Голявкин Виктор. Я жду вас всегда с интересом (Рассказы)

   Пришло лето, и я эти свои ботинки выкинул и шлепал босиком. Раз лето. Раз война. Нужда. Отец на фронте. Да мы, мальчишки, могли и без ботинок обойтись. В такое-то время! Только в школу босиком не полагалось. Да я и в школу приходил. Когда учитель меня спросил, неужели у меня нет каких-нибудь старых ботинок, чтобы в приличном виде явиться в школу, я ему ответил: "Нет, Александр Никифорович". Он пожал плечами и сказал: "Ну, раз нет, значит, нет". Так просто тогда было с этим делом!
   И вдруг Васька в своих серебряных туфлях появился во дворе. Вот это была картина! Самые настоящие долгоносики, остренькие, длинные носы, а блестят-то как! А как они скрипели! Васька Котов вышел в этих своих серебряных потрясающих туфлях, а я открыл рот и долго не мог зак-рыть его.
   - Такие туфли носят только на балах и только в Аргентине,- сказал Васька.- Вовнутрь-то, вовнутрь посмотри!
   Он снял туфлю, и я ошалело смотрел внутрь туфли на аргентинское клеймо. А Васька стоял на одной ноге, держась за мое плечо, важный и довольный.
   Еще бы! Там, в далекой Аргентине, пляшут на балу аргентинцы в серебряных туфлях, а теперь в них будет ходить по нашим бакинским улицам Васька Котов.
   Собирались ребята, охали и ахали и трогали руками серебро.
   - Купили на толкучке,- рассказывал Васька.- Совершенно случайно. Абсолютно по дешевке достались, просто-напросто повезло...
   Кто-то попросил померить, и Васька сразу ушел. Померить он никому не хотел давать.
   В этот вечер мы с ним пошли в оперетту. Я босиком, а он в своих долгоносиках.
   Некоторые оперетты мы раз двадцать видели, а тут новую оперетту показывали. Честно гово-ря, мы только потому и ходили на эти спектакли, что через забор лазали. А так с гораздо большим удовольствием в кино пошли бы.
   Рядом с его серебряными туфлями нелепыми и безобразными казались мои собственные пыльные ноги, а пальцы, казалось, смешно топорщатся во все стороны.
   Да и другие мальчишки в оперетту босиком ходили, никто на них особого внимания не обра-щал. Ничего такого в этом не было, тем более оперетта в летнем саду помещалась.
   Васька меня на забор подсадил, снял туфли и мне протянул. Ему в них на забор никак было не забраться. А мне с этими туфлями сидеть на заборе тоже неудобно. Одной рукой туфли держать, а другую ему протягивать.
   Кричу:
   - Давай скорее руку, а то свалюсь!
   Он замешкался, стал почему-то носки снимать, хотя и в носках можно было лезть спокойно. Как раз ребята подошли, торопят, никому неохота в оперетту опаздывать.
   В общем, он мне руку подать не успел, я не удержался и на ту сторону свалился вместе с туфлями. Хорошо еще, удачно упал, ничего такого не приключилось. Только в рот земля попала.
   Я эту землю выплюнул, встал, отряхнулся и жду, когда Васька появится. Ребят-то там много, помогут ему на забор подняться.
   А он все не появляется.
   Мимо прогуливаются люди по широкой аллее в ожидании звонка и, как мне кажется, на меня поглядывают.
   Тогда я надеваю Васькины туфли на свои ноги и отхожу в более темное место.
   Но Васька все не появляется.
   Я еще немного постоял и пошел к выходу. А прямо мне навстречу милиционер ведет Ваську за руку. На одной ноге у него носок, а другим носком он вытирает слезы.
   Васька, как только увидел меня в своих туфлях, заорал не своим голосом на всю оперетту:
   - Свои грязные ноги засунул в мои туфли!!! Ааааа!!!
   Даже милиционер растерялся.
   - Ты мне смотри, вырываться! - говорит.- Ишь ты! В одном носке в оперетту собрался да еще вырывается!
   - Это правда,- кричу я,- на мне его туфли!
   - Не суйся не в свое дело! Тоже мне защитник нашелся!
