Все молчат. Половина, вроде меня, не знает, а половина – знает, но молчит и глаза отводит, чтобы другую половину не распалять.
Стою.
Только тут наверху появляется продавец и кричит:
– Товарищи, имейте в виду, остались только пятнадцатые и шестнадцатые номера!
И ушел.
Очередь заволновалась, я тоже, потому как не знаю – номера эти как – хорошо или плохо? Ну, ничего, думаю, выкрутимся: ежели будет мало – растянем, велико – обрежем, а ежели это, чего дают, на электричестве, так мы его через трансформатор включим.
Стою.
Через час вдруг слух прошел: мол, это, чего дают, можно выписать в какой-то третьей секции без очереди.
Ну, раз без очереди, то, понятное дело, началась давка! Подхватили меня с четырех сторон, понесли в третью секцию. Я сначала брыкался, вырывался, но потом затих – не кричу, но дышу, берегу силы для кассы.
Приносят меня в третью секцию, прижимают к прилавку, продавщица кричит мне:
– Вам чего?
Я говорю:
– То, чего дают!
Она нервничает.
– Я спрашиваю, – кричит, – вам синее или в полосочку?
Я взмолился:
– Девушка, милая, покажи мне, заради Бога, чего это есть?
Она говорит:
– Чего выдумал?! Оно ж упаковано!
Я говорю:
– Тогда давай обе штуки!
Выбил я чек, сунули мне на контроле какие-то две коробки, стал я к выходу пробираться. Чувствую – одна коробка тяжелая, а другая легкая, но в ней что-то вроде шевелится… А кругом жмут, толкают, того гляди, с ног свалят.
А тут еще ко мне какой-то старый узбек пристал:
– Продай, милый, одну коробку! Я за этой штукой четвертый раз в Москву приезжаю!
Я говорю:
– Я тебе, дед, может, и продам, только ты мне скажи сначала, чего это я купил.
Он говорит:
– Я это по-русски не знаю, как назвать, а на узбекский это не переводится!
– Тогда, говорю, шиш тебе, мне это самому надо!
Только он повис на руке, просит, я от него как рвану, споткнулся и загремел по лестнице…
Пришел в себя на другой день в больнице. Первый вопрос к персоналу:
– Сестричка, где оно?
– Чего – «оно»? – спрашивает.
– То, чего я купил!
– А чего ты купил?
– А это, – говорю, – я и сам не знаю.
Она говорит:
– Ну вот, когда вспомнишь, тогда и выпишем.
Короче, только через месяц отпустили меня домой. Сел я в поезд и думаю: денег не жалко, здоровья не жалко, жалко, что так и не узнал, что ж это все-таки давали. Вдруг эта штука жизнь бы мою перевернула… А теперь крутись без нее как знаешь!
С тех пор я городские универмаги обхожу стороной. В нашем сельпо лучше. Придешь, спросишь:
– Есть?
Тебе говорят:
– Нет!
И все культурно, никаких очередей…
Хорошее воспитание
(Монолог моего соседа)
«Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой…» Так Чехов сказал. В восьмом томе Собрания сочинений. Удивительно мудрое замечание, между прочим. Я, когда прочитал, так даже поразился: как мне это самому в голову не приходило? Считаем себя интеллигентными людьми, а не дай Бог кто-нибудь прольет за столом соус, так уж сразу шум, крики… А Чехов с этим борется. Он прямо говорит: хорошее воспитание не в том, чтоб, значит, самому не гадить, а совсем наоборот…
Я когда это прочитал, то сразу решил, что буду жить по Чехову. А тут как раз и случай подвернулся – день рождения жены. Пришли гости – родственники, сослуживцы. Сидим, едим, интеллигентные разговоры ведем про погоду, про дубленку, про Евтушенко, про то, про се… Хорошо сидим, мирно, соуса никто не проливает.
Но тут один из гостей, некто Куликов, за бутылкой потянулся и фужер с пивом на скатерть и опрокинул. Смутился, стал быстро пятно салфеткой вытирать.
