных глаз непосвященных... Не смешно ли полагать, что натура доверила нам чудесный талисман, дарующий власть над духами, чтобы исцелять зубную или головную боль и Бог весть что еще?.. Нет, все глубже постигая могучую силу этого талисмана, мы добьемся безраздельного господства над духовным началом жизни. Склоняясь пред его чарами, покоренная чужая духовность должна существовать только в нас и своею силою питать и укреплять нас одних!.. Средоточие, в котором концентрируется все духовное, есть Бог!.. Чем больше лучей сбираются в огненную пирамиду - тем ближе сие средоточие! Сколь широко распространяются эти лучи - они охватывают органическую жизнь всей природы, и как раз сиянье духовности позволяет нам распознать в растении и животном наших сотоварищей, оживленных тою же силой... Стремление к такому господству есть стремление к божественному, и соразмерно ощущению власти растет и степень блаженства. Идеал же всякого блаженства заключен в самом средоточии! Сколь мелкой и жалкою кажется мне всякая болтовня о той дивной силе, каковою наделены посвященные, а ведь, пожалуй, можно бы понять, что лишь более высокое знание как выраженье внутренней посвященности влечет за собою и более высокую действенность... После всего этого ты, верно, подумаешь, что я теперь отрешился от использования всех физических средств, однако это не так. Именно здесь мы еще блуждаем в потемках, ибо до сей поры нам не ясна загадочная связь меж духовностью и телом, и я бы сказал, подсобные физические средства даны нам лишь как атрибуты властителя, коим покорны неведомые вассалы... Сам не знаю, как это я успел сообщить тебе, мой Теобальд, столь много о предмете, о котором я говорю неохотно, ибо чувствую, что лишь убежденность, проистекающая из самой что ни на есть глубинной духовной организации, должна придавать пустословью значимость и важность. Я хотел ответить на твой упрек в том, что я-де последовал внезапному порыву и согрешил против твоих так называемых нравственных принципов, и только сейчас я начинаю сознавать, что намедни изобразил мои обстоятельства в доме барона чересчур уж сумбурно и отрывочно, так что пойми меня правильно... Я постараюсь наверстать упущенное и кое-что расскажу о моем появлении в этом доме, и если мой милый благочестивый брамин хотя бы и лишь на краткий миг высокого душевного подъема согласится заглянуть в мои Палестины, то я буду чист от всякой вины...
Так вот, Оттмар - один из многих людей, которые, обладая светлым умом и здравым смыслом, с поистине восторженной живостию принимают всякое новшество из области науки; но этим приятием все для них и исчерпывается; упиваясь силою своей мысли, они с легкостью достигают лишь знания формы. И это знание довлеет их духу, который даже и не подозревает о внутреннем содержании; спору нет, в уме им не откажешь, однако ж ему недостает глубины... Оттмар, как тебе известно, пристал ко мне сам, а так как он казался мне предводителем весьма многочисленного класса молодых людей, каких нынче встречаешь на каждом шагу, я находил усладу в насмешливой с ним игре. Ко мне в комнату он входил с таким благоговением, точно это святая святых храма в Саисе, поскольку же он, как мой ученик, покорно склонялся пред моею розгой, я полагал справедливым доверить ему иную невинную игрушку, которую он победоносно демонстрировал друзьям, и притом изрядно хвастал любовью наставника... Когда я, уступивши его настояниям, отправился с ним в имение его батюшки, то встретил там вздорливого старика в лице барона, Оттмарова отца, да чудаковатого и потешного художника преклонных лет, который от времени до времени разыгрывает этакого слезливого моралиста-паяца... Что я прежде говорил тебе о впечатлении, какое произвела на меня Мария, я уже не помню; но теперь я чувствую, что трудно будет рассказать об этом так, чтобы ты меня вполне понял... Действительно, вся моя надежда лишь на то, что ты знаешь меня, что ты издавна понимал все мои дела и поступки в их высокой устремленности, от веку недоступной обычным людям. Посему нет надобности убеждать тебя, что и стройная фигурка, тянущаяся к солнцу точно дивное растение, выгоняя по мере спокойного роста сочные листья и цветы, и голубые глаза, которые, глядя ввысь, словно тоскуют о том, что прячется за далекими облаками, - в общем, ангельски прекрасная девушка не способна повергнуть меня в слащавое томление этакого смехотворного amor oso*... Меня пронзило трепетом одно-единственное волшебное чувство - мгновенное осознание тайной духовной связи между мною и Марией. Глубочайшее упоение мешалось с острою, режущею яростью, рожденною упорством Марии - чужая враждебная сила противилась моему воздействию и держала в плену Мариин дух. Со всею мощью сосредоточивши мой дух, я узрел врага и, вступив в единоборство с ним, попытался как бы в зажигательном стекле собрать все лучи, струившиеся ко мне из души Марии. Старый художник наблюдал за мною внимательнее, нежели остальные; он словно провидел то внутреннее