Гоголь Николай Васильевич. Женитьба

   Агафья Тихоновна. Ну, да кто же он?
   Фекла. А не хотелось бы и говорить про него. Он-то, пожалуй, надворный советник и петлицу носит, да уж на подъем куды тяжел, не выманишь из дому.
   Агафья Тихоновна. Ну, а еще кто? Ведь тут только всего пять, а ты говорила шесть.
   Фекла. Да неужто тебе еще мало? Смотри ты, как тебя вдруг поразобрало, а ведь давича было испугалась.
   Арина Пантелеймоновна. Да что с них, с дворян-то твоих? Хоть их у тебя и шестеро, а, право, купец один станет за всех.
   Фекла. А нет, Арина Пантелеймоновна. Дворянин будет почтенней.
   Арина Пантелеймоновна. Да что в почтенье-та? А вот Алексей Дмитриевич да в собольей шапке, в санках-то как прокатится…
   Фекла. А дворянин-то с аполетой пройдет навстречу, скажет: «Что ты, купчишка? свороти с дороги!» Или: «Покажи, купчишка, бархату самого лучшего!» А купец: «Извольте, батюшка!» — «А сними-ка, невежа, шляпу!» — вот что скажет дворянин.
   Арина Пантелеймоновна. А купец, если захочет, не даст сукна; а вот дворянин-то и голенькой, и не в чем ходить дворянину!
   Фекла. А дворянин зарубит купца.
   Арина Пантелеймоновна. А купец пойдет жаловаться в полицию.
   Фекла. А дворянин пойдет на купца к сенахтору.
   Арина Пантелеймоновна. А купец к губернахтору.
   Фекла. А дворянин…
   Арина Пантелеймоновна. Врешь, врешь: дворянин… Губернахтор больше сенахтора! Разносилась с дворянином! а дворянин при случае так же гнет шапку…
 
   В дверях слышен звонок.
 
   Никак, звонит кто-то.
   Фекла. Ахти, это они!
   Арина Пантелеймоновна. Кто они?
   Фекла. Они… кто-нибудь из женихов.
   Агафья Тихоновна (вскрикивает). Ух!
   Арина Пантелеймоновна. Святые, помилуйте нас, грешных! В комнате совсем не прибрано. (Схватывает все, что ни есть на столе, и бегает по комнате.) Да салфетка-то, салфетка на столе совсем черная. Дуняшка, Дуняшка!
 
   Дуняшка является.
 
   Спорно чистую салфетку! (Стаскивает салфетку и мечется по комнате.)
   Агафья Тихоновна. Ах, тетушка, как мне быть? Я чуть не в рубашке!
   Арина Пантелеймоновна. Ах, мать моя, беги скорей одеваться! (Мечется по комнате.)
 
   Дуняшка приносит салфетку; в дверях звонят.
 
   Беги скажи: «сейчас»!
 
   Дуняшка кричит издалека: «Сейчас!»
 
   Агафья Тихоновна. Тетушка, да ведь платье не выглажено.
   Арина Пантелеймоновна. Ах, господи милосердный, не погуби! Надень другое.
   Фекла (вбегая). Что ж вы нейдете? Агафья Тихоновна, поскорей, мать моя!
 
   Слышен звонок.
 
   Ахти, а ведь он все дожидается!
   Арина Пантелеймоновна. Дуняшка, введи его и проси обождать.
 
   Дуняшка бежит в сени и отворяет дверь. Слышны голоса: «Дома?» — «Дома, пожалуйте в комнату». Все с любопытством стараются рассмотреть в замочную скважину.
 
   Агафья Тихоновна (вскрикивает). Ах, какой толстый!
   Фекла. Идет, идет!
 
   Все бегут опрометью.

Явление XIV

   Иван Павлович Яичница и девчонка.
 
