Гоголь Николай Васильевич. Письма 1820-1835 годов

 
   Сословие, стоящее выше Брамбеусины, негодует на бесстыдство и наглость кабачного гуляки; сословие, любящее приличие, гнушается и читает. Начальники отделений и директоры департаментов читают и надрывают бока от смеху. Офицеры читают и говорят: «Сукин сын, как хорошо пишет!» Помещики покупают и подписываются и, верно, будут читать. — Одни мы, грешные, откладываем на запас для домашнего хозяйства. Смирдина капитал растет. Но это еще всё ничего. А вот что хорошо. Сенковский уполномочил сам себя властью решить, вязать: марает, переделывает, отрезывает концы и пришивает другие к поступающим пьесам. Натурально, что если все так будут кротки, как почтеннейший Фадей Бенедиктович (которого лицо очень похоже на лорда Байрона, как изъяснялся не шутя один лейб-гвардии Кирасирского полка офицер), который объявил, что он всегда за большую честь для себя почтет, если его статьи будут исправлены таким высоким корректором, которого Фантастические путешествия даже лучше его собственных. Но сомнительно, чтобы все были так робки, как этот почтенный государственный муж.
 
   Но вот что плохо, что мы все в дураках! В этом и спохватились наши [Начато было: настоящие] тузы литературные, да поздо. Почтенные редакторы зазвонили нашими именами, набрали подписчиков, заставили народ разинуть рот и на наших же спинах и разъезжают теперь. Они поставили новый краеугольный камень своей власти. Это другая Пчела! И вот литература наша без голоса! А между тем наездники эти действуют на всю Русь. Ведь в столице нашей чухонство, в вашей купечество, а Русь только среди Руси. Но прощай. Скоро ли тебя поздравить отцом, и каким? Умного дитища, т. е. книжного? или такого, которое будет со временем умно, т. е. того, которое не пером работается?
 
   Твой Гоголь.
 
   Я весь теперь погружен в Историю Малороссийскую и Всемирную; и та и другая у меня начинает двигаться. Это сообщает мне какой-то спокойный и равнодушный к житейскому характер, а без того я бы был страх сердит на все эти обстоятельства.
 
   Ух, брат! Сколько приходит ко мне мыслей теперь! Да каких крупных! полных, свежих! мне кажется, что сделаю кое-что не-общее во всеобщей истории. Малороссийская история моя чрезвычайно бешена, да иначе, впрочем, и быть ей нельзя. Мне попрекают, что слог в ней слишком уже горит, не исторически жгуч и жив; но что за история, если она скучна! Кстати: я прочел только изо всего № 1-го Брамбеуса твои Афоризмы. Мне с тобою хотелось бы поговорить о них. Я люблю всегда у тебя читать их, потому что или найду в них такие мысли, которые верны и [и не только новы, но даже верны] новы, или же найду такие, с которыми хоть и не соглашусь иногда, но они зато всегда наведут меня на другую новую мысль. Да печатай их скорей!
 
   Поцелуй за меня Киреевского! Правда ли, что он печатает русские песни?
 
   Поклон всем нашим.

К. С. СЕРБИНОВИЧУ
<Конец января—начало февраля 1834. Петербург.>

   Все ваши и Сергея Семеновича замечания я нахожу очень справедливыми и, как видите, воспользовался ими. В одном месте я только оставил связь и связывают. Я нарочно так выразился [Далее начато: и убежд<ен>], потому что это составляет фигуру в слоге, а не ошибку, так мне кажется; при том, этот оборот именно тот, который более всего выражает мою мысль. Я очень вам благодарен за ваше присовокупление о истиной религии. Оно очень хорошо, и я бы не выдумал так. Я к вам заеду в 12 часов. Авось не застану ли вас? Теперь же сей час никаким образом не могу.
 
   Много обязанный вам и чувствующий ваше благорасположение
 
   Н. Гоголь.

