Горький Максим. Дачники

   Юлия Филипповна. Идите сюда. Что вы там говорили?
   Замыслов (входя). Развращал молодежь… Соня и Зимин убеждали меня, что жизнь дана человеку для ежедневного упражнения в разрешении разных социальных, моральных и иных задач, а я доказывал им, что жизнь – искусство! Вы понимаете, жизнь – искусство смотреть на все своими глазами, слышать своими ушами…
   Юлия Филипповна. Это – вздор!
   Замыслов. Я его сейчас только выдумал, но чувствую, что это останется моим твердым убеждением! Жизнь – искусство находить во всем красоту и радость, даже искусство есть и пить… Они ругаются, как вандалы.
   Юлия Филипповна. Калерия Васильевна… Прекратите болтовню!
   Замыслов. Калерия Васильевна! Я знаю, вы любите все красивое – почему вы не любите меня? Это ужасное противоречие.
   Калерия (улыбаясь). Вы такой… шумный, пестрый…
   Замыслов. Гм… но теперь не в этом дело… Мы – я и эта прекрасная дама…
   Юлия Филипповна. Перестаньте же! Мы пришли…
   Замыслов (кланяясь). К вам!
   Юлия Филипповна. Чтобы просить…
   Замыслов (кланяясь еще ниже). Вас!
   Юлия Филипповна. Я не могу! Пойдемте в вашу милую, чистую комнатку… я так люблю ее…
   Замыслов. Пойдемте! Здесь все мешает нам.
   Калерия (смеясь). Идемте!
   (Идут ко входу в коридор.)
   Юлия Филипповна. Постойте! Вы представьте: фамилия дяди мужа – Двоеточие!
   Замыслов (дважды тычет пальцем в воздух). Понимаете? Двоеточие!
   (Смеясь, скрываются за портьерой.)
   Ольга Алексеевна. Какая она всегда веселая, а ведь я знаю, – живется ей не очень… сладко… С мужем она…
   Варвара Михайловна (сухо). Это не наше дело, Оля, мне кажется…
   Ольга Алексеевна. Разве я говорю что-нибудь дурное?
   Рюмин. Как теперь стали часты семейные драмы…
   Соня (выглядывая в дверь). Мамашка! Я ухожу гулять…
   Марья Львовна. Еще гулять?
   Соня. Еще! Тут так много женщин, а с ними всегда невыносимо скучно…
   Марья Львовна (шутя). Ты – осторожнее… Твоя мать – тоже женщина…
   Соня (вбегая). Мамочка! Неужели? давно?
   Ольга Алексеевна. Что она болтает!
   Варвара Михайловна. И хоть бы поздоровалась!
   Марья Львовна. Сонька! Ты неприлична!
   Соня (Варваре Михайловне). Да ведь мы видели сегодня друг друга? Но я с наслаждением поцелую вас… я добра и великодушна, если это мне доставляет удовольствие… или по крайней мере ничего не стоит…
   Марья Львовна. Сонька! Перестань болтать и убирайся.
   Соня. Нет, какова моя мамашка! Вдруг назвала себя женщиной! Я с ней знакома восемнадцать лет и первый раз слышу это! Это знаменательно!
   Зимин (просовывая голову из-за портьеры). Да вы идете или нет?
   Соня. Рекомендую – мой раб!
   Варвара Михайловна. Вы что же не входите?.. Пожалуйста.
   Соня. Он невозможен в приличном обществе.
   Зимин. Она оторвала мне рукав у тужурки – вот и все!..
   Соня. И только! Этого ему мало, он недоволен мной… Мамашка, я за тобой зайду, хорошо? А теперь иду слушать, как Макс будет говорить мне о вечной любви…
   Зимин. Как же… Дожидайтесь!
   Соня. Посмотрим, юноша! До свиданья. Луна еще есть?
   Зимин. И я не юноша… В Спарте… Позвольте, Соня, зачем же толкать человека, который…
   Соня. Еще не человек… вперед – Спарта!
   (Их голоса и смех долго звучат где-то около дома.)