напряжение, в которое Мария повергла меня. Может статься, меня выдал взгляд, ведь тело этак зажимает дух, что легчайшее из его движений, переливаясь по нервам, являет себя вовне и меняет черты - по меньшей мере взгляд. Но как же меня забавляло, что он подошел к делу столь примитивно; он беспрестанно толковал о графе Гиполите, нареченном женихе Марии, и прямо-таки с удовольствием расстилал предо мною пестрый ковер всевозможных его добродетелей, я же мог лишь посмеяться в душе над неуклюжими связями, каковые люди устанавливают в простодушной ребяческой суете, и порадоваться моему глубокому знакомству с теми узами, что создает природа, и силе развивать их и лелеять... Полностью вовлечь Марию в мое "я", так вплести все ее бытие, все существование в мое собственное, чтобы отлучение от этого неизбежно ее уничтожило, - вот каков был замысел, который, окрыляя меня восторгом, выражал лишь свершенье того, чего желала природа. Сия глубочайшая духовная связь с женщиной, упоительность коей неизмеримо выше всякого другого животного наслаждения, пусть даже провозглашенного высочайшим, подобает жрецу Изиды, а в этом пункте ты с моей системою знаком, далее мне позволительно и не продолжать. Природа устроила женщину пассивною во всех ее устремлениях... Покорная преданность, жадное восприятие чужого, внеположного, признание и почитание высшего начала - вот из чего слагается поистине ребячливая душа, свойственная только женщине, и полностью ею завладеть, полностью принять ее в себя есть высочайший восторг... С этих мгновений я, хоть и удалился, как ты знаешь, из имения барона, сделался духовно близок Марии, а уж к каким средствам я прибегал, чтобы втайне приблизиться к ней и физически и тем усугубить свое влияние, я говорить не стану, ибо иные из них покажутся тебе мелкими и ничтожными, невзирая на то что привели к желанной цели... Вскоре после этого Мария впала в странное состояние, каковое Оттмар, натурально, принял за нервическую болезнь, и мое предвиденье сбылось: я снова приехал в дом как врач... Во мне Мария узнала того, кто в ее снах не раз уж являлся в блеске всевластья как ее господин, и все, о чем она только смутно догадывалась, она теперь ясно и отчетливо узрела очами своего духа. Надобны были лишь мой взгляд, лишь моя твердая воля - и она пришла в так называемое сомнамбулическое состоянье, которое было не чем иным, как полным исходом из самой себя и жизнию в вышнем царстве господина. То был мой дух, что с охотою приял ее и даровал ей крылья, чтобы она выпорхнула из темницы, в кою ввергли ее люди. Только пребывая духом во мне, может Мария жить дальше, и она спокойна и счастлива... Образ Гиполита существует в ней всего лишь слабым очерком, да и он тоже в скором времени растает как дым. Барон и старик художник смотрят на меня недоброхотно, однако сколь замечательно, что и здесь оправдывает себя та сила, которою меня наделила природа. Уж верно, неприятное чувство поневоле, скрепя сердце признать господина. Тебе известно, каким чудесным образом собрал я сокровища тайных знаний. Ты никогда не желал читать эту книгу, хотя, пожалуй, тебя и удивило бы, что ни в одном учебнике физики не найти столь замечательных разработок по части комбинаций кой-каких природных сил и их воздействий. В иных случаях я не чураюсь и старательных приуготовлений; да можно ли назвать обманом, если праздно глазеющая чернь замирает в испуге и дивится тому, что справедливо полагает чудесным, ведь знание первопричины уничтожает не чудо, а одно только удивленье?.. Гиполит полковник на ...ой службе и находится в действующей армии; смерти ему я не желаю: пусть возвращается, тем прекраснее будет мой триумф, ведь победа несомненно за мною. Если же противник окажется сильнее, чем я думал, ты, чутьем сознавая мою силу, допустишь, верно, что и т.д.
______________
* Влюбленный (ит.).
Уединенный замок
Гроза миновала, и, пылая багрянцем, закатное солнце проглянуло сквозь мрачные тучи, которые, быстро уходя прочь, таяли в небесной глубине. Вечерний ветер шевельнул опереньем, и, будто кипучие волны, в воздух нахлынули ароматы, поднявшиеся от деревьев, цветов, трав. Когда я вышел из лесу, приветливая деревушка, близость коей посулил мне почтальон, явилась предо мною в уютной долине, средь пестрящих цветами лугов, а высоко над нею вздымались готические башни замка, окна которого пожаром горели в солнечных лучах, будто огонь стремился вырваться изнутри на волю. Колокольный звон и церковные песнопения донеслись до меня; вдалеке, на дороге от замка к погосту, я увидел торжественную похоронную процессию; когда я наконец подошел, пение уже смолкло; гроб по тамошнему обычаю открыли, опустили наземь возле могилы, и священник читал теперь надгробную молитву. Они уже собирались закрыть гроб крышкою, когда я, подошед, бросил взгляд на усопшего. То был мужчина весьма преклонных лет, и лицо у него было ясное, неискаженное, он словно тихо и мирно спал. Старик крестьянин, глубоко растроганный, сказал: