Страница:
"Сдох Колька, -- сказал бригадир. -- Был он мудак -- и сдох как мудак. Да и хуй с ним!"
Красавец
Петр Федорович был прекрасен как утренняя звезда.
Когда он заходил, например, в паспортный стол за справкой, снимал шапку, и его золотые кудри рассыпались по плечам, все паспортистки немедленно валились со стульев на пол и стонали. Одну делопроизводительницу даже пришлось вести в амбулаторию, потому что она, перед тем, как повалиться, успела прижать к груди электрическую пишмашинку. Килограмм двадцать, не меньше. Два ребра треснули.
Если какая-то женщина видела Петра Федоровича больше пяти минут, она не могла забыть его всю жизнь. Она обязательно бросала мужа, детей, работу, спивалась, и скоро ее видели на помойке с беломором в зубах.
Петр Федорович был человек не злой и очень переживал от таких женских неприятностей.
Он даже старался пореже выходить из дома. Но, как известно, за красивые глаза никто денег платить не станет, а пищу тоже надо на что-то покупать. Поэтому Петру Федоровичу, хочешь-не хочешь, выходить приходилось. Тогда он заматывал лицо шарфом, но и это часто не помогало, потому что развеется из-под шарфа прядь волос -- вот и еще одна женщина в холодной луже валяется.
Тогда Петр Федорович придумал вот что: он перестал мыться и расчесывать волосы. Он нашел в мусоросборнике самую вонючую телогрейку и никогда ее не снимал. Кроме того, он теперь все время шмыгал носом, чесал яйца, ковырял в носу, харкал на пол и вообще вел себя как свинья. Сначала ему самому было это неприятно, но вскоре он втянулся и привык. Он начал крепко выпивать и жрать все, что попадалось под руку, хоть из урны, ему было все равно, от этого он безобразно разжирел и постоянно рыгал и икал. Потом он подхватил глисты и стал тощий как жердь. В целом же, Петр Федорович стал такой редкой скотиной, что даже милиция, которая чего только не навидалась, и та, как проходит мимо Петра Федоровича, так обязательно пнет его сапогом под жопу. Тот в грязь повалится, хрюкает там, ворочается, сволочь, просто утопить хочется, такой он неприятный.
Один милиционер, молодой, однажды так увлекся лупить Петра Федоровича дубинкой по голове, что еле его оттащили. Пришлось отвести этого милиционера в отделение, налить ему стакан водки и отправить домой от греха подальше.
Однажды Петр Федорович сошелся с одной женщиной.
Звали женщину Клара Борисовна. Она была не такая забулдыга, как Петр Федорович, но тоже любила вечерком клюкнуть водочки да и поплакать по судьбе своей женской, незавидной, не той, о которой в девушках мечтала. А Петр Федорович, хоть и неприятный, но все равно какой-никакой мужчина -- иной раз кран починит, а то и колбасы грамм двести принесет.
А однажды проснулась Клара Борисовна среди ночи и посмотрела на Петра Федоровича. Он храпит, во сне чавкает, но как-то так луна его при этом из окошка освещает, что Клара Борисовна прямо с размаху на пол и села.
Проснулся утром Петр Федорович -- нет Клары Борисовны. День прошел, вечер настал. Тогда Петр Федорович почувствовал недоброе, побежал на базар, и действительно: Клара Борисовна там уже возле пивного ларька с выбитым зубом пляшет.
Подбегает к ней Петр Федорович -- и клац ей с ходу в челюсть! Клара Борисовна плясать перестала и смотрит на него мутными глазами, но уже видно, что чуть-чуть в себя приходит. Пнул ее Петр Федорович для верности пару раз в брюхо и отволок за волосы домой. Там Клара Борисовна выпила рюмочку, совсем очухалась и заснула.
С тех пор Петр Федорович стал за собой внимательно следить: чтобы вечером трезвым прийти -- такого он себе не позволял. Придет, еле на ногах держится, Клара Борисовна хайло, конечно разинет, а он ей: "сдохни, жаба!" Подерутся немного, водочки выпьют и спать лягут.
Сынок у них родился.
Петр Федорович, пока Клара Борисовна была беременная, сильно переживал, но ничего, все обошлось, хороший мальчик получился. Ножки кривенькие, лобик низенький, глазки выпученные. Не балуется. Молчит. Козюлю из носа достанет, съест и дальше молчит.
Тьфу-тьфу-тьфу.
* * *
В самые горькие минуты своей жизни забывает человек вопросы, которые казались ему такими важными еще вчера, и остаются лишь те из них, на которые все равно однажды придется дать ответ: "Кто ты?", "Где ты?", "Откуда ты?", "Зачем ты?"
И милиция, как базисная и примитивнейшая субстанция бытия, задает всякому, попавшемуся к ней в руки, именно эти простые и важные вопросы.
И человек потрясен: не может он дать ответа! Даже такого ответа, который удовлетворил бы, нет, не вечность, а хотя бы вот эту милицию. "Боже мой! -- думает человек, -- Я никто! Я нигде, ниоткуда и никуда! Я ни для чего! В тюрьму меня! В камеру! И -- по яйцам меня, по почкам, и воды не давать, и поссать меня не выпускать! Ни за что!"
И милиция, даром, что примитивнейшая субстанция, сокровенные эти желания немедленно угадывает и исполняет все до единого. Простыми словами и движениями убеждает она человека в том, в чем не смогли его до того убедить ни Иисус Христос, ни исторический материализм: что червь он и прах под ногами, что винтик он кривой и гвоздик ржавый, и тьфу на него и растереть уже нечего! И по еблищу ему, которое разъел на всем дармовом, незаработанном, незаслуженном и неположенном. И забывает человек гордыню свою вчерашнюю непомерную, и лепечет: "Товарищ сержант..." А товарищ сержант его дубинкой по ребрам и сапогом под жопу. И лязгает дверь, и засыпает тварь дрожащая, права не имеющая.
Да и хуй с ней.
2000
Санкт-Петербург
ст. м. "Проспект Просвещения"
* МЕРЗОСТЬ *
Мерзость
Мерзость появляется постепенно.
Вот раздается звонок в дверь. Мы, сопя, кряхтя и, кашляя, медленно-медленно натягиваем штаны и, шаркая рваными тапками, бредем открывать. Открываем, а там никого нет. Но воняет страшно. Хотя, может быть, это подростки опять в лифте насрали.
Потом звонит телефон. Алло!, кричим мы, алло! А в трубке кто-то чавкает и сморкается.
Тут мы чувствуем, что за окошком как-то нехорошо. Выглядываем -- а там глаз литров на пять. Качается в воздухе и слезы льет по судьбе своей одноглазой. Тыкаем мы в него палочкой, а он хлюп -- и сдувается. И висит на палочке, как пенка от какао. Гадость ужасная.
После этого мы собираемся погладить штаны. А в розетке кто-то сопит и штепсель наружу выпихивает. Получается, что там кто-то живет и на нашем электричестве морду себе наедает. А счетчик, между прочим, крутится.