   Милиционер меня и слушать не хотел. Вокруг говорят:
   - Смотрите-ка, смотрите, у парнишки носок на одной ноге...
   - А по-вашему, если бы он в двух носках явился сюда, было бы лучше?
   - Ему бы на сцену в таком опереточном виде!
   Я стал снимать туфли, чтобы Ваське отдать, но меня оттеснили
   Ведут Ваську в пикет. Впереди большущая толпа. Ну и дела!
   Пока Ваську вели, он все время оборачивался и повторял:
   - Снимай мои туфли! Снимай мои туфли!
   Он только о туфлях и думал, смелый все-таки человек, совсем не думал о том, что попался.
   Я все старался в пикет пройти, но меня не пустили.
   И чего он о своих туфлях расстроился? Не мог же я их все это время в руках держать! Поду-маешь! Как будто бы их помыть нельзя!
   Я подхожу к фонтану и тщательно мою его туфли. Все старался поглубже засунуть руку в но-сок, чтобы как можно лучше вымыть. И вдруг замечаю, что эти прекрасные туфли расползаются, а блестящая серебряная краска слезает, как чешуя с рыбы...
   В это время из пикета выходит Васька и направляется ко мне.
   Подходит.
   Я стою, опустив голову, держу в каждой руке по туфле.
   Его лицо бледнеет при свете фонарей.
   - Ты стер мое аргентинское клеймо?! - вдруг кричит он сдавленным голосом.
   Васька Котов выхватывает у меня свои туфли.
   - А почему они мокрые? - спрашивает он и бежит к фонарю.
   Там, у фонаря, он сразу замечает всю эту ужасную непоправимую перемену со своими туфлями...
   - Это не мои туфли!!! - кричит он.
   - Все смылось, смылось, смылось...- твержу я.
   - Как это смылось?! - орет он визгливо.
   Распахнулись двери зала. Народ хлынул из дверей и увлек нас к выходу.
   Я потерял в толпе Ваську, но при выходе он снова оказался рядом со мной и прошипел мне в самое ухо:
   - Отдавай мне новые туфли... слышишь? Отдавай!
   Я понимал его.
   - Какие были! - заорал он.
   В это же самое время мне наступили на ногу и я скорчился от боли и крикнул ему со злостью:
   - Пошел ты от меня со своими долгоносиками!
   - Ах, так! - крикнул он и, рывком вырвавшись из толпы, помчался вверх по улице по направлению к дому, а я пошел за ним.
   Всю ночь мне снились танцующие аргентинцы в серебряных ботинках, а когда под утро мне стали сниться танцующие крокодилы в серебряных ботинках, я в ужасе проснулся.
   Пришел Васька. В каких он был рваных сандалиях! Трудно даже себе представить. Каким-то чудом эти сандалии держались на его ногах.
   - Мне нечего надеть,- сказал он тихо.
   Я смотрел на его сандалии, вздыхая и сочувствуя ему.
   - А те никак нельзя зашить? - спросил я тихо.
   - Никак,- сказал он.
   - Неужели никак нельзя зашить?
   - Они не настоящие,- сказал он, опустив голову.
   - Какие же они?
   - Они картонные,- сказал Васька.
   - Как?
   - Они театральные,- сказал Васька.- Все равно бы они развалились...
   - Как то есть театральные?
   - Ну, специально для театра, на один раз... у них там делают такие туфли на один раз...
   - Зачем же тебе их купили?
   - Случайно купили...
   - Значит, они театральные?
   - Театральные...- сказал Васька.
   - Тогда черт с ними! - сказал я.
   - Черт с ними...- сказал Васька.
   - Это замечательно, что они театральные! - сказал я.
   Хотя ничего замечательного, конечно, в этом не было. Но все равно это было замечательно!
   - Снимай сандалии,- сказал я,- зачем тебе сандалии! Снимай их, и пойдем в оперетту!
   БОЧКА С ТВОРОГОМ, КОШКИ В МЕШКЕ И ГОЛУБИ
   У Толи летом погибла дочь. Ей было двенадцать лет, симпатичная девчонка, училась старате-льно. Поехала к бабушке на дачу. В солнечную ясную погоду выехала на велосипеде и, может, пе-рестаралась, нажимая на педали, очень быстро выскочила из-за поворота и навстречу транспорту катила на своем велосипеде по шоссе. А шофер не успел затормозить свой самосвал.