М. И. ГОГОЛЬ
СПб. 1834. Февраля 10

   Сегодня я получил письмо ваше от 24 генваря, вместе с посылкою. Очень благодарю вас за присланные сапоги и калоши. Они как раз пришлись мне в пору. Изъявите также от меня благодарность фабриканту за его труды для меня. Вы очень меня радуете известием, что проводите время иногда весело. Да посоветуйте Ивану Данилевскому не ехать сюда. Он навсегда здесь может расстроить свое здоровье, а особливо, когда даже дома бывает часто болен. Скажите ему, что я сам, года через два, думаю навострить отсюда лыжи, хотя и не чувствую себя нездоровым слишком. Всё предосторожность вещь не лишняя.
 
   Прощайте! Бога ради, будьте веселы и не скучайте за нами. Дети здоровы как нельзя лучше.
 
   Целую сестру и ее Количку, который, как она говорит, очень проворный мальчишка. Передайте поклон мой Татьяне Ивановне и Василю Ивановичу Чернышам и скажите им, что я всегда помню их приязнь ко мне.
 
   Вечно признательный ваш сын
 
   Николай.

К. С. СЕРБИНОВИЧУ
<11 февраля 1834. Петербург.>

   Милостивый государь
 
   Константин Степанович.
 
   Извините меня великодушно, что продержал корректуру. Как нарочно у меня под это время накопилась бездна дел, а в добавку к тому посетила меня опять болезнь: вчера в вечеру было вышел и еще хуже сделал, вперед буду исправнее и постараюсь возвратить скорее следующие листки. Я читаю теперь журнал ваш. В нем очень много интересного, даже в самых официальных статьях, которые изложены так занимательно, как я не мог предполагать! Желая от всей души и сердца не быть вам никогда больным, как я грешный.
 
   Остаюсь с чувствами совершенного почтения и вечной признательности.
 
   Ваш покорный слуга
 
   Н. Гоголь.
 
   11 февраля
 
   На обороте: Его высокоблагородию милостивому государю Константину Степанов<ич>у Сербиновичу в Садовой, в доме д-та просвещения.

М. А. МАКСИМОВИЧУ
СПб. Февраля 12. <1834>

   Я получил только сегодня два твоих письма: одно от 26 генваря, другое от 8 февраля, всё это по милости Одоевского, который изволит их чорт знает сколько удерживать у себя. В одном письме ты пишешь за Киев. Я думаю ехать. Дела, кажется, мои идут на лад. Но вот что скверно: министр не соглашается на твое желание: как, дискать, тебя сделать профессором словесности в Киеве, когда ты недавно сделан ординарным ботаником. Такой перелом чрезвычайно кажется странен, и он и слышать не хочет. А между тем Брадке очень нуждается в профессоре словесности. Я думаю вот что: не мешает тебе написать обстоятельно к Брадке, что ты, дискать, недомогаешь страшно в московском климате, что тебе потребно и проч. Бери кафедру ботаники или зоологии. А так как профессора словесности нет, то ты можешь занять на время и его кафедру. А там, по праву давности, ее отжилить, а от ботаники отказаться. А?
 
   Ты говоришь, что, если заленишься, то тогда, набравши силы, в Москву. А на что человеку дается характер и железная сила души? К чорту лень да и концы в воду! Ты рассмотри хорошенько характер земляков [земляков наших]: они ленятся, но зато, если что задолбят в свою голову, то навеки. Ведь тут только решимость: раз начать, и всё… Типография будет под боком. Чего ж больше? А воздух! а гливы! а рогиз! а соняшники! а паслин! а цыбуля! а вино хлебное, как говорит приятель наш Ушаков. Тополи, груши, яблони, сливы, морели, дерен, вареники, борщ, лопух!.. Это просто роскошь! Это один только город у нас, в котором как-то пристало быть келье ученого. Запорожской Старины я до сих пор нигде не могу достать. Этот Срезневский должен быть большой руки дурак. Как не прислать ни к одному книгопродавцу! Кой же чорт будет у него покупать? А еще и жалуются, что у них никто не раскупает. Историю Малороссии я пишу всю от начала до конца. Она будет или в шести малых, или в четырех больших томах. Экземпляра песень галицких здесь нигде нет; мой же собственный у меня замотал один задушевный приятель.
 