И вообще, чувствуется, что в доме завелась какая-то мерзость: вот приходим мы с работы -- и наступаем носком в целую лужу соплей. Потом еще замечаем, что окурки в пепельнице кто-то жевал.
Очень нам все это не нравится.
А однажды заходим мы на кухню, а мерзость тут как тут -- уже в мусорном ведре роется: чего бы вкусненького слопать. Но мы ее пока подробно рассматривать не будем, потому что очень уж она противная.
Но в конце-то концов рассмотреть придется, куда денешься.
Поначалу мерзость еще новенькая, вся в свежих соплях, и деловитая как таракан. Все ее усы, щупальца, жвалы, буркалы, присоски и бородавки постоянно движутся сами по себе как попало. И сама мерзость все время копошится, зевает, сморкается, шебуршит, вздыхает и почесывается как Акакий Акакиевич за стаканом чаю, потом какую-нибудь дрянь хватает, лопает, при этом чавкает страшно, носом шмыгает, икает, на пол харкает, кривым ногтем из зуба что-то сгнившее достает, нюхает внимательно и съедает. И опять же -сопли, сопли до колен. И перхоть. Да еще бородавка на носу, тьфу! Прямо всю кухню заблевать хочется. И глазки, все семнадцать штук, бегают -- сразу видно, что опять окурков без спросу нажралась.
Тут смотрим: батюшки-светы! -- а на ней уже детеныши копошатся, штук двадцать. Когда успела? От кого? Детеныши липкие, головастые, пучеглазые, полные колготки насраны, копошатся у мерзости на спине, сейчас свалятся и весь дом козюлями перемажут.
В духовке не горят, в морозильнике не мерзнут и смотрят внимательно: кого бы сожрать.
Но мы еще точно не знаем -- а вдруг эта мерзость не очень вредная? А может, наоборот, полезная? Вдруг, если из нее ведро соплей нацедить и на потолок плеснуть, то вся побелка обвалится, которую туда пятьдесят лет каждый год намазывали? Мы же не пробовали. Или, например, настричь с нее бородавок, на спирту настоять и выпить стакан натощак с похмелья, тогда что получится? Страшно интересно.
Но тут мы заходим на кухню и видим, что бесстыжая мерзость уже влезла с ногами прямо в холодильник и там бутылкой нашего кефира хрустит. И ладно бы ей этот кефир на пользу пошел, так ведь нет! Весь кефир по харе размазался, а мерзость пластмассовую бутылку дожевывает, хотя этих бутылок полное мусорное ведро. А детишки кружком расселись и на родительницу пучатся: ума-разума набираются.
Тут мы понимаем, что если сейчас же эту мерзость не окоротим, завтра она уже сожрет три последних маринованных огурца, которые мы бережем на какой-нибудь черный случай, например, если гости с водкой придут, и делаем вот что: берем швабру, возвращаемся на кухню и тычем мерзости прямо в кожаный мешок, который у нее с брюха свисает. А она как раз этот мешок перед собой разложила и не налюбуется.
Как она завизжит! Как об потолок шмякнется! И оттуда вниз, на мойку, на газплиту, на посуду -- все вдрызг, яишница недоеденная -- в стену, детишек штук семь -- в брызги, и харей своей вонючей прямо в нашу сметану протухшую шмяк! И в ванну за нами ломится, еще гаже, чем прежде. Хорошо, хоть щеколду пока открывать не научилась. А потом уходит обратно к себе на кухню и там нюни развешивает, аж соседи в дверь барабанят. С потолка у них течет, видите ли. Нежные какие.
Может быть зря мы мерзость, шваброй-то. Вдруг ей этот мешок очень сильно нужен? Вдруг она из него икру мечет?
Ладно, нагребем мы по углам трухи побольше, пусть она хоть с ног до головы в ней изваляется, не жалко. И сосиску пусть сожрет, которая еще с Нового Года на блюдечке лежать осталась.
Но так нам до сих пор и не понятно -- вредная эта мерзость или полезная.
Однако вскоре все проясняется. Вот мы видим, как соседская старуха, тоже противная, даром, что без соплей, подкрадывается к нашей двери и сует под нее квитанцию за междугородные переговоры. А мерзость ее изнутри прямо за эту квитанцию сквозь щель всасывает и там за дверью хрупает. Видно не наелась она сосиской. Старушка-то что -- там еды-то на один зуб, и остается от нее один измусоленный тапочек. А квитанция, та ничего -- лежит себе в прихожей. На сто тридцать два рублика сорок семь копеечек. Недешевы нынче переговоры-то.
Старушку кому-нибудь может быть и жалко, но зато мы-то теперь точно знаем, что мерзость -- вредная, и нужно ее немедленно изводить, потому что как-то она не в меру обжилась: обложила все вокруг яйцами, обклеила паутиной, гною по колено из себя надавила и забила всю канализацию. Да еще настроила в углу каких-то пыльных поганок, а в них что-то совсем уже неприятно потрескивает.
Кроме того, недели через три старушкина племянница обязательно хватится, пришлет милицию, а уж если милиция в доме заведется, ту уж точно сроду не вытолкаешь.
А как ее изводить, спрашивается? Ну ладно, берем мы швабру и начинаем потихоньку сгребать мерзость в сторону двери. А она хнычет, упирается. Пригрелась на всем готовеньком, детки у ней новые в поганках зреют. Просачивается мерзость обратно, за батарею присосками цепляется, попробуй отдери.
Тогда мы делаем так: берем мусорное ведро и начинаем загружать туда совком поганки. Мерзость нас за руки хватает, смотрит умоляюще, а мы хоть бы что -- берем ведро, спускаемся вниз и вываливаем его прямо на помойку посреди двора. А мерзость, вон она, уже вниз по лестнице шлепает, к грибам подползает, три раза их пересчитывает и слезами горючими поливает.
Вот так-то у нас! Нечего было раковину на кухне засорять! А то, ишь повадилась детишек своих обосраных под краном полоскать. Да еще всю лестницу соплями изгваздала. Хуже подростков, честное слово.
В общем, мерзость мы извели и старушкиной племяннице глаза круглые показали -- какая, мол, такая Анна Матвевна?
А мерзость тем временем двор осваивает. Те бомжи, которые уже совсем ничего не соображали, в нее в первый же день вляпались, да там и сгинули. А тех, которые еще чуть-чуть в своем уме были, она наловчилась на бутылки ловить: выстроит посреди себя целый штабель ящиков, а в них бутылочки так на солнце и горят! Бомжи прямо целыми шеренгами идут. А как дойдут, так даже передраться как следует не успеют. Поминай как звали. Тишина, и пьяные нигде не валяются. Хорошо!
Местные жители не нарадуются: прямо в мерзость мусор вываливают, всякой тухлятиной подкармливают, за уборку платить не нужно.