   Поехала на дачу и погибла.
   Толя дочь похоронил и запил.
   День не вышел на работу, второй день, много дней. А работал он тоже шофером, ездил в дальние рейсы в разные города. За прогул его уволили, и с машиной он расстался. И тогда пошел работать грузчиком в продовольственный магазин. Тут он был человек на подхвате: принесет, подтащит и разгрузит что требуется. Работал он на так называемой эстакаде - площадке, где машины товар разгружают, с легкостью и проворством - здоровья он был отменного, с редкою силой. Когда вспоминал о дочери, что ее нет в живых,- выпивал и забывался.
   Через некоторое время дом, где летом дочка жила, дотла сгорел от молнии. От всего этого жена захворала, и ее отправили в больницу.
   Свалилось на Толю столько, что и врагу своему, как говорится, не пожелаешь. А он продол-жал на своей эстакаде крутиться и вертеться, грузить и разгружать, таскать, возить на тачках товар в разные лотки и палатки. "Сюда, Толя!", "Давай, Толя!", "Быстрей, Толя!", "Нажимай, доро-гой!", "Вези, да поскорее!" - так каждый день. И Толя вез, бегал и нажимал. Не возражал. Парень честный. К работе привык. Выпивал. Да при его здоровье все как слону дробина казалось.
   Дальше. Привезли товар. Как всегда. И вместе с другим товаром бочку с творогом. Вкатить такую бочку по доске на эстакаду одному возможно. Но тут доски под рукой не оказалось. Под-нять эту бочку на эстакаду руками навряд ли кому удастся. Творог сам по себе вроде легкий товар, да набито его там черт знает сколько. И вот, разозлившись, может, хлебнув лишнего, решил Толя эту бочку все-таки перекинуть на эстакаду.
   - Да неужто ты один собираешься? - спросил шофер.
   - Давай тогда вдвоем,- сказал Толя.
   Тут подошел один тип и говорит:
   - А сколько тебе, парень, платят?
   - Пошел бы ты подальше,- отвечает ему Толя.
   - Да к тебе с предложением и по-доброму,- тип ему отвечает.
   - Катись ты со своими предложениями подальше,- говорит ему Толя.
   - Да ты ведь не знаешь, какие мои предложения,- говорит тип.
   - Подсоби вот лучше с бочкой,- говорит Толя.
   Так тип руками замахал и отошел в сторонку. Оттуда говорит:
   - Чем такие бочки таскать, надрываться, послушал бы меня, чудак.
   Шофер говорит:
   - Давай, Толя, его послушаем, чего он сказать собирается.
   А Толя возмущается:
   - Помочь не хочет, гад, болтает тут, пусть-ка лучше он идет, пока я его не разукрасил.
   Тот обиделся:
   - За что это меня разукрашивать, за добрый совет? Да ты умный или нет, скажи на милость?
   А бочка с творогом стоит в кузове и дожидается, пока ее перекинут на эстакаду. А вокруг нее разговорчики пока что совершенно пустые происходят. То да се, а в общем, ничего. Шоферу ехать надо, да, видно, ему интересно стало предложение типово услышать. Кто знает, а может, это такое предложение, что машину свою бросай и на новое дело переходи.
   Толя говорит:
   - Ну вас, ребята, отойдите, я этот творог на эстакаду перекину.
   Он слушать никого не любил. Упрямый был.
   Тип говорит:
   - Ну ладно, я уйду, а вы пропадайте, дураки.
   - Да погоди, погоди,- говорит шофер,- говори: чего там у тебя за совет.
   И Толя сдался. Ждет. Какой ему сейчас совет подадут, какое предложение.
   Тип говорит:
   - Вот сколько у нас в городе кошек?
   Толя с шофером переглянулись: кто знает, сколько их, куда он клонит?
   Тот дальше:
   - Несметное количество кошек в нашем удивительном городе. Сколько их бродит, сосчи-тайте, братцы. И невдомек вам, что на самые что ни на есть научные, полезные обществу цели кошки требуются - во! - И тип ладонью по горлу: мол, не хватает этих кошек научным работ-никам.
   - Ну? - разом не поняли Толя и шофер.