   Песень я тебе с большою охотою прислал <бы>, но у меня их ужасная путаница. Незнакомых тебе, может быть, будет не более ста [будет более ста], зато известных верно около тысячи, из которых большую часть мне теперь нельзя посылать. Если бы ты прислал свой список с находящихся у тебя, тогда бы я знал, какие тебе нужны, и прочие бы выправил с моими списками и послал бы тебе.
 
   Ну, покаместь прощай, а там придет время, что будем всё это говорить, что теперь заставляем царапать наши руки, в богоспасаемом нашем граде.
 
   Твой Гоголь.

И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ
СПб. Марта 6. 1834

   Ваше приятное для меня письмо я получил 2 марта. От всей души благодарю вас за вашу готовность помогать мне в труде моем и крепко пожимаю вашу руку. Вы правы: нам одинаково нужны материалы; но хотя бы ваша книга превратилась в Историю, мы и тогда бы не были соперниками. Я рад всему, что ни появляется о нашем крае. И если бы я узнал, что в эту минуту кто-нибудь готовит тоже Историю Украйны, я бы приостановил свое издание до тех пор, покаместь ему нужно для сбыта своей книги. Чем больше попыток и опытов, тем для меня лучше, тем моя История будет совершеннее. Я уверен, что в образе мыслей не встречусь с другими, денежной прибыли от нее не ищу — стало быть у меня нет соперников! Вы уже сделали мне важную услугу изданием Запорожской Старины. — Где выкопали вы столько сокровищ? Все думы, и особенно повести бандуристов ослепительно хороши. Из них только пять были мне известны прежде, прочие были для меня все — новость! Я к нашим летописям охладел, напрасно силясь в них отыскать то, что хотел бы отыскать. Нигде ничего о том времени, которое должно бы быть богаче всех событиями. Народ, которого вся жизнь состояла из движений, которого невольно (если бы он даже был совершенно недеятелен от природы) соседи, положение земли, опасность бытия выводили на дела и подвиги, этот народ… Я недоволен польскими историками, они очень мало говорят об этих подвигах; впрочем они могли знать хорошо только со времени унии, но и там ни одного летописца с нечерствою душою, мыслями. Если бы крымцы и турки имели литературу, я бы был уверен, что ни одного самостоятельного тогда народа в Европе не была бы так интересна история, как козаков. И потому-то каждый звук песни мне говорит живее о протекшем, нежели наши вялые и короткие летописи, если можно назвать летописями не современные записки, но поздние выписки, начавшиеся уже тогда, когда память уступила место забвению. Эти летописи похожи на хозяина, прибившего замок к своей конюшне, когда лошади уже были украдены. Хорошо еще, если между ними попадались с резкою физиономией, с характером: как, например, Кониский, который выхватил хоть горсть преданий и знал о чем он пишет. Но все другие так пусты, так бесцветны! и вместо того, чтобы дослушиваться к умирающему голосу последних воспоминаний, они обезьянски переписывали друг у друга вырванные листки не происшествий, а разве оглавления происшествий. Если бы наш край не имел такого богатства песень — я бы никогда не писал Истории его, потому что я не постигнул бы и не имел понятия о прошедшем, или История моя была бы совершенно не то, что я думаю с нею сделать теперь. Эти-то песни заставили меня с жадностью читать все летописи и лоскутки какого бы то ни было вздору. Я имел случай многие перечесть и, к сожалению, пропустил случай многие переписать. Из означенных вами в Запорожской Старине мне неизвестны две: Пространная повесть об Украине до смерти Хмельницкого. Заглавие этой рукописи мне показалось незнакомым. Уведомите меня, имеется ли в ней что-нибудь новое против летописей Кониского, Шафонского, Ригельмана? [Далее было: и других] если на мое счастье в ней окажется новое, то я буду надеяться на снихождение ваше и попрошу вас отдать ее теперь же понемногу переписывать. Мне [Мне в таком случае] хочется иметь ее всю, тогда я могу в ней отыскать может быть другими незамеченное или не казавшееся важным, что случалось со мною довольно часто. Я очень знаю, что наши списки летописей [наши летописи под теми же именами] иногда между собою разнят: у одних выпущено что-нибудь и у других прибавлено. Иногда одна прибавка стоит всей летописи. Потому-то я имею и стараюсь иметь по нескольку списков. Для этого-то я и не означал, какие находятся у меня материалы, зная, что тогда я не получу многих списков. [Далее начато: с находящихся] Печатные есть у меня почти все те, которыми пользовался Бандыш-Каменский. Песен я знаю и имею много. Около 150 песен я отдал прошлый год Максимовичу, совершенно ему неизвестных. После того я приобрел еще около 150. У Максимовича теперь уже 1200. Но я бьюсь об чем угодно, что теперь же еще можно сыскать в каждом хуторе, подальше от большой дороги и разврата, десятка два неизвестных другому хутору. Если я управлюсь с моими делами, то, может быть, летом буду в Малороссию и буду благодарить вас, может быть, лично за ваше радушие и готовность. А между тем ожидаю с нетерпением страшным выхода в свет вашей Старины 3 и 4 книжки. Я уверен, что там будет много для меня пищи. Но — до следующего письма! Я хотел вам еще о чем-то писать, но небольшой случай перебил [перебил сейчас] мои мысли.
 