   Девчонка. Погодите здесь. (Уходит.)
   Яичница. Пожалуй, пождать — пождем, как бы только не замешкаться. Отлучился ведь только на минутку из департамента. Вдруг вздумает генерал: «А где экзекутор?» «Невесту пошел выглядывать». Чтоб не задал он такой невесты… А однако ж, рассмотреть еще раз роспись. (Читает.) «Каменный двухэтажный дом…» (Подымает глаза вверх и обсматривает комнату.) Есть! (Продолжает читать.) «Флигеля два: флигель на каменном фундаменте, флигель деревянный…» Ну, деревянный плоховат. «Дрожки, сани парные с резьбой, под большой ковер и под малый…» Может быть, такие, что в дом годятся? Старуха, однако ж, уверяет, что первый сорт; хорошо, пусть первый сорт. «Две дюжины серебряных ложек…» Конечно, для дома нужны серебряные ложки. «Две лисьих шубы…» Гм… «Четыре больших пуховика и два малых. (Значительно сжимает губы.) Шесть пар шелковых и шесть пар ситцевых платьев, два ночных капота, два…» Ну, это статья пустая! «Белье, салфетки…» Это пусть будет, как ей хочется. Впрочем, нужно все это поверить на деле. Теперь, пожалуй, обещают и домы, и экипажи, а как женишься — только и найдешь, что пуховики да перины.
 
   Слышен звонок. Дуняшка бежит впопыхах через комнату отворить дверь. Слышны голоса: «Дома?» — «Дома».

Явление XV

   Иван Павлович и Анучкин.
 
   Дуняшка. Погодите тут. Они выдут. (Уходит.)
 
   Анучкин раскланивается с Яичницей.
 
   Яичница. Мое почтение!
   Анучкин. Не с папенькой ли прелестной хозяйки дома имею честь говорить?
   Яичница. Никак нет, вовсе не с папенькой. Я даже еще не имею детей.
   Анучкин. Ах, извините! извините!
   Яичница (в сторону). Физиогномия этого человека мне что-то подозрительна: чуть ли он не за тем же сюда пришел, за чем и я. (Вслух.) Вы, верно, имеете какую-нибудь надобность к хозяйке дома?
   Анучкин. Нет, что ж… надобности никакой нет, а так, зашел с прогулки.
   Яичница (в сторону). Врет, врет, с прогулки! Жениться, подлец, хочет!
 
   Слышен звонок. Дуняшка бежит через комнату отворять дверь. В сенях голоса: «Дома?» — «Дома».

Явление XVI

   Те же и Жевакин, в сопровождении девчонки.
 