А мерзость на бомжах да на тухлятине харю совсем уже невозможную наела: на полдвора расползлась, семнадцатое поколение на ней поспевает, а глубина соплей в иных местах уже до трех метров доходит.
Однако, начинают за мерзостью замечать, что она уже совсем к другим старушкам пристрастилась -- к полезным, которые на лавочках сидят и следят внимательно, чтобы все было правильно. Вот одна старушка пошла за молоком, другая за крупой -- а возле мерзости родственники через два дня ботики с мехом находят и шапочку вязаную. Ну, ясное дело, звонят они в милицию.
Милиция приезжает, из жигулишек выскакивает, глазки поросячьи выпучивает и разводит дубинками в разные стороны: да что же вы тут такое расплодили? Это, говорит, нужно вызывать санэпидстанцию. И задом, задом, обратно к себе домой, на базар, среди петрушки устав караульной службы блюсти.
А санэпидстанция что? Та вообще еле ноги унесла -- у нее мерзость семьдесят кило наиновейшего дусту сожрала и чем-то едким главному отравителю в рожу плюнула. Кое-как с него противогаз соскоблили.
В общем, махнули на мерзость рукой. Где совсем не пройти -- досочек пробросили, кирпичей, тухлятину стали прямо из окон в мерзость вываливать, а старушек всех на ключ заперли, чтобы не очень по двору шлялись.
А однажды снится нам сон.
Как будто встали мы среди ночи водички из под крана попить, в окошко выглядываем -- мать честна! -- а там счастье привалило, чистый голливуд: висит прямо посреди двора вертолет, а оттуда местный терминатор ботинки кованые свесил и мерзость из огнемета поливает. А сам сигаретку курит, типа не впервой ему. А вокруг оцепление и главный полковник в камуфляже и черных очках рукава по локоть закатал. Еще бы рожу ваксой намазал. Смех да и только. Мерзость-то сначала сидит смирно, но потом терминатор видно пару поганок все же подпаливает. Вытаскивает тогда мерзость из себя щупальце потолще, аккуратно берет вертолет за хвост и о соседнюю станцию метро слегка постукивает. Терминатор с перепугу сразу же прямо в середину мерзости с двадцати метров хлюпает, а когда гранаты от керосина занимаются, весь этот голливуд отправляется по воздуху с горящими жопами прямо в сторону соседнего дурдома.
У нас тоже стеклышки вылетают, но ничего -- не холодно, потому что станция метро горит довольно хорошо и дает заметное тепло. Мы даже слегка начинаем переживать -- как бы холодильник у нас не разморозился, а то из него такая дрянь польется, какой ни одна мерзость из себя не выдавит.
Спускаемся мы вниз, а там дымище, мерзость хнычет, пузыри пускает. Кругом пулеметы валяются, гранатометы и совсем уже какая-то неизвестная дрянь. Ну, в таком хорошем хозяйстве, как у нас, всякая мелочь сгодится. Собираем мы, чего унести можно, и домой возвращаемся.
А водички-то так и не попили! Заходим мы на кухню -- а там тетка сидит. Откуда взялась, зачем? Ничего не понятно. Сиськи в разные стороны торчат, зубов штук пятьдесят, сейчас сверху вспрыгнет, выебет до смерти, а потом жрать ей накладывай, видали мы таких, спасибо. Такая уж дрянь иногда приснится.
Мы, пока тетке такие глупые мысли в голову не взбрели, срочно суем ей в каждую руку по гранатомету. Тетка, как велит ее женская природа, тут же дергает гранатометы за все выступающие части, и мы наблюдаем, как вослед уже бывшему соседу, улетающему в окно со спущенными штанами, разматывается рулон розовой туалетной бумаги. Вот так-то. Холодильник наш ему, видишь ли, громко дребезжал!
Тетка от такой неожиданности немедленно разевает рот и напускает лужу. Можно подумать, что в первый раз увидела мужика с голой жопой, ага.
Но тут мы замечаем, что тетка начинает как-то неприятно второй гранатомет ощупывать, после чего что-то происходит с фотографической нашей памятью. То есть, видим мы, как тетка и какой-то полоумный шварценеггер волочат нас по пыльному двору, солнышко светит, у нас черепушка сверху наполовину снесенная, а у тетки в руках опять гранатомет и полиэтиленовый пакет с какой-то серо-красной кашей, с нашими мозгами должно быть. А как мы все тут оказались -- не помним, хоть режь. Какая-то неприятность вышла должно быть. Опять, видно, тетка чего-то начудила.
Приносят нас в районную больницу. Тетка, сразу на входе, пуляет две гранаты в регистратуру, чтобы тамошняя сука амбулаторную карту не спрашивала. А сбрендивший шварценеггер нас на себе волочит вприпрыжку, пузырики счастливые пускает, все ему теперь куличики.
После этого оказываемся мы в неизвестном кабинете, где доктор в очечках что-то знай себе бубнит про флюорографию, микрореакцию, первый кабинет... Ах ты сука!, -- удивляется тетка и всаживает гранату аккурат в середину кишечно-инфекционного отделения, наловчилась уже. Все утки вдрызг, дрисня фонтаном, зато доктор стоит весь в крапинку и уже на любое должностное преступление согласный.
Заводит он свою центрифугу и процеживает через нее всю дрянь из мешочка: что посерее -- в одну кювету, а что посопливее -- в другую. Правильно-неправильно -- да хрена там в этой центрифуге разберешь, она же крутится, как сумасшедшая, аж стекла дребезжат. Потом вываливает доктор всю серую кашу из кюветы нам в остатки черепушки и даже ложкой выскребает, так старается. Наконец нахлобучивает нам сверху оплешивевшую верхнюю половину и током как ебанет! У нас только зубы -- клац!, и язык синий уже по полу скачет. А доктор снова -- десять тыщ вольт еблысь!
Вот тут-то у нас в башке что-то чавкает. И встаем мы во весь свой средний рост. Медленно-медленно. Глазками своими выпученными во все стороны поворачиваем и в уме кулек шестнадцатеричных интегралов лузгаем, чтобы время скоротать до установления ровно через три секунды нашей беспредельной власти над вселенной, видимой нам до тех самых краев, на которых она сама под себя заворачивается.
-- Угу, -- говорим мы, потому что язык на полу в мусоре валяется, отпрыгался, -- угу, и одним шмыгом носа всю восточную Европу в гармошку сморщиваем.
Но доктор-то, сволочь, пригнулся и снова как ебанет!..
И вот сидим мы в стеклянном гробу, воняем горелой пластмассой, и сколько будет семью восемь вспомним, наверное, но только если очень крепко задумаемся. А пока мы думаем, доктор уже язык с полу подобрал, об штаны вытер и пришивает на место цыганской иглой. Язык воняет дрисней, карболкой, у доктора руки невкусные, соленые -- вспотел, видать, сильно, пока мы Европу морщили. И плачем мы, и размазываем по обгорелой харе грязные слезы, потому что вселенная скукожилась в такую дрянь, которая сама под себя только ходить может. И жалко нам, а чего, спрашивается, жалко? Мы уже и не помним.