   Чувствуя вполне ваше благорасположение, остаюсь всегда Вашим покорнейшим и благодарным слугою
 
   Н. Гоголь.

М. И. ГОГОЛЬ
9 марта 1834. СПб

   Я получил письмо ваше, моя бесценная маминька, писанное вами 18 февраля. Очень рад, что вы надеетесь получить выгоду от фабрики. Дай бог, чтобы всё пошло хорошо, в чем я и не сумневаюсь. А между тем я с своей стороны имею в виду доставить фабриканту самую выгодную работу. Я вам после напишу об этом подробнее. Теперь я вам советую обращать наиболее внимание на то, чтобы работников как можно более было из своих людей, нежели из нанятых, чтобы исподволь приучать и занимать всех мальчишек, даже девочек, и всё, что ни есть из мелкого народа. Работа и сбыт будут. Я нарочно сделал для этого сношения и знакомства со многими нужными людьми.
 
   В Ревель я уже не еду. Но впрочем чрез четыре месяца всё-таки надеюсь с вами видеться. Ну, развеселитесь же! Благодарю очень вас и сестру за песни и желаю с нетерпением вас видеть всех. Есть ли у вас теперь снег, или нет? У нас до сих пор еще зима. Впрочем дни ясные и солнечные. Правили ли вы молебен об успешном ходе фабрики? Если нет, то поручите отцу Ивану отправить молебен, чтобы все дела ваши шли хорошо, а равным образом, чтоб и мои пошли таким чередом, как я думаю! Прощайте; будьте здоровы и да хранит вас бог от всяких неприятностей! Обнимаю сестру и Павла Осиповича, а также и племянника Николу.
 
   Ваш всегда любящий вас сын
 
   Николай.
 
   Да отчего это так долго шло письмо ваше? Оно писано вами 18 февраля, а между <тем> я его получил только сегодня, т. е. 9 марта. Целые три недели шло. Верно, дороги очень дурны.

М. А. МАКСИМОВИЧУ
Марта 12. СПб. 1834

   Да это впрочем не слишком хорошо, что ты не изволишь писать ко мне. Молодец! меня подбил ехать в Киев, а сам сидит и ни гадки о том. А между тем я почти что не на выезде уже. Что ж, едешь или нет? влюбился же в эту старую толстую бабу Москву, от которой, кроме щей да матерщины, ничего не услышишь. Слушай: ведь ты посуди сам по чистой совести, каково мне одному быть в Киеве. Земля и край вещь хорошая, но люди чуть ли еще не лучше, хотя не полезнее NB для нездорового человека, каков ты да я.
 
