Сгорая от гнева и стыда, не в состоянии произнести ни единого слова, я вырвался от него и пошел дальше. Майор захохотал мне вслед. Мне почудился в этом смехе насмешливый хохот самого сатаны...
В лесу, недалеко от роковых развалин, я заметил укутанную женскую фигуру, лежавшую под деревом; женщина громко говорила сама с собой. Я осторожно подкрался к ней и расслышал следующие слова:
- Он мой; он мой! О, небесное блаженство! Он выдержал последнее испытание. Если люди способны на такую любовь, что же без нее наше жалкое существование!
Ты догадываешься, что это была Аврора. Она отбросила складки покрывала. Сама любовь не могла быть прекраснее, благороднее! Нежная бледность ее щек и выражавший сладкую тоску взор разрывали мне душу от неведомого чувства. Я стыдился моих мрачных мыслей; но в то мгновение, как я хотел броситься к ее ногам, она исчезла, как облако. В то же время услышал я шорох в кустах, и из них вышел мой честный проказник Павел Талькебарт.
- Кой черт занес тебя сюда? - обратился я к нему.
- Ну нет, - возразил он, скорчив одну из гримас, хорошо знакомых тебе, - меня черт сюда не заносил, но встретиться с ним здесь нетрудно. Господин лейтенант изволили выйти так рано и позабыли захватить трубку и табак. Так я думал, как же ранним утром и на сыром воздухе. Моя тетка из Гента всегда говорила...
- Заткни свою глотку, болтун, и давай трубку, - крикнул я и взял у него зажженную трубку. Но едва мы прошли еще два шага, как Павел снова начал вкрадчивым голосом:
- Моя тетка из Гента всегда говорила, что гномам не следует доверять; в конце концов все они плуты и не менее, чем Инкубус или Сцедим, терзают сердце... Старая же кофейница Лиза здесь в предместье... ах, господин лейтенант, это и вам бы стоило посмотреть - она умеет отливать чудные цветы, животных и людей. "Пусть человек помогает себе, как умеет", - говаривала моя тетка из Гента... И я был вчера у Лизы и принес ей четверть фунта лучшего мокко... У нас тоже ведь есть сердце, а булочникова Дертхен прехорошенькая девушка, хотя в ее глазах есть что-то особенное, саламандровое...
- Что ты за чепуху городишь! - вскричал я в сердцах.
Павел помолчал, но спустя несколько минут начал снова:
- Да, Лиза все же благочестивая женщина... Так она говорила мне, глядя на кофейную гущу: нет никакой беды для Дерты, потому что саламандровое выражение в ее глазах происходит от пламени печи или от танцев; но что для меня, лучше оставаться холостым. Но вместе с тем, Лиза сказала, что один господин подвергается большой опасности. Саламандры - худшие из созданий, служащих дьяволу, чтобы заманивать к гибели людей, распаляя их страстью... Но нужно быть стойким и хранить Бога в сердце. Тогда я сам заглянул в кофейную гущу и увидел изображение, совсем походившее на господина майора О'Маллей.
Я приказал Павлу замолчать; но ты можешь себе представить, что я испытывал, слушая странные речи Павла, который неожиданно для меня оказывался посвященным в мою тайну и не менее неожиданно выказывал познания в кабалистике, которым он, вероятно, был обязан гадальщице на кофейной гуще... Я провел самый беспокойный день моей жизни. Вечером Павла невозможно было выгнать из комнаты, он постоянно возвращался за какими-нибудь делами. Наконец, когда около полуночи он должен был уйти, то сказал тихо, как бы творя про себя молитву:
- Храни Бога в сердце своем; помни о спасении своей души, и тебе удастся противостоять козням сатаны.
