Горбатов Борис. Дорога на Берлин

   - Будете!
   - И ходить буду?
   - Будете.
   Вася неуверенно сделал шаг. Сморщился. Опять пошел.
   - На костылях всю жизнь ходить буду, а? - вдруг обернулся он к девушке.
   - Что вы! Это временно. - Она следит за его движениями с неясным вниманием матери, у которой ребенок начал ходить.
   Вася уверенней зашагал по палате.
   Вдруг остановился.
   - А воевать буду? - тихо спросил он.
   - Будете! - улыбнулась Галя.
   - Буду? - обрадовался Вася и закричал: - Живем, Галя! - И поднял костыль, как шашку.
   ...В соседней одиночной палате лежит Ирина, девушка из Жолибужа.
   Ее интервьюирует Мак Орлан, знакомый уже нам американский корреспондент.
   - Колоссально! - восклицает он. - Все, что вы нам рассказали, - первый сорт. Люкс! Я напишу о вас статью "Девушка из Жолибужа". А? Хорошо? Кричит?
   - Не очень... - улыбается Ирина.
   - Да. Вы правы. Тогда так: "Девушка, которая убила сорок мужчин". А?
   - Врагов...
   - "Девушка, которая убила сорок гитлеровцев"? Мм... это уже хуже. Не кричит. - Он усмехается. - Я скажу вам в двух словах тайну прессы. Все дело не в статье, а в заголовке. Но заголовок должен кричать.
   - Я дам вам заголовок, - говорит, усмехнувшись, Ирина. - Вот. "Правда о варшавском восстании". Это здорово кричит.
   - Вы думаете? - Он с сомнением покачал головою. - Правда? Восстание? Мм... это слово в чисто славянском вкусе. Мистика. Американский читатель любит точные понятия.
   - Я знаю, - улыбается Ирина. - Цифры, деньги, кровь. Вам нужен заголовок в таком вкусе: "Восстание, которое было куплено за столько-то фунтов стерлингов и продано за столько-то". А? Это кричит?
   - О-о! - смеется Мак Орлан. - Вы могли бы быть репортером. У вас есть чутье и чувство юмора. Я очень рад знакомству с вами. - Он чуть приподымается с места и кланяется.
   - Спасибо. Я тоже рада вам.
   - А теперь вернемся к делу. Я имею еще последний вопрос, но очень важный. Я хочу знать, что думают теперь... когда все кончилось... что думают поляки о Бур-Комаровском, об англичанах, о русских?..
   - Вы хотите знать правду?
   - О да!
   Ирина оглядывается вокруг.
   Мак Орлан тоже.
   - Вы можете говорить вполне спокойно, - тихо произносит он. - Мы одни... и говорим по-английски... я гарантирую тайну...
   - Хорошо. - Ирина приподнимается с подушки и наклоняется к американцу. Он подвинулся ближе. Насторожил вечное перо. - Честные поляки... - медленно произносит Ирина. - Вас ведь интересует мнение честных поляков?
   - О, конечно!
   - Честные поляки, - медленно произнесла Ирина, - считают Бур-Комаровского предателем, убийцей Варшавы, русских, - она наклоняется еще ближе, - русских - освободителями Польши. (Пауза.)
   - It is all?.. - тихо спрашивает Мак Орлан.
   - Да, это все.
   И Ирина откидывается на подушки. (Пауза.)
   - Д-да... - жестко усмехается Мак Орлан. - Не кричит. - И он кладет вечное перо в карман.
   - Вы думаете, я сказала неправду?
   - Нет, вероятно правду. Но мой шеф не даст мне и полпенса за такое интервью.
   - Очень сочувствую вам. Вы не заработали.
   - Ничего. Бывает. - Он вдруг засмеялся. - Пресса - это тоже биржа. Повышение - понижение. Год назад ваше заявление пригодилось бы. Но сейчас... Сейчас русские не котируются у моего шефа.
   Стук в дверь.
   - Пожалуйста! - ответила Ирина.
   Дверь отворилась, и в ней появился Вася на костылях. Он очень смущен.
   - Я извиняюсь, - пробормотал Вася. - Мне сказали: тут девушка из Жолибужа. Может, я ошибся... и незнакомая... так я уйду. - Он смотрит на Ирину.
   Она улыбается.
   - Нет, вы не ошиблись. Здравствуйте, Вася Селиванов!
   - Вы помните мое имя? - удивился Вася.
   - Помню. Ну, а как Федор Петрович, Слюсарев, Панченко - живы?
   - Все живы. Но как же, как же вы-то... запомнили?
   - Как не запомнить! - тихо смеется Ирина. - Вы были первыми советскими воинами, которых я видела. Ну, проходите же, Вася. Я вам рада. Садитесь. Знакомьтесь. Это мистер Мак Орлан, американский журналист.
   - How do you do? - говорит Мак Орлан, протягивая руку.
   - А мы знакомы! - улыбнулся Вася.
   - Да? Не помню! - удивился американец.
   - Вы приезжали к нам под Кривой Рог...
   - А-а! - захохотал Мак Орлан. - Кривой Рог! Кривой Рог! Свиная тушенка! Свиная тушенка нехорошо, да?
   - Я запомнил вас. Вы были единственный американец, которого я встречал на войне.
   - Черт вас возьми, - закричал Мак Орлан. - Это было всего год назад. Вы были в Кривом Роге, а сейчас вы в Германии. Вы, русские, очень быстро ходите. Даже страшно.
   - Нам медленно ходить нельзя. Мы свой шаг кровью оплачиваем, - сказал Вася, присаживаясь у кровати. - А помните, как мой товарищ, Дорошенко, говорил вам тогда: "Сегодня нам еще нужен второй фронт, а завтра..."
   - Но второй фронт сейчас есть! - вскричал Мак Орлан.
   - А зачем он нам теперь? - пожал плечами Вася. - Мы и сами управились.
   - Но вы ранены, Вася? - сказала Ирина.
   - Пустяки! Вот вы, говорят, давно лежите. Плохо было?
   - Не знаю... Но я не могла умереть, не побывав в России.
   - Вот, вот! - понимающе отозвался Вася. - А я не мог умереть, не побывав в Берлине.
   И они оба расхохотались.
   - А-а! - насмешливо воскликнул Мак Орлан. - Теперь вы поедете в Россию, мисс Ирен?
   - Нет! - жестко ответила она. - В Берлин. - И улыбнулась. - Для меня путь в Россию лежит через Берлин.
   Вася засмеялся.
   - Домой через Берлин, - у нас так все солдаты говорят.
   - Или... к праотцам? - пожал плечами Мак Орлан. - На войне как на войне.
   Вася иронически посмотрел на него и усмехнулся.
   - А мы уж четыре года знаем, что на войне убивают. И знаете - не боимся...
   ...Прямо на зрителя мчится "виллис".
   В нем капитан Вася Селиванов, Галя и Ирина. Ирина в польской военной форме.
   Дороги Германии. Клены вдоль шоссе.
   Грязь. Ранняя весна.
   Подымается с сиденья Вася, протягивает вперед руку, кричит:
   - Одер, друзья!
   Машина останавливается у Одера.
   Лед идет по реке...
   - Лед тронулся, - говорит Галя.
   - Разве ж это лед? Разве это ледоход? - презрительно отзывается Вася. Лапша! Вот у нас ледоходы на Волге!..
   - Расскажите о Волге, Вася! - тихо попросила Ирина.
   Вася оглянулся на нее.
   - Волга? - засмеялся он. - Разве про нее расскажешь. - Про нее петь надо! - Он посмотрел вокруг и даже сплюнул. - Нет, не нравится мне европейская природа, право. Чахотка! И лес - не лес, и степь - не степь, и река - не река.
   - У нас красивей... - застенчиво сказала Галя.
   - У нас! - даже задохнулся от восторга Вася. - У нас выйдешь в степь боже ты мой! И петь хочется, и плакать, и жить, и любить... А тут...
   - А тут? - засмеялась Ирина.
   - Тут?.. Тут только выпить хочется от скуки.
   - Нам торопиться надо, Вася! - напомнила Галя.
   - Да, да. Поехали.
   Они садятся в машину. Вася за рулем, рядом Галя. Они едут вдоль Одера... Тепло. Весна...
   Вася чуть слышно мурлычет песенку. Галино плечо совсем близко к его плечу. Им хорошо сейчас обоим.
   Ирина смотрит на них с нежной грустью.
   - Скажите, - вдруг говорит она. - А как любят в России?
   Вася удивленно обернулся к ней и вдруг покраснел.
   Смутилась Галя.
   Отодвинулась от Васи.
   - Нет, не надо рассказывать! - улыбнулась Ирина. - Я вижу.