   Песни нам нужно издать непременно в Киеве. Соединившись вместе, мы такое удерем издание, какого еще никогда ни у кого не было. Весну и лето мы бы там славно отдохнули, набрали материалов, а к осени бы и засели работать. Послушай, не бросай сего дела! Подумай хорошенько. Здоровье — вещь первая на свете. Предлог к перемещению ты имеешь самый уважительный — вред климата. Исчисляй свои труды по словесной части; доказывай, что ты можешь занять с честью означенную кафедру, грози отставкою. Должны будут согласиться. Что ж, получу ли обещанные песни?
 
   Твой Гоголь.

М. П. ПОГОДИНУ
Марта 13, СПб. 1834

   Письмо ваше, in 94 долю листа, имел счастие получить, в котором вы меня укоряете за короткость моих писем. При этом почтеннейшем вашем письме я получил маленькое прибавление, впрочем гораздо больше письма вашего, о венчании меня, недостойного, в члены Общества любителей слова, труды которого, без сомнения, слышны в Лондоне, Париже и во всех городах древнего и нового мира. Приношу вам чувствительную благодарность, почтеннейший секретарь общества, Михаил Петрович, и прошу также изъявить ее благородному сословию. Но, увы! вы избрали самого негодного члена, который даже не может ничего прислать вам по своей лености и во сне время-препровождению. Я хотел было, однако ж, прислать вам кое-что, но болезнь, которая приколотила меня было к кровати ровно на две недели, отняла всякую к тому возможность. Скажи Надеждину, что эта же самая причина помешала мне прислать обещанный ему отрывок из истории. Она у меня в таком забытии и такою облечена пылью, что я боюсь подступить к <ней>, и чтобы вырвать из нее отрывок для печати, нужно его хорошенько перечистить. Выговоры ваши за объявление имел тоже честь получить. Это правда, я писал его, совершенно не раздумавши [не раздумавши хорошенько.]. Впрочем, охота тебе вступаться за Бандыша! ведь он <……> и замотал у многих честных людей многие материалы и рукописи. Где ты летом будешь жить? Могу ли я тебя застать в Москве? А что дела твои? всё ли ты живешь еще на небе, или уже начинаешь обращать внимание и на мирские дела? Популярная история твоя скоро выйдет?
 
   Н. Гоголь.