   Рюмин. Славная дочь у вас, Марья Львовна.
   Ольга Алексеевна. Когда-то и я была похожа на нее…
   Варвара Михайловна. Мне нравится, как вы относитесь друг к другу… славно! Садитесь чай пить, господа!
   Марья Львовна. Да, мы друзья.
   Ольга Алексеевна. Друзья… как это достигается?
   Марья Львовна. Что?
   Ольга Алексеевна. Дружба детей.
   Марья Львовна. Да очень просто: нужно быть искренней с детьми, не скрывать от них правды… не обманывать их.
   Рюмин (усмехаясь). Ну, это, знаете, рискованно! Правда груба и холодна, и в ней всегда скрыт тонкий яд скептицизма… Вы сразу можете отравить ребенка, открыв перед ним всегда страшное лицо правды.
   Марья Львовна. А вы предпочитаете отравлять его постепенно?.. Чтобы и самому не заметить, как вы изуродуете человека?
   Рюмин (горячо и нервно). Позвольте! Я этого не говорил! Я только против этих… обнажений… этих неумных, ненужных попыток сорвать с жизни красивые одежды поэзии, которая скрывает ее грубые, часто уродливые формы… Нужно украшать жизнь! Нужно приготовить для нее новые одежды, прежде чем сбросить старые…
   Марья Львовна. О чем вы говорите? – не понимаю!..
   Рюмин. О праве человека желать обмана!.. Вы часто говорите – жизнь! Что такое – жизнь? Когда вы говорите о ней, она встает предо мной, как огромное, бесформенное чудовище, которое вечно требует жертв ему, жертв людьми! Она изо дня в день пожирает мозг и мускулы человека, жадно пьет его кровь. (Все время Варвара Михайловна внимательно слушает Рюмина, и постепенно на лице ее появляется выражение недоумевающее. Она делает движение, как бы желая остановить Рюмина.) Зачем это? Я не вижу в этом смысла, но я знаю, что чем более живет человек, тем более он видит вокруг себя грязи, пошлости, грубого и гадкого… и все более жаждет красивого, яркого, чистого!.. Он не может уничтожить противоречий жизни, у него нет сил изгнать из нее зло и грязь, – так не отнимайте же у него права не видеть того, что убивает душу! Признайте за ним право отвернуться в сторону от явлений, оскорбляющих его! Человек хочет забвения, отдыха… мира хочет человек! (Встречая взгляд Варвары Михайловны, он вздрагивает и останавливается.)
   Марья Львовна (спокойно). Он обанкротился, ваш человек? Очень жаль… Только этим и объясняете вы его право отдыхать в мире? Нелестно.
   Рюмин (Варваре Михайловне). Простите, что я… так раскричался! Вам, я вижу, неприятно…
   Варвара Михайловна. Не потому, что вы так нервны…
   Рюмин. А почему же? Почему?
   Варвара Михайловна (медленно, очень спокойно). Я помню, года два тому назад, вы говорили совсем другое… и так же искренне… так же горячо…
   Рюмин (взволнованно). Растет человек, и растет мысль его!
   Марья Львовна. Она мечется, как испуганная летучая мышь, эта маленькая, темная мысль!..
   Рюмин (все так же волнуясь). Она поднимается спиралью, но она поднимается все выше! Вы, Марья Львовна, подозреваете меня в неискренности, да?..
   Марья Львовна. Я? нет! Я вижу: вы искренне… кричите… и, хотя для меня истерика не аргумент, я все же понимаю – вас что-то сильно испугало… вы хотели бы спрятаться от жизни… И я знаю: не один вы хотите этого, – людей испуганных не мало…
   Рюмин. Да, их много, потому что люди все тоньше и острее чувствуют, как ужасна жизнь! В ней все строго предопределено… и только бытие человека случайно, бессмысленно… бесцельно!..
