Вытирая после настойки усы, надзиратель начинал разъяснять бабке, что горькая жизнь у него из-за студентов. А студенты разные бывают: те, которые под надзором, народ безопасный, а вот которые на свободе разгуливают, те самые зловредные - от них каждую минуту пакости жди.
Бабка Маланья качала головой и поддакивала.
Сергею иной раз случалось бывать в это время у бабки и слышать такие разговоры.
Он слушал и никак не мог понять, - почему студенты зловредные и опасные? Студентов он видал в городе часто - они приезжали в Уржум к родным на каникулы. Народ это был веселый и шумный. По вечерам они катались по Уржумке на лодке, пели хорошие песни.
Сережа иные из этих песен запомнил, и сам их распевал, когда ходил ловить щуренков на мельницу. А одну песню ему так и не удалось выучить до конца. Слышал он ее только один раз в Мещанском лесу - вечером. Студенты развели в лесу костер, играли на гитаре и пели:
Но настанет пора, и проснется народ,
Разогнет он могучую спину,
И на бар и бояр и на прочих господ
Он поднимет родную дубину.
Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая сама пойдет!
Глава XX
"БЛАГОДЕТЕЛИ"
В 1901 году, перед роспуском учеников Уржумского городского училища на каникулы, в учительской, окрашенной голубой масляной краской, за столом заседало шесть человек. Директор училища Костров сидел с полузакрытыми глазами и, казалось, дремал. Черные брови-гусеницы у него на лбу отдыхали.
Рядом с ним Никифор Савельевич Морозов старательно записывал что-то на клочке бумаги. Перед ним высокой стопкой лежали аттестаты окончивших в этом году городское училище. Отец Константин, еле сдерживая зевоту, потирал пухлые, словно восковые руки.
По другую сторону стола рядом с председателем благотворительного общества Польнером важно восседали два уржумских купца - попечители приюта, - оба в черных сюртуках, краснощекие, бородатые и причесанные на прямой ряд.
В комнате было душно.
Над столом с жужжанием летали мухи. В раскрытые окна доносились плач грудного ребенка и звонкий крик мальчишек, которые в конце улицы играли в "лунки".
Люди за столом в учительской сидели уже около часа. Все устали. Всем давно хотелось разойтись по домам, но нужно было еще решить один вопрос. Никифор Савельич Морозов взял в руки аттестат, лежавший сверху, и заговорил умоляющим голосом:
- Не учить дальше такого способного юношу - просто преступление: у него незаурядные способности.
- И я так полагаю, - отозвался Польнер, покосясь на директора. Мальчик оба училища с хорошими отметками окончил. Первый ученик.
Директор Костров внезапно раскрыл глаза, пошевелил своими гусеницами и откинулся на спинку стула.
- Двадцать пять лет, - сказал Костров, - я служу в училище. Видел тысячи юнцов. Да-с, тысячи. А толковых видел редко. Да-с, весьма редко. В большинстве случаев это всё лоботрясы, лентяи и болваны. Да-с.
Директор ударил ладонью по столу.
- Но в данном случае, - сказал он после некоторого молчания, - я вынужден признать, что Костриков Сергей парень с характером и с головой. Я склонен думать, что из этого парня толк выйдет. Да-с, выйдет...
Костров замолк и снова закрыл глаза, как будто считая, что и так сказано слишком много. Все некоторое время молчали. Первый прервал тишину отец Константин. Он вздохнул и сказал, перебирая цепочку креста:
- Из всего вышесказанного, по моему разумению, следует, что ученик Костриков действительно достоин субсидии. Ежели господа попечители не откажут, то, с богом, пусть дальше учится.
Один из купцов заерзал на стуле.
- А сколько, примерно, это стоить будет?
- За год тридцать рублей, - поспешно ответил Польнер. - За четверть семь с полтиной.
- Так, значит, ежели три года учиться, это выйдет девяносто рубликов. Дороговато! - подсчитал второй купец.
- Да прикинуть форму, да квартирные, да баню, да пить-есть ему надо, да на дорогу, да то, да се. Многовато...
- Не выйдет.
- У нас, уважаемые, деньги на полу не валяются.
Оба купца-попечителя заговорили громко и сердито, словно подсчитывая у себя в лавке выручку.
- Уважаемые господа попечители, - вмешался в их разговор Польнер. Насчет квартиры прошу вас не беспокоиться. У меня в Казани живет одна дальняя родственница, достойнейшая женщина - Сундстрем, Людмила Густавовна. Эта особа вошла в положение сироты и за самую небольшую плату, почти из милости, согласилась приютить его где-нибудь у себя в уголку.
- За сироту, как говорится, господь сторицей воздаст и прибыль приумножит, - сказал отец Константин нараспев. - Отрок сей талант имеет, а талант, как говорится, грешно в землю зарывать.
Долго еще ломались купцы-попечители и наконец всё-таки согласились отправить за свой счет в Казань первого ученика Уржумского городского училища Сергея Кострикова.
Крепко зажав в руке аттестат об успешном окончании полного курса в Уржумском городском училище, Сергей Костриков побежал домой.
Дома он застал бабушку в слезах.
Сегодня утром к ней пришел усатый городовой с двумя понятыми и за неуплату домового налога описал и унес с собой всё, что было ценного в доме. Унес самовар с помятым боком и погнутой ножкой и большой круглый бак для воды, "медяник", который до того позеленел снаружи, что его нельзя было отчистить даже тертым кирпичом.
Лучших вещей в доме у бабушки не нашлось.
Бабушка долго всхлипывала и никак не могла толком объяснить Сергею, в чем дело. За нее стала рассказывать сестренка Лиза:
- А что у нас тут было!.. Приходил городовой и с ним дяденьки, двое. От Анны Ивановны - брат ее, да из зеленого дома Дарьи Федоровны муж. Городовой стал у бабушки денег просить, а у ней нету. Тут он взял самовар со стола, а воду из самовара вылил. А дяденьки медяник унесли, воду тоже вылили, прямо на двор под березу. Бабушка городового просит: "Ваше благородие, отдайте!", а он не отдает. "Деньги принесешь, - говорит, тогда и самовар и медяник отдадим".
Сергей положил на стол аттестат, подошел к бабушке и обнял ее за плечи.
- Не плачь, бабушка, - сказал Сергей. - Скоро я деньги зарабатывать буду. Купим тогда новый самовар, с конфоркой.
Он помолчал минуту, а потом добавил:
- Меня, бабушка, в Казань посылают учиться. На купцовский счет.
Бабушка еще громче заплакала, но теперь уже от радости.