   - Мешок кошек научному учреждению, а деньги в карман.
   - Какой мешок?
   - Кошек,- сказал тип.
   - Ну, кошек... кота, что ль, в мешке? Давай дальше. Что ты хитришь?
   - Да не хитрю,- обрадовался тип, что его теперь слушают.- Одному мне ловить кошек неохота. Я их уже насдавал государству порядочно. Мне партнеры нужны. Сетки есть. Сачки. Все есть. Партнеров нет. Ну? Уразумели?
   Шофер стоял с открытым ртом, а Толя сказал:
   - Не чумной ты? С головой у тебя все в порядке? - И вдруг захохотал:Ну и дает! Кошач-ник! Ну и ну!
   Шофер поинтересовался:
   - Да где же ты столько кошек бесхозных видел?
   - Ну, в подвалах, например,- очень даже спокойно сказал тип.- Да мало ли где еще.
   - И сколько стоит одна кошка? - поинтересовался шофер.
   - Смотря какая кошка.
   - Ну, в среднем.
   - Копеек шестьдесят.
   - Вали отсюда со своими кошками,- сказал Толя.
   - Эх вы.- Тип топтался и сплевывал на землю. Склонял голову набок и с каким-то даже презрением рассматривал грузчика и шофера.
   - Настроение у меня знаешь какое? - сказал ему Толя.- Сдам твой труп в корзине вместо кошек. И все.
   - А часы у меня знаешь какие? - не унимался тип.- Без стрелок. Электронное табло. Новаторство. Гляди.
   Странный тип был одет хорошо. Все честь честью. Костюм неплохой. Туфли модные. В чер-ных очках. Не снимая с руки, он показал издали потрясающие часы.
   Шофер подошел к нему и стал часы разглядывать.
   - Угу,- сказал он, удивленный.- Ишь ты... Погляди, Толька! Глянь. Погляди! Неужто на кошках заработал?
   - Не только на кошках,- сказал тип загадочно.
   Толю часы не интересовали, и он взялся за бочку. Один. Шофер рассматривал часы и удив-лялся.
   Бочку он поднял, как штангу, но не выжал на вытянутых руках и на эстакаду не забросил. Он ее не удержал, и она гулко ударилась о землю. Дно вылетело, и творог вывалился из бочки.
   - Так я и ожидал,- сказал ловец кошек.
   Толя подскочил к нему, взял за грудки и отшвырнул подальше. Ловец кошек на ногах не удержался и упал. Встал, отряхиваясь молча, но уходить не собирался.
   - У меня давно плохое настроение,- предупредил его Толя.
   Слетелись голуби на творог. Клюют как ошалелые, спешат.
   - Кыш! - погнал их Толя.
   Они отбежали на некоторое расстояние и тут же налетели снова.
   - Голуби тоже бизнес,- сказал ловец кошек.
   - Ну, явно не в себе,- сказал Толя.
   - Но есть их опасно,- сказал ловец кошек,- жрут разную падаль эти райские птицы и разносят заразу.
   - Какой же бизнес на них можно сделать? - поинтересовался шофер.
   Вышедший из себя Толя запустил в ловца кошек горстью творога, но тот отбежал только, но не ушел.
   - Чего тебе надо, послушай, гад! - заорал Толя.
   - Кошек у вас нет?
   - Иди ты!..- Толя поставил бочку, но много творогу осталось на земле. Голуби расхажива-ли рядом.
   - Кыш, кыш, кыш,- гнал их Толя.
   - Ну, я поехал,- сказал шофер.
   - Валяй, валяй,- сказал Толя.
   Машина зафыркала, двинулась задом, развернулась и ушла.
   - Спивайся,- сказал ловец кошек,- продолжай спиваться.- И ушел.
   "Откуда он тут взялся,- думал Толя,- и где-то я его раньше видел. Но где? Не вспомнить... Где же я его все-таки видел?" Толя сел на ящик и не гнал уже настырных голубей. И они целой стаей клевали творог быстро-быстро хорошая и обильная им досталась пища. Повезло им здорово. На редкость повезло...
   Он закрыл бочку крышкой, переваливая с боку на бок, дотащил до лестницы, ведущей на эстакаду, и таким же манером постепенно приволок ее к грузовому лифту. Небольшая дощечка нашлась, по этой дощечке он вкатил бочку в лифт.