   Марья Львовна (спокойно). А вы постарайтесь возвести случайный факт вашего бытия на степень общественной необходимости, – вот ваша жизнь и получит смысл…
   Ольга Алексеевна. Боже мой! Когда при мне говорят что-нибудь строгое, обвиняющее… я вся съеживаюсь… точно это про меня говорят, меня осуждают! Как мало в жизни ласкового! Мне пора домой! У тебя хорошо, Варя… всегда что-нибудь услышишь, вздрогнешь лучшей частью души… Поздно уже, надо идти домой…
   Варвара Михайловна. Сиди, голубчик! Чего ты так?.. вдруг? Если будет нужно, пришлют за тобой.
   Ольга Алексеевна. Да, пришлют… Ну, хорошо, я посижу. (Идет и садится на диван с ногами, сжимаясь в комок. Рюмин нервно барабанит пальцами по стеклу, стоя у двери на террасу.)
   Варвара Михайловна (задумчиво). Странно мы живем! Говорим, говорим – и только! Мы накопили множество мнений… мы с такой… нехорошей быстротой принимаем их и отвергаем… А вот желаний, ясных, сильных желаний нет у нас… нет!
   Рюмин. Это по моему адресу? да?
   Варвара Михайловна. Я говорю о всех. Неискренно, некрасиво, скучно мы живем…
   Юлия Филипповна (быстро входит, за нею Калерия). Господа! Помогите мне…
   Калерия. Право, это лишнее!
   Юлия Филипповна. Она написала новые стихи и дала мне слово прочитать их на нашем вечере в пользу детской колонии… Я прошу прочитать сейчас, здесь! Господа, просите!
   Рюмин. Прочитайте! Люблю я ваши ласковые стихи…
   Марья Львовна. Послушала бы и я. В спорах – грубеешь. Прочитайте, милая.
   Варвара Михайловна. Что-нибудь новое, Калерия?
   Калерия. Да. Проза. Скучно.
   Юлия Филипповна. Ну, дорогая моя, прочитайте! Что вам стоит? Пойдемте за ними! (Уходит, увлекая Калерию.)
   Марья Львовна. А где же… Влас Михайлович?
   Варвара Михайловна. Он в кабинете. У него много работы.
   Марья Львовна. Я с ним немножко резко обошлась… Досадно видеть его только шутником, право!
   Варвара Михайловна. Да, обидно это. Знаете, если бы вы немножко мягче с ним!.. Он – славный… Его многие учили, но никто не ласкал.
   Марья Львовна (улыбаясь). Как всех… как всех нас… И оттого все мы грубы, резки…
   Варвара Михайловна. Он жил с отцом, всегда пьяным… Тот его бил…
   Марья Львовна. Пойду к нему. (Идет к двери в кабинет, стучит и входит.)
   Рюмин (Варваре Михайловне). Вы все ближе сходитесь с Марьей Львовной, да?
   Варвара Михайловна. Она мне нравится…
   Ольга Алексеевна (негромко). Как она строго говорит обо всем… как строго.
   Рюмин. Марья Львовна в высокой степени обладает жестокостью верующих… слепой и холодной жестокостью… Как это может нравиться?..
   Дудаков (входит из коридора). Мое почтение, извините… Ольга, ты здесь? Скоро домой?
   Ольга Алексеевна. Хоть сейчас. Ты гулял?
   Варвара М ихайловна. Стакан чаю, Кирилл Акимович?
   Дудаков. Чай? Нет. На ночь не пью… Павел Сергеевич, мне бы вас надо… можно к вам завтра?
   Рюмин. Пожалуйста.
   Дудаков. Это насчет колонии малолетних преступников. Они опять там накуролесили… черт их дери! Бьют их там… черт побери! Вчера в газетах ругали нас с вами…
   Рюмин. Я, действительно, давно не был в колонии… Как-то все некогда…
   Дудаков. Д-да… И вообще… некогда всем… Хлопот у всех много, а дела – нет… почему? Я вот… устаю очень. Шлялся сейчас по лесу – и это успокаивает… несколько… а то – нервы у меня взвинчены…
   Варвара Михайловна. У вас лицо осунулось.