Я сижу – ноль внимания. Просто абсолютно не реагирую. То есть сижу с таким видом, будто он ничего не проливал. Будто и не было этого.
Но тут я замечаю, что никто не замечает, что я не замечаю, как он скатерть залил. Мне как-то обидно стало.
И я говорю:
– Хорошее воспитание, говорю, не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой…
Гость Куликов покраснел и говорит:
– Я никакого соуса не проливал!
Я говорю:
– При чем здесь соус? Дело не в соусе… Просто приятно, что здесь собрались хорошо воспитанные люди. Вот вы пиво пролили, а никто даже глазом не моргнул. И это очень радостно, тем более что скатерть новая, недавно куплена.
Гость Куликов почему-то еще больше смутился, что-то стал бормотать и вдруг уронил тарелку на пол. Тарелка – вдребезги! Гость Куликов стал красный как рак. Все молчат. А я стараюсь не замечать этого нового конфуза, хотя про тарелку у Чехова ничего не сказано.
Я говорю:
– Не смущайтесь, пожалуйста! Какие пустяки! Никто ничего не видел. Бог с ней, с тарелкой! Она – из сервиза! Антикварная. Саксонский фарфор!
Гость Куликов почему-то весь затрясся, бросился осколки подбирать да от волнения скатерть зацепил. На пол посыпались бутылки, рюмки… Я губу закусил, но всем видом стараюсь показать, что ничего этого не замечаю. Я даже, наоборот, насвистывать что-то веселое стал, чтобы показать всем, как мне это все безразлично. И тут, представляете, жена Куликова вскакивает и кричит мне:
– Что вы третируете моего мужа?
Я ей вежливо отвечаю:
– Никто вашего мужа не третирует! Наоборот, стараемся не замечать его хамства. Вот вы, например, своей вилкой в общий салат лезли, а я этого даже не заметил.
Тут она чего-то заплакала, а все гости стали почему-то возмущаться. Какой-то родственник жены вскочил, кричит:
– Уйдем отсюда! Над нами здесь издеваются!
Я говорю:
– Да кто же над вами издевается? Пришли, понимаешь, пол замызгали, пепел в тарелки сыплете, пьете неумеренно… Я стараюсь не обращать внимания, а вы еще что-то вякаете!
Тут гости вскочили, бросились в переднюю за пальто. Я им крикнул вдогонку:
– Ну и ладно! Валите отсюда! Попутного ветра!
Это, конечно, я уже грубо крикнул. Не надо бы этого! Мне бы им чего-нибудь из Чехова вдогонку послать, что-нибудь про соус или в этом роде, но как-то цитаты не подобрал. Слава Богу, бутылкой не запустил, сдержался…
«Хочу харчо!»
(Монолог официанта)
Самое неприятное – это когда посетитель бестолковый попадается. Скажем, иностранец… Или который наш, но по-русски не понимает. Вот на днях приходит к нам в ресторан один старик – узбек… Или таджик, не знаю… В общем, в тюбетейке и халате… Старый такой, лет ему восемьдесят, а может, и больше – они там долго живут.
Сел за мой столик, повертел меню и говорит мне:
– Хочу харчо!
Я вежливо говорю:
– Нету харчо!
Он заулыбался, головой закивал, будто понял, и говорит:
– Хочу харчо!
Я объясняю:
– Нету харчо! Там в меню написано «харчо», но это не значит, что есть харчо… Меню старое!.. Прошлогоднее меню… Заказали мы новое меню, но из типографии пока не прислали… У них с бумагой перебои… Поэтому лежит пока старое меню, в котором есть харчо, а на самом деле – нет.
Все так ему понятно объяснил, вразумительно. А он меня выслушал, языком поцокал и говорит:
– Хочу харчо!
Я объясняю:
– Нету харчо! Нету, дедушка!.. Харчо из баранины делают, а баранину сегодня не завезли. Не прислали с базы баранину. Говядину прислали… Вернее, свинину. А насчет баранины наш директор звонил на базу тому директору, но тот директор уехал куда-то. Так что с бараниной пока неясность. А без баранины нельзя харчо!