   - Давай! Эй вы там, поднимай! - заорал он, нажимая на кнопку лифта беспрерывно.
   Но там не слышали.
   - Эй вы, бабье! Заснули? Поднимайте бочку с творогом!
   Лифт пошел наверх.
   И он тогда вспомнил, где видел этого типа.
   "Он рыл яму, могилу для дочки - могильщик, вот он кто! Да я тогда никого и не замечал,- вспоминал Толя,- разбит был и подавлен. До могильщиков ли мне было тогда, разглядывать их лица... Пусть могильщик, но от меня ему чего надо, не пойму. В свою компашку тянет, да не хочу я быть могильщиком и кошек ловить не собираюсь, время пройдет - и вернусь к своей машине. А он меня запомнил. Надо же! Но зачем ему все-таки я нужен, а никто другой? Играет на несчастье или он меня совсем за дурака считает? Могилы, кошки, голуби, кошмар..."
   Толя вышел на эстакаду.
   Дул ветерок. Кругом громоздились пустые ящики, до потолка. Он облокотился о ящики, и они обвалом полетели ему на голову. Пустяк. Пустые. Поцарапался слегка. Но не беда. Уж это не беда. Жене вроде лучше. Сесть бы опять за машину, а там пойдет по-старому, ну не совсем, ну, все же...
   - Эй, принимай, Толя!
   Подъехала машина, и Толя начал разгружать.
   УВЕРЕННОСТЬ
   Диву даешься, как он был в себе уверен! Если бы каждый человек был так уверен в себе! А впрочем, бог знает, что тогда было бы... Может быть, так и надо, так и должно быть - одни люди поразительно уверены в себе, другие не очень, а третьи так и проживут свой век ни в чем не увере-нные, во всем сомневающиеся... Может быть, как раз в этом и есть смысл, гармония, уравновеши-вание, одни дополняют других, одни по другим равняются, а в свою очередь, благодаря этим, выделяются. Как раз, может быть, без такого положения вещей, без такой ситуации творилась бы путаница, полная неразбериха. Я на миг представляю: все поголовно дьявольски уверены, гнут свою линию, давят с одинаковой силой друг на друга - неприглядная картина.
   О нем все газеты писали, его уверенность границ не знала. Можете представить, что это за штука - чемпион мира по боксу, выдающаяся личность, сущий черт!
   - А я в любом раунде могу нокаутировать любого противника,- сказал он мне. (Он имел в виду весь мир!)
   - Ну, а вдруг,- сказал я,- а вдруг...
   - "Вдруг" положи себе в карман,- сказал он мне, улыбаясь своей несравненно уверенной улыбкой.
   - Ну, а все-таки,- сказал я,- а все-таки...
   - И "все-таки" положи себе в карман,- сказал он, так же несравненно улыбаясь.
   - Между прочим...- начал я.
   - "Между прочим",- сказал он,- положи себе в карман!
   А я ему твердил, что придет время, его все-таки побьют, не надо зарекаться. "Такого не может произойти, скорей луна свалится на землю",отвечал он мне.
   В гениальную личность люди верить не очень-то хотят, такие чудеса не всех устраивают. И я не мог признать поразительную уверенность моего друга детства, с которым мы сидели на одной парте, исходили пешком в юности весь наш родной край...
   ...Когда-нибудь он проиграет, не может быть, чтобы он никогда не проиграл! Выходит, я же-лал ему проигрыша? Чертовщина сущая, с этим я никогда бы на свете не согласился, мы прошли с ним пешком весь свой край, плавали по Миссисипи матросами, влюблялись в девчонок, вытворя-ли бог знает что! Хвалиться он любил... Все уши затыкали, когда он кричал, что всех в мире побьет. Я тоже уши затыкал, но ведь напрасно! Побил всех подчистую, будьте здоровы, мое почтеньице, жители родного штата! С ним спорить без толку, я знаю. "Эх ты!" - скажет он и в плечо толкнет со смехом, дружески, да только тихо у него не получалось, на ногах ни за что не устоишь. Тут же слезы на глазах, извиняется, да у него и вправду нечаянно, непроизвольно выходило, само собой срабатывало.