   ...Плацдарм на Одере.
   Блиндаж командира полка.
   Дорошенко обнимает Васю.
   - Ты жив, чертушка, жив, жив! - радостно повторяет он и трясет капитана за плечи.
   - Жив, подполковник. Разве меня шальною пулею смахнешь с земли? А у нас все живы?
   - Все не все, а живем... Воюем!.. Нет, до чего ж я рад тебя видеть, капитан. Вот и не думал, что так обрадуюсь...
   - Дай и мне тебя обнять, Вася, - говорит, выступая из темноты, Автономов. - А я чуть было о тебе некролог не написал.
   Они обнимаются.
   - Жаль не написал, я бы прочел, что ты обо мне в самом деле думаешь, смеется Вася.
   - А я всегда что думаю, то и пишу. Даже о живых.
   - Ох, страшный ты человек, Федор Петрович! Который уж вещевой мешок пошел с рукописями-то, а? И все ведь о нас с Дорошенко... Даже страшно! - И Вася обернулся к своим спутницам. - Это - Ирина, - представил он девушку из Жолибужа. - Пан поручик Ирина.
   Ирина сдержанно козыряет Дорошенко.
   - Здравствуйте, Ирина. Я не узнал вас, - обрадовался Автономов.
   - Постарела? - усмехнулась она. - Здравствуйте.
   - Вы в польской армии?
   - Да... Мы соседи.
   - Польский корпус правее нас, - сказал Дорошенко. - Рядом драться будем.
   - Да, рядом... - вздохнула Ирина. - Ну, ничего! После Берлина я надеюсь быть не только соседкой...
   - А это Галя... - сказал Селиванов.
   Галя выступила из темноты.
   - Это Галя! - значительно повторил Вася.
   Галя внимательно посмотрела на Дорошенко.
   - Очень рад вам, Галя! - сказал подполковник и протянул ей руку.
   - И я тоже... - пробормотала она.
   Непонятное молчание вдруг наступило в блиндаже.
   - Ну что ж! - сказал Вася решительно. - Мы солдаты. Лучше сразу! - И посмотрел прямо в глаза Дорошенко.
   Автономов тревожно заворочался.
   - Я слушаю... - тихо ответил побледневший подполковник.
   - Галя была... подругою вашей Гали, Игнат Андреич!
   - Была? - тихо переспросил Дорошенко. (Пауза).
   - Д-да... Была... - ответил Вася и опустил голову. (Долгая пауза.)
   - Так, - сказал, наконец, Дорошенко. - Ничего... Мы солдаты. Говори, Галя.
   ...Уже совсем темно в блиндаже. Чуть мерцает огонек "летучей мыши".
   Галя заканчивает рассказ.
   - Непокорная была ваша Галя. Ох, какая смелая и хорошая! И они... замучили ее. Замучили... Нам даже похоронить не дали. Увезли ночью.
   Молча слушает Дорошенко.
   Потом так же молча встает и уходит.
   ...Он стоит у блиндажа под дубом.
   Смотрит на запад.
   Там, за Одером, - туман, ночь, враги...
   Оставшиеся в блиндаже сидят молча.
   - А он так надеялся! - произнес Селиванов. - С тем и шел в Германию, чтоб Галю найти.
   - Не за тем шел! - отвечает Автономов. - Нет, не за тем! - Он вдруг встал, взволнованно прошел из угла в угол, остановился. - Эх, нет у меня слов, нет у меня слов таких, чтоб рассказать нашим людям... о них же... О том, какие они. Какие они красивые и благородные люди!
   ...Стоит Дорошенко под дубом, смотрит за Одер.
   Тихо плещется река.
   Ночь. Неслышно подошла Ирина.
   Стала рядом.
   Тоже смотрит за Одер.
   ...И сразу - загрохотали пушки.
   Ночь.
   Ракеты.
   Наступление.
   В блиндаже у телефона подтянутый, строгий Дорошенко.
   - Да, - говорит он в трубку. - Готов. Есть. Спасибо. Да. - Вдруг он поежился, втянул плечи, голос стал глуше. - Да, так точно. Да. Получил печальную весть. Да. Дочь... Да. Галей звали. Да... семнадцать... (Пауза.) Спасибо за сочувствие, товарищ генерал. Нет, ничего... Спасибо... У меня сердце каменное, товарищ генерал... насколько может быть каменным сердце человека... (Пауза.) Спасибо. Есть. Слушаю.