- Слава те, господи. Вот радость, вот радость-то! Может, и в самом деле в люди выбьешься. Не станешь маяться, как маялась я да покойная Катенька...
* * *
Через две недели из Вятки приехал Саня.
- Ну, Сань, я в Казань поеду, в техническом учиться буду, там, наверное, и по-немецки учат, - похвалился Сергей.
- У техников форма плохая, - равнодушно ответил Саня. - На фуражке молоточек и тиски.
- Это еще с полгоря, - засмеялся Сергей. - Мне бы главное - в Казань попасть. Прямо не могу дождаться осени...
И вот, наконец, осень пришла.
В августе 1901 года Саня уехал обратно в Вятку, а Сергей - в Казанское ремесленное училище, которое называлось "Соединенным промышленным". Он повез с собой метрическую выпись, аттестат об окончании Уржумского городского училища и "обязательство", где говорилось:
"Означенного С.Кострикова я обязуюсь одевать по установленной форме, снабжать всеми учебными пособиями и своевременно вносить установленную плату за правоучение. Жительство он будет иметь в квартире моей родственницы, дочери чиновника, девицы Людмилы Густавовны Сундстрем.
Даю ручательство в правильном над Сергеем Костриковым домашнем надзоре и в предоставлении ему необходимого для учебных занятий удобства.
Председатель Совета Уржумского
Благотворительного Общества
Виктор Польнер".
Глава XXI
В КАЗАНИ
Людмила Густавовна Сундстрем жила на Нижне-Федоровской улице в деревянном двухэтажном доме.
Это была высокая женщина, лет сорока пяти. Худая и плоская, она чем-то напоминала высушенную рыбу. Это сходство еще увеличивали ее серые, круглые, навыкате глаза, похожие на глаза морского окуня.
Людмила Густавовна имела чувствительный и мечтательный характер. Она зачитывалась слезливыми немецкими романами и особенно любила, когда в книгах было написано про любовь и всё кончалось свадьбой.
Она была слезлива и жалостлива. Жалела людей, жалела сорванные цветы, жалела животных. В ее квартире всегда находили пристанище голодные, облезлые кошки, собаки с перебитыми лапами и отдавленными хвостами. Она их лечила, откармливала и снова выпускала на улицу.
Все вещи Людмила Густавовна называла ласкательными именами: чашечка, стульчик, ложечка, подушечка. А своих жильцов - студентов - звала не иначе, как "деточки" и "голубчики", хотя этим деточкам было по двадцати с лишком лет.
Получив письмо из Уржума, Людмила Густавовна стала с нетерпением ждать приезда Сергея. Она вообразила, что "сиротка" должен быть обязательно худеньким, бледненьким, золотоволосым мальчиком, таким, какими обычно изображались сиротки в старинных слезливых романах.
- Бедное дитя! - говорила она про Сергея, еще не зная его. - Бедное дитя!
Однажды утром с черного хода кто-то резко позвонил. Людмила Густавовна пошла сама отпирать дверь, так как кухарка ее ушла на рынок.
На площадке стоял паренек лет пятнадцати. Это был широкоплечий крепыш, смуглый, с темными насмешливыми глазами и большим лбом. Старая фуражка была сдвинута на затылок, из-под нее виднелись густые темные волосы, подстриженные ежиком. Короткое выцветшее приютское пальтишко не сходилось на груди. В руках он держал небольшую корзинку с вещами.
- Ты кто? - спросила Людмила Густавовна, с удивлением и даже с испугом разглядывая паренька.
- Сергей Костриков.
- Сиротка?.. Из Уржума?
- Из Уржума.
- Так это, значит, ты? Ну, входи, входи, - растерянно сказала Людмила Густавовна, впуская Сергея в кухню.
"Сиротка" показался ей что-то слишком уж здоровым, сильным и веселым.
- Послушай, а ты правда сиротка? - сомневаясь, спросила Людмила Густавовна, пристально разглядывая своего нового жильца.
- Сирота, - ответил Сергей.
- Ну что ж, садись, - сказала Людмила Густавовна и стала расспрашивать его о своем двоюродном брате Польнере и об Уржуме, где она гостила, когда была еще совсем юной девушкой. Сергей глядел в пол и медленно отвечал на вопросы. Он не всё понимал из того, что говорила Людмила Густавовна, - она трещала, как сорока, да к тому же еще и шепелявила.
Скоро вернулась кухарка с рынка. Людмила Густавовна велела напоить Сергея чаем и, чтобы обдумать, куда поместить нового жильца, пошла в свою комнату, тесно заставленную старинной плюшевой мебелью.
Толстая усатая старуха-кухарка оказалась разговорчивой и добродушной.
- Значит, учиться приехал? Хватишь ты, парень, соленого до слез с этим ученьем. Бедному человеку учиться карман не дозволяет. Бедному мастеровать надо: в плотники, в столяры, в сапожники итти.
Старуха долго философствовала о судьбе бедняков и под конец рассказала Сергею печальную историю о том, как в прошлом году в их доме умер от чахотки молодой студент:
- Лицо у него было желтое, ровно восковое, нос острый. Бежит бывало утром голодный, на свои лекции торопится. Сапоги драные, шинель на рыбьем меху...
Пока Сергей пил чай, Людмила Густавовна сидела в своей комнате, обдумывая, куда поместить нового жильца. Но как ни прикидывала, как ни раздумывала, для Сергея находилось только одно место - в темном коридоре. Там стоял небольшой сундук, покрытый выцветшим ковром. Над сундуком висели завернутые в простыни две картины и шелковый зонтик в сером чехле. Здесь же в углу на ватной подстилке жила старая слепая кошка.
Людмила Густавовна вышла на кухню и объявила Сергею свое решение: он будет спать в передней на "сундучке", а заниматься может вечером на кухне после того, как все отужинают и кухарка вымоет и уберет посуду.
Вечером в квартиру начали собираться студенты. Они возвращались с занятий. Всего жильцов у Людмилы Густавовны было шесть человек.
В этот вечер, выйдя на кухню, жильцы увидели там темноволосого смуглого мальчика. Он сидел у окна и читал какую-то книжку. Долго пришлось в первый вечер Сергею ждать на кухне, пока все улягутся спать и перестанут ходить через коридор. Когда, наконец, в квартире всё утихло, Сергей пошел устраиваться на новом месте.
Сундук оказался слишком коротким. Спать на нем можно было только свернувшись клубочком. Постель была жесткая, а от матраца почему-то пахло керосином. Сергей долго ворочался и никак не мог уснуть на новом месте. Только под самое утро он заснул крепким сном.
Глава XXII
УГЛОВОЙ ЖИЛЕЦ
Занятия в Казанском промышленном училище начинались ровно в восемь часов утра. А так как Сергей жил в другом конце города, то вставать ему приходилось рано. Кухонные часы с растрескавшимся циферблатом показывали только половину седьмого, когда он просыпался.
На умывание и сборы у него уходило не больше десяти минут. Сапоги он надевал в самую последнюю минуту, а до того ходил по кухне и по коридору босиком.
Польнер на прощание перед его отъездом из Уржума дал ему такой наказ: учиться на круглые пятерки... и беречь сапоги.
- В большом городе подметки быстро изнашиваются. Зря по городу не гоняй!
И Сергей зря не бегал. Но как убережешь подметки, когда от дома до училища, с Нижне-Федоровской улицы до Арского поля, надо было тащиться такую даль! Хорошо еще, если на улицах сухо, а дождь и слякоть - совсем для сапог погибель. Размокнут, раскиснут так, что и до утра не просушишь. А погода, как назло, становилась с каждым днем всё хуже и хуже.
- Отошли ясные деньки, - ворчала по утрам старуха-кухарка, зажигая коптилку. - Теперь как примется, так уж и будет и будет лить без конца, покуда снегу бог не пошлет.
Кряхтя и позевывая, старуха принималась ставить самовар и только тут замечала в потемках Сергея.
- А ты, ученый, уж и в поход собрался... Вымокнешь, парень, как рыба. Хоть бы чаю дождался, у меня самовар мигом поспеет.
Но Сергею некогда было дожидаться чая. Он нахлобучивал фуражку, поднимал узенький воротник своего пальтишка и выходил на мокрую, холодную улицу.
Керосиновые фонари мигали на ветру. Кое-где в деревянных низеньких домишках были тускло освещены окна, и с улицы видно было, как за ситцевыми занавесками двигаются тени - там собирались на работу.
Итти Сергею было трудно. Ноги разъезжались. Под сапогами чавкала и хлюпала жирная грязь. Чернели глубокие лужи. Сергей то обходил их сторонкой, то перепрыгивал через них, стараясь не промочить сапог.
Шел он быстро, размашисто, но всё-таки успевал заметить многое, что попадалось на пути.
А больше всего привлекало его взгляд окно писчебумажного магазина, где за стеклом между коробками почтовой бумаги и горками записных книжек лежала раскрытая готовальня. До чего же она была хороша! Футляр черный, подкладка малиновая, бархатная, а на бархате так и блестят два циркуля. Один измерительный, другой чертежный. Рядом с циркулем - два рейсфедера, и здесь же большой стальной транспортир, стальная линеечка и футлярчик для карандашей.
А рядом с готовальней в том же окне лежало штук пятнадцать лекал самой причудливой формы, - они, видно, продавались вместе с готовальней. Может, даже за ту же цену.
Эх, с этой готовальней можно было бы такие чертежи делать, что сам Жаков - учитель черчения - и тот бы не придрался.
Да еще хорошо бы столик отдельный где-нибудь раздобыть, хоть маленький. А то приходится работать за кухонным столом. Того и гляди сальное пятно на чертеж посадишь.
* * *
Вот уже полтора месяца, как Сергей жил у Людмилы Густавовны, и все эти полтора месяца изо дня в день повторялось одно и то же.
Часов в девять вечера старуха-кухарка принималась мыть посуду. Мыла она не торопясь. Чугуны терла песком, ножи и вилки чистила тертым кирпичом или наждачной бумагой. А пока она возилась с посудой, Сергей нетерпеливо шагал взад и вперед по кухне.
Ну когда же старуха кончит уборку и освободит стол?
Но старухе спешить было некуда.
Наконец, не вытерпев, Сергей сам хватал ножи и вилки и так яростно принимался тереть их наждаком, что кухарка даже пугалась:
- Легче, парень, черенки не поломай!
Но вот уборка подходила к концу. Кухарка принималась мыть стол. Сначала поливала его кипятком из чайника, потом скребла большим кухонным ножом, потом мыла мочалкой и снова поливала кипятком. От стола шел пар, его шершавая доска лоснилась и становилась желтой, как масло.
Сергей только этого и ждал. Он хватал чистую тряпку и насухо вытирал этот занозистый, старый стол.
Вот теперь можно и поработать. На столе появлялся большой квадратный лист белой бумаги. Сергей осторожно прикреплял его на углах стола кнопками, затем доставал из своей корзинки пузырек с тушью, старую казенную готовальню, два остро отточенных карандаша и резинку.
- Ну, дорвался голубчик. Теперь всю ночь сидеть будет, - говорила старуха и, намочив голову под рукомойником, принималась на ночь заплетать жидкие косицы.
Но Сергей уже не слышал ни старухиных слов, ни ее шарканья по кухне. Он подвигал к себе поближе настольную керосиновую лампочку, надевал на нее бумажный колпачок, который смастерил сам, и начинал чертить.
Острый карандаш легонько скользил по плотной белой бумаге, иголочка циркуля оставляет чуть заметные точки. И вдруг - снова шаги. На кухню, шлепая туфлями, заходит Людмила Густавовна.
Каждый вечер она обязательно заглядывает во все углы своей квартиры.
- С огнем надо быть осторожнее, - говорит она, останавливаясь возле Сергея. - Не дай бог, пожар может случиться...
Больше всего в жизни она боялась мышей и пожаров.
Сергей, не отрываясь от чертежа, молча кивал головой.
- Ты слышишь, что я сказала? - спрашивала Людмила Густавовна.
И Сергей еще раз кивал головой:
- Мгм... мгм... Ага...
Заглянув за печку, где храпит старуха, и мимоходом зачем-то пощупав мокрое полотенце на веревке, Людмила Густавовна величественно удаляется из кухни. Папильотки дрожат и качаются у нее на голове.
Ну, наконец-то ушла.
Теперь Сергей остается полным хозяином на кухне.
Как хорошо, что так тихо стало в квартире! Только из умывальника мерно каплет в лохань вода да тикают на стене часы.
Сергей достает рейсфедер, подносит его к лампе и пристально смотрит на кончик. Нужно проверить, не пристала ли к перу маленькая ворсинка или пушинка. Если не снимешь ее во-время, пропала вся работа: вместо черной, тонкой, красивой линии на бумаге останется хвостатая комета.
Сергей снимает сапоги и ходит вокруг стола, разглядывая со всех сторон готовый чертеж.
Невысокий, широкоплечий, он ложится грудью на стол, чтобы дотянуться до верхнего края чертежа. Потом отходит, прищуривает один глаз и, склонив голову набок, еще раз оглядывает работу. Чертеж получился на славу. Сергей доволен. Ему очень хотелось бы сейчас посвистеть, попеть, но вокруг все спят. Только за печкой бормочет старуха - это она во сне пересчитывает покупки:
- Грудинка полтора фунта, два фунта ситного, два черного, на пятачок сендерея и петруш-ш-ш-ки...