И просыпаемся мы уже насовсем, пьем теплую воду из-под крана и смотрим в окошко.
Скоро зима. От мерзости идет пар. Иногда из нее вылупляется глаз и медленно куда-то улетает, покачиваясь в воздухе. И сопли, сопли, бесконечные сопли сверкают под луной.
Красиво.
Насморк вот только нас мучает. Бородавка на носу вылезла, волдырь на лбу вскочил и чешется -- третий глаз, должно быть.
Как проклюнется, там видно будет.
Загадка
Василий Сергеевич однажды утром решил, что так дальше жить нельзя и поехал в железнодорожную кассу на канале Грибоедова покупать билет на Будогошь.
Заходит он в метро, спускается на эскалаторе и удивляется: вниз целая толпа народу едет, просто не пропихнуться, а вверх эскалатор совсем пустой идет. Должно быть, затор какой-то на линии, думает Василий Сергеевич, не иначе кто-то опять с утра пива Балтика номер девять выпил и свалился на путь. Зачем ее только, эту "Балтику" выпускают? Чистый же ерш.
Кое-как влез Василий Сергеевич в поезд, ухватился за поручень, висит. Доезжает до станции Озерки -- а там опять то же самое: ни одного человека на противоположной стороне нет. Проехали Удельную, Черную Речку -- просто вымерло метро с той стороны. Но люди же должны стоять, поезда ждать? Нет, не стоят. Непонятно это Василию Сергеевичу, совсем непонятно. Но всего непонятнее то, что кроме самого Василия Сергеевича, никого эта загадка не интересует. Очень у нас люди нелюбознательные. Нет, если вас трамваем задавит или жена от вас с лилипутом убежит, их просто палкой не отгонишь, это да.
Когда поезд тронулся с Петроградской, сзади в тоннеле что-то обрушилось. "Это что же такое происходит?" -- опять недоумевает Василий Семенович.
А две старухи, над которыми он на поручнях висит, как раз про огуречную рассаду спорят. "Тьфу на вас, дуры какие, -- думает Василий Семенович, -Вам хоть светопреставление устрой, вы все одно про цены на постное масло талдычить будете".
Вышел Василий Семенович на Невском Проспекте и пошел в кассу. Приходит -- а кассы нет. То есть, не то, чтобы закрыта или на ремонте: нет кассы, как будто и не было никогда. Газончик на ее месте вытоптанный, бумажки валяются, забулдыга какой-то в урне роется.
Оглядывается Василий Семенович вокруг: опять что-то не так. Ну не так, и все. Ага, соображает: а где же Казанский Собор, спрашивается? Только что был! Один памятник Кутузову от него остался. Да и тот неважный -- очень уж нос у него уныло висит.
"В чем дело? -- спрашивает Василий Семенович неизвестно у кого. -- Что все это значит?"
Возвращается назад к метро -- а метро тоже нет! Стоит голубой дом, в нем булочная, рядом бабушки сигаретами торгуют. "Извините, -- спрашивает Василий Семенович какую-то очень петербуржскую старушку, они еще иногда попадаются, -- А где же метро?"
"Какое метро, молодой человек? -- удивляется старушка. -- Тут вам не Москва какая-нибудь, чтобы под землей трястись. Конечно, в Москве наверху и посмотреть не на что, вот они на метро свое и любуются. А у нас тут город-музей. Да вы посмотрите вокруг -- какая красота!"
Смотрит Василий Семенович вокруг: мать честна! А где же канал Грибоедова? Куда подевался? И Адмиралтейства почему не видно, а? Поворачивается он, чтобы старушку расспросить -- так и старушки уже нет!
Главное, не уследишь: смотришь на дом -- стоит, как влитой, чуть отвернулся -- нет дома. Уже половину Невского как корова языком слизнула.
"Ну, хорошо, -- думает Василий Семенович, -- сейчас я вам устрою!" Крепко зажмуривается, и стоит так с минуту, даже не дышит. Открывает он глаза -- кругом чисто поле. Лесок на пригорке. Вечер.
"Но Нева-то должна остаться?" -- тупо думает Василий Семенович, и бредет туда, где должна быть Нева. А она действительно никуда не делась, вот радость какая. Течет, правда, не в ту сторону, но и на том спасибо. Посидел Василий Семенович на бережку, камушки в воду покидал. А что еще на берегу делать -- топиться что ли?
Тут совсем темнеть стало. Дошел Василий Семенович до леса, нагреб сухих листьев и лег спать. Утро вечера мудренее.
А среди ночи пришли серые волки и сожрали Василия Семеновича. А он даже не проснулся.
Так ни хрена он ничего и не понял.
Фокусник
Один фокусник выкинул такую штуку: взял и распилил ножовкой живую женщину.
Он вышел на арену и спросил, кого распилить ножовкой? Эта женщина из второго ряда и выскочила. Может, клюкнула лишнего, а может, из деревни приехала -- не знала она, что пилят всегда только специальных подставных женщин, которым все как с гуся вода.
Ну и распилил ее фокусник напополам, всю арену кровищей залил, сам весь перемазался, как свинья. Женщина сначала орала, а потом ничего, затихла.
Допилил он ее, раскланялся и собрался за кулисы уйти. А публика ногами топает: требует женщину обратно. Фокусник руками разводит: "Как же я вам ее обратно отдам, если у вас на глазах только что ее распилил? Я же фокусник, а не волшебник!"
Тут одна старуха как закричит, что мало того, что крупа в магазине каждый день дорожает, так еще и живых людей при всем честном народе среди бела дня ножовками пилят, да еще деньги с них за это дерут!
Набросилась публика на фокусника, чтобы его на части разорвать, но, к счастью, милиция его спасла и в тюрьму посадила.
Стали в тюрьме выяснять -- может быть это сумасшедший фокусник? Привели к нему доктора, тот его молоточком постучал, про папу-маму расспросил -нет, совершенно нормальный! Такого нормального не каждый день и на улице-то встретишь.
"Зачем, -- спрашивает доктор, -- вы живую женщину распилили?" "А как же? -- удивляется фокусник. -- Я же при всех пообещал, что распилю, мне что, перед людьми позориться? Давши слово -- держись!"
В общем, взяли этого фокусника и расстреляли, раз он не сумасшедший.
А за что расстреляли, спрашивается? Он же с ножовкой за этой женщиной не гонялся, она сама к нему пришла.
А его взяли и расстреляли. Надо же.
Троллейбус
С одним водителем приключилась такая незадача: от него уехал его собственный троллейбус.
Водитель вышел на перекрестке, когда у троллейбуса слетели рога, а какой-то рычажок выключить забыл. Или сломалось что-то, это не важно. Важно, что когда он поставил рога на место, троллейбус взвыл и уехал.
Пассажиры делали водителю какие-то знаки в заднее окно, потом троллейбус затерялся в толпе грузовиков, а водитель все стоял неподвижно и смотрел ему вслед.
Красавец
Петр Федорович был прекрасен как утренняя звезда.
Когда он заходил, например, в паспортный стол за справкой, снимал шапку, и его золотые кудри рассыпались по плечам, все паспортистки немедленно валились со стульев на пол и стонали. Одну делопроизводительницу даже пришлось вести в амбулаторию, потому что она, перед тем, как повалиться, успела прижать к груди электрическую пишмашинку. Килограмм двадцать, не меньше. Два ребра треснули.
Если какая-то женщина видела Петра Федоровича больше пяти минут, она не могла забыть его всю жизнь. Она обязательно бросала мужа, детей, работу, спивалась, и скоро ее видели на помойке с беломором в зубах.
Петр Федорович был человек не злой и очень переживал от таких женских неприятностей.
Он даже старался пореже выходить из дома. Но, как известно, за красивые глаза никто денег платить не станет, а пищу тоже надо на что-то покупать. Поэтому Петру Федоровичу, хочешь-не хочешь, выходить приходилось. Тогда он заматывал лицо шарфом, но и это часто не помогало, потому что развеется из-под шарфа прядь волос -- вот и еще одна женщина в холодной луже валяется.
Тогда Петр Федорович придумал вот что: он перестал мыться и расчесывать волосы. Он нашел в мусоросборнике самую вонючую телогрейку и никогда ее не снимал. Кроме того, он теперь все время шмыгал носом, чесал яйца, ковырял в носу, харкал на пол и вообще вел себя как свинья. Сначала ему самому было это неприятно, но вскоре он втянулся и привык. Он начал крепко выпивать и жрать все, что попадалось под руку, хоть из урны, ему было все равно, от этого он безобразно разжирел и постоянно рыгал и икал. Потом он подхватил глисты и стал тощий как жердь. В целом же, Петр Федорович стал такой редкой скотиной, что даже милиция, которая чего только не навидалась, и та, как проходит мимо Петра Федоровича, так обязательно пнет его сапогом под жопу. Тот в грязь повалится, хрюкает там, ворочается, сволочь, просто утопить хочется, такой он неприятный.
Один милиционер, молодой, однажды так увлекся лупить Петра Федоровича дубинкой по голове, что еле его оттащили. Пришлось отвести этого милиционера в отделение, налить ему стакан водки и отправить домой от греха подальше.
Однажды Петр Федорович сошелся с одной женщиной.
Звали женщину Клара Борисовна. Она была не такая забулдыга, как Петр Федорович, но тоже любила вечерком клюкнуть водочки да и поплакать по судьбе своей женской, незавидной, не той, о которой в девушках мечтала. А Петр Федорович, хоть и неприятный, но все равно какой-никакой мужчина -- иной раз кран починит, а то и колбасы грамм двести принесет.
А однажды проснулась Клара Борисовна среди ночи и посмотрела на Петра Федоровича. Он храпит, во сне чавкает, но как-то так луна его при этом из окошка освещает, что Клара Борисовна прямо с размаху на пол и села.
Проснулся утром Петр Федорович -- нет Клары Борисовны. День прошел, вечер настал. Тогда Петр Федорович почувствовал недоброе, побежал на базар, и действительно: Клара Борисовна там уже возле пивного ларька с выбитым зубом пляшет.
Подбегает к ней Петр Федорович -- и клац ей с ходу в челюсть! Клара Борисовна плясать перестала и смотрит на него мутными глазами, но уже видно, что чуть-чуть в себя приходит. Пнул ее Петр Федорович для верности пару раз в брюхо и отволок за волосы домой. Там Клара Борисовна выпила рюмочку, совсем очухалась и заснула.
С тех пор Петр Федорович стал за собой внимательно следить: чтобы вечером трезвым прийти -- такого он себе не позволял. Придет, еле на ногах держится, Клара Борисовна хайло, конечно разинет, а он ей: "сдохни, жаба!" Подерутся немного, водочки выпьют и спать лягут.
Сынок у них родился.
Петр Федорович, пока Клара Борисовна была беременная, сильно переживал, но ничего, все обошлось, хороший мальчик получился. Ножки кривенькие, лобик низенький, глазки выпученные. Не балуется. Молчит. Козюлю из носа достанет, съест и дальше молчит.
Тьфу-тьфу-тьфу.
* * *
В самые горькие минуты своей жизни забывает человек вопросы, которые казались ему такими важными еще вчера, и остаются лишь те из них, на которые все равно однажды придется дать ответ: "Кто ты?", "Где ты?", "Откуда ты?", "Зачем ты?"
И милиция, как базисная и примитивнейшая субстанция бытия, задает всякому, попавшемуся к ней в руки, именно эти простые и важные вопросы.
И человек потрясен: не может он дать ответа! Даже такого ответа, который удовлетворил бы, нет, не вечность, а хотя бы вот эту милицию. "Боже мой! -- думает человек, -- Я никто! Я нигде, ниоткуда и никуда! Я ни для чего! В тюрьму меня! В камеру! И -- по яйцам меня, по почкам, и воды не давать, и поссать меня не выпускать! Ни за что!"
И милиция, даром, что примитивнейшая субстанция, сокровенные эти желания немедленно угадывает и исполняет все до единого. Простыми словами и движениями убеждает она человека в том, в чем не смогли его до того убедить ни Иисус Христос, ни исторический материализм: что червь он и прах под ногами, что винтик он кривой и гвоздик ржавый, и тьфу на него и растереть уже нечего! И по еблищу ему, которое разъел на всем дармовом, незаработанном, незаслуженном и неположенном. И забывает человек гордыню свою вчерашнюю непомерную, и лепечет: "Товарищ сержант..." А товарищ сержант его дубинкой по ребрам и сапогом под жопу. И лязгает дверь, и засыпает тварь дрожащая, права не имеющая.
Да и хуй с ней.
2000
Санкт-Петербург
ст. м. "Проспект Просвещения"
* МЕРЗОСТЬ *
Мерзость
Мерзость появляется постепенно.
Вот раздается звонок в дверь. Мы, сопя, кряхтя и, кашляя, медленно-медленно натягиваем штаны и, шаркая рваными тапками, бредем открывать. Открываем, а там никого нет. Но воняет страшно. Хотя, может быть, это подростки опять в лифте насрали.
Потом звонит телефон. Алло!, кричим мы, алло! А в трубке кто-то чавкает и сморкается.
Тут мы чувствуем, что за окошком как-то нехорошо. Выглядываем -- а там глаз литров на пять. Качается в воздухе и слезы льет по судьбе своей одноглазой. Тыкаем мы в него палочкой, а он хлюп -- и сдувается. И висит на палочке, как пенка от какао. Гадость ужасная.
После этого мы собираемся погладить штаны. А в розетке кто-то сопит и штепсель наружу выпихивает. Получается, что там кто-то живет и на нашем электричестве морду себе наедает. А счетчик, между прочим, крутится.