   Жевакин (девчонке). Пожалуйста, душенька, почисть меня… Пыли-то, знаешь, на улице попристало немало. Вон там, пожалуйста, сними пушинку. (Поворачивается.) Так! спасибо, душенька. Вот еще, посмотри, там как будто паучок лазит! а на подборах-то сзади ничего нет? Спасибо, родимая! Вон тут еще, кажется. (Гладит рукою рукав фрака и поглядывает на Анучкина и Ивана Павловича.) Суконцо-то ведь аглицкое! Ведь каково носится! В девяносто пятом году, когда была эскадра наша в Сицилии, купил я его еще мичманом и сшил с него мундир; в восемьсот первом, при Павле Петровиче, я был сделан лейтенантом, — сукно было совсем новешенькое; в восемьсот четырнадцатом сделал экспедицию вокруг света, и вот только по швам немного поистерлось; в восемьсот пятнадцатом вышел в отставку, только перелицевал: я уж десять лет ношу — до сих пор почти что новый. Благодарю, душенька, м… раскрасоточка! (Делает ей ручку и, подходя к зеркалу, слегка взъерошивает волосы.)
   Анучкин. А как, позвольте узнать, Сицилия… вот вы изволили сказать: Сицилия, — хорошая это земля Сицилия?
   Жевакин. А, прекрасная! Мы тридцать четыре дня там пробыли; вид, я вам доложу, восхитительный! эдакие горы, эдак деревцо какое-нибудь гранатное, и везде италианочки, такие розанчики, так вот и хочется поцеловать.
   Анучкин. И хорошо образованны?
   Жевакин. Превосходным образом! Так образованные, как вот у нас только графини разве. Бывало, пойдешь по улице — ну, русский лейтенант… Натурально, здесь эполеты (показывает на плеча), золотое шитье… и эдак красоточки черномазенькие, у них ведь возле каждого дома балкончики, и крыши, вот как этот пол, совершенно плоски. Бывало, эдак смотришь, и сидит эдакой розанчик… Ну, натурально, чтобы не ударить лицом в грязь… (Кланяется и размахивает рукою.) И она эдак только. (Делает рукою движение.) Натурально, одета: здесь у ней какая-нибудь тафтица, шнуровочка, дамские разные сережки… ну, словом, такой лакомый кусочек…
   Анучкин. А как, позвольте еще вам сделать вопрос, — на каком языке изъясняются в Сицилии?
   Жевакин. А натурально, все на французском.
   Анучкин. А что барышни решительно говорят по-французски?
   Жевакин. Все-с решительно. Вы даже, может быть, Не поверите тому, что я вам доложу: мы жили тридцать четыре дня, и по все это время ни одного слова я не слыхал от них по-русски.
   Анучкин. Ни одного слова?
   Жевакин. Ни одного слова. Я не говорю уже о дворянах и прочих синьорах, то есть разных ихних офицерах; но возьмите нарочно простого тамошнего мужика, который перетаскивает на шее всякую дрянь, попробуйте скажите ему: «Дай, братец, хлеба», — не поймет, ей-богу не поймет; а скажи по-французски: «Dateci del pane» или «portate vino»^[1] — поймет, и побежит, и точно принесет.
   Иван Павлович. А любопытная, однако ж, как я вижу, должна быть земля эта Сицилия. Вот вы сказали — мужик: что мужик, как он? так ли совершенно, как я русский мужик, широк в плечах и землю пашет, или нет?
   Жевакин. Не могу вам сказать: не заметил, пашут или нет, а вот насчет нюханья табаку, так я вам доложу, что все не только нюхают, а даже за губу-с кладут. Перевозка тоже очень дешева; там все почти вода и везде гондолы… Натурально, сидит эдакая италианочка, такой розанчик, одета: манишечка, платочек… С нами были и аглицкие офицеры; ну, народ, так же как и наши, — моряки; и сначала, точно, было очень странно: не понимаешь друг друга, но потом, как хорошо обознакомились, начали свободно понимать: покажешь, бывало, эдак на бутылку или стакан — ну, тотчас и знает, что это значит выпить; приставишь эдак кулак ко рту и скажешь только губами: паф-паф — знает: трубку выкурить. Вообще, я вам доложу, язык довольно легкий, наши матросы в три дни каких-нибудь стали совершенно понимать друг друга.
   Иван Павлович. А преинтересная, как вижу, жизнь в чужих краях. Мне очень приятно сойтись с человеком бывалым. Позвольте узнать: с кем имею честь говорить?
   Жевакин. Жевакин-с, лейтенант в отставке. Позвольте с своей стороны тоже спросить: с кем-с имею счастье изъясняться?
   Иван Павлович. В должности экзекутора, Иван Павлович Яичница.
   Жевакин (недослышав). Да, я тоже перекусил. Дороги-то, знаю, впереди будет довольно, а время холодновато: селедочку съел с хлебцем.
   Иван Павлович. Нет, кажется, вы не так поняли: это фамилия моя —Яичница.
   Жевакин (кланяясь). Ах, извините! я немножко туговат на ухо. Я, право, думал, что вы изволили сказать, что покушали яичницу.
   Иван Павлович. Да что делать? я хотел было уже просить генерала, чтобы позволил называться мне Яичницын, да свои отговорили: говорят, будет похоже на «собачий сын».
   Жевакин. А это, однако ж, бывает. У нас вся третья эскадра, все офицеры и матросы, — все были с престранными фамилиями: Помойкин, Ярыжкин, Перепреев, лейтенант. А один мичман, и даже хороший мичман, был по фамилии просто Дырка. И капитан, бывало: «Эй ты, Дырка, поди сюда!» И, бывало, над ним всегда пошутишь. «Эх ты, дырка эдакой!» — говоришь, бывало, ему.
 
   Слышен в сенях звонок. Фекла бежит через комнату отворять.
 