Глава XXIII
НОВЫЕ МЕСТА, НОВЫЕ ЛЮДИ
По воскресеньям, праздникам и табельным дням, когда в училище не было занятий, Сергей с утра уходил бродить по городу.
Большой город Казань. Это не то, что Уржум. Тот в один день вдоль и поперек два раза обежишь. А Казань и в месяц как следует не осмотришь, особенно если ходить будешь только по воскресеньям.
Первые сведения о том, что надо посмотреть в Казани, Сергей получил от старухи-кухарки.
Больше всего она хвалила главную улицу. Тут тебе и магазины всякие, и торговые ряды, и дома высокие кирпичные да каменные, - одно слово, праздничная улица - Воскресенская. Живут по этой улице всё благородные купцы и начальство.
А еще советовала кухарка сходить на Волгу и на Арское кладбище.
- На Волге, - говорила она, - грузчики больно жалостно песни поют, а на кладбище - благодать. Тихо, зелено и птицы заливаются.
Сергей побывал всюду, обошел главные улицы с красивыми каменными домами, где около богатых магазинов и лабазов было шумно и оживленно и всегда толпился народ.
Прошел мимо мечети, где с высокого белого минарета по вечерам раздавались гортанные выкрики татарского муэдзина.
Увидел Казанский университет - огромное здание, украшенное массивными колоннами. Он долго стоял и глядел, как хлопала тяжелая дверь и из нее шумной толпой высыпали студенты.
Побывал Сергей и на Волге, забрел и на Арское кладбище. Заглянул и в Козью Слободку, и на Попову горку, и в Засыпкин переулок, и в Кошачий, и в Собачий.
Здесь, на окраине города, улицы были узкие и грязные. Здесь ютилась беднота. Вечером скудно освещенные улицы оживлялись: с заводов и фабрик сюда - домой - тянулся усталый рабочий люд.
Попал Сергей и в Татарскую слободу. По-русски ее звали "Устье", а по-татарски - "Какаида".
Это был как будто совсем другой город. Здесь говорили только по-татарски. Женщины и девочки ходили в длинных шароварах, а мужчины были бритоголовые, в тюбетейках. На татарских улицах Сергей совсем не встречал пьяных.
Старуха-кухарка говорила:
- Им, нехристям, ихний Магомет водку пить не позволил.
Бродя по Устью, Сергей видел, как худые грязные татарские ребятишки целый день играли в уличной пыли, под копытами ломовых лошадей.
А мимо равнодушно проходили богатые татарки в шелковых платках, в плоских бархатных шапочках, украшенных серебряными монетами.
Скоро он нашел себе двух товарищей. Эти товарищи были Асеев и Яковлев. Теперь по городу они стали ходить втроем.
С Асеевым он познакомился в первый же день занятий.
В коридорах училища разгуливали и стояли подростки и великовозрастные, усатые парни. Было шумно. Говор, смех, крики, шарканье ног гулко отдавались в концах коридора.
Новички, ошеломленные и растерявшиеся, жались к стенам и окнам. Среди них был и Сергей. Он с любопытством разглядывал ребят, своих будущих товарищей.
"Вот тот, наверное, тоже новичок. Один ходит. А тот уж, конечно, не первый год в училище - всех задевает, со всеми перекликается".
И вдруг Сергей заметил среди ребят одного паренька, который стоял у противоположной стены, заложив руки за спину.
Паренек ничем не отличался от других ребят. Худенький, остроносый, он терялся в толпе стриженых мальчиков в одинаковых темных рубашках.
Но Сергей не сводил с него глаз и не столько с него самого, сколько с медной пряжки его ремня. На пряжке были вырезаны три буквы: У.Г.У. Эти буквы были Сергею так хорошо знакомы. Четыре года носил он ремень с точно такой же пряжкой, когда учился в Уржумском городском училище. Сергей с минуту еще подумал, а потом двинулся прямо на парнишку.
- Ты разве тоже в УГУ учился? - спросил он.
- Учился, - ответил тот озадаченно.
- А отчего ж я тебя никогда не видел?
- И я тебя никогда не видел.
- Ты в этом году кончил? - спросил Сергей.
- В этом.
Сергей с сомнением покачал головой.
- Нет, у нас в Уржуме таких не было.
- А разве я тебе говорил, что я из Уржума? Я из Уфы. УГУ - Уфимское городское училище.
- Так бы спервоначалу и сказал, - засмеялся Сергей.
Остроносый тоже рассмеялся.
С этого дня у Сергея с парнишкой началось знакомство, а потом и дружба.
Звали остроносого Асеевым. Жил он на Рыбнорядской улице вместе со своим товарищем Яковлевым, который тоже вскоре стал приятелем Сергея, и в классе их даже прозвали "неразлучная троица".
Глава XXIV
СОЕДИНЕННОЕ ПРОМЫШЛЕННОЕ
Казанское промышленное училище потому и называлось соединенным, что в нем было не одно, а целых четыре технических училища: одно среднее химико-техническое и три низших - механико-техническое, химико-техническое и строительно-техническое.
Сюда съезжалась молодежь со всех концов страны. В длинных полутемных коридорах училища можно было услышать окающую речь северян, певучую украинцев и гортанную кавказцев.
Таких училищ было только два на всю огромную Россию, и, хотя училище было открыто всего за три года до поступления Сергея, молодежь о нем уже знала даже в далеких медвежьих углах.
Поступить в Казанское промышленное было нелегко: желающих были сотни, а попадали десятки.
Тяга в училище была такая потому, что в нем имелись механические и строительные мастерские. Заодно с учением можно было здесь и практику получить. А со второго курса учеников промышленного училища посылали уже на заводы и на фабрики.
В низшем техническом училище, куда поступил Сергей, нужно было учиться три года, и принимались сюда даже из сельской двухклассной школы, так что Сергей, окончивший и приходское и городское четырехклассное, был среди своих товарищей одним из первых грамотеев.
В среднем требования были повыше - туда принимали из четвертого класса реального или из пятого класса гимназии, и учиться в среднем нужно было на год больше, чем в низшем. Здание Казанского соединенного училища было большое кирпичное и занимало чуть ли не целую улицу, - только улицы здесь никакой не было. Училище стояло за городом, а адрес его был короткий: "Арское поле, свой дом".
Тут же, на Арском поле, помещались духовная академия, ветеринарный институт и крещено-татарская школа. Когда толпы учащихся высыпали черной лавиной из дверей академии, института и промышленного, здесь было даже шумнее, чем на иных улицах города.