Вроде бы объяснил ему, понятней нельзя. Все растолковал. А он смотрит на меня своими восточными глазами и говорит:
– Хочу харчо!
Я уже нервничаю, но объясняю:
– Какое харчо, дед?! Что ты пристал? Харчо готовить надо уметь, а сегодня не тот повар… Клягин сегодня работает, а не Цугульков! Клягин не умеет харчо!.. Он молодой еще, практикант!.. Он только яичницу умеет… А Цугульков, который умеет харчо, он отгул взял. У него жена рожает… Он, Цугульков, запил, потому что нервничает… А без Цугулькова никак нельзя харчо!
Уж так я этому старику все разъяснил, – и жестами, и руками… И про Цугулькова так понятно показал, как тот запил, и про жену, что она рожает… Даже я вспотел от напряжения.
И он вроде бы понял. Головой закивал, руку мне пожал и говорит:
– Хочу харчо!
Я весь задрожал, но взял себя в руки, спокойно объясняю:
– НЕТУ ХАРЧО! – кричу. – НЕТУ! НЕ НА ЧЕМ ГОТОВИТЬ ХАРЧО! ПЛИТА ПЕРЕГОРЕЛА! ЗАМКНУЛОСЬ ТАМ ЧТО-ТО! ПЛЮС НА МИНУС ЗАМКНУЛСЯ!.. СГОРЕЛА ПЛИТА К ЧЕРТОВОЙ БАБУШКЕ! А МОНТЕР ТОЛЬКО ЗАВТРА ПРИДЕТ, ЕСЛИ ПРИДЕТ… ЕСТЬ ВТОРАЯ ПЛИТА, НО НА НЕЙ НЕЛЬЗЯ ХАРЧО! ОНА НЕ ДЛЯ ХАРЧО, ПЛИТА! ОНА САМА ПО СЕБЕ, ПЛИТА!..
Кричу я, а сам про себя спокойно решаю, что если он еще раз скажет «Хочу харчо!», то я его убью.
Говорит.
В голову мне что-то ударило, пошатнулся я, заплакал.
– Пожалей, – говорю, – меня, дедушка! Я – человек больной. У меня гипертония… Давление двести двадцать на сто двадцать семь, как в трансформаторе… У меня кризы бывают… У меня неотложка возле подъезда каждую ночь дежурит… У меня сын – заика, а внук – двоечник… НЕТУ ХАР-ЧО!
Реву я белугой, дед тоже плачет; обнимает меня, вытирает мне слезы тюбетейкой и говорит:
– Хочу харчо!
Подкосились у меня колени, упал я.
Хорошо, официанты подбежали, подхватили.
– Плюнь ты на него, Степанов, – говорят они мне. – Не связывайся! Видишь, он не понимает ни бельмеса по-нашему! Плюнь!..
Ну что было делать? Как еще можно объяснять? Плюнул я с досады… и принес ему харчо.
Встреча с известным писателем Бурко
(Рассказ директора совхоза)
…Любит наш народ писателей! Хлебом его не корми, дай только с живым писателем встретиться, особенно если еще и в рабочее время… Вот проходили у нас в области в прошлом году дни литературы. Понаехали писатели со всех концов страны…
Три дня их в центре держали, а потом пустили по районам. Звонят мне рано утром из района, говорят: «Выезжает к вам в совхоз известный писатель Бґурко… Или Буркґо? В общем, ударение на месте уточните! Примите на уровне!»
Я говорю: «Мы товарищу Бґурко… или Буркґо… очень рады, но все-таки хотелось бы знать, кто такой? Что написал? Чтоб почитать перед встречей…»
Район кричит: «Читать уже некогда! Просто прими на уровне – и все!»
Я говорю: «Не сомневайтесь! Примем! Но все-таки, как народу объяснить, кто наш гость? Он, вообще-то, в частности, мужчина или женщина?»
Район на другом конце трубки затих, чувствую – они тоже не в курсе, потом стали кричать: «Что за глупые вопросы, директор? Писатель к вам не жениться едет, а встретиться с читателями. Ты нам мероприятие не срывай! Ты прими его – и все!»