   Яичница. А, здравствуй, матушка!
   Жевакин. Здравствуй; как живешь, душа моя?
   Анучкин. Здравствуйте, матушка Фекла Ивановна.
   Фекла (бежит впопыхах). Спасибо, отцы мои! Здорова, здорова. (Отворяет дверь.)
 
   В сенях раздаются голоса: «Дома?» — «Дома». Потом несколько почти неслышных слов, на которые Фекла отвечает с досадою: «Смотри ты какой!»

Явление XVII

   Те же, Кочкарев, Подколесин и Фекла.
 
   Кочкарев (Подколесину). Ты помни, только кураж, и больше ничего. (Оглядывается и раскланивается с некоторым изумлением; про себя.) Фу-ты, какая куча народу! Это что значит? Уж не женихи ли? (Толкает Феклу и говорит ей тихо.) С которых сторон понабрала ворон, а?
   Фекла (вполголоса). Тут тебе ворон нет, все честные люди.
   Кочкарев (ей). Гости-то несчитанные, кафтаны общипанные.
   Фекла. Гляди налет на свой полет, а и похвастаться почем: шапка в рубль, а щи без круп.
   Кочкарев. Небось твои разживные, по дыре в кармане. (Вслух.) Да что она делает теперь? Ведь эта дверь, верно, к ней в спальню? (Подходит к двери.)
   Фекла. Бесстыдник! говорят тебе, еще одевается.
   Кочкарев. Эка беда! что ж тут такого? Ведь только посмотрю, и больше ничего. (Смотрит в замочную скважину.)
   Жевакин. А позвольте мне полюбопытствовать тоже.
   Яичница. Позвольте взглянуть мне только один разочек.
   Кочкарев (продолжая смотреть). Да ничего не видно, господа. И распознать нельзя, что такое белеет: женщина или подушка.
 
   Все, однако ж, обступают дверь и продираются взглянуть.
 
   Чш… кто-то идет!
 
   Все отскакивают прочь.

Явление XVIII

   Те же, Арина Пантелеймоновна и Агафья Тихоновна. Все раскланиваются.
 
   Арина Пантелеймоновна. А по какой причине изволили одолжить посещением?
   Яичница. А по газетам узнал я, что желаете вступить в подряды насчет поставки лесу и дров, и потому, находясь в должности экзекутора при казенном месте, я пришел узнать, какого роду лес, в каком количестве и к какому времени можете его поставить.
   Арина Пантелеймоновна. Хоть подрядов никаких не берем, а приходу рады. А как по фамилии?
   Яичница. Коллежский асессор Иван Павлович Яичница.
   Арина Пантелеймоновна. Прошу покорнейше садиться. (Обращается к Жевакину и смотрит на него.) А позвольте узнать…
   Жевакин. Я тоже, в газетах вижу объявляют о чем-то: дай-ка, думаю себе, пойду.. Погода же показалась хорошею, по дороге везде травка…
   Арина Пантелеймоновна. А как-с по фамилии?
   Жевакин. А лейтенант морской службы в отставке, Балтазар Балтазаров Жевакин-второй. Был у нас еще другой Жевакин, да тот еще прежде моего вышел в отставку: был ранен, матушка, под коленком, и пуля так странно прошла, что коленка-то самого не тронула, а по жиле прохватила — как иголкой сшило, так что, когда, бывало, стоишь с ним, все кажется, что он хочет тебя коленком сзади ударить.
   Арина Пантелеймоновна. А прошу покорнейше садиться. (Обращаясь к Анучкину.) А позвольте узнать, по какой причине?..
   Анучкин. По соседству-с. Находясь довольно в близском соседстве…
   Арина Пантелеймоновна. Не в доме ли купеческой жены Тулубовой, что насупротив изволите жить?
   Анучкин. Нет, я покамест живу еще на Песках, но имею, однако же, намерение со временем перебраться сюда-с в соседство, в эту часть города.
   Арина Пантелеймоновна. А прошу покорнейше садиться. (Обращаясь к Кочкареву.) А позвольте узнать…
   Кочкарев. Да неужли вы меня не узнаете? (Обращаясь к Агафье Тихоновне.) И вы также, сударыня?
   Агафья Тихоновна. Сколько мне кажется, совсем не видала вас.
   Кочкарев. Однако ж припомните. Мы меня, верно, где-нибудь видели.
   Агафья Тихоновна. Право, не знаю. Уж разве не у Бирюшкиных ли?
   Кочкарев. Именно, у Бирюшкиных.
   Агафья Тихоновна. Ах, ведь вы не знаете, с ней ведь история случилась.
   Кочкарев. Как же, вышла замуж.
   Агафья Тихоновна. Нет, это бы еще хорошо, а то переломила ногу.
   Арина Пантелеймоновна. И сильно переломила. Возвращалась довольно поздно домой на дрожках, а кучер-то был пьян и вывалил с дрожек.
   Кочкарев. Да то-то я помню, что-то было: или вышла замуж, или переломила ногу.
   Арина Пантелеймоновна. А как по фамилии?
   Кочкарев. Как же, Илья Фомич Кочкарев, в родстве ведь мы. Жена моя беспрестанно говорит о том… Позвольте, позвольте (берет за руку Подколесина и подводит его): приятель мой, Подколесин Иван Кузьмич, надворный советник; служит экспедитором, один все дела делает, усовершенствовал отличнейше свою часть.
   Арина Пантелеймоновна. А как по фамилии?
   Кочкарев. Подколесин Иван Кузьмич, Подколесин. Директор так только, для чина поставлен, а все дела он делает, Иван Кузьмич Подколесин.
   Арина Пантелеймоновна. Так-с. Прошу покорнейше садиться.