   Он кладет трубку аппарата. Смотрит перед собой.
   Гремят за кадром пушки.
   Дорошенко беззвучно шепчет:
   - Иду к тебе, Галя. Иду к твоей безымянной могилке, дочка!..
   Он еще секунду стоит молча.
   Потом, словно стряхнув с себя все не идущее к бою, резко и с силой бросает телефонисту:
   - Звони в батальоны. Вперед!
   ...Вперед!
   Рванулись через Одер полки, батальоны, роты...
   Развалины Кюстрина.
   Деревянный мост через Одер.
   Дамба, развороченная снарядами.
   Песок, грязь, кровь, убитые лошади, тракторные колеи, лесные пожары, гарь, дороги, забитые машинами, горящие танки, войска...
   И на фоне всего этого - солдат Иван Слюсарев, с лицом счастливым и усталым, - пот на лбу, кровь на подбородке, грязь дорог, соль походов, запах пороха на гимнастерке.
   Победитель и освободитель, он идет с винтовкою за плечами, - и навстречу ему, из всех щелей взятого города, выходят люди, бегут по улицам, растекаются по дорогам.
   Великое множество людей.
   Разноязычное, разноплеменное, исстрадавшееся и освобожденное человечество.
   Вавилон в городке Альт-Ландсберг за Одером.
   Проходят французы, поляки, югославы. Американские и английские солдаты. Болгарин из концлагеря. Девчата с Волыни. Голландцы. Итальянцы. Чехи.
   Сбит красноармейским прикладом замок с дверей европейской тюрьмы Германии. Распахнуты двери тюрем.
   Вчерашние узники, невольники, пленники, рабы идут по всем дорогам - на Восток!
   - Освобожденные! - говорит Слюсарев молоденькому солдатику Пете, шагающему рядом с ним. - А кем, кем освобожденные? Нами с тобой, товарищ. Ты чувствуй.
   - Я чувствую... - торопливо отвечает Петя, а глаза его жадно разбегаются по толпе. - Ой, дядя Иван! Французы!
   - Ну что же! - отвечает спокойно Слюсарев. - И французы... Французов немец тоже... того...
   - А это кто же?
   Проходит странное семейство: отец в котелке, жена в старомодном пышном и рваном платье, юноша с густыми бакенбардами и почему-то в цилиндре... дети... На рукавах у всех повязки с надписью химическим карандашом.
   - Голлано, - читает Петя. - Голландцы, дядя Иван, а?
   - А что ж! Может быть, и голландцы. Голландцев немец тоже... того...
   - Ой, а это индийцы! Ей-богу, индийцы, дядя Иван!
   Индус из Бомбея и индус из Калькутты, оба в английской военной форме и с чалмами, проходят мимо.
   - Ишь ты, индийцы... - улыбается Слюсарев. - Вот, Петя, чувствуй, освободили мы индийцев. Потом дома, в деревне, расскажешь.
   - Теперь бы еще негра, дядя Иван, а? Для полного комплекта! - мечтает Петя и вдруг кричит: - Дядя Иван! Негр! - И он даже замер в восторге.
   Приветственно взмахивая черным кулаком и улыбаясь, проходит мулат из сенегальской пехоты.
   Петя провожает его восторженным взглядом.
   - А про это... - тихо говорит он, - в деревне и не поверят!..
   Оно проходит, это освобожденное Слюсаревыми человечество, шумно радуясь свободе и жизни.
   Они идут пешком...
   Катят на велосипедах...
   Собираются в большие и многонациональные обозы...
   Едут в крытых фургонах...
   В извозчичьих фаэтонах с фонарями...
   В старинных свадебных каретах...
   Два хохочущих француза едут... на катафалке и пьяно поют марсельезу.
   Черный катафалк проплывает через толпу...
   Все, на чем можно ехать, двигаться, везти свой небогатый скарб, - все использовано.
   Идет женщина с детской коляской, но в коляске не ребенок, а чемоданчик.
   Пьяные американские солдаты волокут бечевою... гроб.
   В гробу (из разбитого немецкого бюро похоронных процессий)... огромное множество бутылок.
   ...Шумно проходят освобожденные люди.
   На перекрестке, прислонившись спиной к столбу, стоит корреспондент Автономов и жадно записывает в блокнот все, что видит.