Ладно. Собираю я срочно актив, говорю: «Товарищи! У нас большая радость: приезжает к нам известный писатель… то ли Бґурко… то ли Буркґо… то ли мужчина, то ли женщина… Какие будут предложения по радушной встрече?»
Задумались. Потом встает завскладом (он у нас мужик башковитый, три ревизии поймать не смогли) и говорит: «Раз уж действительно такая радость и приезжает к нам знаменитый писатель без точной фамилии и явных половых признаков, предлагаю его встретить радостно, но неопределенно… То есть плакатами! Напишем крупно: «ПРИВЕТ БУРКО НА СОВХОЗНОЙ ЗЕМЛЕ!» или «КНИГА БУРКО – ЛУЧШИЙ ПОДАРОК!» Раз он писатель, то читать умеет, и прочтет все правильно, с нужным для себя ударением!..»
Так и решили. Написали плакаты. Нарвали цветов. Вперед пустили пионеров с барабанами.
Ровно в полдень подкатывает к зданию правления черная «Волга», выходит оттуда писатель… С усами! Никаких сомнений… Пионеры застучали в барабан. Аплодисменты. Цветы. Я его беру под руку, веду к себе в кабинет и по дороге говорю, мол, огромная радость, что вы прибыли, заждались, мол… Кстати, говорю, среди ваших поклонников тут разгорелся спор: в каком месте фамилию лучше ударять? Как вас правильней: Бґурко или Буркґо?
Он говорит: «Правильней меня… Куренцов Николай Степанович! А что касается этого Бґурко или Буркґо… то он сейчас, вообще, в другой делегации».
Я вздрогнул, говорю: «Это, конечно, для нас… еще большая радость, что вместо какого-то Бурко вы, товарищ… к нам приехали. Но, с другой стороны, люди-то как-то… настроились… на Бґурко… или Буркґо?… Как быть?!»
Глянул он в окно, почитал плакаты, говорит: «Вот что! Раз уж такая накладка, не будем огорчать людей!.. Пусть и дальше уж принимают меня как Бґурко… или Буркґо… Но, поскольку я его книг не знаю, читательскую конференцию проводить не будем. Просто я им речь скажу, пообедаем – и разъехались! У меня программа напряженная!»
Выхожу я к народу, объявляю им Бґурко или Буркґо, уж не помню, выходит он и произносит речь. Товарищи! – говорит, – дальнейший рост! – говорит, – ура! – говорит, – навек! – говорит!..
Умеют у нас писатели говорить, про что – сразу и непонятно, но бодрит… Народ ему аплодирует, только, конечно, немножко начинает нервничать, потому что он нас все время почему-то называет «овцеводами»…
Я ему шепчу: «Товарищ Бурко… (тут уж я не думал об ударении, он вообще мне стал надоедать)… Товарищ Бурко! Вы на овцеводство особенно не напирайте! Свекловоды мы, а не овцеводы! Овца в нашем районе не живет, она тут вообще не выдерживает…»
Он говорит: «Как так? Разве это не Касьяновский район?»
Я говорю: «Ни в коем случае! Это – сто километров и в другую сторону!»
Он ахнул: «Ах, мать честная, что ж там, в центре, все напутали… Меня ж в Касьяновском ждут… Что делать?»
Я говорю: «Не надо огорчаться! Нормально! Жизнь, она все по местам ставит: если вы для нас – Бурко, мы для вас – Касьяновский район!.. Прошу к столу!»
Сели мы. Выпили. Закусили. Потеплели.
Гляжу, он уже нас ласково касьяновцами кличет, а сам не только на фамилию Бґурко или Буркґо… но просто на Буркина охотно откликается…
Под конец совсем захмелел, растрогался, встал, кричит: «Друзья, в память о встрече… хочу вам подарить свою книгу!» Роется в портфеле, огорчается: «Ах, мать честная… Я их все по дороге раздарил… Осталась вот одна… но… на венгерском языке… Как быть?»