Явление XIX

   Те же и Стариков.
 
   Стариков (кланяясь живо и скоро, по-купечески, и слегка берясь в бока). Здравствуйте, матушка Арина Пантелеймоновна. Ребята на Гостином дворе сказывали, что продаете шерсть, матушка!
   Агафья Тихоновна (отворачиваясь с пренебрежением, вполголоса, но так, что он слышит). Здесь не купеческая лавка.
   Стариков. Вона! Аль невпопад пришли? Аль и без нас дело сварили?
   Арина Пантелеймоновна. Прошу, прошу, Алексей Дмитриевич; хоть шерсти не продаем, а приходу рады. Прошу покорно садиться.
 
   Все уселись. Молчание.
 
   Яичница. Странная погода нынче: поутру совершенно было похоже на дождик, а теперь как будто и прошло.
   Агафья Тихоновна. Да-с, уж эта погода ни на что не похожа: иногда ясно, а в другое время совершенно дождливая. Очень большая неприятность.
   Жевакин. Вот в Сицилии, матушка, мы были с эскадрой в весеннее время, — если пригонять, так выйдет к нашему февралю, — выйдешь, бывало, из дому: день солнечный, а потом эдак дождик; и смотришь, точно, как будто дождик.
   Яичница. Неприятнее всего, когда в такую погоду сидишь один. Женатому человеку совсем другое дело — не скучно; а если в одиночестве — так это просто…
   Жевакин. О, смерть, совершенная смерть!..
   Анучкин. Да-с, это можно сказать…
   Кочкарев. Какое! Просто терзанье! жизни не будешь рад; не приведи бог испытать такое положение.
   Яичница. А как, сударыня, если бы пришлось вам избрать предмет? Позвольте узнать ваш вкус. Извините, что я так прямо. В какой службе, вы полагаете, быть приличнее мужу?
   Жевакин. Хотели ли бы вы, сударыня, иметь мужем человека знакомого с морскими бурями?
   Кочкарев. Нет, нет. Лучший, по моему мнению, муж есть человек, который один почти управляет всем департаментом.
   Анучкин. Почему же предубеждение? Зачем вы хотите оказать пренебрежение к человеку, который хотя, конечно, служил в пехотной службе, но умеет, однако ж, ценить обхождение высшего общества.
   Яичница. Сударыня, разрешите вы!
 
   Агафья Тихоновна молчит.
 