Я не могу описать тебе, до чего эти простые слова моего слуги потрясли мою душу. На меня они произвели просто ужасное впечатление. Но тщетны были мои старания не заснуть; я погрузился в то состояние тяжелого сна, в котором следует признать нечто сверхъестественное, вмешательство какого-нибудь неведомого принципа. Как и всегда, меня пробудило волшебное сияние. Аврора в полном блеске неземной красоты стояла предо мной и страстно протягивала ко мне руки. Но, точно начертанные огненными письменами, светились в душе моей набожные слова Павла.
- Уходи от меня, предательское порождение ада! - вскричал я.
Но в этот момент внезапно предстал предо мной громадный, выросший до великанских размеров ужасный О'Маллей и, пожирая меня глазами, в которых светился адский огонь, закричал:
- Не сопротивляйся, ничтожный человек, ты наш!
Мое мужество выдержало бы самые ужасные взгляды самого страшного призрака, но вид О'Маллея лишил меня чувств - и я беспомощно упал на пол.
Страшный треск пробудил меня из бесчувственного состояния, я ощутил, что меня охватили чьи-то мужские руки, и старался изо всех сил высвободиться из них.
- Господин лейтенант, да ведь это я! - сказал мне кто-то на ухо.
Это был мой верный Павел, старавшийся поднять меня с пола. Я предоставил себя в его распоряжение. Павел сначала не хотел рассказывать, как все случилось; но наконец сознался, таинственно улыбаясь, что он гораздо больше знал, чем я мог об этом думать, какой безбожной наукой соблазнял меня майор. Старая набожная Лиза все ему открыла. Он не пошел спать в эту ночь, но зарядил свое ружье и подслушивал у двери. Когда он услыхал мой громкий крик и последовавшее затем падение, то, несмотря на сильный страх, открыл запертую дверь и ворвался в комнату.
- Тут, - рассказывал Павел на своем смешном жаргоне, - я увидел перед собой майора О'Маллея; он имел вид противный и страшный, точь-в-точь, как в кофейной гуще, и жутко оскалил на меня зубы; но я не дал себя обмануть и сказал: "Если ты, господин майор, черт, то считай за милость, что я смело выхожу тебе навстречу, как благочестивый христианин, и говорю: "Исчезни, проклятый майор Сатана, заклинаю тебя именем Господа, исчезни, или я стану стрелять". Но господин майор не двигался, а снова заскрежетал на меня зубами и хотел еще дерзко браниться. Тогда я крикнул: что же, стрелять мне, стрелять мне? И так как господин майор не уходил, то я действительно выстрелил. Тогда все рассеялось; оба быстро скрылись сквозь стену - и господин майор Сатана, и мамзель Вельзевул...
Мое возбужденное состояние за все это время и последние ужасные минуты имели последствием тяжелую болезнь. Когда я выздоровел, то уехал из П., не повидавшись с О'Маллеем, о дальнейшей судьбе которого я ничего не знаю. Воспоминания об этих роковых днях отошли на задний план и наконец совсем угасли, веселое настроение и свобода ко мне снова вернулись, пока здесь...
- И здесь, - спросил Альберт, полный любопытства и удивления, - здесь ты опять потерял свою свободу? Я готов допустить любое место в мире, только не здесь...
- О, - перебил Виктор друга, и в тоне его прозвучало что-то торжественное. - В двух словах все будет ясно. В бессонные ночи моей болезни, которой я подвергался здесь, проснулись все любовные сновидения того тревожного и ужасного периода моей жизни. Страстная мечта, воплотившаяся в Аврору, снова явилась, но просветленною, очищенною небесным огнем; никакой дьявольский О'Маллей не сторожил более ее; словом, Аврора это баронесса!..
- Как! Что? - закричал Альберт, привскочив от испуга. - Маленькая, кругленькая хозяйка с громадной связкой ключей - стихийный дух, саламандра, - пробормотал он про себя, с трудом подавляя усмешку.
- В фигуре, - продолжал Виктор, - нет уже никаких следов сходства, но тайный огонь, сверкающий из ее глаз, пожатие ее руки...