   Д удаков. Возможно. И сегодня неприятность… Этот осел, голова, упрекает: неэкономно! Больные много едят, и огромное количество хины… Болван! Во-первых, это не его дело… А потом, осуши улицы нижней части города, и я не трону твоей хины… Ведь не пожираю я эту хину сам? Терпеть не могу хины… и нахалов…
   Ольга Алексеевна. Стоит ли, Кирилл, раздражаться из-за таких мелочей? Право, пора привыкнуть.
   Дудаков. А если вся жизнь слагается из мелочей? И что значит привыкнуть?.. К чему? К тому, что каждый идиот суется в твое дело и мешает тебе жить?.. Ты видишь: вот… я и привыкаю. Голова говорит – нужно экономить… ну, я и буду экономить! То есть это не нужно и это вредно для дела, но я буду… У меня нет частной практики, и я не могу бросить это дурацкое место…
   Ольга Алексеевна (укоризненно). Потому что большая семья? Да, Кирилл? Я это не однажды слышала от тебя… и здесь ты мог бы не говорить об этом… Бестактный, грубый человек! (Накинув шаль на голову, быстро идет к комнате Варвары Михайловны.)
   Варвара Михайловна. Ольга! Что ты?!
   Ольга Алексеевна (почти рыдая). Ах, пусти, пусти меня!.. Я это знаю! Я слышала…
   (Они обе скрываются в комнате Варвары Михайловны.)
   Дудаков (растерянно). Вот! И… совершенно не имел в виду… Павел Сергеевич, вы меня извините… Это совершенно случайно… Я так… смущен… (Быстро уходит, сталкиваясь в дверях с Калерией, Юлией Филипповной и Замысловым.)
   Юлия Филипповна. Доктор чуть не опрокинул нас! Что с ним?
   Рюмин. Нервы… (Варвара Михайловна входит.) Ольга Алексеевна ушла?
   Варвара Михайловна. Ушла… да…
   Юлия Филипповна. Не доверяю я этому доктору… Он такой… нездоровый, заикается, рассеянный… Засовывает в футляр очков чайные ложки и мешает в стакане своим молоточком… Он может напутать в рецепте и дать чего-нибудь вредного.
   Рюмин. Мне кажется, он кончит тем, что пустит себе пулю в лоб.
   Варвара Михайловна. Вы говорите это так спокойно…
   Рюмин. Самоубийства часты среди докторов.
   Варвара Михайловна. Слова волнуют нас больше, чем люди… Вы не находите?
   Рюмин (вздрогнув). О, Варвара Михайловна!
   (Калерия садится за рояль, Замыслов около нее.)
   Замыслов. Вам удобно?
   Калерия. Спасибо…
   Замыслов. Господа, внимание!
   (Входят Марья Львовна и Влас, очень оживленные.)
   Влас. Ого! Будут читать стихи, да?
   Калерия (с досадой). Если вы хотите слушать, вам придется перестать шуметь…
   Влас. Умри, все живое!
   Марья Львовна. Молчим… Молчим…
   Калерия. Очень рада. Это стихотворение в прозе. Со временем к нему напишут музыку.
   Юлия Филипповна. Мелодекламация! Как это хорошо! Люблю! Люблю все оригинальное… Меня, точно ребенка, радуют даже такие вещи, как открытые письма с картинками, автомобили…
   Влас (в тон ей). Землетрясения, граммофоны, инфлюэнция…
   Калерия (громко и сухо). Вы мне позволите начать? (Все быстро усаживаются. Калерия тихо перебирает клавиши.) Это называется – «Эдельвейс».
   «Лед и снег нетленным саваном вечно одевают вершины Альп, и царит над ними холодное безмолвие – мудрое молчание гордых высот.
   Безгранична пустыня небес над вершинами гор, и бесчисленны грустные очи светил над снегами вершин.
   У подножия гор, там, на тесных равнинах земли, жизнь, тревожно волнуясь, растет, и страдает усталый владыка равнин – человек.
   В темных ямах земли стон и смех, крики ярости, шепот любви… многозвучна угрюмая музыка жизни земной!.. Но безмолвия горных вершин и бесстрастия звезд – не смущают тяжелые вздохи людей.