И вообще, чувствуется, что в доме завелась какая-то мерзость: вот приходим мы с работы -- и наступаем носком в целую лужу соплей. Потом еще замечаем, что окурки в пепельнице кто-то жевал.
Очень нам все это не нравится.
А однажды заходим мы на кухню, а мерзость тут как тут -- уже в мусорном ведре роется: чего бы вкусненького слопать. Но мы ее пока подробно рассматривать не будем, потому что очень уж она противная.
Но в конце-то концов рассмотреть придется, куда денешься.
Поначалу мерзость еще новенькая, вся в свежих соплях, и деловитая как таракан. Все ее усы, щупальца, жвалы, буркалы, присоски и бородавки постоянно движутся сами по себе как попало. И сама мерзость все время копошится, зевает, сморкается, шебуршит, вздыхает и почесывается как Акакий Акакиевич за стаканом чаю, потом какую-нибудь дрянь хватает, лопает, при этом чавкает страшно, носом шмыгает, икает, на пол харкает, кривым ногтем из зуба что-то сгнившее достает, нюхает внимательно и съедает. И опять же -сопли, сопли до колен. И перхоть. Да еще бородавка на носу, тьфу! Прямо всю кухню заблевать хочется. И глазки, все семнадцать штук, бегают -- сразу видно, что опять окурков без спросу нажралась.
Тут смотрим: батюшки-светы! -- а на ней уже детеныши копошатся, штук двадцать. Когда успела? От кого? Детеныши липкие, головастые, пучеглазые, полные колготки насраны, копошатся у мерзости на спине, сейчас свалятся и весь дом козюлями перемажут.
В духовке не горят, в морозильнике не мерзнут и смотрят внимательно: кого бы сожрать.
Но мы еще точно не знаем -- а вдруг эта мерзость не очень вредная? А может, наоборот, полезная? Вдруг, если из нее ведро соплей нацедить и на потолок плеснуть, то вся побелка обвалится, которую туда пятьдесят лет каждый год намазывали? Мы же не пробовали. Или, например, настричь с нее бородавок, на спирту настоять и выпить стакан натощак с похмелья, тогда что получится? Страшно интересно.
Но тут мы заходим на кухню и видим, что бесстыжая мерзость уже влезла с ногами прямо в холодильник и там бутылкой нашего кефира хрустит. И ладно бы ей этот кефир на пользу пошел, так ведь нет! Весь кефир по харе размазался, а мерзость пластмассовую бутылку дожевывает, хотя этих бутылок полное мусорное ведро. А детишки кружком расселись и на родительницу пучатся: ума-разума набираются.
Тут мы понимаем, что если сейчас же эту мерзость не окоротим, завтра она уже сожрет три последних маринованных огурца, которые мы бережем на какой-нибудь черный случай, например, если гости с водкой придут, и делаем вот что: берем швабру, возвращаемся на кухню и тычем мерзости прямо в кожаный мешок, который у нее с брюха свисает. А она как раз этот мешок перед собой разложила и не налюбуется.
Как она завизжит! Как об потолок шмякнется! И оттуда вниз, на мойку, на газплиту, на посуду -- все вдрызг, яишница недоеденная -- в стену, детишек штук семь -- в брызги, и харей своей вонючей прямо в нашу сметану протухшую шмяк! И в ванну за нами ломится, еще гаже, чем прежде. Хорошо, хоть щеколду пока открывать не научилась. А потом уходит обратно к себе на кухню и там нюни развешивает, аж соседи в дверь барабанят. С потолка у них течет, видите ли. Нежные какие.
Может быть зря мы мерзость, шваброй-то. Вдруг ей этот мешок очень сильно нужен? Вдруг она из него икру мечет?
Ладно, нагребем мы по углам трухи побольше, пусть она хоть с ног до головы в ней изваляется, не жалко. И сосиску пусть сожрет, которая еще с Нового Года на блюдечке лежать осталась.
Но так нам до сих пор и не понятно -- вредная эта мерзость или полезная.
Однако вскоре все проясняется. Вот мы видим, как соседская старуха, тоже противная, даром, что без соплей, подкрадывается к нашей двери и сует под нее квитанцию за междугородные переговоры. А мерзость ее изнутри прямо за эту квитанцию сквозь щель всасывает и там за дверью хрупает. Видно не наелась она сосиской. Старушка-то что -- там еды-то на один зуб, и остается от нее один измусоленный тапочек. А квитанция, та ничего -- лежит себе в прихожей. На сто тридцать два рублика сорок семь копеечек. Недешевы нынче переговоры-то.
Старушку кому-нибудь может быть и жалко, но зато мы-то теперь точно знаем, что мерзость -- вредная, и нужно ее немедленно изводить, потому что как-то она не в меру обжилась: обложила все вокруг яйцами, обклеила паутиной, гною по колено из себя надавила и забила всю канализацию. Да еще настроила в углу каких-то пыльных поганок, а в них что-то совсем уже неприятно потрескивает.
Кроме того, недели через три старушкина племянница обязательно хватится, пришлет милицию, а уж если милиция в доме заведется, ту уж точно сроду не вытолкаешь.
А как ее изводить, спрашивается? Ну ладно, берем мы швабру и начинаем потихоньку сгребать мерзость в сторону двери. А она хнычет, упирается. Пригрелась на всем готовеньком, детки у ней новые в поганках зреют. Просачивается мерзость обратно, за батарею присосками цепляется, попробуй отдери.
Тогда мы делаем так: берем мусорное ведро и начинаем загружать туда совком поганки. Мерзость нас за руки хватает, смотрит умоляюще, а мы хоть бы что -- берем ведро, спускаемся вниз и вываливаем его прямо на помойку посреди двора. А мерзость, вон она, уже вниз по лестнице шлепает, к грибам подползает, три раза их пересчитывает и слезами горючими поливает.
Вот так-то у нас! Нечего было раковину на кухне засорять! А то, ишь повадилась детишек своих обосраных под краном полоскать. Да еще всю лестницу соплями изгваздала. Хуже подростков, честное слово.
В общем, мерзость мы извели и старушкиной племяннице глаза круглые показали -- какая, мол, такая Анна Матвевна?
А мерзость тем временем двор осваивает. Те бомжи, которые уже совсем ничего не соображали, в нее в первый же день вляпались, да там и сгинули. А тех, которые еще чуть-чуть в своем уме были, она наловчилась на бутылки ловить: выстроит посреди себя целый штабель ящиков, а в них бутылочки так на солнце и горят! Бомжи прямо целыми шеренгами идут. А как дойдут, так даже передраться как следует не успеют. Поминай как звали. Тишина, и пьяные нигде не валяются. Хорошо!
Местные жители не нарадуются: прямо в мерзость мусор вываливают, всякой тухлятиной подкармливают, за уборку платить не нужно.
А мерзость на бомжах да на тухлятине харю совсем уже невозможную наела: на полдвора расползлась, семнадцатое поколение на ней поспевает, а глубина соплей в иных местах уже до трех метров доходит.