Я говорю: «А это даже лучше! Огромное спасибо! А то у нас в библиотеке ни одной вашей вещи по-венгерски и нету! Просто неудобно, если кто спросит…»
Достал он книгу, синюю такую, толстую, написал: «ДОРОГИЕ! СЕРДЦЕМ С ВАМИ! НЕ ЗАБЫВАЙТЕ! КОЛЯ!»
И уехал! Только пыль за колесами… Вот такая памятная встреча.
А книга эта у нас в библиотеке до сих пор на почетном месте стоит. Все ищем способ ее обратно перевести, чтоб узнать, что он все-таки пишет… этот Куренцґов? или Курґенцов?..
И когда только наш народ правильно ударять научится?..
Иронические мемуары
От мемуариста
В преклонном возрасте Фаина Георгиевна Раневская сказала: «Ах, я становлюсь такой старой, что уже забываю собственные мемуары».
Так вот, пока память мне не изменяет, я решил делать мемуарные записи об артистах, режиссерах, писателях, с которыми мне повезло работать и дружить…
При этом мне хотелось избежать излишней серьезности. Потому что про живых надо рассказывать только весело… Во всяком случае, чтоб посторонние люди, услышав, тоже улыбнулись…
Поэтому мемуары у меня иронические. Друзья, о которых я пишу, на меня не обижаются, поскольку сами люди остроумные и всегда готовы дать мемуаристу сдачи в виде эпиграммы, анекдота или забавной байки по его адресу…
Поэтому у нас довольно весело проходят юбилеи друзей. Ибо поздравлять человека с серьезным лицом в нашей компании считается дурным тоном. Сказал же один остроумный француз (или не француз?): «Мрачное лицо у живого человека также противоестественно, как веселое у покойника!».
«Иронические мемуары» – название простое и, собственно, и не требовало бы предуведомления. Почему «мемуары»? – Потому что автору уже за 50… Почему «иронические»? – Потому что еще не за 80, и нет оснований для слишком серьезного отношения к собственным воспоминаниям… Кроме того – вспоминаю только об артистах талантливых и остроумных, с которыми и прошла моя жизнь в кино.
АР-ГО
(Роман-воспоминание об А. Арканове)
Глава первая. Реинкарнация
Аркадия Михайловича Арканова я знаю очень давно. Можно сказать, всю свою нынешнюю жизнь, и отчасти предыдущую. Поскольку в предыдущей я, согласно гороскопам, был московской дворовой собакой, то до сих пор иногда смутно вспоминаю черноволосого мальчика Аркашу, тайком кормившего меня остатками своей еды в маленьком дворике в Мневниках. Еда была вкусной, мальчик добрым и музыкальным. Протягивая кусочек, он всегда при этом говорил мне «Голос!», но прежде чем я успевал завыть, начинал отчаянно выть сам…
Так продолжалось это наше первое совместное творчество до 12 марта 1940 года. В тот день, по свидетельству очевидцев, пес, не выдержав ежедневных спевок с Аркашей, бросился под проезжавшую машину, а его душа, вылетев на свободу, тут же переселилась в мальчика Гришу, родившегося в московском роддоме.