- Ты здоров, - сказал Альберт серьезно. - Рана в голову, которую ты получил, была довольно значительна и могла быть опасной для твоей жизни. Но теперь ты настолько поправился, что можешь ехать со мной. И от всего сердца я прошу тебя, мой дорогой, искренне любимый друг, брось это место и уезжай со мной в Аахен.
- Мое пребывание здесь, - ответил Виктор, - не должно длиться дольше. Пусть будет так; я уеду с тобой; но объяснение, сперва объяснение...
На следующее утро, когда Альберт проснулся, Виктор сообщил ему что он припомнил в странном, полном призраков сне то слово заклинания, которое ему подсказал О'Маллей при изготовлении терафима. Он решился еще раз пустить его в ход. Альберт с сомнением покачал головой и приказал приготовить все к скорому отъезду, причем Павел Талькебарт выказал со всевозможными шутовскими речами самую радостную деятельность по случаю скорого отъезда.
- Заккернамтье, - слышал Альберт его бормотание, - хорошо еще, что чертов медведь давно уже унес ирландского дьявола, которого одного только еще здесь недоставало...
Виктор застал баронессу, как и желал того, одну за какой-то хозяйственной работой. Он сказал ей, что, наконец, хочет покинуть ее дом, в котором так долго пользовался гостеприимством. Баронесса ответила, что никогда не приходилось им принимать друга, который был бы для них дороже. Тогда Виктор взял ее за руку и спросил:
- Вы никогда не жили в П.? Не знали ли вы там одного всем известного ирландского майора?
- Виктор, - быстро и горячо перебила его баронесса, - сегодня мы расстаемся и никогда больше не свидимся. Мы не смеем говорить об этом. Мрачная тень лежит на моей жизни... Совершенно достаточно сказать вам, что жестокая судьба осудила меня всегда казаться другим существом, чем то, что я есть на самом деле. В проклятом положении, в котором вы меня нашли здесь, заставляющем выносить злейшие нравственные муки, над которыми точно смеется мое физическое здоровье, замаливаю я тяжкий грех... Но теперь довольно об этом... Прощайте!
Тогда Виктор произнес громким голосом:
- Нехельмиахмихеаль!
Баронесса с криком ужаса упала без сознания на пол... Виктор, охваченный самыми странными чувствами, вне себя, едва нашелся позвонить прислуге и затем быстро вышел из комнаты.
- Прочь, скорее прочь отсюда! - крикнул он своему другу Альберту и рассказал ему в немногих словах, что случилось. Затем оба вскочили на приведенных им лошадей и уехали из дому, не дождавшись возвращения барона, отправившегося на охоту.
Рассуждения Альберта на пути из Люттиха в Аахен показали, с какой серьезностью, с каким сочувствием отнесся он к событиям рокового периода жизни своего друга. На пути к столице, куда теперь вернулись оба друга, Альберту удалось совершенно вывести Виктора из мечтательного настроения, в которое он погрузился, и когда Альберт еще раз в живых красках представил все ужасы, происходившие во время последнего похода, Виктору передалось то же одушевление, которым был полон его друг. Не ожидая от Альберта дальнейших опровержений и выражений сомнения по поводу рассказа Виктора, тот вскоре сам стал считать свое мистическое приключение лишь за долгий дурной сон.
Вполне естественно, что в столице женщины очень приветливо встретили полковника, который был богат, красив, еще молод для своего чина и притом отличался особенной любезностью. Альберт считал его за счастливейшего человека, который может выбрать себе в жены прекраснейшую из женщин; но Виктор отвечал ему на такие предложения весьма серьезно:
- Быть может, меня мистифицировали, и я должен был служить для неведомой мне безбожной цели; быть может, меня действительно хотела соблазнить нечистая сила. Мне это приключение стоило хотя не вечного блаженства, но все же рая любви. Никогда не вернется то время, когда я испытывал высшую земную радость, когда я держал в объятиях идеал моих самых лучших, самых упоительных грез. И любовь, и радость прошли с тех пор, как ужасная тайна похитила у меня ту, кто для моего внутреннего чувства была высшим существом, какого мне никогда не встретить на земле!..
Полковник всю жизнь остался холостым.
В лесу, недалеко от роковых развалин, я заметил укутанную женскую фигуру, лежавшую под деревом; женщина громко говорила сама с собой. Я осторожно подкрался к ней и расслышал следующие слова:
- Он мой; он мой! О, небесное блаженство! Он выдержал последнее испытание. Если люди способны на такую любовь, что же без нее наше жалкое существование!
Ты догадываешься, что это была Аврора. Она отбросила складки покрывала. Сама любовь не могла быть прекраснее, благороднее! Нежная бледность ее щек и выражавший сладкую тоску взор разрывали мне душу от неведомого чувства. Я стыдился моих мрачных мыслей; но в то мгновение, как я хотел броситься к ее ногам, она исчезла, как облако. В то же время услышал я шорох в кустах, и из них вышел мой честный проказник Павел Талькебарт.
- Кой черт занес тебя сюда? - обратился я к нему.
- Ну нет, - возразил он, скорчив одну из гримас, хорошо знакомых тебе, - меня черт сюда не заносил, но встретиться с ним здесь нетрудно. Господин лейтенант изволили выйти так рано и позабыли захватить трубку и табак. Так я думал, как же ранним утром и на сыром воздухе. Моя тетка из Гента всегда говорила...
- Заткни свою глотку, болтун, и давай трубку, - крикнул я и взял у него зажженную трубку. Но едва мы прошли еще два шага, как Павел снова начал вкрадчивым голосом:
- Моя тетка из Гента всегда говорила, что гномам не следует доверять; в конце концов все они плуты и не менее, чем Инкубус или Сцедим, терзают сердце... Старая же кофейница Лиза здесь в предместье... ах, господин лейтенант, это и вам бы стоило посмотреть - она умеет отливать чудные цветы, животных и людей. "Пусть человек помогает себе, как умеет", - говаривала моя тетка из Гента... И я был вчера у Лизы и принес ей четверть фунта лучшего мокко... У нас тоже ведь есть сердце, а булочникова Дертхен прехорошенькая девушка, хотя в ее глазах есть что-то особенное, саламандровое...
- Что ты за чепуху городишь! - вскричал я в сердцах.
Павел помолчал, но спустя несколько минут начал снова:
- Да, Лиза все же благочестивая женщина... Так она говорила мне, глядя на кофейную гущу: нет никакой беды для Дерты, потому что саламандровое выражение в ее глазах происходит от пламени печи или от танцев; но что для меня, лучше оставаться холостым. Но вместе с тем, Лиза сказала, что один господин подвергается большой опасности. Саламандры - худшие из созданий, служащих дьяволу, чтобы заманивать к гибели людей, распаляя их страстью... Но нужно быть стойким и хранить Бога в сердце. Тогда я сам заглянул в кофейную гущу и увидел изображение, совсем походившее на господина майора О'Маллей.
Я приказал Павлу замолчать; но ты можешь себе представить, что я испытывал, слушая странные речи Павла, который неожиданно для меня оказывался посвященным в мою тайну и не менее неожиданно выказывал познания в кабалистике, которым он, вероятно, был обязан гадальщице на кофейной гуще... Я провел самый беспокойный день моей жизни. Вечером Павла невозможно было выгнать из комнаты, он постоянно возвращался за какими-нибудь делами. Наконец, когда около полуночи он должен был уйти, то сказал тихо, как бы творя про себя молитву:
- Храни Бога в сердце своем; помни о спасении своей души, и тебе удастся противостоять козням сатаны.
Я не могу описать тебе, до чего эти простые слова моего слуги потрясли мою душу. На меня они произвели просто ужасное впечатление. Но тщетны были мои старания не заснуть; я погрузился в то состояние тяжелого сна, в котором следует признать нечто сверхъестественное, вмешательство какого-нибудь неведомого принципа. Как и всегда, меня пробудило волшебное сияние. Аврора в полном блеске неземной красоты стояла предо мной и страстно протягивала ко мне руки. Но, точно начертанные огненными письменами, светились в душе моей набожные слова Павла.