   Фекла. Отвечай же, мать моя. Скажи им что-нибудь.
   Яичница. Как же, матушка?..
   Кочкарев. Как же наше мнение, Агафья Тихоновна?
   Фекла (тихо ей). Скажи же, скажи: благодарствую, мол, с моим удовольствием. Не хорошо же так сидеть.
   Агафья Тихоновна (тихо). Мне стыдно, право стыдно, я уйду, право уйду. Тетушка, посидите за меня.
   Фекла. Ах, не делай этого сраму, не уходи; совсем острамишься. Они невесть что подумают.
   Агафья Тихоновна (так же). Нет, право уйду, Уйду, уйду! (Убегает.)
 
   Фекла и Арина Пантелеймоновна уходят вслед за нею.

Явление XX

   Те же, кроме ушедших.
 
   Яичница. Вот тебе на, и ушли все! Это что значит?
   Кочкарев. Что-нибудь, верно, случилось.
   Жевакин. Как-нибудь насчет дамского туалетца… Эдак поправить что-нибудь… манишечку… пришпилить.
 
   Фекла входит. Все к ней навстречу с вопросами: «Что, что такое»?
 
   Кочкарев. Что-нибудь случилось?
   Фекла. Как можно, чтобы случилось. Ей-богу, ничего не случилось.
   Кочкарев. Да зачем же она вышла?
   Фекла. Да пристыдили, потому и вышла; совсем исконфузили, так что не высидела на месте. Просит извинить: ввечеру-де на чашку чаю чтобы пожаловали. (Уходит.)
   Яичница (в сторону). Ох уж эта мне чашка чаю! Вот за что не люблю сватаний — пойдет возня: сегодня нельзя, да пожалуйте завтра, да еще послезавтра на чашку, да нужно еще подумать. А ведь дело дрянь, ничуть не головоломное. Черт побери, я человек должностной, мне некогда.
   Кочкарев (Подколесину). А ведь хозяйка недурна, а?
   Подколесин. Да, недурна.
   Жевакин. А ведь хозяечка-то хороша.
   Кочкарев (в сторону). Вот черт побери! Этот дурак влюбился. Еще будет мешать, пожалуй. (Вслух.) Совсем нехороша, совсем нехороша.
   Яичница. Нос велик.
   Жевакин. Ну, нет, носа я не заметил. Она… эдакой розанчик.
   Анучкин. Я сам тоже их мнения. Нет, не то, не то… Я даже думаю, что вряд ли она знакома с обхождением высшего общества. Да и знает ли она еще по-французски?
   Жевакин. Да что ж мы, смею спросить, не попробовали, не поговорили с ней по-французски? Может быть, и знает.
   Анучкин. Вы думаете, я говорю по-французски? Нет, я не имел счастия воспользоваться таким воспитанием. Мой отец был мерзавец, скотина. Он и не думал меня выучить французскому языку. Я был тогда еще ребенком, меня легко было приучить — стоило только посечь хорошенько, и я бы знал, я бы непременно знал.
   Жевакин. Ну, да теперь же, когда вы не знаете, что ж вам за прибыль, если она…
   Анучкин. А нет, нет. Женщина совсем другое дело. Нужно, чтобы она непременно знала, без того у ней и то, и это… (показывает жестами) — все уж будет не то.
   Яичница (в сторону). Ну, об этом заботься кто другой. А я пойду да обсмотрю со двора дом и флигеля: если только все как следует, так сего же вечера добьюсь дела. Эти женишки мне не опасны — народ что-то больно жиденький. Таких невесты не любят.
   Жевакин. Пойти выкурить трубочку. А что, не по дороге ли нам? Вы где, позвольте спросить, живете?
   Анучкин. А на Песках, в Петровском переулке.
   Жевакин. Да-с, будет круг: я на острову, в Восемнадцатой линии; а впрочем, все-таки я вас попровожу.
   Стариков. Нет, тут что-то спесьевато. Ай припомните потом, Агафья Тихоновна, и нас. С моим почтением, господа! (Кланяется и уходит.)

Явление XXI

   Подколесин и Кочкарев.
 