   По привычке он бормочет про себя:
   - На дорогах Германии сейчас невозможно встретить человека без национального знака. Освобожденные люди гордо утверждают свою национальность. Они не хотят, чтобы их принимали за фашистов.
   А мимо него проходит и проносится толпа...
   Национальные флаги полощутся над обозами. Флаги над домами.
   Флаги на фургонах.
   Флажки на велосипедах... в дугах и даже в гривах лошадей...
   Американский солдат нашил на шинель, на спину большое звездное американское знамя.
   Французы идут колонной, несут впереди свой трехцветный флаг.
   Чудом уцелевшие евреи - их единицы - носят знаки, которыми их клеймили немцы (желтая повязка с шестиугольной звездой) - клеймо мученичества...
   "Горькая ирония судьбы, - записывает Автономов. - Теперь немцы завидуют евреям".
   Только одна национальность в побежденной Германии не подымает своих национальных флагов - сами немцы.
   Они высовывают из своих окон белые тряпки, полотенца, простыни - знак капитуляции.
   Они носят белые повязки - знак смирения, мольба о пощаде.
   Им никто этого не предписывал, - они сделали это сами.
   "Отныне вот он, фашистский флаг - капитуляция", - записывает Автономов.
   А мимо Автономова все проходят и проходят люди.
   Пожилые датчане с портфелями и рюкзаками...
   Английские солдаты навеселе. Хриплыми голосами поют они "Типеррери".
   Американцы из парашютных войск.
   Француз-математик в роговых очках и ботинках, подвязанных бечевкой...
   К Автономову подходит Иван Слюсарев.
   - Здравия желаю, товарищ корреспондент! - рапортует он. - Записываете?
   - Записывать не успеваю! - усмехается Автономов. - Интересно, а? - Он показывает блокнотом на толпу.
   - Ничего, - сдержанно отвечает Слюсарев и откашливается в кулак. Извиняюсь, спросить хотел, а вы иностранные языки знаете?
   - Нет. Не знаю.
   - Да. Жаль.
   - А что? Поговорить хочется?
   - Как же!
   Слюсарев долго смотрит на толпу, проплывающую мимо.
   - Вавилон. Чисто Вавилон! - говорит он. - Смешение языков! Вздохнул. - А поговорить с ними надо!
   Проходит мимо группа американских солдат. Увидев русских военных, они приветственно машут пилотками.
   Подходят.
   И один из них, молодой, краснощекий, словно он не из плена, а с курорта, говорит на ломаном русском языке, улыбаясь при этом во весь рот:
   - Дравствуй! Русский. Ура. Спасибо.
   - Здравствуй, здравствуй! - обрадовался Слюсарев. - Понимаешь по-русски-то?
   - Мало-мало. Не хорошо. Мой батька был украина... Польтава. А? Хорошо?
   - Очень хорошо! А вы что же, тоже полтавские?
   - Но, но... Я не Польтава! I was born in Лос-Анджелес. Я пришел на свет в Лос-Анджелес... Калифорния. I have a mather... маму... Я имею девойку там. Я иду жениться.
   - А! Невесту, значит, имеешь? Хорошо!
   - Хорошо? - смеется американец.
   - Хорошо. Вери гуд, - отвечает убежденно Слюсарев. - Небось соскучилась по тебе твой девойка. А? Хорошая у тебя невеста-то?
   - О да. She have. Она имеет... как это? A shop... Она торгует мало-мало... делает деньги...
   - Ишь ты, капиталистка, значит. Как же зовут твою девойку?
   - Энибелл.
   - А тебя как же?
   - Микаэл Когут.
   - Как, как? Михаил Когут? - удивился Автономов.
   - О, yes! Михаил Когут.
   - Американец Михаил Когут! - захохотал корреспондент.
   И американские солдаты, ничего не поняв, захохотали тоже.
   - Это - корреспондент, - представил Слюсарев Автономова. - Русский военный корреспондент. Он всю войну с нами.
   - О, корреспондент! Хэлло, мистер!..
   Американцы наперебой протягивают ему руки.
   - Куда ж вы идете сейчас? - спрашивает Автономов Когута.
   - Ту Эмерика! Домой. Лос-Анджелес.
   - Что, вы идете на восток? Вам туда? - корреспондент показывает рукой на запад. - Туда надо. Берлин. Париж. Атлантический океан. Америка.
   - Но, но! - машет головою Когут. - Нет. Туда нет. Нельзя. Мы идем: Брест, Москва, Влядивосток, Эмерика...