М. И. ГОГОЛЬ
Марта 17. 1834. СПб

   Письмо ваше от 26 февраля я получил чрез Ивана Данилевского. О здоровье моем не беспокойтесь: я еще не так нездоров, чтобы мне не можно было жить здесь. В прошлом месяце я чувствовал себя немного нездоровым, но в это время весь город был почти болен кашлем и прочими принадлежностями простуды. Теперь же я опять здоров. Я беспокоюсь только о вашем положении: мне кажется, не слишком ли вы предаетесь надеждам насчет хозяйственных будущих прибылей, которые надеетесь получить от фабрики, потому что вся уже округа ваша знает, что вы намерены получить скоро большие деньги. Мне кажется, что не лучше ли об этом еще не говорить никому, потому что всё, что ни есть впереди, всё неверно. Мы не можем поручиться за один час вперед. Может быть, фабрикант и его работники, несмотря на все усилия, не будут в состоянии поставить к назначенному времени. А разве этого не может случиться, что фабрикант, взявши деньги, вдруг вздумает улизнуть, что тогда? Искать его — напрасный труд, потому что сама полиция за 500 рублей укажет ему дорогу, куда бежать. — Натурально, этого не может случиться. Но кто знает людей? Как многие из них долго могут носить личину и казаться совершенно не тем, чем они есть на самом деле. Но что тогда будет, если это случится? Вы должны будете отвечать всем имением вашим: казна в этом случае никакой не может иметь отсрочки. Я впрочем это пишу не для того, чтобы напрасно смущать, но для того, чтобы вы, на всякой случай, были очень осторожны и не предавались заранее надеждам. Не лучше ли вам держать деньги у себя и не все вдруг выдавать фабриканту, но по мере надобности. Ведь ему не все же восемь тысяч возить с собою на каждую ярманку. Для этого можно брать и по тысяче, так чтобы вы видели, что действительно куплено то, для чего были браты деньги. Но всё это нужно делать осторожно и не давать ему заметить, что вы следуете по пятам его, но что вы именно делаете с тем, чтоб облегчить ему труды. — Я тоже почитаю излишним говорить об этом много соседям. Это, несмотря на всё доброжелательство видимое, всегда возбуждает зависть; а зависть нечувствительно ведет за собою ненависть, и вы вдруг приобретете себе недоброжелателей. Кроме того, это возбудит в других жадность и желание подражать и себе; они будут стараться всячески сманивать фабриканта, предлагать ему выгоднее условия, которых хотя они и не в состоянии будут выполнить, но которые вскружат ему голову. Он будет самонадеянее, приобретет самоуверенность и наглость, беспрестанно увеличивающиеся требования и будет манкировать своим делом, зная, что не вы ему, а он вам нужен. Вы скажете: он совершенно не такой человек; он истинно добрый и совестный, и привязанный. Так! покаместь беден, покаместь успех не сделал его дерзким! Сколько есть людей, которые, покамест были малы и незначительны, были добродетельнее ангелов, но как только приобретали богатство и имя, вдруг становились совершенно другими. Истинно мудрый заводчик держит в тайне первоначальные успехи своей фабрики и никогда не хвалится выгодами. Но когда фабрика утвердится, усилится и укрепится, тогда другое дело; тогда можно объявлять о ее успехах и встречному и поперечному; тогда уже ее не могут подорвать. Теперь же вспомните, что вся ваша фабрика держится на одном человеке. Умри он и фабрика ваша лопнула: работники у вас нанятые, своих мастеров еще нет; стало быть, без него невольно она должна расстроиться. Вот почему я советовал вам, чтобы сначала не давать большого размера фабрике, но стараться понемногу прежде обучить собственных несколько человек: тогда основание ее, фундамент, будет тверже, прочнее. Нанятые сегодня здесь, завтра бог знает где; свои же всегда остаются дома. Я уже не говорю о том, что нанятые мастеровые всегда приносят с собою разврат, часто разные заразительные болезни в деревню.
 
   Не оставьте совершенно без внимания этих слов моих. Старайтесь исполнить, если невозможно всех, по крайней мере некоторые из предосторожностей, о которых я вам говорил. Помните старую правдивую пословицу: Береженого и бог бережет.
 
   Но да хранит вас бог от всех могущих встретиться неприятностей! Да увенчает все ваши предприятия успехом!
 
   Вечно любящий вас сын
 
   Николай.

М. А. МАКСИМОВИЧУ
<1834>. Марта 26. СПб

   Во-первых, твое дело не клеится как следует, несмотря на то, что и князь Петр, и Жуковский хлопотал об тебе. И их мнение, и мое вместе с ними есть то, что тебе непременно нужно ехать самому. За глаза эти дела не делаются, да и Мекка (NB) любит поклонение. Теперь поется, что ты де нужен московскому университету, что в Киеве место почти занято уже, и прочее. Но если ты сам прибудешь лично и объявишь свои резоны, что ты бы и рад, дискать, но твое здоровье и прочее, тогда будет другое дело; князь же с своей стороны и Жуковский не преминут подкрепить, да и Пушкин тоже. Приезжай! я тебя ожидаю. Квартира же у тебя готова. Садись в дилижанс и валяй! потому что зевать не надобно: как раз какой-нибудь олух влезет на твою кафедру.
 
   Ты, нечего сказать, мастер надувать. Пишет: посылаю песни, а между тем о них ни слуху, ни духу; заставил разинуть рот, а вареника и не всунул. А я справлялся около недели в почтамте и у Смирдина, нет ли посылки ко мне. Вацлав, я тебе говорил, что отжилен у меня совершенно безбожно одним молодцом, взявшим на два часа и улизнувшим, как я узнал, совершенно из города. Поговорим об объявлении твоем: зачем ты делишь свое собрание на гулливые, козацкие и любовные? Разве козацкие не гулливые и гулливые не все ли козацкие [не бывают козацкие]. Впрочем, я не знаю настоящего значения твоего слова: козацкие.
 