   Подколесин. А что ж, пойдем и мы.
   Кочкарев. Ну что, ведь правда, хозяйка мила?
   Подколесин. Да что! мне, признаюсь, она не нравится.
   Кочкарев. Вот на! это что? Да ведь ты сам согласился, что она хороша.
   Подколесин. Да так, как-то не того: и нос длинный, и по-французски не знает.
   Кочкарев. Это еще что? тебе на что по-французски?
   Подколесин. Ну, все-таки невеста должна знать по-французски.
   Кочкарев. Почему ж?
   Подколесин. Да потому что… уж я не знаю почему, а все уж будет у ней не то.
   Кочкарев. Ну вот, дурак сейчас один сказал, а он и уши развесил. Она красавица, просто красавица; такой девицы не сыщешь нигде.
   Подколесин. Да мне самому сначала она было приглянулась, да после, как начали говорить: длинный нос, длинный нос, — ну, я рассмотрел, и вижу сам, что длинный нос.
   Кочкарев. Эх ты, пирей, не нашел дверей! Они нарочно толкуют, чтобы тебя отвадить; и я тоже не хвалил, — так уж делается. Это, брат, такая девица! Ты рассмотри только глаза ее: ведь это черт знает что за глаза; говорят, дышат! А нос — я не знаю, что за нос! белизна алебастр! Да и алебастр не всякий сравнится. Ты рассмотри сам хорошенько.
   Подколесин (улыбаясь). Да теперь-то я опять вижу, что она как будто хороша.
   Кочкарев. Разумеется, хороша! Послушай, теперь, так как они все ушли, пойдем к ней, изъяснимся — и все кончим!
   Подколесин. Ну, этого я не сделаю.
   Кочкарев. Отчего ж?
   Подколесин. Да что ж за нахальство? Нас много, пусть она сама выберет.
   Кочкарев. Ну да что тебе смотреть на них: боишься соперничества, что ли? Хочешь, я их всех в одну минуту спроважу.
   Подколесин. Да как же ты их спровадишь?
   Кочкарев. Ну, уж кто мое дело. Дай мне только слово, что потом не будешь отнекиваться.
   Подколесин. Почему ж не дать? изволь. Я не отпираюсь: я хочу жениться.
   Кочкарев. Руку!
   Подколесин (подавая). Возьми!
   Кочкарев. Ну, этого только мне и нужно.

Действие второе 

   Комната в доме Агафьи Тихоновны.

Явление I

   Агафья Тихоновна одна, потом Кочкарев.
 
   Агафья Тихоновна. Право, такое затруднение — выбор! Если бы еще один, два человека, а то четыре. Как хочешь, так и выбирай. Никанор Иванович недурен, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурен. Да если сказать правду. Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь очень видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарыч опять мужчина с достоинствами. Уж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно! Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмина, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича — я бы тогда тотчас же решилась. А теперь поди подумай! просто голова даже стала болеть. Я думаю, лучше всего кинуть жребий. Положиться во всем на волю божию: кто выкинется, тот и муж. Напишу их всех на бумажках, сверну в трубочки, да и пусть будет что будет. (Подходит к столику, вынимает оттуда ножницы и бумагу, нарезывает билетики и скатывает, продолжая говорить.) Такое несчастное положение девицы, особливо еще влюбленной. Из мужчин никто не войдет в это, и даже просто не хотят понять этого. Вот они все, уж готовы! остается только положить их в ридикуль, зажмурить глаза, да и пусть будет что будет. (Кладет билетики в ридикулъ и мешает их рукою.) Страшно… Ах, если бы бог дал, чтобы вынулся Никанор Иванович. Нет, отчего же он? Лучше ж Иван Кузьмич. Отчего же Иван Кузьмич? чем же худы те, другие?.. Нет, нет, не хочу… какой выберется, такой пусть и будет. (Шарит рукою в ридикуле и вынимает вместо одного все.) Ух! все! все вынулись! А сердце так и колотится! Нет, одного! одного! непременно одного! (Кладет билетики в ридикуль и мешает.)
 
   И это время входит потихоньку Кочкарев и становится позади.
 
   Ах, если бы вынуть Балтазара… Что я! хотела сказать Никанора Ивановича… нет, не хочу, не хочу. Кого прикажет судьба!