Однако, начинают за мерзостью замечать, что она уже совсем к другим старушкам пристрастилась -- к полезным, которые на лавочках сидят и следят внимательно, чтобы все было правильно. Вот одна старушка пошла за молоком, другая за крупой -- а возле мерзости родственники через два дня ботики с мехом находят и шапочку вязаную. Ну, ясное дело, звонят они в милицию.
Милиция приезжает, из жигулишек выскакивает, глазки поросячьи выпучивает и разводит дубинками в разные стороны: да что же вы тут такое расплодили? Это, говорит, нужно вызывать санэпидстанцию. И задом, задом, обратно к себе домой, на базар, среди петрушки устав караульной службы блюсти.
А санэпидстанция что? Та вообще еле ноги унесла -- у нее мерзость семьдесят кило наиновейшего дусту сожрала и чем-то едким главному отравителю в рожу плюнула. Кое-как с него противогаз соскоблили.
В общем, махнули на мерзость рукой. Где совсем не пройти -- досочек пробросили, кирпичей, тухлятину стали прямо из окон в мерзость вываливать, а старушек всех на ключ заперли, чтобы не очень по двору шлялись.
А однажды снится нам сон.
Как будто встали мы среди ночи водички из под крана попить, в окошко выглядываем -- мать честна! -- а там счастье привалило, чистый голливуд: висит прямо посреди двора вертолет, а оттуда местный терминатор ботинки кованые свесил и мерзость из огнемета поливает. А сам сигаретку курит, типа не впервой ему. А вокруг оцепление и главный полковник в камуфляже и черных очках рукава по локоть закатал. Еще бы рожу ваксой намазал. Смех да и только. Мерзость-то сначала сидит смирно, но потом терминатор видно пару поганок все же подпаливает. Вытаскивает тогда мерзость из себя щупальце потолще, аккуратно берет вертолет за хвост и о соседнюю станцию метро слегка постукивает. Терминатор с перепугу сразу же прямо в середину мерзости с двадцати метров хлюпает, а когда гранаты от керосина занимаются, весь этот голливуд отправляется по воздуху с горящими жопами прямо в сторону соседнего дурдома.
У нас тоже стеклышки вылетают, но ничего -- не холодно, потому что станция метро горит довольно хорошо и дает заметное тепло. Мы даже слегка начинаем переживать -- как бы холодильник у нас не разморозился, а то из него такая дрянь польется, какой ни одна мерзость из себя не выдавит.
Спускаемся мы вниз, а там дымище, мерзость хнычет, пузыри пускает. Кругом пулеметы валяются, гранатометы и совсем уже какая-то неизвестная дрянь. Ну, в таком хорошем хозяйстве, как у нас, всякая мелочь сгодится. Собираем мы, чего унести можно, и домой возвращаемся.
А водички-то так и не попили! Заходим мы на кухню -- а там тетка сидит. Откуда взялась, зачем? Ничего не понятно. Сиськи в разные стороны торчат, зубов штук пятьдесят, сейчас сверху вспрыгнет, выебет до смерти, а потом жрать ей накладывай, видали мы таких, спасибо. Такая уж дрянь иногда приснится.
Мы, пока тетке такие глупые мысли в голову не взбрели, срочно суем ей в каждую руку по гранатомету. Тетка, как велит ее женская природа, тут же дергает гранатометы за все выступающие части, и мы наблюдаем, как вослед уже бывшему соседу, улетающему в окно со спущенными штанами, разматывается рулон розовой туалетной бумаги. Вот так-то. Холодильник наш ему, видишь ли, громко дребезжал!
Тетка от такой неожиданности немедленно разевает рот и напускает лужу. Можно подумать, что в первый раз увидела мужика с голой жопой, ага.
Но тут мы замечаем, что тетка начинает как-то неприятно второй гранатомет ощупывать, после чего что-то происходит с фотографической нашей памятью. То есть, видим мы, как тетка и какой-то полоумный шварценеггер волочат нас по пыльному двору, солнышко светит, у нас черепушка сверху наполовину снесенная, а у тетки в руках опять гранатомет и полиэтиленовый пакет с какой-то серо-красной кашей, с нашими мозгами должно быть. А как мы все тут оказались -- не помним, хоть режь. Какая-то неприятность вышла должно быть. Опять, видно, тетка чего-то начудила.
Приносят нас в районную больницу. Тетка, сразу на входе, пуляет две гранаты в регистратуру, чтобы тамошняя сука амбулаторную карту не спрашивала. А сбрендивший шварценеггер нас на себе волочит вприпрыжку, пузырики счастливые пускает, все ему теперь куличики.
После этого оказываемся мы в неизвестном кабинете, где доктор в очечках что-то знай себе бубнит про флюорографию, микрореакцию, первый кабинет... Ах ты сука!, -- удивляется тетка и всаживает гранату аккурат в середину кишечно-инфекционного отделения, наловчилась уже. Все утки вдрызг, дрисня фонтаном, зато доктор стоит весь в крапинку и уже на любое должностное преступление согласный.
Заводит он свою центрифугу и процеживает через нее всю дрянь из мешочка: что посерее -- в одну кювету, а что посопливее -- в другую. Правильно-неправильно -- да хрена там в этой центрифуге разберешь, она же крутится, как сумасшедшая, аж стекла дребезжат. Потом вываливает доктор всю серую кашу из кюветы нам в остатки черепушки и даже ложкой выскребает, так старается. Наконец нахлобучивает нам сверху оплешивевшую верхнюю половину и током как ебанет! У нас только зубы -- клац!, и язык синий уже по полу скачет. А доктор снова -- десять тыщ вольт еблысь!
Вот тут-то у нас в башке что-то чавкает. И встаем мы во весь свой средний рост. Медленно-медленно. Глазками своими выпученными во все стороны поворачиваем и в уме кулек шестнадцатеричных интегралов лузгаем, чтобы время скоротать до установления ровно через три секунды нашей беспредельной власти над вселенной, видимой нам до тех самых краев, на которых она сама под себя заворачивается.
-- Угу, -- говорим мы, потому что язык на полу в мусоре валяется, отпрыгался, -- угу, и одним шмыгом носа всю восточную Европу в гармошку сморщиваем.
Но доктор-то, сволочь, пригнулся и снова как ебанет!..
И вот сидим мы в стеклянном гробу, воняем горелой пластмассой, и сколько будет семью восемь вспомним, наверное, но только если очень крепко задумаемся. А пока мы думаем, доктор уже язык с полу подобрал, об штаны вытер и пришивает на место цыганской иглой. Язык воняет дрисней, карболкой, у доктора руки невкусные, соленые -- вспотел, видать, сильно, пока мы Европу морщили. И плачем мы, и размазываем по обгорелой харе грязные слезы, потому что вселенная скукожилась в такую дрянь, которая сама под себя только ходить может. И жалко нам, а чего, спрашивается, жалко? Мы уже и не помним.