И всё-таки это был не город.
Бабка Маланья качала головой и поддакивала.
Сергею иной раз случалось бывать в это время у бабки и слышать такие разговоры.
Он слушал и никак не мог понять, - почему студенты зловредные и опасные? Студентов он видал в городе часто - они приезжали в Уржум к родным на каникулы. Народ это был веселый и шумный. По вечерам они катались по Уржумке на лодке, пели хорошие песни.
Сережа иные из этих песен запомнил, и сам их распевал, когда ходил ловить щуренков на мельницу. А одну песню ему так и не удалось выучить до конца. Слышал он ее только один раз в Мещанском лесу - вечером. Студенты развели в лесу костер, играли на гитаре и пели:
Но настанет пора, и проснется народ,
Разогнет он могучую спину,
И на бар и бояр и на прочих господ
Он поднимет родную дубину.
Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая сама пойдет!
Глава XX
"БЛАГОДЕТЕЛИ"
В 1901 году, перед роспуском учеников Уржумского городского училища на каникулы, в учительской, окрашенной голубой масляной краской, за столом заседало шесть человек. Директор училища Костров сидел с полузакрытыми глазами и, казалось, дремал. Черные брови-гусеницы у него на лбу отдыхали.
Рядом с ним Никифор Савельевич Морозов старательно записывал что-то на клочке бумаги. Перед ним высокой стопкой лежали аттестаты окончивших в этом году городское училище. Отец Константин, еле сдерживая зевоту, потирал пухлые, словно восковые руки.
По другую сторону стола рядом с председателем благотворительного общества Польнером важно восседали два уржумских купца - попечители приюта, - оба в черных сюртуках, краснощекие, бородатые и причесанные на прямой ряд.
В комнате было душно.
Над столом с жужжанием летали мухи. В раскрытые окна доносились плач грудного ребенка и звонкий крик мальчишек, которые в конце улицы играли в "лунки".
Люди за столом в учительской сидели уже около часа. Все устали. Всем давно хотелось разойтись по домам, но нужно было еще решить один вопрос. Никифор Савельич Морозов взял в руки аттестат, лежавший сверху, и заговорил умоляющим голосом:
- Не учить дальше такого способного юношу - просто преступление: у него незаурядные способности.
- И я так полагаю, - отозвался Польнер, покосясь на директора. Мальчик оба училища с хорошими отметками окончил. Первый ученик.
Директор Костров внезапно раскрыл глаза, пошевелил своими гусеницами и откинулся на спинку стула.
- Двадцать пять лет, - сказал Костров, - я служу в училище. Видел тысячи юнцов. Да-с, тысячи. А толковых видел редко. Да-с, весьма редко. В большинстве случаев это всё лоботрясы, лентяи и болваны. Да-с.
Директор ударил ладонью по столу.
- Но в данном случае, - сказал он после некоторого молчания, - я вынужден признать, что Костриков Сергей парень с характером и с головой. Я склонен думать, что из этого парня толк выйдет. Да-с, выйдет...
Костров замолк и снова закрыл глаза, как будто считая, что и так сказано слишком много. Все некоторое время молчали. Первый прервал тишину отец Константин. Он вздохнул и сказал, перебирая цепочку креста:
- Из всего вышесказанного, по моему разумению, следует, что ученик Костриков действительно достоин субсидии. Ежели господа попечители не откажут, то, с богом, пусть дальше учится.
Один из купцов заерзал на стуле.
- А сколько, примерно, это стоить будет?
- За год тридцать рублей, - поспешно ответил Польнер. - За четверть семь с полтиной.
- Так, значит, ежели три года учиться, это выйдет девяносто рубликов. Дороговато! - подсчитал второй купец.
- Да прикинуть форму, да квартирные, да баню, да пить-есть ему надо, да на дорогу, да то, да се. Многовато...
- Не выйдет.
- У нас, уважаемые, деньги на полу не валяются.
Оба купца-попечителя заговорили громко и сердито, словно подсчитывая у себя в лавке выручку.
- Уважаемые господа попечители, - вмешался в их разговор Польнер. Насчет квартиры прошу вас не беспокоиться. У меня в Казани живет одна дальняя родственница, достойнейшая женщина - Сундстрем, Людмила Густавовна. Эта особа вошла в положение сироты и за самую небольшую плату, почти из милости, согласилась приютить его где-нибудь у себя в уголку.
- За сироту, как говорится, господь сторицей воздаст и прибыль приумножит, - сказал отец Константин нараспев. - Отрок сей талант имеет, а талант, как говорится, грешно в землю зарывать.
Долго еще ломались купцы-попечители и наконец всё-таки согласились отправить за свой счет в Казань первого ученика Уржумского городского училища Сергея Кострикова.
Крепко зажав в руке аттестат об успешном окончании полного курса в Уржумском городском училище, Сергей Костриков побежал домой.
Дома он застал бабушку в слезах.
Сегодня утром к ней пришел усатый городовой с двумя понятыми и за неуплату домового налога описал и унес с собой всё, что было ценного в доме. Унес самовар с помятым боком и погнутой ножкой и большой круглый бак для воды, "медяник", который до того позеленел снаружи, что его нельзя было отчистить даже тертым кирпичом.
Лучших вещей в доме у бабушки не нашлось.
Бабушка долго всхлипывала и никак не могла толком объяснить Сергею, в чем дело. За нее стала рассказывать сестренка Лиза:
- А что у нас тут было!.. Приходил городовой и с ним дяденьки, двое. От Анны Ивановны - брат ее, да из зеленого дома Дарьи Федоровны муж. Городовой стал у бабушки денег просить, а у ней нету. Тут он взял самовар со стола, а воду из самовара вылил. А дяденьки медяник унесли, воду тоже вылили, прямо на двор под березу. Бабушка городового просит: "Ваше благородие, отдайте!", а он не отдает. "Деньги принесешь, - говорит, тогда и самовар и медяник отдадим".
Сергей положил на стол аттестат, подошел к бабушке и обнял ее за плечи.
- Не плачь, бабушка, - сказал Сергей. - Скоро я деньги зарабатывать буду. Купим тогда новый самовар, с конфоркой.
Он помолчал минуту, а потом добавил:
- Меня, бабушка, в Казань посылают учиться. На купцовский счет.
Бабушка еще громче заплакала, но теперь уже от радости.
- Слава те, господи. Вот радость, вот радость-то! Может, и в самом деле в люди выбьешься. Не станешь маяться, как маялась я да покойная Катенька...
* * *
Через две недели из Вятки приехал Саня.