   - Ишь ты! - усмехнулся Слюсарев. - Соображают! Эй, камрад, значит, выходит, путь на родину лежит-то через Москву?
   - О, yes! Москва. Россия. Свобода. Эмерика. Спасибо.
   - Спасибо? Ишь ты, спасибо!.. - даже законфузился Слюсарев. - Нет, ты мне лучше вот что скажи, камрад. Прочувствовал ли ты, американец, кто тебя из неволи-то спас, кто Гитлера разбил, кто мир освободил, а? Расчувствовал ли ты?
   Михаил Когут мучительно морщится. Быстрая речь Слюсарева не доходит до него.
   - Ты медленнее, дядя Иван! - улыбаясь, советует Автономов.
   - А? Ну хорошо. Ты мне вот что скажи, камрад Михаил Когут. - Теперь он сопровождает свою речь выразительными жестами. - Кто Гитлера разгромил?
   - А! - просиял Когут. - Русские.
   - А кто мир освободил?.. Человечество?
   - Русские.
   - А кто тебя и твоих товарищей из неволи выручил?
   - О, русские. Спасибо.
   - Так забудешь ли ты этот факт, Михаил Когут, а? Как полагаешь, забудешь?
   - О нет, нет! - закричал Когут.
   - А потом, гляди, через пять - десять лет на нас войной пойдешь, а? Нет, ты мне по чести, по-солдатски скажи, пойдешь ли на нас войною?
   Михаил Когут быстро поворачивается к своим товарищам и что-то взволнованно говорит им.
   Американцы заволновались.
   Страстно, наперебой они кричат Слюсареву, что никогда и никто не заставит их воевать против их освободителей - русских.
   Они кричат это по-английски, но Слюсарев все понимает.
   - Ну то-то! - говорит он. - И мы войны не любим. - Он протягивает Когуту руку. - Ну, иди! Иди, Михаил Когут, с миром. Иди через Брест, Москву-матушку, Сибирь, Владивосток. Там, в Сибири, между прочим, моим поклонись, иркутянам... А мы тут, значит, останемся. За тебя довоюем. В Берлин придем. Гуд бай, Михаил Когут!
   - Гуд бай! - кричат американцы.
   ...Медленно пробираясь среди колонны войск, ползет фронтовой "виллис".
   За рулем Савка Панченко, он мурлычет свою бесконечную песенку. Рядом сидя спит Дорошенко. Сзади - автоматчик.
   Затормозил "виллис" у какого-то дома.
   Савка осторожно потряс Дорошенко за плечи.
   Тот что-то сонно промычал в ответ.
   - Замаялся! - сказал Савка. - Та и то правда, что спать ему не приходится.
   - Война... - зевая, сказал автоматчик.
   - Ой, война!
   Савка с сожалением посмотрел на подполковника.
   - А будить треба! Сегодня хоть в хате отоспится. Сутки нашему полку на отдых дали.
   ...Стоит "виллис" у ворот большого и странного дома.
   Над домом развевается много флагов. Словно все нации собрались здесь. Словно живут здесь люди со всего мира. Словно это - корабль интернациональной экспедиции или Ноев ковчег.
   Перед домом, задрав головы, стоят Савка Панченко и Иван Слюсарев и смотрят на флаги.
   - Это французский флаг, - говорит Савка. - А этот... это я знаю. Это югославский.
   - А это ж какой будет, вон над трубой?
   - Черт его знает! Может, бельгийский.
   - Что ж они так разукрасились, а? - Слюсарев подозрительно смотрит на дом и качает головой. - Эй, Савка! Этот дом обследовать надо. Может, тут вся дипломатия живет. Поджигатели войны. - И, вскинув за плечо винтовку, решительно говорит: - А ну идем!
   Они входят во двор.
   Здесь стоят какие-то странные крытые фургоны.
   Они разноцветные, яркие; их полированные бока почти сплошь заклеены рекламами и афишами.
   Они стоят один за другим, как поезд.
   Людей вокруг них нет.
   Савка и Слюсарев медленно идут по двору.
   Вдруг доносится до них странный рев.
   Они прислушиваются.
   Это... да это рычит лев.
   Лев в Ландсберге?
   Но лев рычит, в этом не приходится сомневаться.
   К его реву вдруг присоединяется завывание гиен, крики обезьян, какое-то кудахтанье...
