Головкина Ирина. Побежденные (Часть 3)

   - У вас своя семья, а мне помогает одна добрая душа, мой друг, - все еще отбивалась Ася.
   - Простите нескромный вопрос: этот друг - женщина или мужчина?
   - Женщина.
   Они помолчали.
   - Возьмите ваши деньги, Константин Александрович.
   - Нет, не возьму! Странный народ женщины! Если бы я раскатился к вам в день ваших именин в Петербурге с корзиной роз или флаконом духов, вы приняли бы не колеблясь, хотя это стоило бы много дороже. Но когда я прошу принять деньги, чтобы накормить больного ребенка, вы оскорбляетесь!..
   - Я не оскорбляюсь - я не хочу. Как я потом рассчитаюсь с вами?..
   Он насвистел какой-то мотив и прибавил:
   - Вот чего вы опасаетесь.
   - Я не понимаю вас, - ответила Ася.
   - Узнали фразу, которую я насвистел вам?
   - Нет.
   - Нет так нет. А может быть, и припомните...
   Тридцатирублевка все-таки перешла в руку Аси.
   Уже ночью, лежа без сна и напряженно прислушиваясь к дыханию детей, Ася вспомнила вдруг мотив, который насвистел ей Кочергин, Римский-Корсаков, "Царская невеста", второй акт: "С тебя - с тебя немного: один лишь поцелуй!.." И опять женский инстинкт шепнул ей: "Осторожней!" точно так же, как женщинам другой категории этот же инстинкт шепчет: "Поднажми!" или: "Здесь клюнет!"
   Она теперь уже знала биографию этого человека. Ему около сорока; он не был аристократом и, узнав фамилию Аси, сказал: "Я не из этого числа". Однако он насчитывал за собой несколько поколений с высшим образованием. Диплом врача он получил весной 1914 года и сразу же попал на фронт молодым ординатором; во время гражданской войны продолжал работу в госпитале на территории красных; был арестован чекистами по обвинению в намерении перейти линию фронта; о последнем событии он рассказывал так:
   - Прозябали мы в великолепной тюрьме, голодные и полуживые, без всякой надежды выбраться; каждый день кого-то из нас уносили в тифу. В одно утро заглянули к нам чекисты и вызвали нескольких человек на работы по очистке города; среди них - моего товарища, который лежал без сил в злейшей цинге; я вызвался отработать за него. Привели нас в солдат-ские кухни, велели мыть полы и воду носить, а повара попались ребята хорошие и накормили нас до отвала. На следующий день, как только чекисты сунули нос в камеру, все мы как один повскакали: "Меня возьмите, и меня, и меня!" Да только новой партии не посчастливилось: целый день уборные чистили и маковой росинки во рту не было! Потом меня начали водить под конвоем в дом к одному крупному великолукскому партийцу, у которого жена лежала в тифу. Я набил себе руку на ранениях, а в терапии был тогда слаб - не уморить бы нечаянно, думаю, пропадет тогда моя головушка!.. Поправилась она на мое счастье, и партиец этот в благодар-ность похлопотал о пересмотре моего дела. Весной двадцать второго года меня за "отсутствием улик" выпустили наконец на Божий свет. Квартира моя за эти годы пропала, и мы с женой оказались в самом бедственном виде; я все лето босой по визитам ходил да собирал грибы на похлебку; осенью меня угнали на тиф, а жена в это время была в положении. Уезжая, я просил прежнего денщика, с которым мы вместе застряли в Великих Луках, позаботиться о моей жене. Когда я вернулся, моя Аня рассказывает, что Миколка наш снабжал ее бесперебойно и с ним она была сытее, чем со мной. "Как это ты сорганизовал?" - спрашиваю. А он вытянул руки по швам и, тараща на меня глаза, отрапортовал: "Так что, ваше благородие, воровал-с!" Такими-то развлечениями баловала нас жизнь при советском режиме. В царское время мне за блестящий диплом полагалась заграничная командировка... вот тебе и командировка, вот тебе и карьера!.. Тюрьма, голод, ссылка - всего перепробовал!
   Ася уже знала, что политика не играла большой роли в жизни этой семьи - эсеркой была всего-навсего свояченица Кочергина. Это были такие же жертвы террора, как ее собственная семья. По мере того как она привыкала к Кочергину, он становился ей все симпатичнее. Дружеская простота его обращения, его забота и отеческая ласка к детям отогревали ее мало-помалу, точно он дышал теплом на замерзающие в снегу зеленые росточки, a eго шутливо-оптимистический тон сообщал ей бодрость. Было только одно, что ее пугало в отношениях с ним, - взгляд, который она время от времени перехватывала. Этот взгляд вместе с мотивом из "Царской невесты" и "нескромным вопросом" внушал ей опасения
   Глава девятнадцатая
   Рождество приближалось... В одно утро, когда Ася вышла во двор, она увидела деревенские сани-розвальни, убогую лошаденку со спутанной гривой и бородатого крестьянина, который ходил вокруг саней, похлопывая рукавицами; рядом вертелась кудлатая шавка. Выяснилось, что деревенский экипаж этот со всей свитой приехал за Надеждой Спиридоновной.
   Укутываясь в платки и телогрейки для предстоящего путешествия, старая дева объяснила Асе, что некоторое время прожила в деревне в десяти верстах от города, где у неё сложились самые хорошие отношения с хозяевами. В город она переехала только ради того, чтобы быть ближе к аптеке, рынку и почте, а главное, вследствие необходимости являться два раза в месяц на отметку в комендатуру. Теперь она едет к прежней хозяйке погостить несколько дней.
   - Я давно собиралась, так уж лучше поеду теперь. Не скрою, что дети мне очень досаждают. Я не могу больше выносить вашу вечную суетню и писк. Может быть доктор поспособствует вам в поисках помещения? В конце концов я вовсе не обязана оказывать постоянное гостеприимство.
   Она заперла на ключ кофр и шкафчик и подошла поцеловать опущенную голову Аси.
   Надежда Спиридоновна положительно умелa ладить с крестьянами. Может быть, даже ее скопидомство было по сердцу мелкому собственнику-середняку.
   В этот вечер Кочергин не торопился к пациентам и сам сказал:
   - Я очень озяб и с радостью бы погрелся чаем, если вы захотите меня напоить.
   Самовар, принесенный хозяйкой, уже кипел на столе, и Асе показалось, что было бы слишком неблагодарно выгнать человека на мороз. Разговаривая с увлечением о музыке, он засиделся. По-видимому, в нем, несмотря на все несчастья, еще не вытравился дух энтузиаста-интеллигента, жаждущего трудиться на благо народа, - он стал уверять Асю, что их общий долг несколько оживить и встряхнуть здешних обывателей, а именно: организовать музыкальные вечера, на которых он и Ася могли бы знакомить местную публику с классически-ми и русскими произведениями. Заведующий клубом, конечна пойдет им в этом навстречу... В другое время такой разговор может быть, и заинтересовал бы Асю, но теперь, одолеваемая своими печалями и тревогами, она едва слушала Кочергина и наконец решилась напомнить, что уже скоро двенадцать!. После таких слов он тотчас поднялся, но, прощаясь с ней у порога, задержал ее руку в своей и сказал:
   - Я заболел - меня фаланга ужалила! Уже три ночи я не сплю: прелестное женское лицо меня преследует.
   Ася смотрела мимо него в темные сени и молчала, только чуть сдвинула пушистые, как у осы, брови. Он с минуту всматривался в это лицо, в котором не было и тени улыбки, молча поцеловал ее руку и перешагнул порог.