- Ну, Сань, я в Казань поеду, в техническом учиться буду, там, наверное, и по-немецки учат, - похвалился Сергей.
- У техников форма плохая, - равнодушно ответил Саня. - На фуражке молоточек и тиски.
- Это еще с полгоря, - засмеялся Сергей. - Мне бы главное - в Казань попасть. Прямо не могу дождаться осени...
И вот, наконец, осень пришла.
В августе 1901 года Саня уехал обратно в Вятку, а Сергей - в Казанское ремесленное училище, которое называлось "Соединенным промышленным". Он повез с собой метрическую выпись, аттестат об окончании Уржумского городского училища и "обязательство", где говорилось:
"Означенного С.Кострикова я обязуюсь одевать по установленной форме, снабжать всеми учебными пособиями и своевременно вносить установленную плату за правоучение. Жительство он будет иметь в квартире моей родственницы, дочери чиновника, девицы Людмилы Густавовны Сундстрем.
Даю ручательство в правильном над Сергеем Костриковым домашнем надзоре и в предоставлении ему необходимого для учебных занятий удобства.
Председатель Совета Уржумского
Благотворительного Общества
Виктор Польнер".
Глава XXI
В КАЗАНИ
Людмила Густавовна Сундстрем жила на Нижне-Федоровской улице в деревянном двухэтажном доме.
Это была высокая женщина, лет сорока пяти. Худая и плоская, она чем-то напоминала высушенную рыбу. Это сходство еще увеличивали ее серые, круглые, навыкате глаза, похожие на глаза морского окуня.
Людмила Густавовна имела чувствительный и мечтательный характер. Она зачитывалась слезливыми немецкими романами и особенно любила, когда в книгах было написано про любовь и всё кончалось свадьбой.
Она была слезлива и жалостлива. Жалела людей, жалела сорванные цветы, жалела животных. В ее квартире всегда находили пристанище голодные, облезлые кошки, собаки с перебитыми лапами и отдавленными хвостами. Она их лечила, откармливала и снова выпускала на улицу.
Все вещи Людмила Густавовна называла ласкательными именами: чашечка, стульчик, ложечка, подушечка. А своих жильцов - студентов - звала не иначе, как "деточки" и "голубчики", хотя этим деточкам было по двадцати с лишком лет.
Получив письмо из Уржума, Людмила Густавовна стала с нетерпением ждать приезда Сергея. Она вообразила, что "сиротка" должен быть обязательно худеньким, бледненьким, золотоволосым мальчиком, таким, какими обычно изображались сиротки в старинных слезливых романах.
- Бедное дитя! - говорила она про Сергея, еще не зная его. - Бедное дитя!
Однажды утром с черного хода кто-то резко позвонил. Людмила Густавовна пошла сама отпирать дверь, так как кухарка ее ушла на рынок.
На площадке стоял паренек лет пятнадцати. Это был широкоплечий крепыш, смуглый, с темными насмешливыми глазами и большим лбом. Старая фуражка была сдвинута на затылок, из-под нее виднелись густые темные волосы, подстриженные ежиком. Короткое выцветшее приютское пальтишко не сходилось на груди. В руках он держал небольшую корзинку с вещами.
- Ты кто? - спросила Людмила Густавовна, с удивлением и даже с испугом разглядывая паренька.
- Сергей Костриков.
- Сиротка?.. Из Уржума?
- Из Уржума.
- Так это, значит, ты? Ну, входи, входи, - растерянно сказала Людмила Густавовна, впуская Сергея в кухню.
"Сиротка" показался ей что-то слишком уж здоровым, сильным и веселым.
- Послушай, а ты правда сиротка? - сомневаясь, спросила Людмила Густавовна, пристально разглядывая своего нового жильца.
- Сирота, - ответил Сергей.
- Ну что ж, садись, - сказала Людмила Густавовна и стала расспрашивать его о своем двоюродном брате Польнере и об Уржуме, где она гостила, когда была еще совсем юной девушкой. Сергей глядел в пол и медленно отвечал на вопросы. Он не всё понимал из того, что говорила Людмила Густавовна, - она трещала, как сорока, да к тому же еще и шепелявила.
Скоро вернулась кухарка с рынка. Людмила Густавовна велела напоить Сергея чаем и, чтобы обдумать, куда поместить нового жильца, пошла в свою комнату, тесно заставленную старинной плюшевой мебелью.
Толстая усатая старуха-кухарка оказалась разговорчивой и добродушной.
- Значит, учиться приехал? Хватишь ты, парень, соленого до слез с этим ученьем. Бедному человеку учиться карман не дозволяет. Бедному мастеровать надо: в плотники, в столяры, в сапожники итти.
Старуха долго философствовала о судьбе бедняков и под конец рассказала Сергею печальную историю о том, как в прошлом году в их доме умер от чахотки молодой студент:
- Лицо у него было желтое, ровно восковое, нос острый. Бежит бывало утром голодный, на свои лекции торопится. Сапоги драные, шинель на рыбьем меху...
Пока Сергей пил чай, Людмила Густавовна сидела в своей комнате, обдумывая, куда поместить нового жильца. Но как ни прикидывала, как ни раздумывала, для Сергея находилось только одно место - в темном коридоре. Там стоял небольшой сундук, покрытый выцветшим ковром. Над сундуком висели завернутые в простыни две картины и шелковый зонтик в сером чехле. Здесь же в углу на ватной подстилке жила старая слепая кошка.
Людмила Густавовна вышла на кухню и объявила Сергею свое решение: он будет спать в передней на "сундучке", а заниматься может вечером на кухне после того, как все отужинают и кухарка вымоет и уберет посуду.
Вечером в квартиру начали собираться студенты. Они возвращались с занятий. Всего жильцов у Людмилы Густавовны было шесть человек.
В этот вечер, выйдя на кухню, жильцы увидели там темноволосого смуглого мальчика. Он сидел у окна и читал какую-то книжку. Долго пришлось в первый вечер Сергею ждать на кухне, пока все улягутся спать и перестанут ходить через коридор. Когда, наконец, в квартире всё утихло, Сергей пошел устраиваться на новом месте.
Сундук оказался слишком коротким. Спать на нем можно было только свернувшись клубочком. Постель была жесткая, а от матраца почему-то пахло керосином. Сергей долго ворочался и никак не мог уснуть на новом месте. Только под самое утро он заснул крепким сном.
Глава XXII
УГЛОВОЙ ЖИЛЕЦ
Занятия в Казанском промышленном училище начинались ровно в восемь часов утра. А так как Сергей жил в другом конце города, то вставать ему приходилось рано. Кухонные часы с растрескавшимся циферблатом показывали только половину седьмого, когда он просыпался.
На умывание и сборы у него уходило не больше десяти минут. Сапоги он надевал в самую последнюю минуту, а до того ходил по кухне и по коридору босиком.
Польнер на прощание перед его отъездом из Уржума дал ему такой наказ: учиться на круглые пятерки... и беречь сапоги.
- В большом городе подметки быстро изнашиваются. Зря по городу не гоняй!
И Сергей зря не бегал. Но как убережешь подметки, когда от дома до училища, с Нижне-Федоровской улицы до Арского поля, надо было тащиться такую даль! Хорошо еще, если на улицах сухо, а дождь и слякоть - совсем для сапог погибель. Размокнут, раскиснут так, что и до утра не просушишь. А погода, как назло, становилась с каждым днем всё хуже и хуже.
- Отошли ясные деньки, - ворчала по утрам старуха-кухарка, зажигая коптилку. - Теперь как примется, так уж и будет и будет лить без конца, покуда снегу бог не пошлет.
Кряхтя и позевывая, старуха принималась ставить самовар и только тут замечала в потемках Сергея.
- А ты, ученый, уж и в поход собрался... Вымокнешь, парень, как рыба. Хоть бы чаю дождался, у меня самовар мигом поспеет.
Но Сергею некогда было дожидаться чая. Он нахлобучивал фуражку, поднимал узенький воротник своего пальтишка и выходил на мокрую, холодную улицу.
Керосиновые фонари мигали на ветру. Кое-где в деревянных низеньких домишках были тускло освещены окна, и с улицы видно было, как за ситцевыми занавесками двигаются тени - там собирались на работу.
Итти Сергею было трудно. Ноги разъезжались. Под сапогами чавкала и хлюпала жирная грязь. Чернели глубокие лужи. Сергей то обходил их сторонкой, то перепрыгивал через них, стараясь не промочить сапог.
Шел он быстро, размашисто, но всё-таки успевал заметить многое, что попадалось на пути.
А больше всего привлекало его взгляд окно писчебумажного магазина, где за стеклом между коробками почтовой бумаги и горками записных книжек лежала раскрытая готовальня. До чего же она была хороша! Футляр черный, подкладка малиновая, бархатная, а на бархате так и блестят два циркуля. Один измерительный, другой чертежный. Рядом с циркулем - два рейсфедера, и здесь же большой стальной транспортир, стальная линеечка и футлярчик для карандашей.
А рядом с готовальней в том же окне лежало штук пятнадцать лекал самой причудливой формы, - они, видно, продавались вместе с готовальней. Может, даже за ту же цену.
Эх, с этой готовальней можно было бы такие чертежи делать, что сам Жаков - учитель черчения - и тот бы не придрался.
Да еще хорошо бы столик отдельный где-нибудь раздобыть, хоть маленький. А то приходится работать за кухонным столом. Того и гляди сальное пятно на чертеж посадишь.
* * *
Вот уже полтора месяца, как Сергей жил у Людмилы Густавовны, и все эти полтора месяца изо дня в день повторялось одно и то же.
Часов в девять вечера старуха-кухарка принималась мыть посуду. Мыла она не торопясь. Чугуны терла песком, ножи и вилки чистила тертым кирпичом или наждачной бумагой. А пока она возилась с посудой, Сергей нетерпеливо шагал взад и вперед по кухне.
Ну когда же старуха кончит уборку и освободит стол?
Но старухе спешить было некуда.
Наконец, не вытерпев, Сергей сам хватал ножи и вилки и так яростно принимался тереть их наждаком, что кухарка даже пугалась:
- Легче, парень, черенки не поломай!
Но вот уборка подходила к концу. Кухарка принималась мыть стол. Сначала поливала его кипятком из чайника, потом скребла большим кухонным ножом, потом мыла мочалкой и снова поливала кипятком. От стола шел пар, его шершавая доска лоснилась и становилась желтой, как масло.
Сергей только этого и ждал. Он хватал чистую тряпку и насухо вытирал этот занозистый, старый стол.
Вот теперь можно и поработать. На столе появлялся большой квадратный лист белой бумаги. Сергей осторожно прикреплял его на углах стола кнопками, затем доставал из своей корзинки пузырек с тушью, старую казенную готовальню, два остро отточенных карандаша и резинку.
- Ну, дорвался голубчик. Теперь всю ночь сидеть будет, - говорила старуха и, намочив голову под рукомойником, принималась на ночь заплетать жидкие косицы.
Но Сергей уже не слышал ни старухиных слов, ни ее шарканья по кухне. Он подвигал к себе поближе настольную керосиновую лампочку, надевал на нее бумажный колпачок, который смастерил сам, и начинал чертить.
Острый карандаш легонько скользил по плотной белой бумаге, иголочка циркуля оставляет чуть заметные точки. И вдруг - снова шаги. На кухню, шлепая туфлями, заходит Людмила Густавовна.
Каждый вечер она обязательно заглядывает во все углы своей квартиры.
- С огнем надо быть осторожнее, - говорит она, останавливаясь возле Сергея. - Не дай бог, пожар может случиться...
Больше всего в жизни она боялась мышей и пожаров.
Сергей, не отрываясь от чертежа, молча кивал головой.
- Ты слышишь, что я сказала? - спрашивала Людмила Густавовна.
И Сергей еще раз кивал головой:
- Мгм... мгм... Ага...
Заглянув за печку, где храпит старуха, и мимоходом зачем-то пощупав мокрое полотенце на веревке, Людмила Густавовна величественно удаляется из кухни. Папильотки дрожат и качаются у нее на голове.
Ну, наконец-то ушла.
Теперь Сергей остается полным хозяином на кухне.
Как хорошо, что так тихо стало в квартире! Только из умывальника мерно каплет в лохань вода да тикают на стене часы.
Сергей достает рейсфедер, подносит его к лампе и пристально смотрит на кончик. Нужно проверить, не пристала ли к перу маленькая ворсинка или пушинка. Если не снимешь ее во-время, пропала вся работа: вместо черной, тонкой, красивой линии на бумаге останется хвостатая комета.
Сергей снимает сапоги и ходит вокруг стола, разглядывая со всех сторон готовый чертеж.
Невысокий, широкоплечий, он ложится грудью на стол, чтобы дотянуться до верхнего края чертежа. Потом отходит, прищуривает один глаз и, склонив голову набок, еще раз оглядывает работу. Чертеж получился на славу. Сергей доволен. Ему очень хотелось бы сейчас посвистеть, попеть, но вокруг все спят. Только за печкой бормочет старуха - это она во сне пересчитывает покупки:
- Грудинка полтора фунта, два фунта ситного, два черного, на пятачок сендерея и петруш-ш-ш-ки...
Глава XXIII
НОВЫЕ МЕСТА, НОВЫЕ ЛЮДИ
По воскресеньям, праздникам и табельным дням, когда в училище не было занятий, Сергей с утра уходил бродить по городу.
Большой город Казань. Это не то, что Уржум. Тот в один день вдоль и поперек два раза обежишь. А Казань и в месяц как следует не осмотришь, особенно если ходить будешь только по воскресеньям.
Первые сведения о том, что надо посмотреть в Казани, Сергей получил от старухи-кухарки.
Больше всего она хвалила главную улицу. Тут тебе и магазины всякие, и торговые ряды, и дома высокие кирпичные да каменные, - одно слово, праздничная улица - Воскресенская. Живут по этой улице всё благородные купцы и начальство.
А еще советовала кухарка сходить на Волгу и на Арское кладбище.
- На Волге, - говорила она, - грузчики больно жалостно песни поют, а на кладбище - благодать. Тихо, зелено и птицы заливаются.
Сергей побывал всюду, обошел главные улицы с красивыми каменными домами, где около богатых магазинов и лабазов было шумно и оживленно и всегда толпился народ.
Прошел мимо мечети, где с высокого белого минарета по вечерам раздавались гортанные выкрики татарского муэдзина.
Увидел Казанский университет - огромное здание, украшенное массивными колоннами. Он долго стоял и глядел, как хлопала тяжелая дверь и из нее шумной толпой высыпали студенты.
Побывал Сергей и на Волге, забрел и на Арское кладбище. Заглянул и в Козью Слободку, и на Попову горку, и в Засыпкин переулок, и в Кошачий, и в Собачий.
Здесь, на окраине города, улицы были узкие и грязные. Здесь ютилась беднота. Вечером скудно освещенные улицы оживлялись: с заводов и фабрик сюда - домой - тянулся усталый рабочий люд.
Попал Сергей и в Татарскую слободу. По-русски ее звали "Устье", а по-татарски - "Какаида".
Это был как будто совсем другой город. Здесь говорили только по-татарски. Женщины и девочки ходили в длинных шароварах, а мужчины были бритоголовые, в тюбетейках. На татарских улицах Сергей совсем не встречал пьяных.
Старуха-кухарка говорила:
- Им, нехристям, ихний Магомет водку пить не позволил.
Бродя по Устью, Сергей видел, как худые грязные татарские ребятишки целый день играли в уличной пыли, под копытами ломовых лошадей.
А мимо равнодушно проходили богатые татарки в шелковых платках, в плоских бархатных шапочках, украшенных серебряными монетами.
Скоро он нашел себе двух товарищей. Эти товарищи были Асеев и Яковлев. Теперь по городу они стали ходить втроем.
С Асеевым он познакомился в первый же день занятий.
В коридорах училища разгуливали и стояли подростки и великовозрастные, усатые парни. Было шумно. Говор, смех, крики, шарканье ног гулко отдавались в концах коридора.
Новички, ошеломленные и растерявшиеся, жались к стенам и окнам. Среди них был и Сергей. Он с любопытством разглядывал ребят, своих будущих товарищей.
"Вот тот, наверное, тоже новичок. Один ходит. А тот уж, конечно, не первый год в училище - всех задевает, со всеми перекликается".
И вдруг Сергей заметил среди ребят одного паренька, который стоял у противоположной стены, заложив руки за спину.
Паренек ничем не отличался от других ребят. Худенький, остроносый, он терялся в толпе стриженых мальчиков в одинаковых темных рубашках.
Но Сергей не сводил с него глаз и не столько с него самого, сколько с медной пряжки его ремня. На пряжке были вырезаны три буквы: У.Г.У. Эти буквы были Сергею так хорошо знакомы. Четыре года носил он ремень с точно такой же пряжкой, когда учился в Уржумском городском училище. Сергей с минуту еще подумал, а потом двинулся прямо на парнишку.
- Ты разве тоже в УГУ учился? - спросил он.
- Учился, - ответил тот озадаченно.
- А отчего ж я тебя никогда не видел?
- И я тебя никогда не видел.
- Ты в этом году кончил? - спросил Сергей.
- В этом.
Сергей с сомнением покачал головой.
- Нет, у нас в Уржуме таких не было.
- А разве я тебе говорил, что я из Уржума? Я из Уфы. УГУ - Уфимское городское училище.
- Так бы спервоначалу и сказал, - засмеялся Сергей.
Остроносый тоже рассмеялся.
С этого дня у Сергея с парнишкой началось знакомство, а потом и дружба.
Звали остроносого Асеевым. Жил он на Рыбнорядской улице вместе со своим товарищем Яковлевым, который тоже вскоре стал приятелем Сергея, и в классе их даже прозвали "неразлучная троица".
Глава XXIV
СОЕДИНЕННОЕ ПРОМЫШЛЕННОЕ
Казанское промышленное училище потому и называлось соединенным, что в нем было не одно, а целых четыре технических училища: одно среднее химико-техническое и три низших - механико-техническое, химико-техническое и строительно-техническое.
Сюда съезжалась молодежь со всех концов страны. В длинных полутемных коридорах училища можно было услышать окающую речь северян, певучую украинцев и гортанную кавказцев.
Таких училищ было только два на всю огромную Россию, и, хотя училище было открыто всего за три года до поступления Сергея, молодежь о нем уже знала даже в далеких медвежьих углах.
Поступить в Казанское промышленное было нелегко: желающих были сотни, а попадали десятки.
Тяга в училище была такая потому, что в нем имелись механические и строительные мастерские. Заодно с учением можно было здесь и практику получить. А со второго курса учеников промышленного училища посылали уже на заводы и на фабрики.
В низшем техническом училище, куда поступил Сергей, нужно было учиться три года, и принимались сюда даже из сельской двухклассной школы, так что Сергей, окончивший и приходское и городское четырехклассное, был среди своих товарищей одним из первых грамотеев.
В среднем требования были повыше - туда принимали из четвертого класса реального или из пятого класса гимназии, и учиться в среднем нужно было на год больше, чем в низшем. Здание Казанского соединенного училища было большое кирпичное и занимало чуть ли не целую улицу, - только улицы здесь никакой не было. Училище стояло за городом, а адрес его был короткий: "Арское поле, свой дом".
Тут же, на Арском поле, помещались духовная академия, ветеринарный институт и крещено-татарская школа. Когда толпы учащихся высыпали черной лавиной из дверей академии, института и промышленного, здесь было даже шумнее, чем на иных улицах города.
И всё-таки это был не город.