- Уходи от меня, предательское порождение ада! - вскричал я.
Но в этот момент внезапно предстал предо мной громадный, выросший до великанских размеров ужасный О'Маллей и, пожирая меня глазами, в которых светился адский огонь, закричал:
- Не сопротивляйся, ничтожный человек, ты наш!
Мое мужество выдержало бы самые ужасные взгляды самого страшного призрака, но вид О'Маллея лишил меня чувств - и я беспомощно упал на пол.
Страшный треск пробудил меня из бесчувственного состояния, я ощутил, что меня охватили чьи-то мужские руки, и старался изо всех сил высвободиться из них.
- Господин лейтенант, да ведь это я! - сказал мне кто-то на ухо.
Это был мой верный Павел, старавшийся поднять меня с пола. Я предоставил себя в его распоряжение. Павел сначала не хотел рассказывать, как все случилось; но наконец сознался, таинственно улыбаясь, что он гораздо больше знал, чем я мог об этом думать, какой безбожной наукой соблазнял меня майор. Старая набожная Лиза все ему открыла. Он не пошел спать в эту ночь, но зарядил свое ружье и подслушивал у двери. Когда он услыхал мой громкий крик и последовавшее затем падение, то, несмотря на сильный страх, открыл запертую дверь и ворвался в комнату.
- Тут, - рассказывал Павел на своем смешном жаргоне, - я увидел перед собой майора О'Маллея; он имел вид противный и страшный, точь-в-точь, как в кофейной гуще, и жутко оскалил на меня зубы; но я не дал себя обмануть и сказал: "Если ты, господин майор, черт, то считай за милость, что я смело выхожу тебе навстречу, как благочестивый христианин, и говорю: "Исчезни, проклятый майор Сатана, заклинаю тебя именем Господа, исчезни, или я стану стрелять". Но господин майор не двигался, а снова заскрежетал на меня зубами и хотел еще дерзко браниться. Тогда я крикнул: что же, стрелять мне, стрелять мне? И так как господин майор не уходил, то я действительно выстрелил. Тогда все рассеялось; оба быстро скрылись сквозь стену - и господин майор Сатана, и мамзель Вельзевул...
Мое возбужденное состояние за все это время и последние ужасные минуты имели последствием тяжелую болезнь. Когда я выздоровел, то уехал из П., не повидавшись с О'Маллеем, о дальнейшей судьбе которого я ничего не знаю. Воспоминания об этих роковых днях отошли на задний план и наконец совсем угасли, веселое настроение и свобода ко мне снова вернулись, пока здесь...
- И здесь, - спросил Альберт, полный любопытства и удивления, - здесь ты опять потерял свою свободу? Я готов допустить любое место в мире, только не здесь...
- О, - перебил Виктор друга, и в тоне его прозвучало что-то торжественное. - В двух словах все будет ясно. В бессонные ночи моей болезни, которой я подвергался здесь, проснулись все любовные сновидения того тревожного и ужасного периода моей жизни. Страстная мечта, воплотившаяся в Аврору, снова явилась, но просветленною, очищенною небесным огнем; никакой дьявольский О'Маллей не сторожил более ее; словом, Аврора это баронесса!..
- Как! Что? - закричал Альберт, привскочив от испуга. - Маленькая, кругленькая хозяйка с громадной связкой ключей - стихийный дух, саламандра, - пробормотал он про себя, с трудом подавляя усмешку.
- В фигуре, - продолжал Виктор, - нет уже никаких следов сходства, но тайный огонь, сверкающий из ее глаз, пожатие ее руки...
- Ты здоров, - сказал Альберт серьезно. - Рана в голову, которую ты получил, была довольно значительна и могла быть опасной для твоей жизни. Но теперь ты настолько поправился, что можешь ехать со мной. И от всего сердца я прошу тебя, мой дорогой, искренне любимый друг, брось это место и уезжай со мной в Аахен.