И просыпаемся мы уже насовсем, пьем теплую воду из-под крана и смотрим в окошко.
Скоро зима. От мерзости идет пар. Иногда из нее вылупляется глаз и медленно куда-то улетает, покачиваясь в воздухе. И сопли, сопли, бесконечные сопли сверкают под луной.
Красиво.
Насморк вот только нас мучает. Бородавка на носу вылезла, волдырь на лбу вскочил и чешется -- третий глаз, должно быть.
Как проклюнется, там видно будет.
Загадка
Василий Сергеевич однажды утром решил, что так дальше жить нельзя и поехал в железнодорожную кассу на канале Грибоедова покупать билет на Будогошь.
Заходит он в метро, спускается на эскалаторе и удивляется: вниз целая толпа народу едет, просто не пропихнуться, а вверх эскалатор совсем пустой идет. Должно быть, затор какой-то на линии, думает Василий Сергеевич, не иначе кто-то опять с утра пива Балтика номер девять выпил и свалился на путь. Зачем ее только, эту "Балтику" выпускают? Чистый же ерш.
Кое-как влез Василий Сергеевич в поезд, ухватился за поручень, висит. Доезжает до станции Озерки -- а там опять то же самое: ни одного человека на противоположной стороне нет. Проехали Удельную, Черную Речку -- просто вымерло метро с той стороны. Но люди же должны стоять, поезда ждать? Нет, не стоят. Непонятно это Василию Сергеевичу, совсем непонятно. Но всего непонятнее то, что кроме самого Василия Сергеевича, никого эта загадка не интересует. Очень у нас люди нелюбознательные. Нет, если вас трамваем задавит или жена от вас с лилипутом убежит, их просто палкой не отгонишь, это да.
Когда поезд тронулся с Петроградской, сзади в тоннеле что-то обрушилось. "Это что же такое происходит?" -- опять недоумевает Василий Семенович.
А две старухи, над которыми он на поручнях висит, как раз про огуречную рассаду спорят. "Тьфу на вас, дуры какие, -- думает Василий Семенович, -Вам хоть светопреставление устрой, вы все одно про цены на постное масло талдычить будете".
Вышел Василий Семенович на Невском Проспекте и пошел в кассу. Приходит -- а кассы нет. То есть, не то, чтобы закрыта или на ремонте: нет кассы, как будто и не было никогда. Газончик на ее месте вытоптанный, бумажки валяются, забулдыга какой-то в урне роется.
Оглядывается Василий Семенович вокруг: опять что-то не так. Ну не так, и все. Ага, соображает: а где же Казанский Собор, спрашивается? Только что был! Один памятник Кутузову от него остался. Да и тот неважный -- очень уж нос у него уныло висит.
"В чем дело? -- спрашивает Василий Семенович неизвестно у кого. -- Что все это значит?"
Возвращается назад к метро -- а метро тоже нет! Стоит голубой дом, в нем булочная, рядом бабушки сигаретами торгуют. "Извините, -- спрашивает Василий Семенович какую-то очень петербуржскую старушку, они еще иногда попадаются, -- А где же метро?"
"Какое метро, молодой человек? -- удивляется старушка. -- Тут вам не Москва какая-нибудь, чтобы под землей трястись. Конечно, в Москве наверху и посмотреть не на что, вот они на метро свое и любуются. А у нас тут город-музей. Да вы посмотрите вокруг -- какая красота!"
Смотрит Василий Семенович вокруг: мать честна! А где же канал Грибоедова? Куда подевался? И Адмиралтейства почему не видно, а? Поворачивается он, чтобы старушку расспросить -- так и старушки уже нет!
Главное, не уследишь: смотришь на дом -- стоит, как влитой, чуть отвернулся -- нет дома. Уже половину Невского как корова языком слизнула.
"Ну, хорошо, -- думает Василий Семенович, -- сейчас я вам устрою!" Крепко зажмуривается, и стоит так с минуту, даже не дышит. Открывает он глаза -- кругом чисто поле. Лесок на пригорке. Вечер.
"Но Нева-то должна остаться?" -- тупо думает Василий Семенович, и бредет туда, где должна быть Нева. А она действительно никуда не делась, вот радость какая. Течет, правда, не в ту сторону, но и на том спасибо. Посидел Василий Семенович на бережку, камушки в воду покидал. А что еще на берегу делать -- топиться что ли?
Тут совсем темнеть стало. Дошел Василий Семенович до леса, нагреб сухих листьев и лег спать. Утро вечера мудренее.
А среди ночи пришли серые волки и сожрали Василия Семеновича. А он даже не проснулся.
Так ни хрена он ничего и не понял.
Фокусник
Один фокусник выкинул такую штуку: взял и распилил ножовкой живую женщину.
Он вышел на арену и спросил, кого распилить ножовкой? Эта женщина из второго ряда и выскочила. Может, клюкнула лишнего, а может, из деревни приехала -- не знала она, что пилят всегда только специальных подставных женщин, которым все как с гуся вода.
Ну и распилил ее фокусник напополам, всю арену кровищей залил, сам весь перемазался, как свинья. Женщина сначала орала, а потом ничего, затихла.
Допилил он ее, раскланялся и собрался за кулисы уйти. А публика ногами топает: требует женщину обратно. Фокусник руками разводит: "Как же я вам ее обратно отдам, если у вас на глазах только что ее распилил? Я же фокусник, а не волшебник!"
Тут одна старуха как закричит, что мало того, что крупа в магазине каждый день дорожает, так еще и живых людей при всем честном народе среди бела дня ножовками пилят, да еще деньги с них за это дерут!
Набросилась публика на фокусника, чтобы его на части разорвать, но, к счастью, милиция его спасла и в тюрьму посадила.
Стали в тюрьме выяснять -- может быть это сумасшедший фокусник? Привели к нему доктора, тот его молоточком постучал, про папу-маму расспросил -нет, совершенно нормальный! Такого нормального не каждый день и на улице-то встретишь.
"Зачем, -- спрашивает доктор, -- вы живую женщину распилили?" "А как же? -- удивляется фокусник. -- Я же при всех пообещал, что распилю, мне что, перед людьми позориться? Давши слово -- держись!"
В общем, взяли этого фокусника и расстреляли, раз он не сумасшедший.
А за что расстреляли, спрашивается? Он же с ножовкой за этой женщиной не гонялся, она сама к нему пришла.
А его взяли и расстреляли. Надо же.
Троллейбус
С одним водителем приключилась такая незадача: от него уехал его собственный троллейбус.
Водитель вышел на перекрестке, когда у троллейбуса слетели рога, а какой-то рычажок выключить забыл. Или сломалось что-то, это не важно. Важно, что когда он поставил рога на место, троллейбус взвыл и уехал.
Пассажиры делали водителю какие-то знаки в заднее окно, потом троллейбус затерялся в толпе грузовиков, а водитель все стоял неподвижно и смотрел ему вслед.