   Итак, она не обманулась! Боже мой, как это неудачно, как досадно, какие вносит осложнения!.. Придется оттолкнуть человека, который сделал ей так много добра, который был так великодушен и отзывчив! Может быть, придется вовсе разорвать с ним! А ведь она так одинока здесь... Страшно даже вообразить себя без его дружеской помощи.
   Следующий день был Сочельник. Где вы, где вы, давние Сочельники из теплого, уютного и веселого детства?.. С утра в залу не пускают - там стоит елка, которую зажгут вечером. Мама уехала за украшениями на кустарный базар. Мороз разрисовал все стекла на больших окнах, выходящих на Неву. В комнатах поэтому рано наступает таинственный полумрак - там, где не зажжены люстры. Во время прогулки в своей белой шубке и белом капорчике за ручку с мадам она видит в ярко освещенных витринах елки и зайчиков на снегу под ними - что обостряет ожидание. На Большой Конюшенной и на Ямской елки стоят длинными рядами, точно ты попала в густой лес.
   Каким восторгом полна минута, когда двери залы наконец открываются и детям разрешают войти и увидеть волшебное дерево! Оно отражается в больших зеркалах, и кажется, что стоят вереницы елок. Она смотрит на вершину где Вифлеемская звезда, но она знает, что внизу под зелеными ветками спрятаны подарки, и ей уже хочется залезть туда и вынуть их. Какие бывали игрушки! Теперь она уже никогда не видит таких! Однажды она получила избушку на курьих ножках и заводную бабу Ягу, которая ходила вокруг потрясая клюкой! А эта чудная кукла Люба, у которой ресницы были, как у неё самой, которая говорила "мама", а одета была в меховое манто, муфточку и шапочку, совсем такие, как носила ее собственная мама! Как раз в тот Сочельник братишка Вася получил в подарок полное обмундирование семеновского офицера и к рождественскому ужину пошел в эполетах и с шашкой. Папа объяснил, что за ужином не принято сидеть вооруженным, и велел отцепить шашку. Ужин постный: подают только рыбное и кутью, а потом пряники, пастилу и орехи, которые так весело щелкать. А ночью, прежде чем заснуть, она выползает из-под одеяла на ковер; осторожно, очень осторожно, чтобы никто не услышал, и читает молитву о волхвах и звезде. Ей хочется в темноте и тишине явственнее ощутить святость вечера. Жаль, что, сколько бы она ни смотрела наверх, она видит только темный потолок, а не те белые чарующие ангельские крылья, которые наполняют все небо в эту ночь! Печальный вздох тонет в мыслях о завтрашнем дне; завтра - елка у бабушки, где всегда бывает большое собрание детей, елка, лотерея и волшебный фонарь, а дядя Сережа дирижирует детской кадрилью и игрой в "золотые ворота". Сколько прелестных детских лиц - знакомых и дорогих - мелькает в анфиладе освещенных комнат! Вот кузен Миша - кадетик, вот лицеист Шура со своими круглыми черными глазами, вот Леля - она самая нарядная и хорошенькая со своими золотистыми кудрями; она танцует соло в костюме Красной Шапочки. На третий день опять елка, на этот раз в Мраморном дворце - у тети Зины.
   И за всеми этими подарками, огнями, угощеньем и музыкой Асю чарует любовь и ласка, которые льются из всех глаз и наполняют собою все голоса... Ей не приходит в голову, что сияние детской талантливой души накладывает собственные блики на все окружающее и золотит все и всех вокруг себя. Даже теперь - в двадцать три года - это ей не приходит в голову!..
   К вечеру душевная боль усилилась. Дети уснули; хозяйка дома - молодая степенная девушка - ушла из своей половины, расстелив повсюду чистые половики и заправив лампадки. В избе установилась полная тишина; только часы тикали. Ася села на покрытый пестрым половичком табурет под большими старинными часами, вывезенными Надеждой Спиридонов-ной, и слезы ее полились ручьями... Одна!.. Погибли все, кого она любила, все!.. Счастье, которое все детство ее манило обещаниями и шло к ней - огромное, светлое, лучистое, - оказалось таким недолгим!.. Семейный очаг разрушен. Одна всю жизнь, одна с двумя малютками, всеми забытая, в глуши, в ссылке, в нищете!.. Вот он "безнадежный путь", которому она так гордо бросила вызов!.. Бедные малютки! У них никогда не будет праздников! Глушь, вьюга, изба, деревянная скамейка, сальная свеча, черный хлеб - вот какой у них Сочельник! Нет отца, нет бабушек и дедушек - некому их баловать. "Мы здесь совсем одни. Константин Александрович... он добрый, он умеет вносить бодрость и оживление, но он чужой..."
   К мыслям ее о Кочергине примешивалась странная горечь - неужели непременно нужно было влюбиться? Неужели нельзя было, ну, хотя бы ради детей, остаться просто хорошими друзьями? А вот теперь холодное равнодушие, с которым она выслушала его признание, конечно, уязвило его - больше он не придет. Если бы хоть Лада была здесь и сунулась к ней черным скользким носом...
   Славчик проснулся и внезапно встал в постельке, глядя на мать круглыми, осовелыми со сна глазами. Она вскочила и порывисто прижала его к себе.
   - Мальчик, милый! Мама тебя любит и за себя и за папу! Мама не даст тебе быть несчаст-ливым! Славчик, знаешь, твой папа был большой, замечательный человек! Когда-нибудь я расскажу тебе, как он любил родину!.. - шептала она, не надеясь, что ребенок сможет понять ее, и целуя бархатную шейку, которая пахла скипидаром.
   Богатырский удар в дверь заставил обоих вздрогнуть.
   За дверью, весь в снегу, стоял Кочергин.
   - Я, как Дед Мороз, весь белый, с елкой в руках. Сейчас мы ее зажжем для Славчика. Вот и свечки - я их у одной богомольной пациентки выклянчил. Они нам послужат, коли елочных нет. Эти прянички мы развесим, а вот и подарок - лягушка заводная, она моему Мишутке принадлежала; я забрал, уезжая, и все таскаю в кармане... пусть теперь перейдет к вашему. Вытирайте теперь слезы и несите мне топор - я заделаю елку в крест, а вы тем временем ставьте самовар, если умеете... Пусть наперекор судьбе и у нас и у ребенка будет счастливый вечер.
   Славчик вытягивал шейку, выглядывая из постели, - ему уже был знаком этот голос.
   Есть поступки, вознаградить за которые невозможно и которые женщина не сможет забыть, но всегда страшно оказаться благодарной мужчине!
   Только бы не начал он опять говорить о своей любви, только бы у него хватило великодушия и такта оставить ее чувства в покое, понять, что сейчас она любить не может, что ее душа - сплошная рана! Она начинает опасаться этого человека - он не должен был говорить тех слов, которые сказал вчера, - из уважения к ее горю и к собственной жене, не должен!
   Чего бы она только ни отдала, чтобы елочку эту принес Олег, - половина горя ушла бы из ее жизни!
   Она колет на коленях лучины и вытирает потихоньку слезы, которые бегут и бегут... Счастливой теперь она не может быть! Этот доктор все-таки не понимает всей глубины ее горя!
   Но Славчик, несомненно, счастлив был в этот вечер. Он сидел на коленях у Кочергана и доверчиво смотрел на него.
   Потом он устал скакать и радоваться и заснул внезапно, стоя на коленях и уткнув мордашку в подушку, задком вверх.
   Мужчина и женщина остались вдвоем. Наедине друг с другом, он взял ее руку, приложил к своим губам.
   - У вас есть жена, Константин Александрович, - сказала Ася.
   - Моя жена!.. Жестоко то, что вы говорите! Раз десять я запрашивал о ней гепеу и всякий раз получаю только один ответ: "умрет - известим". Сколько же времени можно оплакивать разлуку? Я потерял надежду на встречу, а у вас и самой слабой надежды нет.