   Разве нет таких песней, у которых одна половина любовная, а другая гулливая. [Далее начато: Что к<асается>] По мне, разделения не нужно в песнях. Чем больше разнообразия, тем лучше. Я люблю вдруг [тотчас] возле одной песни встретить другую, совершенно противного содержания. Мне кажется, что песни должно разделить на два разряда: в первом должны поместиться все твои три первые отделения, во втором — обрядные. Много же, если на три разряда: 1-й — исторические, 2-й — все, выражающие различные оттенки народного духа, и 3<-й> — обрядные. Впрочем, как бы то ни было, разделение вещь последняя.
 
   Я рад, что ты уже начал печатать [писать]. Если бы я имел у себя списки твоих песень, я бы прислужился тебе и, может быть, даже несколько помог. Но в теперешнем состоянии не знаешь, за что взяться. Да и несносно ужасно делать комментарии, не зная на что, а если и зная, то не будучи уверен, кстати ли они будут и не окажутся ли лишними. Если не пришлешь песень, то хоть привези с собою да приезжай поскорей. Мы бы так славно всё обстроили здесь, как нельзя лучше. Я очень многое хотел писать к тебе, но теперь у меня бездна хлопот, и всё совершенно вышло из головы. Прощай, до следующей почты. Мысленно целую тебя и молюсь о тебе, чтобы скорей тебя выпхнули в Украину.
 
   Твой Гоголь.

М. А. МАКСИМОВИЧУ
1834. Марта 29. СПб

   Песню твою про Нечая получил вчера. Вот всё, что получил от тебя вместо обещанных каких-то книг.
 
   Что ты пишешь про Цыха? разве есть какое-нибудь официальное об этом известие? Министр мне обещал непременно это место и требовал даже, чтоб я сейчас подавал просьбу, но я останавливаюсь затем, что мне дают только адъюнкта, уверяя впрочем, что через год непременно сделают ординарным; и признаюсь, я сижу затем только еще здесь, чтобы как-нибудь выработать себе на подъем и разделаться кое с какими здешними обстоятельствами. Эй, не зевай! садись скорее в дилижанс! Без твоего присутствия ничего не будет.
 
   Посылаю тебе за Нечая другой список Нечая, который списан из галичского собрания. Видно, как много она терпела изменений. Каневский переменен на Потоцкого; даже самые обстоятельства в описании другие, исключая главного.
 
   Твой Гоголь.

М. П. ПОГОДИНУ
<1834> Апреля 4. СПб

   Пожалуста, не сердись так сильно, как ты объясняешь в письме. Во-первых, это потому не хорошо, что кровь портится; а во-вторых, если я приеду в Москву и расскажу тебе кое-о-чем, то ты увидишь сам, что на меня не должно сердиться. Ты спрашиваешь о моем здоровьи. Здоровье так же, как и финансы мои, не в весьма завидном положении. Здоровье потому, что я не бык и не русской мужик, финансы потому, что я не Брамбеус и не Греч. В Москве надеюсь быть не раньше июня, или мая последних чисел. Когда ты будешь в деревне: весною, или летом? Пожалуста, не сердись, что мало пишу. Натурально, если хорошенько подумать, то, конечно, нельзя сказать, чтобы, как говорят, не набралось предметов для письма. Но чорт меня возьми, если я уважаю хоть сколько-нибудь письменное искусство. Такая лень находит, что мочи нет. То ли дело язык! куда лучше пера! В чернильницу его не нужно обмокать, разве только слегка в бокал шампанского, после чего он так исправно ворочается, что никакое перо за ним не угонится. [Далее начато: и потому] Может быть, оттого, что я как-то всё это время неспокоен, и леность приходит. Как бы то ни было, только жажду видеть тебя и побраниться с тобою лицом к лицу.