Глава вторая. Детство. Отрочество. Юность
С самого своего рождения я стремился еще раз встретиться с Аркашей, но ввиду разницы в возрасте, мне трудно было его догнать. Едва я начал делать первые шаги, Аркаша уже пошел в школу. Я пошел в школу, он перешел в восьмой класс. Я поступил в медицинский инститиут, он его в этот год закончил…
Что было бы дальше, если б наша гонка не прервалась?.. Аркаша мог бы стать доцентом, я – ординатором, он – профессором, я – доцентом… он – академиком, я – министром здравоохранения и т. д. Страшно даже подумать, какой урон мы вдвоем могли нанести отечественной медицине! Но помня первую заповедь клятвы Гиппократа «No nocere – Не навреди!», Аркаша решительно бросил этот бессмысленный карьерный бег, а заодно и медицину. Он зашел в баню рядом с 1-м медицинским институтом, сел в парной на полку и поклялся там сидеть, пока я не закончу институт и не сяду рядом… Так оно и случилось через семь лет. Он принес пива, я достал воблу… Мы сравнялись и в возрасте, и в пристрастиях, ибо в бане, как известно, все равны…
Глава третья. Соавторство
Как возникает потребность в соавторе? По-разному. Бывает, одна и та же интересная мысль приходит в две головы одновременно и возникает совместное произведение искусства. Как это случилось с Бобчинским и Добчинским и их незабвенным «Э!..» Иногда одному человеку в голову приходит только начало мысли, а конец ей способен придать только другой. Так, между прочим, был написан «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса. По воспоминаниям родных, Карл Маркс придумал лишь слово «коммунистический», но совершенно не знал, к чему его можно применить?.. Он просто изводил родных и знакомых, повторяя бессмысленное «коммунистический что?.. коммунистический… чего?», пока его друг Фридрих не подсказал: «Да… «Манифест коммунистический»… Вот чего!.. Ей-богу, Карл, какой ты недогадливый!» Так возникло их главное совместное произведение. (Между прочим, Маркс с той поры очень полюбил слово «мани-фест», которое с английского можно перевести, как «денежный праздник», и Энгельса, у которого он всегда брал в долг и который, собственно, и был для него этим «мани-фестом»…
Интересно отметить и то, что более важное для себя произведение «Капитал» Маркс писал самостоятельно, тайком, без Энгельса, при этом с усмешкой повторяя по-немецки «Фройндшафт-фройндшафт, абер гельд зинд нихт цузамен!», что, как вы догадались, по-русски переводится как «дружба дружбой, а Капитал – врозь!» Истоки нашего соавторства с Аркановым строились совсем на другой основе. Нам ничего не приходило в головы одновременно, и уж точно никто за другого не начинал или заканчивал. Каждый из нас был в творчестве уникален, придумывал только свое гениальное произведение, но, в силу рано начавшегося склероза, тут же его начисто забывал. И тогда он бежал к соавтору, чтобы тот помог ему хоть что-то вспомнить… Начало творческого процесса выглядело примерно так:
Горин(возбужденно). Аркан… помнишь я тебе чего-то вчера интересное рассказывал?..
Арканов. Ты?.. Интересное? (Молча смотрит на соавтора. Задумчиво курит.)
Горин. Да! Чего-то про то… как один чиновник приехал в маленький город… а его все приняли за ревизора?..
Арканов. И что дальше?
Горин. Дальше не помню…
Арканов. 3ря. (Задумчиво.) По-моему, я все где-то читал… Или писал?..
Пауза. Соавторы задумчиво смотрят друг на друга.
Так, мучительно борясь со склерозом, мы все-таки вспомнили три пьесы и две книжки юмористических рассказов.
Остальные наши совместные произведения вспомнились, к сожалению, уже другими писателями. (См. «Чонкин» Войновича», «Дядя Сандро» Ф. Искандера и другие шедевры, не записанные нами только в силу собственного маразма.) В конце концов, мы поняли, что надо расставаться, поскольку индивидуально забываться могло бы вдвое меньше, чем совместно.
Тогда я и написал первую свою самостоятельно-склеротическую пьесу, которую назвал соответственно: «Забыть Герострата!» Позже Арканов, естественно, утверждал, что придумал пьесу он, и правильно она называлась «Забыть, Где Растрата!», но я уже этого не помню…
Глава четвертая. В разлуке
Незабвенный Зиновий Гердт как-то заметил одному из своих соавторов: «Видеть вас, мой друг, – одно удовольствие!…Не видеть – другое…» Мы расстались с Аркадием и жили в свое удовольствие отдельно друг от друга почти двадцать пять лет. Впрочем, это не совсем так. Ведь в сознании верных поклонников-«аргонавтов» наши фамилии соединились навсегда, и с этим было очень трудно бороться.
Сколько раз на своих премьерах я слышал от зрителей: «А чего Арканов-то не вышел кланяться?» – «Да он это не писал…» – бормотал я. – «Ну, это вы сами разбирайтесь, кто чего у вас писал… А кланяться-то могли бы и вдвоем… Билеты все-таки дорогие!..» Особенно много путаницы стало в связи с частыми появлениями наших физиономий по телевизору.