   - Все равно - я не хочу!.. У меня... да: у меня нет надежды, но ваша жена еще может вернуться; недопустимо, чтобы человек, вырвавшийся оттуда, измученная, больная, усталая женщина - узнала, что ее не дождались, что уже есть другая...
   - Ксения Всеволодовна, ведь я бы, как отец, любил ваших детей!
   - Я знаю. Вот этому я верю. Спасибо, Константин Александрович, но разве... разве вы не можете любить их без... тайных встреч со мной?
   - Нет, мне слишком тяжело будет вас видеть. Если вы не согласитесь быть моей, я буду просить перевода в другой город.
   - Ну, эта решать можете только вы сами, - ответила Ася, - не трогайте меня, Константин Александрович, пустите.
   Но он притянул ее к себе сильной рукой. Ася увернулась и бросилась к лежанке, на которой спал Славчик. "Около ребенка не посмеешь!" - сказал ее взгляд. Он действительно не сделал ни шагу вперед.
   - Константин Александрович, спокойной ночи! Если хотите остаться нашим другом, приходите завтра, а теперь уже поздно - идите.
   Он медлил. Затем глубоко вздохнул и повернулся к двери:
   - Быть по-вашему, я ухожу.
   Через минуту он крикнул из темных сеней:
   - Как у вас тут щеколда открывается? Не разберу.
   Ася выскочила в сени со свечой и, поставив ее на крышку бочки с водой, подошла к задвижке. В ту же минуту она была опрокинута на пачку соломы, сложенной в углу у двери: он подмял ее под себя. Извиваясь под ним вьюном, она отчаянно брыкала его ногами и била кулаками в грудь и в лицо; потом перехватила его руку и впилась зубами ему в палец, изо всех сил сжав челюсть. Он вскрикнул и выпустил ее. В ту же секунду она вскочила и бросилась к себе, защелкнув перед его носом задвижку. В доме наступила тишина.
   В Асе все клокотало от негодования.
   До сих пор все знакомые ей мужчины относились к ней с рыцарским уважением. Ни Олег, ни Сергей Петрович не разрешали при ней ни одной сальной шутки, ни одного рискованного анекдота. Она вспомнила, как Шура, прощаясь с ней сказал: "Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим!" Она вспомнила даже Валентина Платоновича в Москве на лестнице. Но этот доктор...
   Ноги и руки ее ныли, утомленные борьбой, щеки горели; она сознавала себя победительни-цей - чувство собственного достоинства все разгоралось.
   В доме было по-прежнему тихо - ушел или притаился?
   Вдруг она услышала нерешительный стук в дверь; через несколько минут он повторился более настойчиво. Она не отзывалась.
   - Ксения Всеволодовна, в вашей комнате остался на комоде ключ от моей комнаты, - послышался его голос.
   Ася взяла ключ и швырнула его в узкую щелку, после чего тотчас снова захлопнула дверь.
   - Ксения Всеволодовна, Бога ради, впустите меня на минуту. Клянусь жизнью моего сына, вам не угрожает ничего!
   Ася распахнула дверь и, стоя на пороге с заложенными за спину руками, надменно взглянула на своего противника. Тот рухнул к ее ногам.
   - Простите! Я обезумел! Это был бред! Вы защищались как львица! Умоляю простить, и пусть все будет по-прежнему. - Он обнял ее ноги.
   - Я прощу вас. Но... забыть такую вещь нелегко... Между друзьями должно быть доверие, а я теперь...
   - Вы суровы! Ведь я прошу прощения; я поклялся... вы помните, чем я поклялся? Что может быть дороже собственного ребенка?
   Теплая волна толкнулась в сердце Аси.