   Надо бы подальше от него держаться, а я не отошел. Ну, он меня в плечо - хлоп! "Эх ты!" - и я в угол комнаты отлетел как миленький. Вскочил ужасно злой, а у него слезы на глазах. Да разве на него можно обижаться, не специально ведь, с детства у него эта дурацкая привычка. На расстоянии от него стоять, на расстоянии!
   Стою подальше, уверенность от него так и прет, весь - сплошная уверенность. Вот что зна-чит уверенность, сгусток уверенности, сплошная формула уверенности, абсолютная уверенность...
   ...Есть вещи, в которых я очень даже сомневаюсь, например, каким цветом покрасить цветоч-ные ящики на балконе: желтым, или красным, или разными цветами. И так можно, и так, но я не уверен, какими именно цветами их выкрасить.
   - Послушай, а во всем ли ты уверен? - спросил я его однажды.
   - Во всем уверен! - заорал он поразительно уверенно.
   - Какими цветами покрасить мне ящики? - спросил я его.
   - Любыми,- заорал он,- крась любыми! Крась всеми цветами подряд, и ты не ошибешься!
   - Но я хочу одним,- сказал я.
   - Любым,- заорал он,- крась любым! Что ты пристал ко мне со своими ящиками!
   Я выставил навстречу ему руку, показывая жестом: не толкай, не толкай меня, не толкай! Сейчас ведь толкнет, ну и тип!
   - Я завтра лечу в Мадрид! - воскликнул он потрясающе уверенно, даже напыщенно.- Завтра я побью Фердинанда Ривьеру! За две секунды до конца последнего раунда, вот именно, за две! - а все пусть думают, будто я не мог этого сделать раньше. Пусть они думают! - Он встал, подошел к зеркалу, любуясь собой, поднял обе руки кверху, как он обычно приветствует публику, и уверенно улыбнулся. Он выглядел прекрасно: этакая фигура, быстрота, стремительность, сила. И еще черт те чего, всего в нем полно. Побьет он этого Ривьеру, безусловно! Я было уже руку опус-тил, но снова вытянул ее вперед, почти упираясь в него пальцами, чтобы он невзначай не толкнул. Но сейчас же представил, как он молниеносно может нырнуть под руку и толкнуть меня, если захочет, и я руку опустил.
   - Уже завтра летишь? - спросил я.
   - Эх ты! - сказал он.
   Последует толчок! - решил я и отскочил, а он и не думал. Он помрачнел, он ненавидел самолеты.
   У него сейчас не было желания толкнуть меня в плечо. Ему было не до этого. Он сказал, что не выносит напоминания о самолетах, а я ему напомнил. Да я и не специально напомнил, забыл, что он их не выносит. Он не уверен, что самолет не разобьется. Он не был уверен, что благополуч-но прибудет на место, а там-то он побьет любого...
   - Какая чепуха! - сказал я.
   - "Чепуху" положи себе в карман,- сказал он.
   - Ага,- сказал я,- не уверен!
   - Я уверен в том, что не уверен!- сказал он потрясающе уверенно и улыбнулся.
   Он был во всем уверен.
   КРАСНЫЕ КАЧЕЛИ
   Канитель Сидорович вставал в пять утра, шел в лес за грибами. В семь утра он клал их на стол молча и тихо. Жена его Аделаида Матвеевна вставала в семь утра, всплескивала руками при виде грибов и восклицала:
   - Фу-ты, господи, опять!
   Она имела в виду, что ей придется опять чистить эти грибы, жарить или варить. А это нужно было делать так или иначе.
   После грибов Канитель Сидорович шел в сад и там мастерил качели для сына.
   Потом шел на работу.
   Дом стоял на развилке дорог, двухэтажный и нелепый. Больше в окружности, близко, не было домов. В этом доме кроме семьи Канителя Сидоровича народу было много - разные семьи и оди-нокие. А там за дорогой начинался поселок, и странным казалось, отчего это выстроен здесь дом, словно случайно.