   Савка бледнеет.
   Слюсарев смеется.
   - А ну взойдем! - говорит он и решительно направляется к большому сараю, откуда и доносится рев.
   Савка идет за ним.
   Они входят в длинное каменное здание, похожее на конюшню.
   Их обдает запахом зверья.
   Тоскливо подняв хобот, стоит слон.
   Мечется в клетке лев.
   Визжат гиены.
   Лежат пони. Голодные глаза их полны слез.
   Вцепились в прутья клеток обезьяны.
   Людей вокруг нет.
   Слон вдруг поднял хобот совсем высоко и протяжно затрубил.
   - Да они же голодные! - догадался Слюсарев. Скинул мешок, порылся в нем, вытащил буханку хлеба.
   И тогда из полусумрака конюшни выступил человек. Он в грязной униформе, тощий, беспокойный, с обвислыми, унылыми усами. Жадными глазами смотрит он на хлеб, но молчит.
   Посмотрел на него и Слюсарев.
   Ничего не сказал.
   Разломил буханку надвое.
   Протянул человеку хлеб.
   Вторую половину отдал слону.
   И человек и слон жадно схватили хлеб.
   Едят.
   Слюсарев смотрит.
   А человек с обвислыми усами, откусив хлеб, говорит:
   - Спасибо.
   - А! Понимаешь по-русски?
   - Не.
   - Ты кто?
   - Чех.
   - А это цирк?
   - Так есть.
   А Савка все разглядывает зверей.
   - Гляди, Иван! - говорит Савка, показывая на гиену. - Ну до чего ж похожа на Геббельса... чисто Геббельс!
   - А ты Геббельса видел? - усмехается Слюсарев.
   - А вот поймаем в Берлине, в клетку посадим, поглядим...
   Гиена воет пронзительно и злобно.
   Слюсарев продолжает разговор с чехом:
   - А люди тут есть?
   - Есть.
   - Какие же люди?
   - Артистки. Французы, немцы, швейцарцы, бельгийцы, югославы, чехи, болгары, поляки...
   - Полный интернационал, словом? Ну-ну! Ну веди, покажи!
   Чех ведет их из конюшни через двор.
   Мимо фургонов в дом.
   Они подымаются по грязной парадной лестнице.
   В бельэтаже на дверях надпись по-русски:
   "ЗДЕСЬ ЖИВУТ АРТИСТКИ ШВЕЙЦАРЫ - НЕЙТРАЛЫ".
   Слова "швейцары - нейтралы" трижды подчеркнуты.
   Чех хочет постучать в дверь, но Слюсарев его останавливает.
   - Что ж людей беспокоить? Да еще нейтральных! - усмехается он, показывая на надпись.
   Они идут по лестнице дальше.
   - Тут французы. Тут бельгийцы. Тут голландские артисты, - показывает чех на двери квартир.
   - А братья-славяне где? - спрашивает Савка.
   Чех усмехается.
   Он остановился. Потом молча показал пальцем вниз и вверх.
   - Где? - не понял Слюсарев.
   - А-а! - догадался Савка. - В подвале и на чердаке.
   - Ишь ты! - усмехнулся Слюсарев. - Значит, выходит, и в цирках Гитлер ввел "новый порядок". Высшая раса и низшая раса. Эх вы, Европа! Допустили! Ну покажи!..
   Они подымаются на чердак.
   Здесь актерское общежитие.
   Нары в три этажа. Грязь. Керосиновая лампа. Примус. Огрызки еды на столе.
   Навстречу подымаются с нар, выходят из углов артисты разных жанров. Дрессировщики и атлеты, клоуны и акробаты, жонглеры и канатоходцы, певицы и цирковые танцовщицы. Они одеты пестро, причудливо, своеобразно; и их национальность, и жанр, и возраст, и вкус - все отразилось в костюме.
   Они восторженно встречают советских воинов.
   Кричат.
   Аплодируют.
   Музыканты ударили в барабан.
   Они искренни, все эти оскорбленные и униженные Гитлером люди, освобожденные сейчас Красной Армией.
   Они впервые видят советских воинов.
   Кончились страшные дни бомбежек, голодовки, немецкого произвола.
   Они кричат об этом радостно и восторженно.
   Ничего нельзя разобрать. Только отдельные слова: "Красная Армия", "Спасибо", "Ура", "Славяне"...
   Оглушенные и смущенные стоят Савка и Слюсарев.