   - Да, вы правы - я не великодушна! Вот сейчас я в самом деле прощаю! Если вы жалеете меня и детей, - голос ее задрожал, - будьте нашим другом, но с тем, чтобы даже разговоров о любви не было. Или - уйдите вовсе! Это будет очень грустно и для меня, и для вас, а все-таки лучше, чем то, что предлагаете вы. И в том и в другом случае я всю жизнь с благодарностью буду вспоминать, что вы вылечили моего Славчика и устроили ему эту елку в этот печальный Сочельник.
   Она протянула руку; Кочергин поднес ее к губам молча и встал. В ту минуту, когда он нахлобучивал свою ушанку, она увидела, что укушенный палец был замотан носовым платком, который весь промок от крови. Она почувствовала, как больно сжалось ее сердце, когда дверь за ним затворилась.
   Ей показалось, что именно с этой минуты она стала большая, взрослая ее юность и опека над ней старших кончились навсегда!
   Утром пришлось упросить хозяйку дома покараулить детей, чтобы иметь возможность уйти на розыски; Надежду Спиридоновну можно было ждать со дня на день, а она все еще не подыскала себе помещения и без ужаса не могла вообразить, с каким лицом предстанет пред грозной теткой.
   Ей покоя не давало одно впечатление: Славчик, забившись в угол, с робостью следит за Надеждой Спиридоновной, прохаживающейся по комнате. Он не чувствует себя здесь дома, он уже переживает унижение, а ведь впечатления, которые ложатся на детскую душу, часто неизгладимы, Олег никогда бы не допустил, чтобы его сын вырос забитым и робким.
   Пользуясь тем, что вырвалась из дому, она зашла к Пановой, которая однажды уже навещала ее и приглашала в свою резиденцию. Резиденцией этой оказался пустовавший дровяной сарай без окон, с продувными щелями. Старая генеральша целый день то собирала хворост, то топила времянку, которая однако же не могла нагреть помещения - за ночь стужа всякий раз устанав-ливалась заново, и вода в ведре покрывалась корочкой льда. Панова тотчас усадила Асю пить чай на опрокинутом деревянном ящике, заменявшем собой стол, и вытащила для гостьи все, что было у нее в закромах - кружку квашеной капусты, несколько печеных картошек и буханку пшеничного хлеба, а единственное яйцо поручила отнести Славчику. Все эти деликатесы она получила от председателя райисполкома, с дочерью которого занималась французским. Эта забота старой дамы лишний раз подчеркнула в глазах Аси черствость Надежды Спиридоновны.
   От Пановой Ася отправилась к агенту огепеу. Она заявила, что намерена перебраться с детьми в деревню. Агент, вопреки ожиданиям, довольно равнодушно ответил:
   - Являться на перерегистрацию вы обязаны, и притом в точно указанный срок, а жить в пределах района вы можете где хотите. Обязываю лишь предъявить прописку, чтобы в случае неявки мы могли безотлагательно навести справку.
   Надежда Спиридоновна появилась на следующее после этого утро и вполне одобрила план Аси, быть может, попросту желая отделаться от обременительной гостьи, которую слишком неудобно было выгнать со двора.
   Ася уехала в тот же день, несмотря на горячие возражения Пановой, которая прибегала специально, чтобы попытаться отговорить молодую женщину от такого рискованного шага.
   Кочергин не появлялся - как в воду канул! Уезжая, Ася напрасно обводила глазами бедный дворик и заваленную сугробами пустую улицу, по которой ее волокла убогая Савраска.
   Глава двадцатая
   Жилая зона и зона оцепления; обе окружены высоким двойным забором, опутаны колючей проволокой; вдоль всего забора - распаханная полоса; по углам - вышки с часовыми; у ворот в зоны - проходные с дежурным; внутри жилой зоны - мужские и женские бараки, столовая, кухня и больница; в зоне оцепления - мастерские; в обеих зонах - ни одного дерева: предус-мотрено приказом, чтобы часовые с вышек могли беспрепятственно обозревать территорию лагеря.
   Выход за зону - только под конвоем. Лагерь - не штрафной: внутри каждой зоны передвижение свободно, в бараках стражи нет, не возбраняется обмениваться фразами.
   Подъем - в шесть утра; завтрак в столовой, перекличка и развод на работы: в час - обед; в семь - ужин; в десять - отбой ко сну; между ужином и отбоем - свободное время; перед обедом и перед отбоем - повторные переклички. Барак - длинное деревянное здание с решетчатыми окнами и кирпичной печью; вагонная система нар верхних и нижних с узкими проходами; голые доски - ни матрацев, ни простыней; под головами - бушлаты и сапоги; барак кишмя кишит клопами и вшами; вещи заключенных частично тут же, частично в "каптерке". Дневальные метут пол и топят печи; барак переполнен до отказа - спят даже на досках, переложенных наподобие моста с одной верхней нары на другую; человек никогда не остается наедине с самим собой; тишины нет даже ночью - тот храпит, тот кашляет, тот охает, тот плачет или шепчется... Шаги и перекличка патруля у дверей...
   Заключенные в этом лагере различных категорий, с различными сроками; "пятьдесят восьмых" здесь называют "контриками", а уголовных - "урками"; есть еще "бытовики", составляющие среднюю прослойку в обществе заключенных, - растратчики, прогульщики и прочие нарушители трудовой дисциплины.
   Присутствие уголовного элемента невыносимо для обвиненных по пятьдесят восьмой. Непозволительная и совершенно безнаказанная грубость конвоя наиболее болезненна для них же, как для людей более щепетильных, нежели уголовники.
   Конвойных в лагере называют "стрелками" и "вохрами" (от слов "вооруженная охрана"). В огромном большинстве это представители нацменьшинств.
   Лелю в первое же утро на разводе определили в бригаду по обкатыванию льда на "лежнев-ке" - так называли в лагере узкие дороги, проложенные к соседним лагерям и штрафным пунктам в различных кварталах этого же леса, а также к поселку, где было сосредоточено управление лагерями и жили вольнонаемные служащие. В лагере этом валили лес, но весьма значительная часть заключенных была, разумеется, занята на обслуживании нужд лагеря - в столовой, в кухне, в больнице, при дорогах и транспорте.
   Тотчас же оказалось, что работа Леле не под силу - лом был слишком для нее тяжел и валился из рук; конвойные ее немилосердно понукали, угощая придирчивыми окликами:
   - Будешь ты у меня шевелиться? А ну, поторопись немножко, придурка! У, барахло буржуйное!
   Возвращаясь в этот первый день в барак, она вытирала себе варежкой глаза при мысли, что завтра ее ожидает другой такой же день и что силы ее падают, а впереди несчетное количество все таких же дней!
   К тому же у нее тотчас установились враждебные отношения с урками. Спустя несколько часов по прибытии в лагерь она сделалась свидетельницей следующей сцены: на одной из верхних коек барака сидела, болтая спущенными вниз голыми шагами и задевая ими головы проходящих, женщина - ярко размалеванная, с рыжими растрепанными волосами. Подошел огромный, грубо высеченный детина и, отпустив неприличное ругательство, стянул ее за голые ноги на пол и набросился с кулаками. Леля выскочила из барака с криком:
   - На помощь! На помощь! Человека бьют!
   Подоспели конвойные и выволокли дерущуюся пару. Тотчас со всех нар повскакали урки и окружили Лелю, называя "сволочью".
   - Он ее приревновал, а твое какое дело?! Ты чего вылезла? Зачем натравила?! - галдели они вокруг растерявшейся девушки.
   Леля только тут узнала, что вход мужчинам в женский барак, а женщинам в мужской запрещен настрого, как и любовные свидания, и что выдать встречу мужчины с женщиной (даже если встреча эта протекала далеко не в любовных тонах) считается поступком настолько же предательским, как на свободе донос в гепеу.