   Канитель Сидорович по дороге на работу думал: "Люди только еще идут по делам, а я уже дело сделал: уже, можно сказать, накормил семью завтраком, грибов добыл, провизию добыл. Вот жена там сейчас грибы чистит и кидает в синюю кастрюльку". Он почти физически ощущал, как грибы стукаются о дно кастрюльки один за другим, не целые грибы, а куски грибов, срезанные ножом, такие замечательные ломтики грибов.
   Канитель Сидорович шел на работу по дороге, и на душе у него было спокойно. И даже чувс-твовалась какая-то уверенность в себе, но и некоторое однообразие тоже чувствовалось.
   Тогда мысли его перекидывались на качели, и однообразие каждодневное рассеивалось, и улыбка обозначалась на его лице. Качели еще оставалось совсем немножко доделать. Они выйдут добротные, крепкие, доски попались отличные, отменные доски. Пусть себе сын качается на них с соседскими детьми, жалко, что ли! Пусть добрым словом поминают Канителя Сидоровича.
   Имя такое ему в поселке дали люди. Не припомнить сейчас, кто первый его так назвал. А на самом деле звали его Павлом, да только никто его так не звал, и он на это не обижался.
   Канитель Сидорович шел с работы к качелям, а соседи, глядя, как он там возится под деревь-ями, говорили: "Опять канителит!" Он этих слов не слышал, да если бы даже и слышал, из этого ничего бы не вышло. Слова его не обижали (хоть какие), они для него все равно что ноль значили, мало кто чего скажет.
   Работал он в поселковом магазине продавцом, его каждый знал. Да и как не знать, если каж-дый к нему обращался за покупками. Отпускал он медленно, чем даже в раздражение некоторых приводил. Может быть, прозвище оттуда и пошло, а может, не оттуда.
   Он стоял за прилавком, отпускал товар и в это время ничего не думал постороннего, а только что положено: считать, сдачу давать, на весы смотреть. Да иначе оно и быть не могло, раз работа такая, да народу тем более полным-полно, на весь поселок магазин единственный. Правда, еще директор был, он тоже иногда товары отпускал, да только директор - он директор и есть, не будет же денно-нощно стоять за прилавком. Иногда ругал он Канителя Сидоровича за его нерас-торопность, бывало, скажет: "Да пошевеливайся ты, мать твою! Как в гробу ворочаешься". Насчет ворочания в гробу - это любимое директорское выражение, образно, конечно, выразительно, выпукло. Канитель Сидорович начинал смеяться тоненько и долго, слыша такое по своему адресу, и головой мотал, показывая, что он восхищен директорскими словами. А вообще на слова он внимания не обращал, как было сказано.
   Про слова директорские он жене рассказал как-то и стал смеяться, а она махнула рукой, да ну тебя, мол, не до тебя, и ушла за водой, а он долго еще смеялся, и сын подошел к нему и стал тоже смеяться долго и от души.
   Выдался самый веселый вечер, веселее, пожалуй, и не было, если не считать одного вечера, когда он со смеху покатывался, узнав, что жена утром грибы на столе искала, да так и не нашла, а он в этот день ни одного гриба в лесу не нашел. Иногда хоть один гриб да найдет, а тут ни одного.
   Надо сказать, Аделаида Матвеевна все в доме делала справно, по хозяйству хлопотала ревно-стно, только на грибы сердилась (столько, мол, грибов каждый день!), а на самом-то деле не сер-дилась, а только перед соседями показывала, вроде ей грибы надоели.
   Канитель Сидорович с работы шел прямо к качелям, а потом уже ел.
   Качели были готовы, но чего-то недоставало в них. А чего, он не знал, и это так ему запало в душу, хоть помирай. Он эти качели со всех сторон рассматривал, все ходил вокруг и голову все вбок клонил, не хватало чего-то... не хватало, а чего не хватало - бог знает!
   И вдруг однажды душа его озарилась непонятным доселе светом, новой радостью,- а приш-ла ему мысль покрасить качели в красный цвет. У него на глазах даже слезы появились от этой мысли. Представил он себе, как будут сверкать качели красным цветом среди зелени деревьев и кустов. Именно этого как раз и не хватало. Да и вправду это было бы красиво. Встала перед ним только проблема краски. В поселковом магазине такой краски не было, кое-какая там была краска, но не та вовсе, какая ему представлялась. А представлялась ему краска яркая, такая красная, крас-ней которой и быть не может.