- Мое пребывание здесь, - ответил Виктор, - не должно длиться дольше. Пусть будет так; я уеду с тобой; но объяснение, сперва объяснение...
На следующее утро, когда Альберт проснулся, Виктор сообщил ему что он припомнил в странном, полном призраков сне то слово заклинания, которое ему подсказал О'Маллей при изготовлении терафима. Он решился еще раз пустить его в ход. Альберт с сомнением покачал головой и приказал приготовить все к скорому отъезду, причем Павел Талькебарт выказал со всевозможными шутовскими речами самую радостную деятельность по случаю скорого отъезда.
- Заккернамтье, - слышал Альберт его бормотание, - хорошо еще, что чертов медведь давно уже унес ирландского дьявола, которого одного только еще здесь недоставало...
Виктор застал баронессу, как и желал того, одну за какой-то хозяйственной работой. Он сказал ей, что, наконец, хочет покинуть ее дом, в котором так долго пользовался гостеприимством. Баронесса ответила, что никогда не приходилось им принимать друга, который был бы для них дороже. Тогда Виктор взял ее за руку и спросил:
- Вы никогда не жили в П.? Не знали ли вы там одного всем известного ирландского майора?
- Виктор, - быстро и горячо перебила его баронесса, - сегодня мы расстаемся и никогда больше не свидимся. Мы не смеем говорить об этом. Мрачная тень лежит на моей жизни... Совершенно достаточно сказать вам, что жестокая судьба осудила меня всегда казаться другим существом, чем то, что я есть на самом деле. В проклятом положении, в котором вы меня нашли здесь, заставляющем выносить злейшие нравственные муки, над которыми точно смеется мое физическое здоровье, замаливаю я тяжкий грех... Но теперь довольно об этом... Прощайте!
Тогда Виктор произнес громким голосом:
- Нехельмиахмихеаль!
Баронесса с криком ужаса упала без сознания на пол... Виктор, охваченный самыми странными чувствами, вне себя, едва нашелся позвонить прислуге и затем быстро вышел из комнаты.
- Прочь, скорее прочь отсюда! - крикнул он своему другу Альберту и рассказал ему в немногих словах, что случилось. Затем оба вскочили на приведенных им лошадей и уехали из дому, не дождавшись возвращения барона, отправившегося на охоту.
Рассуждения Альберта на пути из Люттиха в Аахен показали, с какой серьезностью, с каким сочувствием отнесся он к событиям рокового периода жизни своего друга. На пути к столице, куда теперь вернулись оба друга, Альберту удалось совершенно вывести Виктора из мечтательного настроения, в которое он погрузился, и когда Альберт еще раз в живых красках представил все ужасы, происходившие во время последнего похода, Виктору передалось то же одушевление, которым был полон его друг. Не ожидая от Альберта дальнейших опровержений и выражений сомнения по поводу рассказа Виктора, тот вскоре сам стал считать свое мистическое приключение лишь за долгий дурной сон.
Вполне естественно, что в столице женщины очень приветливо встретили полковника, который был богат, красив, еще молод для своего чина и притом отличался особенной любезностью. Альберт считал его за счастливейшего человека, который может выбрать себе в жены прекраснейшую из женщин; но Виктор отвечал ему на такие предложения весьма серьезно:
- Быть может, меня мистифицировали, и я должен был служить для неведомой мне безбожной цели; быть может, меня действительно хотела соблазнить нечистая сила. Мне это приключение стоило хотя не вечного блаженства, но все же рая любви. Никогда не вернется то время, когда я испытывал высшую земную радость, когда я держал в объятиях идеал моих самых лучших, самых упоительных грез. И любовь, и радость прошли с тех пор, как ужасная тайна похитила у меня ту, кто для моего внутреннего чувства была высшим существом, какого мне никогда не встретить на земле!..
Полковник всю жизнь остался холостым.