   Лед и снег нетленным саваном вечно одевают вершины Альп, и царит над ними холодное безмолвие – мудрое молчание гордых высот.
   Но как будто затем, чтоб кому-то сказать о несчастьях земли и о муках усталых людей, – у подножия льдов, в царстве вечно немой тишины, одиноко растет грустный горный цветок – эдельвейс…
   А над ним, в бесконечной пустыне небес, молча гордое солнце плывет, грустно светит немая луна и безмолвно и трепетно звезды горят…
   И холодный покров тишины, опускаясь с небес, обнимает и ночью и днем – одинокий цветок – эдельвейс».
   (Пауза. Все, задумавшись, молчат. Далеко звучат трещотка сторожа и тихий свист. Калерия, широко открыв глаза, смотрит прямо перед собой.)
   Юлия Филипповна (негромко). Как это хорошо! Грустно… чисто…
   Замыслов. Слушайте! Это надо читать в костюме – белом… широком… и пушистом, как эдельвейс! Вы понимаете? Это будет безумно красиво! Великолепно!
   Влас (подходя к роялю). И мне нравится, право! (Сконфуженно смеется.) Нравится! Хорошо!.. Точно – клюквенный морс в жаркий день!
   Калерия. Уйдите!
   Влас. Да я ведь искренне, вы не сердитесь!
   Саша (входит). Господин Шалимов приехали.
   (Общее движение. Варвара Михайловна идет к дверям и останавливается при виде входящего Шалимова. Он лысый.)
   Шалимов. Я имею удовольствие видеть…
   Варвара Михайловна (тихо, не сразу). Пожалуйста… прошу вас… Сергей сейчас придет…

Занавес.

Действие второе

   Поляна перед террасой дачи Басова, окруженная густым кольцом сосен, елей и берез. На первом плане с левой стороны две сосны, под ними круглый стол, три стула. За ними невысокая терраса, покрытая парусиной. Напротив террасы группа деревьев, в ней широкая скамья со спинкой. За нею дорога в лес. Дальше, в глубине правой стороны, небольшая открытая сцена раковиной, от нее – справа налево – дорога на дачу Суслова. Перед сценой несколько скамей. Вечер, заходит солнце. У Басовых Калерия играет на рояле. Пустобайка медленно и тяжело двигается по поляне, расставляя скамьи. Кропилкин с ружьем за плечами стоит около елей.
 
   Кропилкин. А ту дачу – кто ныне снял?
   Пустобайка (угрюмо, густым голосом.) Инженер Суслов.
   Кропилкин. Все новые?
   Пустобайка. Чего?
   Кропилкин. Все новые, мол. Не те, что в прошлом году жили…
   Пустобайка (вынимая трубку.) Все одно. Такие же.
   Кропилкин (вздыхает.) Оно конечно… все – господа… эхе-хе!..
   Пустобайка. Дачники – все одинаковые. За пять годов я их видал – без счету. Они для меня – вроде как в ненастье пузыри на луже… вскочит и лопнет… вскочит и лопнет… Так-то…
   (Из-за угла дачи Басова, шумя и смеясь, проходит по дороге в лес группа молодежи с мандолинами, балалайками и гитарами.)
   Кропилкин. Ишь ты… музыка! Тоже, видно, представлять собираются?..
   Пустобайка. И будут… чего им! Народ – сытый…
   Кропилкин. Вот никогда я не видал, как господа представляют… чай, смешно? Ты видал?
   Пустобайка. Я – видал. Я, брат, все видал…
   (Справа доносится гулкий хохот Двоеточия.)
   Кропилкин. Ну? Как же они?
   Пустобайка. Очень просто: нарядятся не в свою одежу и говорят… разные слова, кому какое приятно… Кричат, суетятся, будто что-то делают… будто сердятся… Ну, обманывают друг дружку. Один представляется – я, дескать, честный, другой – а я умный… или там – я-де несчастный… Кому что кажется подходящим… он то и представляет…
   (Кто-то на левой стороне свистит собаку и кричит:.) «Баян! Баян!» Пустобайка колотит по скамье обухом топора.)