Я знал, что Арканов похож на Марчело Мастрояни, и, когда меня девушки называли Аркановым, испытывал определенные секунды мужского тщеславия. Но когда один из почитателей, взяв меня за пуговицу пиджака, стал утверждать, что я похож на Александра Лившица, я занервничал… «Это Арканов похож на Лившица!» – злился я. – Я уж скорей похож на Гусмана… Или на Шуфутинского…» – «На Шуфутинского похожи, – соглашался почитатель, отрывая мою пуговицу, – но на Лившица – тоже…» И, подумав, добавил: «И на Уринсона! Чуть-чуть…» Точку нашему расставанию поставил телевизионный клуб «Белый попугай». Мало кто знает, что нашего попугая сначала было решено назвать «Гришей». Но эта своенравная птица стала откликаться только на кличку «Аркаша!»…
Я понял, что нам пора соединиться хотя бы здесь, на телевизионных экранах.
Глава пятая. Подарок
Арканову – 65 лет! Надо придумывать подарок. Как правило, близким дарят нечто самое дорогое и приятное. Самое дорогое в творчестве – здоровье соавтора. Поэтому в честь аркановского юбилея я набрался мужества и бросил курить. Свои любимые трубки и табаки передарил соавтору с обещанием, что и он бросит курение к моему 65-летию…
Последнюю свою самокрутку я сделал из бумажки, на которой были написаны такие стихи:
Дарю тебе, Аркадий, трубки и табак,
С которыми не раз мы время коротали…
И все мое жилье прокуривали так,
Что мухи падали… А мысли – улетали!..
Теперь я не курю! А ты – наоборот!
Поэтому подарка смысл понятен:
Когда бегут года – нам вреден кислород!
Лишь дым соавтора нам сладок и приятен…
1998
Галина Волчек
Слово, определяющее ее профессию, не имеет женского окончания («режиссерша» – звучит пренебрежительно). Но сказать про Галю «режиссер» – тоже неверно. Слишком сильно в ней женское начало, чтобы она согласилась им поступиться. Поэтому театр придумал ей особый титул: «главный режиссер».
«Главный режиссер» – это не название, не должность. Это – судьба. Применительно к театру «Современник» – доля.
«Долюшка русская, долюшка женская, вряд ли труднее сыскать…» Уверен, Некрасов не возражал бы против этого определения применительно к Галине Борисовне. Он не был антисемитом, издавал журнал «Современник», без добавления «наш» в жестком невзоровском понимании…
От мужского режиссерского ремесла она взяла все необходимые профессиональные навыки: хриплый голос, сигарету в зубах, твердый характер, умение вовремя и по делу употреблять те самые запретные слова, без которых, как выяснилось, в России не может руководить никто, даже президент. Это ведь он, Михаил Сергеевич, назвал после путча своих бывших соратников «мудаками». Слово настолько расхожее в театральном закулисье, что, вероятно, отсюда пошла гулять версия: а не режиссер ли он этого спектакля?
Впрочем, Бог с ними, с мужскими качествами. Поговорим лучше о ее женских достоинствах. Они бесспорны: красота, элегантность, остроумие. Но главное не в этом. «Сила наша – в наших слабостях», – говорит шекспировская Катарина из «Укрощения строптивой».
Это и про Галю. Женских слабостей у нее достаточно, и она их не скрывает… Расплакаться из-за неудачной прически, расстроиться, если нужная шмотка уплыла к подруге, порадоваться, если шмотка оказалась той мала…
Какое счастье быть естественной и знать, что твои друзья тебя не осудят.
С родным театром у нее сложнейшие взаимоотношения, недоступные пониманию даже фрейдистов. «Современник» для нее – отец, супруг и дитя одновременно… «Крутой маршрут» ее жизни, «Смиренное кладбище» не сыгранных ею ролей…
И если понравится новый спектакль – не будьте занудами, не ищите блох и «концепций», просто позвоните Волчек и скажите: